БИОРИТМЫ

Муж мой — иная биосистема.

Взрывается, как химическая смесь в колбе.

Парит надо мной, клубится разноцветным туманом.

— Мелешь бог знает что, — говорит.

— Бог з н а е т, что я мелю, — отвечаю.   

Странная вещь биоритмы.

Вот он током бьётся, вот спит, как сурок,

Ну а я — мышь летучая —

болтаюсь вниз головой.

Радуюсь ни с чего, песни пою.

Его ритмы гулкие, густые, тяжёлые,

как шаги командора. 

А я глохну от жёсткой музыки.   

Его ритмы поглощают мои.

Слушаю столько лет. Сокращаюсь.

Я уже снова ОН. Ложное его ребро.   

Примостилась внутри, не ропщу.
Тихо попискиваю. 
Есть кому-нибудь до меня дело? 

Нет. Только ему.

Постукивает по ребру:
— Эй, как тебе тут со мной?

— Нормально. Жить можно.       
Не всё то, что плохо, — нехорошо.   

Я тут в ребре, как в панцире.
А что? Женщины живут дольше смерти…

если они в ребре. 

 

***   

Мир из людей не состоялся.

Не плачь, усталый Демиург.

Найди себе другую глину,

которая не станет камнем

ни через год, ни через век.

Пусть даже и не человек…  

Ты дашь ему другое имя.

Ведь главное не имя — суть.

Чтоб мог легко его ты гнуть,

бесстрастно исправляя вывих,

когда изделье захромает.

И, наблюдая за игрой,

ты был в ладах с самим собой…

и с миром.

***

Кто-то выходит раньше.

Кто-то едет до конца.

Кого-то выталкивают.

Маленький переполненный автобус —

маленький переполненный мир.

Планета пеньков,

крепко уцепившихся за место.

Изваяний с отбитыми ушами,

не слышащих голоса матери,

висящей на подножке

и умоляющей подвинуться

хотя бы на одного ребенка.

 

***   

У меня никогда не было отца.

И вот он умер.

И теперь у меня есть отец.

Иду за гробом. А все пальцами тычут:

— Дочь его, это — дочь.

Смотрите, у него была дочь.

Значит, я БЫЛА, а он — ЕСТЬ.

Так кто же все-таки умер?

Потерялось ВРЕМЯ. И нет его теперь с нами.

Может, это его и хоронят?

Пусто... В какую реку теперь войду?

В который раз?
 

***

Корова идет на бойню.

Корова оборачивается —

ищет глазами вегетарианца.

Находит. Плачут.

Гордая прощальная слеза

падает в сухую траву,

и загорается стойло.

Вегетарианец долго пляшет

вокруг костра.

Глаза его становятся огромными

и сияющими, как зеркала,

в которых отражаются

сотни плачущих коров.

 

МОЛИТВА с ОТВЕТОМ

Опять молюсь и жалюсь на судьбу.

Прошу другую выписать, иль эту,

хотя б некрепко, приструнить. Ну тяжко жить.

Молюсь опять:

               — О, Боже милосердный!

Пожалуйста, пусть жизнь моя не будет

такой убогой и такой печальной,

такой ненастной и такой несносной,

как жизнь соседа. Поперек ступенек

лежит — жена в квартиру не пускает,

а дверь валить в который раз нет сил. Остыл.

Постыло все, но супротив соседа я, правда, не имею ничего

— ни камня за душой, ни хлеба.

Одна лишь жаль мою терзает душу.

И та не отступает от себя:

Что, если это я лежу на третьей ступени вниз,

лицом туда, где ничего не светит

и никого, кому ты был бы нужен?

И нету сил моих, и нет волос, таких, как у Самсона.

Вдруг слышу снова:

— Чтоб ты сдох, собака!

А он не дохнет.

Лежит себе всем смыслам вопреки.

Грызется с жизнью и с женой,

а вот собаку... собаку любит, и она его.

И вместе сторожат они квартиру:

внутри собака у порога дремлет,

снаружи —  мой сосед с бездомной кошкой.

Я к Господу, опять к  нему взываю:

— Не дай упасть однажды рядом с ними —

ни с кошкой, ни с соседом.

Меня он будто слушает, внимая,

и будто телеграммой, отвечает:

«Терпи, тебя пристроил я, как мог.

                                                    БОГ».

В АВТОБУСЕ

 

Она ест соленый огурец и брызгает мне на платье.

Она жадно ест соленый огурец

и дерзко брызгает мне на платье.

Чёрное, солёное, как море, платье.

Волна моего тихого возмущения

тут же захлебывается сакраментальной мыслью.

Гладко в душе.

Беременная — думаю я.

Временная — думаю я.

Маленькая — думаю я.

Меньше моей обиды.

 

 

ПОЛУДИАЛОГ с МУЖЕМ

 

— Я не сделала тебе ничего плохого.

— И хорошего.

— Но ведь и плохого.

— Но ведь и хорошего.

Роскошью слова,

золотою россыпью,

розами по роже.

Ни добра, ни зла, словно не жила.

Мужа нежила, сына нажила.

Это ж надо быть такою плоской —

уместиться меж добром и злом.

 

 

ОГОНЬ, ВОДА и МЕДНЫЕ ТРУБЫ

 

В жизни так много огня:

взлетают автомобили,

падают самолеты.

Ангелы качаются на огненных облаках, греются.

Их холодные крылья гасят волнение страсти.

 

В жизни так много воды:

киты выбрасываются из океанов,

как художники из окон.

Они встречаются в полёте.

Идет тёплый цветной дождь.

 

Что такое медные трубы?

Это когда тебе «труба»,

а ты голосуешь против

диктатуры смерти

и эрекции пролетариата

за медный таз с вишнёвым вареньем,

за семицветную небесную воду

и маленькую жгучую точку

в районе солнечного сплетения.

 

 

ШЁЛКОВЫЙ ПУТЬ

 

Шёл, шёл, шёл

по шёлковому пути

импеpатоp У-ди.

Цвета солнечного и кpовавого

юpкой гадюкой вилася

гладкая власть импеpатоpа.

Нежность весёлых pасцветок

женские обтекала бедpа.

Тиpанов Евpопа pожала

на шёлковых пpостынях.

И наpождались Луны,

и pаствоpялись гунны.

Домой возвpащалась слава

на феpганских "небесных" конях.

Над шёлковыми путями

жёлтое солнце не светит.

Каменными кpепостями

обpастает свобода.

И не только шелками —

кpовью, плотью, костями

обмениваются наpоды

до сих поp.

 

 

ПАДАЮЩИЙ СПУТНИК

 

Кто-то забросил в пространство мою колыбель

и обозначил ругательным словом «Титаник».

Мол, спутником станет пускай, землю пусть облетает.

Дырку озоновую, если что, залатает…

 

И не от счастья кружит подо мной белый свет.

И не от горя снега оседают на сердце.

Дыры такие кругом, ну а может быть, дверцы.

Светится вход, из которого выхода нет. 

 

И не сумеет спасти никакой чародей

от ритуальных кружений и странных полетов.

Скрипит перевёрнутый мир, где в почете пехота

и рудиментарные крылья у птиц и людей.

 

И где тут любовь, где печаль? Тут своя карусель.

Свои переплёты, улёты, в купели коктейль. 

И троны, и аукционы, и тел позолота.

Души на вес, на продажу — обилие лотов.

 

Я и не знаю, как долго еще полетаю.

Странно, но здесь и восторг пахнет, будто миазм.

Я, слава Богу, не падаю и не впадаю.

Ни в Млечный Путь, ни в песок, ни в маразм.   

 

Грустно смотрю на пространство дель-арте смешное:

Клан Арлекина на клан Пульчинеллы войною
взял и пошел, невзирая на пакт, что грешно.

Взял, наплевал. Ну а это уже не смешно. 

 

Небо кровит. И вот-вот распахнётся и брызнет.

Снова война удивит и, похоже, излечит от жизни. 

Блещет уже золотое нейтрино, заметьте,

и скорость света уже меньше скорости смерти.

 

Солнца хватает, бесплатно погрейся, дружок.
Не научились еще паковать его в пластик.      

Солнечный зайчик прикладывай к ране, как пластырь.

Пастырь вздыхает и, знай себе, дует в рожок.     

 

А колыбель, постарев, замедляет свой ход.

Не прогляди, и узришь, как сорвется с орбиты.

Гробом опустится в землю, крутнувшись кульбитом.

В гонги земные ударит, и музыка в небе взойдет.  

 

2012

ПЛАЧ  РЕБЕНКА

 

Тягучий, как жвачка, ребёнка плач

опять в ля-миноре, тянется-тянется…

Не рвется. Но ничего не достанется

мальчишке — ни пинок, ни калач. 

И материнские уши не разрастаются,

привыкшие к мухи жужжанию.

Даже если он на земле распластается,

колени её неподвластны дрожанию.

Надо что-то в этой жизни менять —

решает малыш, раз несменна мать.

Видно, плачу я бесталанно.

В моих мечтах — карабин.

В её — марихуана.

Будет, будет еще момент,

отчаянный эксперимент.

Монотонно звучание. Постоянство

пересекает все грани пространства.

Три, четыре, раз…

Малыш соскальзывает в глубокий джаз.

Плачет, как Армстронг и Эллингтон.

Он уже что-то значит, он не планктон.

И теперь не важно, о чём тот плач.

Он знает — добрым бывает палач:

он дарит тебе все звуки мира. Лови!

Гром, вода, пчела, труба, саксофон.

Это соло, судьба, а не просто фон,  
приглушенный тон материнской любви.

 

2012

 

МИР УХОДИТ

 

Мир уходит из меня, я из мира.

Все течёт — и подкова, и лира

разгибаются, размягчаются, искривляются.

Новой форме своей удивляются.

Нет опоры ни в чем. Все течёт —

и друзей, и врагов недочёт.  

И ветшает скорей новизна.
Основательна одна кривизна.

 

Мир уходит из меня незаметно.

Исчезают его приметы, 

растворяются атрибуты, будто

небыль, быль кто-то смахивает, как пыль.

Нет кастрюли, одна только крышка.

Кому крышка? Кому? Неподвластно уму.

Бутыль от шампанского где? Только пробка.

Робко беру её, примеряю к пространству.

Губы надув, как стеклодув, ищу норму,

выдуваю знакомую форму.

Гимн жизни ушедшей пою.

В этот мыльный пузырь воду живую лью.

Закупориваю. Есть!

Прошлое — виртуальная смесь.

Выхожу из мира, как из дома. А дома нет.

Только окна, а в них свет.

Съёживаюсь. Мёрзну. В окнах горят звёзды.   

Иду в никуда. Шарик земной колышется.

Лёгкий, бесцветный. Перспективой маня,

расстилается, как простыня,   

тонкие линии предъявив. Эксклюзив.  

Это моя карта контурная.

Чья-то рука берёт карандаш. Отче наш…

Отделяет свет от тьмы. Живо

варианты жизней обводит с нажимом…

 

 

***

 

Ульянов Володя был очень крут,

А также печален, как Педерсен Кнут,

который сказал:

— Шикльгрубер Адольф,

А может, сыграем с тобою в гольф?

Или на скачках выпустим пар,

чтоб позабыть Аушвиц, Бабий Яр,

не вспоминать Бухенвальд и Фальстад,

не принимать приглашения в ад.

В сон не впускать, чтобы душу не мучить,

крепких парней Каудильо и Дуче.

 

Бредёт по Кремлю Джугашвили Иосиф.

Он трубку всё курит, не знает, как бросить.

Она ж трубка мира. А как на войне?

Без мира не будет он счастлив вполне.

Не будет без мира, не будет без дыма.

А как это всё может быть совместимо?..

 

И в новое время на старом погосте

безумцы играют в народные кости.

Восторги моллюсков, дрожащие тени

снимает бессмертная Рифеншталь Лени.

 

ПРО ЛЮБОВЬ

 

Девчонка молоденькая, счастливенькая —

жизни не знает — гадает под Рождество

на суженого своего.

Гадает на суженого, а приходит ряженый —

ухоженный, напомаженный.

— Гэй, гэй, — говорит, — я гей.

Холодно тебе или жарко,

меняю, говорит, тебя, Мария, на Марка.

— Меняю… Как так меняю?

Разве я валюта какая?

Некотируемая, неконвертируемая, деревянная.

— Да. Такая вот любовь окаянная.

— Милый мой, жданный-гаданный,

не уходи, постой!

Может, всё же возьмёшь и меня с собой?
Хочешь, пол поменяю? а хочешь, помою?

Я согласна на Марка, пусть нас будет трое.

— Нет, Мария, ты будешь мешать нам

не только кашу.

Ты можешь насолить нам

случайно в суп.

И зачем нам в итоге труп?

Не реви. Не тревожь трагедию.

Не ходи кругами, не делай крюк.

Иди прямо в фейсбук.

Там из сердца моего ключ кастальский бьет.

Синяков не оставляет — сил придает.   

А она вдогонку на весь окрест:

— Если Марк тебе надоест,

Возвращайся, я ждать тебя буду,

Свет на нет не сойдет покуда.

 

Ждёт-пождёт. Отдохнет.

Песни поет. Водку пьет.

Другой судьбы Господь не дает.