«Консервное время»

Проданный дом

Продала, но проведывать приходила. Проворно

Ключ проворачивался, курлыча печально.

Духи прихожей и коридора,

Узнавая, с ворчанием пропускали.

Мимо кухни в спальню вели ступени,

На полу каменели былые студни.

Оступалась, но лестницы добрый гений

 

За ступни цеплялся, такой заступник.

Постояв, спускалась — но в кровь мне капал

Дома теплый дух — не промерз, однако!

Дом ко мне приникал ставнями и сквозняками

И визжал при встрече, как отданная собака.

 

...На окне цветы и замок в порядке,

Как в те дни, когда, только-только въехав,

Мальчик мой играл с юным эхом в прятки —

В дни, когда мой мальчик так радовался эху.

 

...Дети, звери, лилии, цикламены.

Я пришла вчера, а замок поменян.

 

 

Запасной выход

Kоммунальным ветром прибило к двери соседа.

Телевизор времен застоя сулит погоду.

«Небывалый подъем» — это он о соседских кедах?

Черно-белые женщины борются за свободу.

 

Это сладкое слово знакомо не понаслышке:

Комбинатом «Свобода» томаты закатаны в банку,

Мышеловка «Свобода» избавила нас от мышки.

Но вернемся в комнату, где загнивают в рамках

Прирученные предки... Пока их судить не будем:

Предки тоже когда-то горели, хлебали лиха.

Ночью встанешь — по комнате бродят люди,

Вход к тебе принимающие за выход.

 

Со стенными портретами все не находишь сходства

И свербит в ушах заточенное радиожало,

К домострою тянется домоводство,

Лишь пожарная лестница в ужасе ждет пожара. 

 

Июнь

Голос Жванецкого: «Лето. Одесса».

Персик ко лбу на манер компресса,

Перси торговок в пикантной росе.

А в школе — Карбышев по программе,

Мересьев снегом бинтует раны,

Мухи в обмороке вдоль рамы,

Холодом тянет от новостей.

 

Пакеты с черешней к бокам прижимая,

Приезжие дачники лезут в трамваи.

Сидели бы дома, ныряли б в сугроб.

Студенты и школьники еле живы.

А у соседки — подобие Шивы,

Комнату греет цинковый гроб.

 

Были другие гробы на неделе —

Циле, соседке моей, параллельно.

Лето в разгаре, но ей не фонтан.

Видно, не менее жарко в Афгане...

Лучше бы в зону; лучше бы ранен

(Мешает жара заживлению ран).

 

В жару пирожки лишь с яйцом и луком.

Сосед мой при жизни дивился тому, как

Воспринимает евреев страна —

Потрусоватее, (сдуру) смелее?

Ночь. Простыня в темноте белеет,

Не холодит ни одна сторона.

 

Колыбельная

«Ветер подует, качнется ель.

Упадет колыбелька с вершины, а с ней —

Младенец и мама, и вся дребедень».

 

Анна качает, шагает по струнке стиха.

Анна сделана из стекла,

Позвоночник — стеклянный штырь.

Анна, не спи, не спи.

 

В древесине перил колыбели

След оставляют прозрачные ногти.

Лампочек луны восходят, заходят.

Анна немеет на койке казенной,

Плачет дитя на высокой ноте.

 

Анна сделана из стекла,

Позвякивает с каждым шагом.

Анна, не спи. Разобьется вот-вот

Стекляшка-мадонна общаги,

В трещинах рот.

 

Просвечена материнства диетой,

Смотрит в окно, выходящее в рай,

Полный выигрышных билетов.

Качай.

 

Рай — это место, из которого нет возврата.

У ворот предъяви материнства штампы.

Анна, два дня из родильной палаты,

Только узнала, что мамы

Детей измеряют болью,

Но боль — это тоже гостинец от Б-га.

Анна, вечная колыбель у колена,

Анна, не спи, говорит тревога.

 

 

Сказка о стирке

Бабушке долго объясняли

принцип работы стиральной машины

со встроенной сушилкой,

полный цикл.

Когда же она наконец поверила,

то села в ногах урчащего чуда

и горько заплакала.

Она плакала долго, очень долго,

бормоча забытые адреса, извиняясь перед кем-то,

обращаясь по именам —

пьета́ по ним, тем,

которые стирали руками — стирали веками —

стирали руки среди войны и мира —

выколачивали на холодных речках —

терли песком до крови —

натирали серое мыло, перемешанное с серой кожей рук, —

по ночам в коммунальных кухнях

поднимали на выдохе кипящие выварки,

наперекор грыжам и выпадающим маткам —

потому что вечно, вечно

писались старухи и дети,

и пачкались единственные платья,

и трудные, мрачные пятна

мужской одежды —

пятна пота, мазута, застиранной крови, наваристой, липкой еды —

отходили только при

кипячении.

Если бы я была, к примеру, скульптором,

то поставила бы памятник: стиральную машину, а внизу —

золотом — «От неизвестной женщины».

 

Уже заканчивалась сушка, а бабушка все плакала.

 

Если бы дети...

«а дети под столом играют в кукол,
завязывая раненым бинты».
Мадо До
«Хотят ли русские войны?»

Е. Евтушенко
 

нациям не нужна война не нужна война

это ясно

прекрасно

постмодерново

если бы не дети

вечно играют в войну

обрывают лапки и пестики

репетируют взрывы

заучивают марши

одним пальцем

 

по клавишам

накладывают

 

шины тишины на переломы

ломают судьбы кукол

когда же конец детским опасным играм

стыд и срам дети

мировая общественность клеймит

маленьких монстров

нет детским спальням

из которых

сочатся ужасы

переливаются

камушками калейдоскопа

это все дети

ни разу не взрослые

 

Два экфрасиса

І. Считалочка почти по Максу Эрнсту

(«Дети, напуганные соловьем»)

 

Нарисованный, бдит на заборе чужом 

Человечек с пенисом и ружьем.

 

в запустенье сады усыхает лоза

мобили

зация

мо

би

ли

за

На войну выезжает автобус веселый.

Перебежками проникают в школу

Дети, напуганные соловьем.

 

чет и нечет перелет недолет

наше имущество наперечет

куклы и зайцы

паяц и коза

эваку

ация

мо

би

ли

за

 

Школьный звонок, удар, разрыв.

Окопы на переучет закрыв,

Игроки рассаживаются у стола.

Пулька, пожалуй, что удалась.

 

функционер

генерал

стратег

эксперт

эрнсту не снился подобный сюжет

 

Сломан деревьев дух, тени падают ниц.

Тень выедает похлебку глазниц.

Фонарей павлиньи хвосты распускаются в радужных лужах.

Артобстрел на обед, «град» на ужин.

 

всякому городу всякий здесь волен

ехать остаться ли пригород полон

вздохами выпи и смехом совы

некому выполоть

не

ко

му

вы

 

Выбегаешь на выстрел и слышишь: «Это

Лишь соловей, привыкай, Джульетта».

 

II. Аллегория

(Рене Магритт)

Город, сладкий стыд, симфония,

Дрёмой до краев налит.

В небе корочка лимонная,

В каждой луже фонари,

Размножаясь, отражаются,

Окна источают мёд,

А деревья оперяются

И срываются в полёт.

Женихами и невестами

Наполняются дома.

Местными чудными песнями

Грудь, как молоком, полна.

Улица не знает горя и

Пруд кувшинками зарос,

Сладок воздух аллегории

И смешна угроза гроз.

И с гримасою невинною,

Притомившись, спит Магритт.

А из тучи, нам не видная,

За феерией следит,

Щурясь, ласково-зловещая,

Улыбается слегка

Память, мраморная женщина,

Два простреленных виска.

 

Консервное время

Аллергия на прошлое — губы раздуты,

язык изогнут. За сладость минуты

пора рассчитаться сполна:

в памяти плавают грядкой несжатой

теплые тапки, халва с кунжутом —

уюта взрывная волна,

кекс из бананов с ореховым кремом.

В среду наступит консервное время,

Нѐкто не виноват.

Консервное время, хорошая мина:

учись разъезжать на проколотой шине;

на черном не видно заплат.

Кривится вилка, металл взрезая.

Предают, значения не придавая,

не прерывая бег.

Готовлю на жире разбитого сердца,

но гости ужинать не остаются.

Здравствуй, консервный мой век.