«Хождения по золотой горшок или сказки Гофкина», отрывок из книги

ОЖЕРЕЛЬЕ ДЮБАРРИ: РАССКАЗ ЙОХАННЫ
(Париж. Наши дни.)

 

…слава Богу, это было давно,

                                                                                  И, скорее всего, не с нами...

Олег Пунанов.

 

Что бы ни говорили, нет города прекраснее Парижа. Именно там, в Латинском квартале, находится Rue du Chat Qui Pesh – Улица-Кота-Который-Ловит-Рыбу. Маленькая – меньше тридцати метров в длину и двух в ширину – улочка названа в честь чёрного кота, жившего здесь в Средние Века у некого алхимика.

Сейчас алхимиков нет, и коты не в том почёте, чтобы называть в их честь улицы. Но Париж, долгое время считавшийся столицей мира, память сохранил. Хотя сам он давно другой, и многое на его улицах уже иначе. Теперь не встретишь на Монмартре воспетых поэтами очаровательных гризеток, кокетливо-восхитительных в своей безнравственности. Как не увидишь и карету прекрасной мадам Дюбарри с начертанным на фронтоне девизом "Нападай первой". И отважные герои Дюма ушли отсюда навсегда. Французы-студенты Сорбонны в лучшем случае целуются с большерукими и большеротыми мулатками, а в худшем – с мулатами. Ходят здесь нездешние завернушки в хиджабах и паранджах, сопровождаемые детьми и суровыми мужьями, которые только и мечтают выстроить на месте Лувра и Нотр-Дама самые высокие в мире мечети. А кошки? Кошки, вспоминая старые легенды, по-прежнему выглядывают из окон мансард, которые расположены так близко друг к другу, что, если жалюзи не задёрнуты, тайн не существует. Вы спросите, какие легенды? Ну, например, о том самом алхимике. Отец Перле, священник собора Сен-Северен, всегда ходил в чёрном. В этом они были похожи с его котом. И вот соседи стали судачить, что чёрного кота и алхимика никто никогда не видел вместе. Конечно, ничего странного в этом не было: люди обычно выходят из дома днём, а коты ночью. Но в средние века алхимия считалась колдовством. Вот и поползли слухи, что кюре[1] и кот – одно и то же лицо. И как-то утром три студента, подкараулив возвращавшегося с уловом кота, убили его и выбросили в Сену. В те времена ничего чрезвычайного в этом не было: шаг в сторону – и в лабиринтах парижских улочек человека запросто прирежут, а тело – рыбам на обед. А тут – простого кота! Но вдруг выяснилось, что в то же утро неожиданно пропал и святой отец. Студентов арестовали и, не мудрствуя лукаво, приговорили к повешению. Но буквально сразу после казни отец Перле как ни в чём не бывало предстал перед своими прихожанами. Оказалось, он уезжал по срочным делам. Кот появился следом и, как прежде, на заре отправился на рыбалку. Поэтому, когда уже в наши дни на чердаке одного из домов по улице Кота-Который-Ловит-Рыбу родилась белая кошечка Ланж и открыла разноцветные глазки – один голубой, другой золотой, она осознала себя настоящей современной парижанкой. В её распоряжении оказался дом на берегу Сены и его давний жилец – чёрный кот Понс, который, как и тот, легендарный, по утрам начал носить ей рыбу. Имя его на одном из магрибских диалектов означало "темнокожий" – Понс был настоящим магрибинцем. В Париж он попал уже взрослым: хозяева – алжирские иммигранты, что держали теперь за углом собственную "кускусную", привезли его в мешке, сохранив таким образом интригу магрибских сказок. В их бистро с утра до ночи, не давая никому покоя, магнитофон орал магрибские песни, а страшный зверь пылесос норовил засосать не только чёрную лапу Понса, но даже белоснежный хвостик Ланж. Тем не менее, как и тот легендарный Кот, Понс никогда не прогуливал рассветы и с первыми лучами солнца приносил красавице выловленную в Сене трапезу. Ведь белая кошечка Ланж, как две капли воды, была похожа на Муэццу – белоснежную разноглазую кошку Пророка (да благословит его Аллах). Известно, что однажды между проповедями наби присел отдохнуть на скамью, и Муэцца заснула на краешке его одежды. Торопясь на молитву и не желая потревожить любимицу, Мухаммед (мир ему) отрезал полу своего халата. С тех самых пор мусульмане поклоняются кошкам и нещадно преследуют собак. Согласно преданию, своим любимым четырёхлапым наби отвел даже постоянное место в раю, и кошки – единственные животные, которым дозволено входить в мечеть.

А кроме мечети, чердака и кота Понса, кошечка Ланж могла топтать своими нежными лапками буквально весь Париж вместе с его булыжными мостовыми и садами. Мода на алхимиков прошла, поэтому особо опасаться ей было нечего. Юную мадемуазель удручало лишь то, что из моды вышли кринолины, которые ей так шли. Жалела она и о той невесомой шемизетке из шёлка и филигранного золота, что плескалась вокруг её обнажённых плеч. Ведь до того, как к её кармическому кругу приложила лапку Божественная Магрибинка Баст[2], белая Ланж знала себя как Мадам Дюбарри. Она помнила, что нынешнее её имя было тогда у неё лишь прозвищем и означало оно "Ангел". А звали её Мари-Жанна. Как в те века и полагалось: первое имя матери, второе – матери отца. Но сегодня она была просто Ланж (точнее, Ланж Бланш – "белый ангел"). У нынешних кошек, исключая высокопоставленных, родовые подробности не в чести. Неизвестно, чей сперматозоид догнал яйцеклетку её матери. Хотя, судя по шёрстке, мать, несмотря на то, что обитала в подвале, тоже была не из помоечниц. Но… ах, разве можно нынче хоть за что-то поручиться! Ведь и сама Мари-Жанна вовсе не знатного рода и даже родилась не в самом Париже, а отца не знала вообще. Своему стремительному возвышению она была обязана лишь своей необычайной красоте и выучке в салоне мадам Гурдон. Поэтому, когда очарованный Людовик XV затребовал Мари-Жанну и на следующую ночь, посвящённый в сердечные дела короля старый Ришелье изрёк:

– Сир, вы просто никогда не бывали в борделе.

Умываясь, кошечка Ланж каждое утро устремляла взор в сторону Лувра, где и жаловал её один из самых роскошных правителей Франции.

– Думаю, тебе и в этой жизни грех жаловаться, – поднял зелёные глаза Магрибинец Понс, подгребая к её лапке рыбную мелочь. Был он уже немолод и знал, как обманчиво счастье: неделю назад ещё можно было когтем подцепить синца, а сегодня и уклейки не увидишь.

– Вчера ты даже священную рыбу тиляпию принёс, – капризно напомнила белоснежная Ланж, с отвращением разглядывая завтрак. – А нынче дрянь какую-то… Этак ты меня скоро и раками примешься кормить!

– И было бы неплохо, – буркнул Понс.

При этом старый рыболов с надеждой взглянул на гору святой Женевьевы. Там, в старинных монастырях, ещё можно было разжиться снетком или сорогой, которых в трапезные доставляли из магазинов – рыба в мутной Сене ловилась с большими перебоями.

– Ты несносен, мсье Понс, – объявила Ланж, вылизывая свою белую шкурку. – Вместо того, чтобы радоваться жизни, ты брюзжишь, как разбитый клавесин.

Кошечка Ланж называла клавесином всё, что способно было издавать непотребные звуки.

– Я откажу тебе от службы, Понс, – добавила она с весёлой угрозой. – Ты всё ещё не нашёл мои бриллианты?

Ожерелье, которое в бытность её фавориткой заказал, но так и не успел выкупить для неё Людовик XV, исчезло сразу после его внезапной смерти, когда на трон уселась австриячка Мария Антуанетта. Тогда и закрутилась-завертелась детективная история, причастность к которой не признало ни одно из подозреваемых в ту пору лиц. В памяти Ланж сохранился целый каскад тех камней изумительной огранки и чистоты. Хотя… в нынешнем воплощении они ей были, пожалуй, ни к чему.

– Ангел мой, – ответствовал мудрый Понс. – У людей есть поговорка: "поспешишь – людей насмешишь". Не будем торопиться. Мне неохота лишиться головы.

Замечание было резонным. Блеск ожерелья в памяти Ланж перемежался сполохами смоляных факелов и лязгом гильотины. Вспомнилась давняя история отца Перле, когда его схватили безбожники-санкюлоты[3] и намеревались повесить на фонарном столбе. Он деловито поинтересовался тогда у своих обидчиков: "Вы полагаете, мсье, вам от этого станет светлее?" Санкюлоты посмеялись и... отпустили кюре. Но головорезы из нищих кварталов Парижа, для которых начать революцию было всё равно что на кривой улочке перерезать чью-то глотку, взяли тогда штурмом великолепный Тюильри. Они ворвались даже в Версаль, круша скульптуры и вспарывая ножами ценные полотна в картинной галерее. Однако, как говорится, охота пуще неволи. Это касается даже кошек. Тем более таких, как белая Ланж. Отказываться от собственных желаний было не в её правилах.

– Тем не менее, Понс! – заметила она взыскательно. – Бриллианты обязаны быть на моей шее!

Понс промолчал. Он не видел необходимости в поисках ненужных кошкам побрякушек. Но она была так похожа на любимицу Пророка! Впрочем, как мыслящий субъект, Понс отдавал должное теории вероятности. Он знал, что в жизни порой случается самое невозможное. Почему бы такому невозможному не произойти сейчас? Хотя единственным доподлинно известным в этой тёмной истории была причастность к делу некой графини де Ламотт, личности вполне реальной, хотя, увы, давно затерявшейся в дебрях истории. Как установил когда-то королевский сыск, именно она, урождённая Валуа, подделала подпись Марии Антуанетты и как близкая её подруга по ложному векселю выманила ожерелье у его знаменитых авторов. Правда, графиню осудили, заклеймили и бросили в темницу. Но оттуда она самым невероятным образом ускользнула, после чего судьба драгоценной вещицы окончательно затерялась во мраке. Где те шестьсот двадцать девять бриллиантов? В чьём теле обитает сегодня Жанна де Ламотт-Валуа? И не стёрлась ли память авантюристки при очередном воплощении? На сии вопросы Понс ответов не ведал, хотя, как все магрибинцы, владел особыми приёмами постижения истины. Он ведь был не только старым, но и очень умным котом. Он знал математику, разгадывал положения звёзд и даже подслушивал мысли призраков, которые ночами в несметном количестве шастали по старым замкам Парижа.

"Ум – хорошо, а два лучше", – переступила Ланж с лапки на лапку, тоже включаясь в дедуктивный метод. Вероятно, в её белоснежную шкурку вселилась и частичка души одного головастого француза, написавшего много книг о Мегре. Или душа самого Мегре. В юбке...

– Мы будем осторожны, мсье Понс, – мурлыкнула Ланж, спускаясь к Сене, где магрибинец имел обыкновение заниматься духовными практиками. – Мы будем очень осторожны, друг мой.

Как мы уже знаем, начиная с момента, когда часы на фронтоне собора Сен-Северин били полночь, сонмища бесприютных теней пускались в скитания. И первым делом они, конечно же, посещали стены алхимика и мага, мэтра Бальсамо, жившего здесь лет двести назад. Как ни говори, но именно маги знали, что окружающая реальность – иллюзия.

 

*

Утверждают, будто белые кошки глухи. На самом деле они не хуже рыжих и серых способны услышать то, что представители рода человеческого различили бы не дальше улицы Сен-Клод, где и располагался замок Бальсамо. Часы же находились всего-то в двух кошачьих прыжках от моста через Сену. Вы же знаете, как ловко прыгают кошки с мансарды на мансарду, чтобы попасть на соседнюю улицу. Вот по этой самой причине в такой важный для духов час кошечке Ланж пришла в голову исключительная идея.

– Бальсамо! – радостно встрепенулась она, во весь дух устремляясь под мост. – Бальсамо, вот кто поможет мне вернуть мои бриллианты.

Улыбка магрибинца, как плавники окуня, распахнулась перламутром зубов.

– С него я и собрался начать свой поиск, сударыня, – склонил он голову, покосившись на золочёного петуха, что вращался над сонной черепицей одной из крыш. Флюгер крутился так, будто и не прошли века. Кто мог поручиться, что и сам хозяин не раскуривал трубку в этих стенах? Известно же, что маг и волшебник Бальсамо знал рецепт вечной жизни!

– Вот как? – удивилась Ланж. Вообще-то подавать идеи было её прерогативой. Но спорить не стала. Бриллианты были сейчас важнее.

– Я, как всегда, собрался ловить рыбу. Лучше всего она клюёт в полнолуние, – блестя фарами глаз, таинственно сообщил магрибинец. – Но сегодня случай особый. Сегодня ещё и лунное затмение, и мне довелось вместо пескарей зацепить пару кусков вечности. Ты только взгляни сюда, юная мадемуазель!

И он выхватил что-то из мглистых вод.

– Из этих разрозненных обрывков я почерпнул для себя много полезного. Гораздо больше, чем люди сами хотели бы рассказать о себе.

И он раскинул перед Ланж картинки, внутри которых сквозь лёгкую зыбь зашевелились знакомые ей образы. Поправив перо на велюровом берете, пожилая дама с глазами Жанны де Ламотт повернулась к человеку довольно неуловимой, то и дело менявшейся внешности. Постоянным в нём оставалось лишь то, что он был чёрен и носат.

– Так это же Бальсамо и та негодяйка, что украла мои бриллианты! – вскрикнула потрясённая Ланж. – Но Бог ты мой! – она не отказала себе в удовольствии злорадно фыркнуть. – Ты только взгляни, как постарела эта мошенница. Она стала похожа на копчёную бабайку. А ведь некоторые считали её красавицей. – Вздыбив шерсть, кошечка метнула в зыбкую рябь хищную стрелу когтя. Кончик её белого хвоста нервно вздрагивал.

– Тссс! – Понс испуганно заслонил картинку. – Обрывки так неясны, сударыня.

– Да, видно плоховато, – небрежно согласилась Ланж, силясь, однако, что-то рассмотреть. Сквозь волнующуюся зыбь проглядывало нечто неясное: то ли обрывистый берег, то ли болото, схожее с тем, во что после дождя превращается улица Ада в квартале босяков Сен Ландри.

– По-моему, это не Сена, и не Луара. Кажется, даже не Темза. Где эту аферистку носит? Вон, я опять вижу её берет с облезлым пером. Какой идиот ей поймал такого дохлого петуха? У мошенницы Валуа никогда не было вкуса.

– Это, вроде бы, Крым, сударыня. А Крым – ещё не Франция, но уже не Турция. Восемь лет назад по их времени Крым захватила Россия. В 1783-м. Там, наверное, мода такая.

– Фи! Даже Габсбургше не пришло бы в голову нацепить на себя такое уродство. А чего эту дуру туда занесло? – снова фыркнула Ланж, пытаясь проткнуть ненавистную Валуа.

– Осторожно, сударыня! – испугался Понс. – Интерференции между реальностями могут перепутаться, и тогда мы ничего не узнаем. Давай лучше послушаем, о чём здесь говорят...

 

– ...Как только вы преставитесь, мадам, – с певучим итальянским акцентом произнёс Бальсамо, складывая инкрустированные ларцы в большой дорожный саквояж, – ваши шкатулки станут невидимы, уж поверьте мне. Я о том позабочусь... Только эту, последнюю из тринадцати, я отдам графу Бенкендорфу[4], и он заткнёт рты тем, кто может нам помешать. Прочая же ваша переписка касается особ куда более важных. Поэтому реконструкцию мира мы довершим позже. Теперь все эти державные тайны будут у меня в руках! – Бальсамо расхохотался. – Глупость и алчность всегда правили миром.

– А царя-то, Алекса, я таки убедила уйти в скит, теперь они нам не помеха, – похвасталась графиня де Ламотт.

– О, мой прекрасный кюре из Нейи![5] – вскричал мэтр Бальсамо, восторженно бухаясь перед ней на колени. – Нам осталось лишь правильно расставить пешки на шахматном поле.

– Пешки тоже не орешки. Но... Да будет так! – утвердительно качнулось перо на берете. – Все мои ценности вы переведёте в Париж и воспользуетесь ими, когда придёт час Гурт д’Ор. Они станут первым вкладом в страницу новой истории.

– К началу третьего тысячелетия северный столп рухнет. Не сомневайтесь, мадам, – щёлкнул каблуками Бальсамо. – Колокол пробьёт уже в первом декане.

– Благодарю, мой друг, – удовлетворённо кивнул берет графини. Голос её стал похож на скрежет часового механизма_.

 

И картинка распалась на дрожащие лунные блики.

– Но здесь и слова не было о бриллиантах, – расстроилась Ланж. – Какой-то скит, какие-то шкатулки. Это совсем не то, что нам нужно!

– Как сказать, – уклонился Понс, вычерчивая на песке уравнение с многими "икс". – Тайна вашего ожерелья старше не по времени. Она старше по истине, а поскольку единое обладает первичной потенцией, которую не знает никто… – Магрибинец начал сыпать мудрёными словами, из которых ей было знакомо разве что название королевских виноградников. Кошечка Ланж демонстративно заткнула ушки. Это ведь ужасно, когда слуги умничают.

Она высвободила их только тогда, когда Понс выбросил на берег ещё один обрывок, трепыхавшийся в его лапе, как плотвичка на удочке.

– А этот фрагмент по времени значительно раньше первого, – сообщил Понс. – Я нарочно выловил его для тебя, сам я его уже видел. В этом эпизоде начальник королевского сыска вскрыл одну из тех шкатулок и обнаружил бумаги о государственных заговорах. Среди приближённых твоего Луи их было больше, чем сегодня рыбы в Сене. Ручаюсь, оба эти прохвоста – твой друг Бальсамо и прохиндейка Ламотт – игроки в какой-то большой, пока неизвестной нам игре.

 

– То он знатный вельможа, который сорит деньгами, – не отрывая зорких глаз от человека напротив, вкрадчиво перечислял лысоватый человек с кошачьими манерами. – То между прочим шарлатан, пытающийся постигнуть тайны природы. – Начальник сыска всё больше напрягал мышцы, словно готовый к прыжку кот, и зорко следил за субъектом напротив. – То член некоего тайного братства, что приговаривает королей к смерти... В Италии он Бальсамо, – глаза охотника впились в зрачки допрашиваемого. – Ашарат в Египте, Сомини на Сардинии, маркиз д'Анна на Мальте, маркиз Пеллигрини на Корсике. И всё это, смею заметить, один и тот же человек. Вы думаете, кто он?..

 

– Ах, это опять политика! – Раздосадованная Ланж отвернулась. – Мне нет дела до заговоров. Идеи летают в воздухе, а бриллиантам положено украшать шею.

И она пропустила мимо ушей всё, что можно было услышать. Оживилась лишь, когда из ряби возникла прелестная фигурка самой Мари-Жанны Дюбарри с устланным изнутри мехом золотым сосудом в руках. Из этого уютного гнёздышка выглядывал крохотный котёнок цвета топлёного молока.

 

 

– Дорогой Сартин! – улыбаясь начальнику полиции, произнесла блистательная фаворитка. – Граф Бальсамо мой самый любезный друг, и я никогда не прощу, если вы доставите ему хоть малейшую неприятность.

И подав руку уносившему с собой шкатулку Бальсамо, графиня Дюбарри покинула опасный кабинет.

 

– Да, мадемуазель..._­ – грустно посмотрел Понс на белую кошечку. – Теперь ясно, почему королям взялись рубить головы, как капусту. Ты вернула прохвосту Бальсамо бесценные документы… И за что? Всего-то за представление ко двору.

– Ах, – сладко потянулась кошечка Ланж. – Это было такое счастливое время…

И тяжело вздохнула. Потому что теперь у неё не было ничего из того, чем она владела прежде. Ни огромной китайской вазы, где стоило повернуть кран – и у самой поверхности уже плескались золотые рыбки. Ни тех сказочно щебетавших птиц, которыми теперь можно было так вкусно позавтракать. Ни люстр с жирандолями, ни севрского фарфора, ни платьев в пятнадцать тысяч ливров... Не было даже одеяла с розовой и серебряной вышивкой из спальни мадам Помпадур! Хотя холодными ночами, особенно когда парижские улицы заливали дожди, и люди внизу напоминали тех самых рыбок в аквариуме, оно несомненно бы пригодилось. От былого великолепия кармический ворот Конструктора не оставил белой кошечке даже былой любви Пророка. Изменчива мирская слава!

– Какие платья, какие одеяла! – хвост магрибинца уныло поник до самого булыжника мостовой. – Из-за твоего промаха и ты, и твои король с королевой лишились голов!

– А вот и неправда! – с запальчивостью парировала Ланж. – Вовсе не из-за этого. Обжору Людовика XVI погубила его страсть к сыру бри. Улепётывая из Версаля, он заглянул в местечко Варен возле городка Мо[6]. Там его и сцапали.

Понс только ниже опустил хвост.

– Ангел мой, но ведь тогда и начался великий мятеж, который позже назвали Великой Революцией! – Он разглядывал пылающие факелы и зловещие лица внутри картинки. – В тот год, мой Ангел, французы лишь поднесли спичку к соломе. Пожар запылал позже.

Ланж поёжилась: спокойно на городских улицах не было и сейчас – поножовщина и перестрелки случались часто. И даже взрывы. Говорят, за какие-то не стоящие кошачьего внимания карикатурки как-то зимой разгромили одну уважаемую редакцию. Из-за чего городские коты больше двух недель не высовывали носы из своих убежищ. Хотя улица Сент-Оноре, по которой когда-то из Бастилии возили на эшафот обречённых, больше не упиралась в гильотину, и гуляли там темнокожие мамаши с выводками детей. Да и на всех углах квартала в свои "кускусные", как обычно, зазывали толпы тунисцев и алжирцев. А ведь в былые времена единственным тёмным здесь был только арапчонок-евнух. И то лишь в Малом Трианоне.

– Ах, старина Понс, старина Понс, – через силу рассмеялась Ланж, глядя, как сосредоточенно её друг морщится над вычислениями. – Всё-то вам, котам, чудятся мировые закулисы и заговоры. Обнулите уравнение, и двинем лучше к тому, кто действительно нам поможет.

И белая кошечка решительно потрусила к увитым плющом стенам замка, знакомого ей по старым временам. Конечно, всякая материя – преемница вечных идей. Но вечные идеи интересовали Ланж только в контексте количества, качества и массы. В данном случае эти три категории должны были собой являть аналоги в виде бриллиантов.

– Не лови мышей, Понс, – лови момент! – прикрикнула она на друга. Ланж терпеть не могла математику.

 

*

…Весь мир воображеньем окружён…

Павел Антокальский, "Калиостро".

 

– Окна только кажутся закрытыми, ангел мой. Их маскируют тяжелыми шторами. Но внутрь запрыгнуть легко, – доложил вернувшийся из разведки Понс. Белесая плесень оставила след даже на его хвосте. Через узкое окошко-бойницу они пробрались в каморку, которая, вероятно, и была лабораторией мэтра Бальсамо. Злые языки поговаривали, что в ней создавались не только бриллианты, но и гомункулы. Сейчас здесь пахло мышами и пылью, а среди реторт и колб в медных плошках мерцали неустойчивые огни. Из живности можно было различить разве что пауков, облепивших бронзовую окантовку венецианского зеркала. Своими размерами оно напоминало потайную калитку в Саду Инфанты, что когда-то завершала Большие галереи Версаля. Подобное, только в завитушках, жемчугах и лилиях, было и у мадам Дюбарри. Оно висело на золотой лестнице Малого Трианона и нижним краем упиралось в крытую горностаевым ковром площадку перед её спальней. Представив себя в образе Марии-Жанны, Ланж в него заглянула. Хотя каштановые, с золотистым отливом волосы бывшей фаворитки ничуть не напоминали её нынешнюю шёрстку.

Как ни странно, этот отражатель ничего не отражал. Более того, пульсация внутри серебряной амальгамы обладала своеобразной волей. Она, как существо из плоти и крови, затягивала в себя, одновременно отталкивая.

– Держись подальше, юная мадемуазель. По-моему, это стоячие волны, – предостерёг Понс, вглядываясь в стекло. – Такие волны опасны, как глаза Горгоны. Ты, например, что-то подумаешь, а они включатся. И тогда беды не миновать.

– Так пусть включатся, я хочу мои бриллианты!!! – возопила кошка с вожделением, не обратив внимания на последние слова кота. И энергично ткнулась в прохладную поверхность. Но жаркие чувства, овладевшие ею при соприкосновении с холодным стеклом, превратились в трансцендентность, схожую со сном наяву. Зеркало потянуло в себя с мощностью пылесоса самой последней марки. Испуганная Ланж хотела отпрыгнуть, но не тут-то было! Оно вцепилось в неё мёртвой хваткой, и лишь кончик её хвоста отчаянно боролся с неведомой волей.

– Абракадабра! – вскричал магрибинец в отчаяньи. – Все силы неба и земли – на помощь! Христос! Магомет! Баст!

И так как мир состоит из самых разных вероятностей, в ту же секунду невидимые объятья ослабли.

– А ведь я предупреждал, – ворчал магрибинец, оттаскивая неосторожную на безопасное расстояние. – Всякая цепочка непоследовательностей заложена предшествующими, ещё более непоследовательными обстоятельствами. В свою очередь…

Он всё-таки был занудой, этот Понс.

А между тем в зеркале проявилась обтянутая штофом комната, где сновали разноцветные существа, похожие на людей. Вообще-то изображение расплывалось и ходило волнами, рассмотреть что-то как следует было непросто. Но по тому, как сквозь этих тварей, будто сквозь кисейный занавес, что когда-то скрывал спальный альков Дюбарри, просматривалось и мерцание каких-то событий, стало ясно, что это духи. Они преломлялись, раскидывая по равнодушной поверхности спектр отдельных, казалось бы, лишённых связи событий. Их смысл ускользал даже от умудрённого магрибинца. Тем более от Ланж. Её манил разве что ослепительный блеск на чьих-то шеях. Кстати, стоило остановить внимание на бриллиантах, как перед глазами замелькали и алмазные россыпи. Миллионы, горы бриллиантов, все существующие бриллианты в мире. И каким-то неведомым образом сквозь них были видны все происходившие события. Возникло даже лицо ненавистной Ламотт. И топор палача над склонённой головой графини Дюбарри. Хотя в своё время мерзавец Сансон не только целовал её губы, он даже участвовал во многих её проказах. "Минуточку, господин палач, ещё секундочку…" – услышала Ланж свой угасающий шёпот.

 

– Эврика, – Понс внезапно отскочил от коварной поверхности. – Вот почему сухой остаток из моих вычислений означал бесконечность. Это многократно повторённые отражения единого. Среди них можно отыскать всё. Даже твои бриллианты.

– Ну так найди же их, мерзавец! – возмутилась уже пришедшая в себя Ланж.

Ответить Понс не успел. Кто-то громко чихнул, и всё происходящее в зеркале заслонило голографичное нечто – лысоватое, узкогубое, с седыми висками, отдалённо напомнившее морду старой зубастой гориллы. При этом у неё были жёлтые и обломанные, как у старого волка, клыки. И белёсые глаза, остро посверкивавшие из-под мохнатых складок.

– Зачем тебе бриллианты, а, мейн-кун? – рвано проскрипело оно, с интересом разглядывая гостей. Судя по улыбке, настроение у этого Нечта было вполне миролюбивое. – Разве котохвостые носят бриллианты?

– Что ты понимаешь, дикобраз! Они – по праву мои. И я не мейн-кун! Мейн-кунов, что ли, не видел?! – свысока бросила Ланж и тут же спряталась за спину друга. Клыки могли быть и собачьими, а с собаками у кошечки Ланж взаимоотношения никогда не складывались.

– В прошлой жизни я, к твоему сведенью, владела самыми изумительными драгоценностями. Я – девица Ланж, – добавила она с надменной гордостью, что весьма рассмешило существо.

– А ты забавный мейн-кун, – прохрюкало оно, кашляя и сморкаясь.

И голограмма протянула скрюченную, как ветка саксаула, лапу, пытаясь ухватить кошку за холку.

– Пожалуй, заберу тебя к себе на Луну. Там у меня космическая станция наблюдения. Будешь моей шутихой. Мне нравятся такие потешные котолапые.

Понс поспешно оттеснил свою неосторожную подружку и учтиво склонился.

– Прошу прощения, мсье. Мне известно, что зеркала и серебро, их представляющее, посвящены владетельнице наших снов, прекраснейшей из прекрасных, госпоже Луне. Но сама она, как смею утверждать, безвидна и пуста, и совершенно не приспособлена для нас, котов и кошек.

– Хм, – удивилось Нечто, перестав смеяться и кашлять.

– Смею заметить, мсье, ещё достопочтимый Декарт утверждал, что, когда тела сталкиваются, одно может привести другое в непредсказуемое движение. Не хотелось бы брать на себя ответственность, мсье, да хранит тебя Аллах, – дипломатичный Понс по-прежнему удерживал Ланж на приличном расстоянии. – И не хотелось бы, мсье, множить коридоры земных ошибок. Их накопилось уже столько, что я не могу поймать в Сене даже завалящего карася. Не говоря о куда более достойных представителях водного мира – жерехе и налиме. Хотя когда-то мои многочисленные предки лавливали в Сене и превосходнейших голавлей, и даже сомов. Я уж не упоминаю об угре – весной эти вкуснейшие из существ имели приятную привычку странствовать прямо по траве. Коты ловили их, не замочив лап. Даже я всего лишь протягивал коготь и – насаживал угря, как на вилку…

– А ты, однако, горазд заговаривать зубы, прохвост, – забулькало Нечто, пыхтя и брызгая, как закипающий чайник. – Держу пари: у тебя интеллект выше, чем у ваших кофемолок и пылесосов. А значит моё решение отдать этот мир нубийцам и басурманам верно. Знаешь ли ты, что я тот, кому в подлунном мире принадлежит всё?

– Я догадался, мессир! – Кот приложил лапку к левой половине туловища, где у него трепыхалось ещё не отошедшее от перепуга сердце, и церемонно раскланялся. – Космограмма века мне уже подсказала, что Земля потеряла независимость. И теперь ею правит некто извне. Как я понял, это и есть вы, сир, да хранит вас Всевышний.

– Ты прав, Нубиец. Я хоть такое и не заявляю открыто, но делаю всё, чтобы это поняли. А случается и плачу золотом. У меня в северной части глобуса, – он указал в правую половину зеркала, – этого добра полна коробушка. "Есть и ситец, и парча". Да ещё и на Марсе (а он тоже моё поле) припрятано кое-что такое, что никому и во сне не приснится.

– Я это вычислил посредством математики, – любезно чиркнул когтем по паркету Понс. – Когда у меня в остатке оказалась беспредельность, я понял: наш мир управляем некой сущностью, похожей на грибницу. Она опутала всю планету и без её ведома теперь даже комар не прошмыгнёт. Не говоря уже о какой-то презренной мыши.

– Ты совершенно прав! – наморщив похожий на цветную капусту нос, Нечто громко чихнул и внимательно осмотрел магрибинца. – Я – вездесущ и всегда во всём виноват. Что бы ни случилось в мире! Миллиарды процессоров, связанных между собой Интернетом, это и есть мой мозг. Да, сын Магриба. Я всеобъемлющ и вездесущ. По сути я и есть мировое зло. И добро тоже. – Нечто довольно хрюкнуло. – Во мне сразу два "Я". А два, сам понимаешь, больше, чем одно! Потому я знаю всё и обо всём и могу решать любые вопросы.

– Любые! – пренебрежительно фыркнула уже немного освоившаяся кошка. – Любые даже я не решала!

Она вылизала свою белоснежную шкурку, что-то выкусила из хвоста и окинула "мировое зло" презрительным взглядом.

Судя по тому, что по зеркальной глади снова побежали волны, это вызвало в нём приступ самого безудержного смеха.

– Слушай, магрибинец, не замочить ли нам её в сортире? – тут горильи глазёнки из мохнатых складок сверкнули алым светом, и морда неуловимо изменилась. В ней отчётливо проступили черты одной почтенной, часто мелькающей по телевизору дамы, и одновременно – обезумевшей ночной птицы, так кругло и безреснично захлопали её глаза. Асимметричность физиономии при уныло повисшем носе завершала этот странный образ. За спиной диковинного творения природы распевали деревянные болванчики в отменных пиджачных парах и при одинаково-консервативных галстуках.

Мы наш, мы новый мир построоооооим,

И создадим Четвёртый Рейх!

– Фи, моветон! – пискнула француженка Ланж. Ненависть к Рейху передалась ей с генами.

– Думаю, этот объект стоит разобрать на части, – зло проухал "филин", явно примеряясь к кошкиному загривку.

– Отдай лучше мои бриллианты, хам! – вскричала вконец разобиженная Ланж и метнула в оскорбителя яростную искру. – Я не посягаю на твой Интернет и прочую чушь. Но бриллианты – мои! – Она осыпала пригоршней гневных взглядов неэстетичную сущность, так бесцеремонно нарушившую её "либерум вето". – Моё – мне! Я пришла сюда за своим, дикобразиха, не будешь же ты это отрицать! И пришла не к тебе, а к своему лучшему другу Бальсамо, которого любила и люблю. До тебя мне и дела нет! – В негодованье она даже стукнула лапкой по полу. Придерживаясь, однако, почтительной дистанции.

– У Бальсамо никогда не было друзей, глупая кошка. Кроме меня, – надменно процедило Нечто и, хлопнув глазами, дало знак хору умолкнуть. Болванчики тут же растворились, будто их никогда не было. – У Киллера Бальсамо стальные когти и нет болевого порога. Он разит насмерть. У этого сеньора всегда были только интересы, мамзель. И никаких сантиментов, не обольщайтесь.

И громко заухав, оно добавило с ноткой сарказма:

– Я никогда не сомневался, что полушария столь крохотного, как у тебя, мозга не способны мыслить адекватно.

И раздвинув в усмешке пасть гориллы, как затвором, клацнуло обломанными клыками. – Главный Конструктор, к моему большому сожаленью, создал этот мир до меня. Он хороший программист, но то был первый проект, и в его расчёты закралась ошибка! – Оно кивнуло магрибинцу на Ланж с таким видом, будто нашло в нём соратника, и доверительно подмигнуло. – Так что, поверь мне, Кот, этот информационный продукт давно изжил себя. Как считаешь, котохвост, не сожрать ли нам эту мышь?

– Прошу прощения, сир, да воздаст вам Аллах за ваши благодеяния, но такое решение было бы ошибочным, – поспешил заверить Понс, шаркая по полу, как заправский царедворец.

И воздев глаза к потолку, он вдохновенно пропел собственный не совсем точный перевод с греческого. Переводчики ведь никогда не отличались точностью. Тем более из кошачьего племени.

 

Матерь Энеева рода,

Отрада богов и людей, Афродита,

Ты, что из священной своей обители

С жалостью взираешь на скорбные поколения

Мужчин и женщин,

И всё вновь осыпаешь нас

Розовыми лепестками утонченного наслаждения,

И ниспосылаешь нам блаженный сон,

Не оставь нас вовеки, о, богиня,

Одари счастьем тех, кто чтит Тебя и взывает к Тебе!

Утоли нашу жажду, несравненная дочерь богов,

Ибо жаждем мы красоты.

 

*

– Ах, мессир, – снова склонился он перед зеркалом. – И да будет на то воля Аллаха! У нашего мира красота в большом дефиците. А ведь именно ею можно двигать его в нужном вам направлении. Право же, сир! Интернет, кофемолки, пылесосы, – всё это производное интеллекта! Но интеллект нужен избранным. Красота же – светильник для слабовидящих. А их миллионы. Ослепли в поисках того, чего никогда не видели. Но если, к примеру, вам надо сыграть в напёрсток, сир, нет ничего проще подманить их светильником. Он как наживка для жереха.

– Хммм, – глубокомысленно пробурчало несуразное существо, думая о чём-то своём. Оно хитро подмигнуло и, внезапным рывком ухватив кота за шиворот, высоко подняло его над полом.

– Тебе не кажется, карабаш[7], что сверху виднее?

– Н-нет. То есть да, сир. Сверху оно как-то...

– То-то, – удовлетворенно хмыкнуло Оно, сбрасывая кота вниз.

– Так и быть. Я знаю, что сделаю... В ночь осеннего солнцестояния все уважаемые маги проводят на Земле мистерии. Сегодня и ваш друг Бальсамо собирает братию из квартала Гурт д'Ор.

– Гурт д'Ор??? – насторожилась кошечка Ланж. – Это же виноградники моего Луи! Ах, какие вина поставляли оттуда к нашему столу! Не зря Париж – столица мира.

– Люди и кошки бывают ужасно неосмотрительны, – прошипел Понс. – Париж, как столица мира, давно умер, мой ангел. Ещё с тех пор как королевские виноградники отдали на откуп иммигрантам.

– Мочить их надо в сортирах, как говорил мой друг, – снова подало насмешливый голос Нечто и стремительным броском проглотило муху. – Иммигрантам квартал, что молельный коврик, они уже захватили весь Париж и бесчинствуют.

Он посторонился, давая что-то рассмотреть за своей спиной. В мутной глубине экрана угадывалось совершенно невообразимое: вспышки взрывов, горящие тела на булыжной мостовой и толпы возбуждённых магрибинцев с автоматами в руках.

– Неужели… война?! – ахнула кошечка. – Прямо в Париже?!

– Это хуже, господа котовские. Это та гравитационная масса, вокруг которой уже завтра будет вертеться мир, – подмигнуло Нечто с видом, будто выиграло в телепрограмме "Что? Где? Когда?"

– Я всегда знала, что Париж – ось мира, – с гордостью заметила Ланж, прихорашиваясь.

– Да, моя юная мадемуазель. Сегодня Париж – оплот ислама. – Кот поднял на неё грустные глаза. – А ведь всё началось с тех самых документов! Ох, ангел мой, как бы не взялись обезглавливать и кошек.

– Какие пустяки тебя заботят, – вознегодовала Ланж. – Если что, я просто надену паранджу. Как ты думаешь, она мне пойдёт?

 

*

– Мы наш, мы новый мир построоооооим, – распугав с потолка стаю летучих мышей, опять грянуло из глубин амальгамы. И те же знакомые болванчики, но уже в сосульках на заиндевевших бронежилетах выстроились в шеренгу. Может быть, они только что вернулись с одного из магнитных полюсов Земли. Скорее всего, с южного, потому что на сей раз появились с противоположного края зеркала, обозначенного Мистером Зло, как север.

– У-ух! По каза-армам! Курс – Антарктида! – громко подтвердил он догадку Понса, и болванчики послушно промаршировали за видимый край зеркала. Носки их тяжёлых берц лихо вздымались, являя взорам пугающие пентаграммы на подмётках.

– Это начало нового миропорядка, господа котовские, – удовлетворённо заметил мутант, вновь приобретая черты филиногориллы. Но теперь уже с маленькими чёрными усиками.

"Крайне неудачная мутация", – мелькнуло в чёрной голове Понса.

– Интересное занятие я придумал для твоей протеже, Нубиец, – произнесло гибридное чудище. – Правда, ей даже до мадам Ле Пен как до Луны – ух-ух! – покатилось оно от смеха. – Проделками той в завтрашней политике восхищаюсь даже я. А уж до Ламотт… Когда-то она мне здорово помогла – ух-ух…. На всей Земле не было дамы достойней. Ты ведь, Кот, знал папашу Дюма? Так образ Миледи он списал с Жанны де Ламотт. Ух, поверь мне, пивной бочонок Дюма – ух-ух-ух – ничего не выдумал, та бестия и в самом деле крутила мозги королям и кардиналам. А в оную пору надо было выбить из игры Россию. Ух-ух-ух! – Мутант снова схватился за бока. – Как и в любую пору, между прочим!

Он почесал в мохнатом загривке и продолжил уже серьёзно:

– Ты же знаешь, котолап: у того материка свои шарики за роликами. Когда-то Конструктор позволил их народцам плодиться и на той части суши расположил кубики не так, как везде. Так вот, в любимом мной XVIII веке русские одерживали победу за победой. При Александре I они даже протянули лапы к Тихому океану. До этого были Ярославны – европейцы почитали за честь венчаться с внучками цесаревны Анны Порфирогениты. Даже великий Бонапарт, на которого я тогда молился, несколько раз просил у Александра руки его сестры.

– Прощу прощения, – не преминул вмешаться задетый за живое Понс. Он считал себя знатоком истории. – Вы, да не упадёт с вашей головы ни волоса, говорите "великий", а этот великий в России-то был бит, мессир. Как до того и швед Карл, а потом и турки, и грубиян Шикльгрубер, и…

– А зачем бы я посылал туда Жанетт? – оскалилось довольное собой Нечто. – В те годы русские могли залечь от океана до океана! Ещё немного – и мыли бы сапоги в Индийском океане. Вот я и отправил Ламотт в Петербург. С твоим ожерельем, Кошка. Политика – ух-ух, – Нечто хитро подмигнуло, – дама дорогая. Что толку двум миллионам ливров болтаться на твоей шее, глупое ты существо? А благодаря двум дамам – Чёрной Марии и хитроумной Жанетт, царь Александр отправился в схиму.

Нечто посмотрело на Понса с нескрываемым превосходством.

– А ведь кто такой Александр I? Это с его лёгкой руки Московия присоединила Восточную Грузию, Финляндию, Бессарабию, бывшее герцогство Варшавское. Он был тогда самой важной фигурой и вполне мог перекроить мир. Да, карабаш, перекроил бы, если бы не одно "но". Он слишком следовал Конструктору. Он был такой мистик, что шагу без молитвы ступить не мог. А на Земле правят совсем другие силы.

Волчья пасть насмешливо обнажила сверкнувшие клыки.

– На этом мы его и – ух-ух – подловили… Достойный провайдер, знаешь ли, Нубиец, тоже кое-чего стоит! Тогда шла большая игра, граждане котовские, очень большая. И... я её выиграл. Если бы он снюхался с Наполеоном, вдвоём бы они и покорили мир. Но недальновидный скиф съякшался с врагами. Хотя был не дурак – знал три европейских языка, был последователем Лагарпа и крёстным отцом королевы Виктории! Побыл он ведь даже протектором Мальтийского ордена! Правда, недолго. Масонство, к твоему сведенью, карабаш, в те годы было почти государственной организацией. Даже во времена большевистской России официальных Лож было ещё около десятка. А раньше и не счесть! Лишь благодаря непревзойдённой Ламотт мы избавились от русской напасти. Между масонами ведь тоже случаются драчки…

"Достойный провайдер" весело посмотрел на притихшего кота и, загибая пальцы на лапе, заухал по новой:

– Я, котлапые, всё разыграл как по нотам. Нет, какие там ноты! Я шахматную партию продумал на пятнадцать шагов вперёд! Корсиканца разбил русак Кутузов. Он его заманил вглубь русских чащоб и бросил на потеху матушке Метелице. Тут мне тоже подмогла Жанетт – я не хотел, чтобы Александр I обьединился с Бонапартом! Но именно Бонапарт породил потом немецкий национализм, немецкий национализм – войну 1870 года. 1870-й – войну 1914-го, а уж 1914-ый – Шикльгрубера и революцию 17-го. И дальше, дальше. Уловил прицел? – И всё это, благодаря одной очаровательной даме. Да, хвосты, мадам де Ламотт была неотразима в России.

– Прямо уж, – надменно бросила уязвлённая Ланж. – Эта мошенница Россию и не видела, она почила в Лондоне. Я сама читала документ в твоём зеркале. Её саму повесили, а сердце вырвали и сожгли! Вот! И поделом ей! Только почила она чуть позже меня. То есть не меня, а прекрасной Дюбарри, – поспешила почихать через левую ключицу Ланж. Как все кошки, она была суеверна.

– Ого! У тебя пылкое воображение, маленькая хищница. – Нечто посмотрело на неё с интересом. – Женщинам сердца не вырывают – нельзя вырвать то, чего нет! – сострил монстр и заклокотал рваным глухим смехом.

– А мадам де Ламбаль? – надменно напомнила Ланж. – Её сердце повесили на пику перед окнами Марии Антуанетты.

– Так то французы, – поморщился собеседник. – В старой доброй Англии женщин не вешали. Их совершенно гуманненько сжигали на костре. А Ламотт был не тот! – На этот раз мутант взглянул на неё с неприкрытой долей скепсиса. Надо признать, на волчьей пасти, в буркалах филина и толстомясых брылах престарелой гориллы это выглядело довольно потешно. Но выразительно щёлкнувшие зубы засвидетельствовали его, в случае необходимости, полную боевую готовность. – То был французский шпиён Ламотт, Франсуа Анри. И поделом ему – не шпиёнь, подлец, против самой гуманной страны мира! Надо было бы его, конечно, на клочки разодрать и свиньям скормить, а его всего-то кастрировали, повесили, четвертовали, обезглавили, да сердце сожгли. Всего-навсего! Но ничего не попишешь – Англия не варварская Московия, там бы ему мало того, что хорошо бы морду начистили, так ещё бы и варварски расстреляли! Право варвары, тьфу!

– Право варвары, – повторила Ланж с неописуемым сарказмом.

– Да что знаешь ты, кошка, о делах тайных Орденов? – взорвалось Нечто. – Мы были, есть и будем. Кто создал Соединённые Штаты? Чья символика на долларовых купюрах и евро? Всё мы. Мы и только мы. А Жанна де Сен-Реми де Ламотт-Валуа, да будет тебе известно, преставилась вовсе не в Лондоне, а в Старом Крыму. Там её уже знали под именем Гаше, по новому мужу. И ходили потом к ней на могилку. А в двадцатых, уже во времена большевиков, там, где была её могилка, пролегло шоссе и стёрло память о самой великой женщине века того... Да, котовские. Кто не жил в те времена, тот не жил вообще. Всё, что мы заварили тогда, готово только сегодня.

И оно снова заухало. И чихнуло.

Выловив из зеркального омута горсть блистающих камешков, Волчья Пасть бросила их Кошке и исчезла.

 

*

– И воплотим наш пятый Рейх! – дружно гаркнуло сзади.

– Опять эти неоконы, сударыня, – удержал магрибинец Кошку, которая шарахнулась было под укрытие нарядов, развешанных неподалёку. Из не замеченной поначалу дверцы в стене появились уже знакомые болваны с мальтийскими гербами на щитах.

– Неоконов не стоит бояться, от них только шума много.

Пригубив из реторт жидкости гранатового цвета, деревянные болванчики прошествовали к освещённому факелами зеркалу на внутренней лестнице, на миг закрыв мне обзор.

– А кто они? – услышал я испуганный вопрос Ланж и увидел, как рыцари всплыли прямо рядом со мной из кипящего фонтана, в который я их и наблюдал.

– Кадавры, моя юная мадмуазель, кадавры, политические неандертальцы, – дёрнул усом Понс, с отвращением рассматривая сложенные за дверцей фигуры. – Неоконсерваторы.

– Бред какой-то, – пробормотала Ланж.

– Это такие балластные резервуары, – пояснил кот. – Стоит духу вселиться в такую куклу, и он выполнит свою задачу в мире живых. В мире ведь ничего не исчезает. ТОЛЬКО МЕНЯЕТ ФОРМЫ. Можем, кстати, этим воспользоваться. Ты ведь, ангел мой, не против снова стать Дюбарри? – роясь в груде истуканов, предложил Понс. – Сегодняшний день осеннего солнцестояния накладывается на полное лунное затмение, и кадавры собираются на вечеринку. Они будут закладывать будущие события в программу следующего цикла. Это древний магический обряд. Ты тоже сможешь принять любой образ из любого времени. Там, наверное, будет интересно.

– Ах, если бы снова оказаться во временах правления Луи, – мечтательно произнесла кошечка Ланж и вдруг брезгливо отпрянула. – Но тут ведь одни чернокожие. Им пойдут разве что пальмовые листья и мантии из птичьих перьев.

Она разочарованно отвернулась от роскошного платья с длинным шлейфом и невесомой шемизеткой.

– Мне совсем не хочется из-за этого стать брюнеткой. Но ты прав, вечеринка обещает быть весёлой!.. Идём же!..

И, увлекая за собой растерявшегося магрибинца, Ланж вдруг неожиданно впрыгнула в зеркало. Через секунду она вынырнула из фонтана прямо возле наших кресел. Вслед за рыцарями-болванами. При виде Ланж сидевшая рядом со мной гуль в тот же миг превратилась в огромную Кошку Палугу[8] – я узнал её по описаниям из старофранкских легенд. Эту дрянь на её болотах не смог когда-то одолеть даже сам король Артур! А ведь он был славный рыцарь. Но чёрт с ней, с Палугой – ведьма она и есть ведьма. Но Бальсамо! Кот Бальсамо вдруг стал человечком. Причём человечком коренастым, толстеньким и весьма потешным. Хотя котом, надо признать, был царственным и отменно гордым. Что делается, что делается!!! Человечек поспешил выловить кошку из фонтана и, нежно её поглаживая, усадил к камину обогреться. Потом что-то шепнул ей на ушко и торопливо шмыгнул в боковую дверь.

Не успел я опомниться, как в кипении того же фонтана что-то бухнуло, и в расшитый золотом камзол эпохи Людовика XVI с оглушительным шумом влетел здоровенный коршун, превратившийся в блистательного сеньора Казанову – ещё одного известного учёного и алхимика прошлых времён. А ещё – дипломата и шпиона, врача и юриста, политика и военного, гурмана и скрипача, математика, философа и каббалиста, а главное – драматурга, писателя и переводчика. Сеньор был смугл и красив, и сложен, как Аполлон. На нём был шитый золотом чёрный бархатный камзол. На его пальце, как и в бытность балов в Трианоне, многочисленными гранями играл бриллиантовый перстень в двенадцать карат. Он казался так похож на реального, что Ланж преломила лапки в глубоком реверансе – ведь сам Жан-Жак Руссо считал Джакомо Казанову умнейшим человеком. Но, вспомнив, что она и сама почти королева, гордо распушила хвост. Не пристало могущественной Дюбарри склонять голову перед кадавром. Гуль же оставалась безучастной, пока сеньор пылко припадал к её лапо-копытам.

– Джованна! – закатывая глаза, взывал он к Йоханне, на что она жеманничала:

– Ах, оставьте! Вы снова в своём репертуаре, мсье Пратолини!

– Не называйте меня этим именем, мадам! Особенно на людях. Месть королей – ничто по сравнению с местью возмущённой толпы...

– Ах, пардон, мсье! Как я неуклюжа! Как наша Богемия?

– Благоухает, мадам, как и Вы, – он поклонился и перешёл на трудноуловимый шёпот.

"Какой-то "Пратолини"? Она что, его не узнала? – подумал я, безуспешно пытаясь что-то понять в их диалоге. – Джакомо-Джованна-Йоханна-Жанна – всё от одних имён Жак и Жан. Ба! Так это же Жанна Ламотт из рассказа про Ожерелье! – осенила меня догадка. – Да они все тут оборотни!" – И я перекрестился.

– Гелион! Мелион! Тетраграмматион! – послышался звучный баритон Бальсамо со стороны внутренней лестницы.

– Поспешим же, мой ангел, – потянул капризницу за собой на первый этаж всплывший возле меня магрибинец... – Как бы нас тут не заметили. Белые кошки так броски.

 

*

Помещение первого этажа заполняли персонажи, одетые как на маскарад. Некоторые, наоборот, были наги и прикрывались лишь фиговым листочком. Разгуливали здесь и щелкунчики, и повелители блох, и крошки-цахесы, и песочные человечки, и связанные хвостами мышиные короли с водружённым сразу на все головы общим горшком-короной. И те самые мальтийские рыцари. И даже три студента, "убившие" кота отца Перле. Был тут и сам отец Перле, но отчего-то с золотым калебасом в руках вместо креста. И на всех сияла татуировка в виде ириски Валуа. От веселья дым стоял столбом, и все горланили известную в Африке песенку "Убей бура". Ланж поспешила укрыться в тени колеса какой-то телеги. Я тоже присел рядом. Позже я узнал, что это священная телега Астарты.

В зал вошла хозяйка вечеринки. Её, Жанну де Сен-Реми де Ламотт-Валуа, ныне берберского оборотня, вёл под руку сам Великий Посвящённый сеньор Джакомо. Увидев Казанову, дамы дружно рванули к нему. Обогнала всех крысоликая особа с биркой "Маргарет Тэтчер". Сеньор Джакомо галантно предложил ей вторую руку и повёл к богато сервированному столу в центре зала.

– Расположение звёзд благоприятствует задуманному, господа! – громким, хорошо поставленным голосом возвестил сидевший во главе пиршества Бальсамо – коренастый тип с хищным профилем и яркими, будто подсвеченными, глазами. Ланж легко узнала его по итальянскому акценту.

Он положил сверкающую перстнями кисть на пергамент, в котором Ланж, как ни напрягала зрение, ничего не смогла разобрать.

– Эпоха западного человека подошла к концу, – под одобрительный рёв гостей возвестил Великий Кофт, оглядывая зал с зоркостью птицы.

– В середине третьего тысячелетия мир получит новую конструкцию – в нём снова воцарится ЧЕЛОВЕК ВОСТОКА. Для того мы и расставили своих агентов в странах забывшейся Европы, любезные мне духи! Но час пробил! Мы – вольные каменщики! Лилия и огонь!

– Вне тел мы ничто! С телами мы – сила! – с готовностью выкрикнуло косматое существо, смутно напоминавшее женщину. Оно вырядилось во что-то вроде сутаны из шкур животных. Судя по уверенному поведению и тому, что её слова приветствовал звон колокольчиков, эта особа считалась лидером нового тысячелетия.

– Свет идёт с Востока, братья и сёстры! – бросил Бальсамо в толпу ещё одну таинственную фразу. – Звенят мечи, мясо сошло с костей, двери открыты настежь, и полная луна освещает дорогу надежды...

Все, включая слуг в расшитых золотом ливреях, выкрикнули тройное "Виват!" и в качестве апофеоза распили затянутые паутиной бутылки "Жюгляр" урожая двухсотлетней давности. Их торжественно внесли в точно таких же золотых горшках, какие находили в Египте наши учёные. "Ну вот. Именно "Жюгляр" любил мой генерал, – грустно подумал я. – Он даже наградил это шампанское своей золотой медалью. Думал ли Великий Наполеон, что пить его будут эти уроды!"

Когда в бокалы вместе с винными струями посыпались сверкающие камешки, зал громыхнул троекратным "Виват, Виктория!", и торжествующий Бальсамо выбросил на стол ещё порцию. Это вызвало всеобщий экстаз: тела гостей содрогнулись в трансе. Лица их покрылись каплями пота, они запихивали в пасти не только бриллианты, но всё, что попадало под руку: серьги, браслеты, сорванные со стен кинжалы и сабли. Некоторые, вероятно те, кто был из самых рисковых, отрезали себе языки и вспарывали животы. Причём их раны тут же затягивались. Действия других напоминали движения хищных тварей: они бросались друг на друга с рычанием и хрипом.

Один лишь Бальсамо оставался невозмутим: скрестив на груди руки, он взирал на происходящее с непередавемой ухмылкой.

– Вы всё ещё верите в идею изменить мир к лучшему, мсье? – покачал головой сеньор Казанова, незаметно возникший рядом под руку с Марией Кровавой. – Ведь человеческая природа неизменна.

– Даже мой лучший друг Иешуа был излишне доверчив, намереваясь улучшить его за эти два тысячелетия. Совершенным может быть только мир блаженных, – пожал плечами Великий Кофт. – Я думаю, мы с вами об этом позаботимся.

 

     Где пробегают светло беспечальные дни человека,

     Где ни метелей, ни ливней, ни хладов зимы не бывает;

     Где сладкошумно летающий веет Зефир Океаном,

     С лёгкой прохладой туда посылаемый людям блаженным…[9].

 

Поигрывая мальтийским знаком, он бросил быстрый взгляд за пределы начертанного круга.

– Дорогу осилит идущий. В конце восьмидесятых прошлого столетия мы с вами перечеркнули даже Россию[10]. А ведь, если честно, я в результате сомневался. Мы столько лет шли к нему безуспешно. Если бы среди русских прохвостов не нашёлся один наш единомышленник!..

Бальсамо многозначительно постучал себя пальцем по лбу. При этом сидящая слева некрасивая монголоидная дама с биркой "Раиса Горбачёва" ущипнула Казанову за ляжку и плотоядно хихикнула. – Впрочем, вы правы, друг мой. Материализация чувственных идей – одна из самых трудоёмких задач Ордена.

– Иди же сюда, кис-кис! – протянул он ладонь к священной телеге. И в ту же секунду неведомая сила выволокла белую кошечку Ланж из-под заднего колеса. Рука мага сняла ожерелье со статуи Баст и торжественно водрузила его на кошку. Нет, это было совсем другое ожерелье. Но от обилия бриллиантов Ланж зажмурилась.

– Это из сейфа самого Наполеона, – ободряюще улыбнулся ей сеньор Казанова. – Его носила Мария-Луиза[11]! – Он с насмешкой смотрел на отчаянную потасовку за блестящие камешки в зале. – Такие вещи носят исключительно коронованные особы. Которых избираю Я.

– Ах! – только и смогла вымолвить счастливая обладательница знака королевской милости. – Я готова служить вам до гроба, сеньор!

– Слава Котофелии! – бросился на колени зал.

– Слава кошачеству!

Грянул торжественный гимн, и все присутствующие двинулись с хоругвью, на которой значилась перевернутая рогами вниз пентаграмма. На обтянутых красным штофом стенах заколебалось пламя свечей и возникли огненные письмена "Мене, Текел, Фарес"[12].

С минуту помешкав, магрибинец Понс отряхнул пыль с хвоста и одним прыжком занял место во главе колонны – рыба ему была обеспечена на целое тысячелетие.

 

*

И в этот самый момент бронзовая дверь распахнулась, и в зал ворвались... Нефуд с десятком подданных.

– ...Иногда практика показывает полную несостоятельность некоторых идей, – подмигнул мне Казанова, поспешно растворяясь в воздухе под руку с некой "Евой Браун".

Я успел лишь заметить у него те самые желтоватые обломанные клыки. И ледяные глаза, в которых не было даже намёка на участие...

 

Однако мне было не до него. Мои друзья победили! Не зря их называли "убийцами пустыни". При виде туарегов чёрный Понс быстро столкнул Ланж в клокочущий фонтан и прыгнул в него следом. На поверхности остались лишь круги и полученное от мага ожерелье, которое зацепилось за бронзовый дельфиний хвост, украшавший парапет фонтана. В тот же миг Кошка Палуга приняла свой обычный вид и схватилась за арбалет. Прицелилась она почему-то в меня. Но ставший снова котом Бальсамо внезапно прыгнул передо мной, и стрела из дрогнувших ведьминых рук задела его переднюю лапу. Кот перескочил на шкаф и, готовый к броску, угрожающе выгнул спину. Но гуль уже превратилась в пёструю змейку и бесшумно исчезла в тайном ходе за телегой. "Грош цена её предсказаниям, – подумал я. – Она не предугадала даже исход сегодняшней схватки!"

Кот лапой выловил из фонтана ожерелье Бастет и, держа его в зубах, вопросительно уставился на меня. После чего ликующая Нефуд объявила нам о победе. Вскоре все вместе, во главе с котом, мы отправились наверх. Он слегка хромал. Ведьмина стрела таки хорошо оцарапала его.

Когда мы вышли в большой зал, я глазам не поверил: там, где мы обедали трюфелями и шампанским, теперь громоздились горы бездыханных тел. Давадинки и туареги – все вповалку. Между ними юркали мыши. Алтарь Бастет был разбит вдребезги. Видимо, схватка была не на жизнь, а на смерть – из давадинок не уцелела ни одна, а туареги сохранили лишь десяток человек из сотни.

 

Мы выбрались на поверхность и снова оказались в пустыне. Жарко пекло сентябрьское солнце – сентябрь в Сахаре что июль во Франции. С нами вылез и старый Бальсамо с мокрым ожерельем в зубах. Нефуд смазала его рану мочой верблюдицы и благодарно погладила животное, дважды спасшее мне жизнь.

– Возьми! – вдруг заговорил кот, кладя ожерелье перед Нефуд. – Эти бусы – фальшивка, я знаю это наверняка, потому что мне известно, где оригинал. Но фальшивка неплохая, из качественных стразов. Только такая дура, как Ламотт, могла не понять этого. Делай с ними, что хочешь, женщина. Ожерелье не из белого золота, оно серебряное, так что можешь пользоваться им как оберегом.

Не успели мы отойти от одного шока, как нас постиг следующий.

– Я тебя узнал! – обратился ко мне Бальсамо. – Это ведь ты в начале 1786-го пытался освободить меня из тюрьмы Святого Ангела!

Я с трудом припомнил: действительно, был такой эпизод в нашей итальянской кампании. Мы тогда штурмовали римскую тюрьму, и потом мой генерал упорно искал какого-то человека среди освобождённых узников... Но не нашёл. Вроде, тот первым предсказал ему будущую славу…

– Это был я, – просто сказал кот. – Я предсказал ему, младшему лейтенанту Бонапарту, что он будет владеть миром. Я получил тогда задание убрать его, но решил не выполнять – слишком мало в мире гениев. Из-за этого меня-человека к тому времени уже погубили враги. Пришлось стать котом. И в пустыне я тебя не убил только потому, что узнал, а вовсе не из-за твоей татуировки. Я её тогда даже не заметил. Вот... Теперь мне здесь нечего делать, – сказал вдруг Бальсамо усталым голосом. – Я стар и хочу умереть на парижской земле. Там, где прошла лучшая часть моей жизни. Пойдём, – вперил он в меня свои прозрачные глаза профессионального воина и убийцы. – Я провожу тебя к Средиземному морю, а ты поможешь мне достичь французского берега... Только не забудь охранную грамоту. Меня-то не тронут – я кот. Но ты – другое дело. И обоим нам нужно во Францию.

– Послушай, а зачем нам куда-то идти, когда мы можем нырнуть в тот вон фонтан и сразу оказаться в Париже?

– Но окажемся мы там лишь как духи. Бестелесные призраки. А мне нужно попасть туда во плоти... Причём до 8 Марта... Это для меня очень важно.

 

***

Нефуд решила проводить меня до самого моря, до порта Бани Гази[13] в северной Кирениаке. Это самый крупный порт Магриба.

С караваном мы добрались до места. …Она хотела, чтобы я остался в Сахаре. Я же звал её с собой, говорил, что мы отвезём старого кота в Париж и вернёмся в Бургундию, в мой родной Осон под Дижоном. Наверняка мои родители меня уже похоронили – я не видел их почти три года – в октябре будет три, и вдруг я тут как тут, да ещё с такой красавицей. Отец будет рад. Но Нефуд только качала головой. "У тебя свой отец, а у меня – свой, – отвечала она. – Я должна вернуться к нему. Теперь, когда Манди нет, я – старшая".

Получалось, что мы должны всё-таки расстаться…

Прощаясь, я обещал Нефуд обязательно вернуться, но знал, что этого не случится, поскольку я никогда не смогу один пересечь полную смерти пустыню. Она это знала тоже. На прощанье она обмазала мне пеплом лицо вокруг глаз и бровей и обрядила меня в синий туарежский наряд, объяснив, что это нужно для защиты от пыли и песка. И от диких кочевников. Хотя никто из них по доброй воле и не свяжется с "воином пустыни".

"И возьми с собой калебас, – сказала она напоследок, протягивая мне тот золотой горшок, который её брат отнял у работорговца. – Может, он только мне не хочет служить, а тебе сварит кускус или чай. И ты вспомнишь обо мне. Видишь, сколько дней мы провели вместе?" – Она погладила бока калебаса, испещерённые тонкими штрихами, и посмотрела на меня внимательно и долго. А потом вынула такоубу – туарегский нож – и, не обращая внимания на мой протест, отрезала свои чудные длинные волосы. – "Я никогда не забуду тебя, – протянула она их мне. – А захочешь вернуться, покажи эти волосы любому туарегу на своей родине, и я разыщу тебя, где бы ты ни был."

Потом она ещё долго махала мне своим синим платком. До тех пор, пока её фигурка не стала совсем крохотной на спине белого верблюда. Да и сам верблюд вскоре стал напоминать долговязую птичку, увязшую в песке.

Мне стало грустно. Благодаря этой девушке я знал теперь арабский. А благодаря мне, Нефуд хорошо плавала и уже не боялась воды. Мы купались в каждом оазисе. И глядя на её тонкую, вёрткую фигурку, как водорослями, облепленную мокрыми волосами, я ловил себя на мысли, что далёкая Жоржетта уже не кажется мне такой желанной. С ней мы дружили лет с десяти, почти не расставаясь. Но прошло три года неизвестности. Ждёт ли она меня до сих пор или оплакала и забыла? Если бы сегодня пришлось выбирать из них двоих, я, пожалуй, предпочёл бы эту прелестную дикарку. Мне нравился её независимый нрав и свободные, полные спокойного достоинства манеры. Мы болтали с ней сутками, и нам не было скучно. Я ей рассказывал о своей милой Франции. Она мне – о верблюжьих бегах и племенах, с которыми её сводила судьба. Я потрясал её воображение военными походами. Она – очаровывала меня трофейным горшком, на котором по вечерам наносила крохотным острым камешком тончайшую вязь стихов и зарубки о проведённых вместе днях. Горшок так и не стал ей ничего варить.

…Я огляделся по сторонам – город как город. Старый, пыльный. С минаретами. Его история гораздо интереснее его самого. Первым портом, построенным тут ещё до Бенгази, была древнегреческая колония Гесперид. Ещё до нашей эры. Геспериды стали частью Пентаполиса, пяти главных городов Киренаики.

Киренаика входила в империю Александра Македонского, а потом – в империю римскую. Когда-то один из знатных римлян женился на некой принцессе Веренике. А когда он ушёл на войну, и во имя их любви она пожертвовала храму Афродиты свои прекрасные длинные волосы, которые позже украсили небосвод в виде созвездия "Волосы Вереники". Населённый пункт переименовали в Веренику.

Если бы у меня был город, я бы назвал его Нефуд...