«Поздние времена»

1.Версия

 

Версия — провокация произношенья.

Диагноз — тотальное ускользанье.                    

Лозунг — хохот на пораженье.                    

Корректива — не допустить признанья.                          

Основная примета — навязчивая идея

превратиться в слово, состоять из букв.

                        Немеет.

Береговой охране — быть начеку до срока.

Авиации — не прерывать полета.                          

Пехоте —

декламировать круглосуточно Блока.

Разведке  —

уничтожить издания Дон Кихота,

и вести наблюдения за погодой,

при изменении оной — писать сонеты.

Сотой

доли раскаянья будет казаться больше

тяжести отреченья. Красная паутина

в желтом углу под толщей                                    

тусклого ультрамарина —                     

снопрегрешенье сына (имя недопустимо

к произношенью).

Проходят мимо

статные обелиски, ряженые в атласы.

Грустные футболисты стягивают ворота.

Стулья поднять на парту

перед уборкой класса.

Девочка просит выйти из темноты кого-то.

Пасмурно, бродит муха,

чуть ли не в синей дымке.

Перед окном каштаны — на них аллергия.

                       Ужимки

памяти бестолковы: неприлично

обманывать старших, больных, степенных,

а также синтаксис... Обычно

перед сном прошу прощенья. Стены

скрыты салатовыми разводами и коврами,

девочки снятся с вытянутыми руками,

мама на трапе машет бурой перчаткой,

отец наряжает елку, правдиво смеется,

качается город над неживой тетрадкой,

если сложение верно, работа зачтется,         

учителя вприсядку идут по снегу,                   

лозунги, политинформация...

Негу

Пушкина наизусть с одышкой —

до сих пор от света его улыбка.

Карнавал встречаю с градусником

под мышкой.

Неужели и в небе не признают ошибку?

Срываю память, как голос —

трансформация слова в угоду смыслу.

Порознь,

по разным траекториям ускользанья

в мясистом времени, месиве корректуры,

водянка речи, префиксальное состоянье,

приводящее слово к отсутствию

температуры,

объявление войн —

флексийное воспаленье...

В последних сводках —

кощунственное словосмешенье.

Приказ — свернуться под белым флагом,

заниматься любовью, плясать чечетку,

подражать в выделении звуков собакам,      

запретить сомненья, табак и водку,                          

дезертирам — грозить расстрелом!

Каждый шорох, производимый телом,

даже собственным, вызывает смущенье.

Дремотным книгам ведомо прилежанье,

не то, что этим, возникающим на мгновенье

из языковой пены, как зуд, как жужжанье

в области альвеол.

Рассудок

горящей смолой стекает на дно сосуда,

заполняя трещины, распрямляя изгибы.

Память — посудина для приготовленья

особых блюд.

Повар либо

ошибся выбором yглa зренья,

либо ему терпения не хватило...

Но слово было!

 

 

2.

 

Я живу на окраине вечности круга,

призревая его границы.

Здесь зима просторна, земля упруга,

над землею летают птицы —

больше черные, и на ветках

озабоченно ждут, как будто изменения ветра.

Лютым не покажется здешний холод,

да и люди здесь не жестоки —

вороваты, дай только повод —

и немедля затеют склоки.

Здесь приятно вершить прогулки,

а свершения неуместны.Со скуки

я здесь порчусь, сменил характер:

нелюдим, брюзга и читаю Пруста.

Мандельштам не знал, что советчик — маклер,

и что там, где было — и будет пусто.

Но когда бываю отменно пьяным,

я стихи читаю кому придется,строю планы,

призываю бороться, а после, в дреме

копошатся тексты, меняя кожу,

и друзья с улыбкой переходят в разряд знакомых,

или, скорее, прохожих,

меняя тему произношения

слов, как манеру ношенья

одежды, в зависимости от моды. 

Слава Богу, что книги, хотя и реже,

продаются, невзирая на время года,

правда, лучшие из них — все те же.

 

3.

 

Нарисуй мне истерику женского взгляда

в холостяцком приюте,

где девять ступенек,

и живой парикмахер с газетой напротив,

и холодный кофе на третьи сутки.

Нарисуй мне жилплощадь на новоммассиве,

лучезарных строителей и бегемотов,

на груди нарисуй одуванчик и шляпу.

Нарисуй, как бы кто-то кого-то обидел,

и свидетеля, девочку в черных ресницах,

огорченную, даже без куклы и неба...

Может это не надо — всего лишь ладошку

там, внутри кулачка, где темно и несчастно.

Нарисуй еще тени, но белою краской

и на белой бумаге, как будто их нет,или вышла ошибка.

Ведь никто никого никогда не встречает.

Только здесь, понарошку, пока ты рисуешь.

Порисуй еще сколько-нибудь на прощанье,

ведь мы курим с тобою одни сигареты.

 

4.Признание

 

Человек, напомнивший о тебе,

предлагает выйти в открытый космос,

приближая рюмку к губе,

как свирель. Вскидывая голову, космы

придают значенье рукам.

Дирижер выпивает сам.

Из картонных скрипок, бумажных труб

оркестранты выдавливают звук, как сок                  

из лимона в чай. И горит висок                              

от нажатой клавиши — выстрел груб.

Безмятежность чаек, стряхнув со скал,         

Дирижер заказывает вокал.

 

От шампанских вин до шампанских вин —

пережиток повести “Ой, ля ля”.                               

Дон Кихот, Мюнхгаузен, Насреддин                

открывают космос, как счет с нуля.                       

Под торжественный аплодисмент

дирижер уловил момент

 

и шепнул не имя, скорей число,                             

предлагая множить, затем делить                         

на остаток, а дробь цедить                            

барабанам в такт, чтоб тебе назло       

оркестранты выпили в твою честь.        

Дирижер открывает месть,

 

как антракт, раскланиваясь ночам,

из которых вырос, как из терпенья,

потому, расставление ударений

по плечу лингвистам и палачам.

Дирижер наносит на нотный стан

 

плечи, талию, ускользанье.                             

Его ноты — только лишь подражанье,            

даже, если вмешивается орган,                   

расправляя  звуки, как полотно.            

Дирижер беспомощен все равно.

 

Человек, какой бы он ни был — повод,        

чтоб, забывшись, проститься снова.

 

 

5.Механический полдень

 

Механический полдень.

Язвительный кинематограф.

Хочешь выпить — придумай велосипед.

Твоя женщина из красок предпочитает

           охру.

В пожилом серванте задумчивый пистолет

с орнаментом на рукоятке

играет в прятки

с телефонной книгой, где комбинации цифр

намекают о долгих гудках, а потом “алло”

на другом континенте, приветливо,

как в эфир

звучит утешительное вранье,

из которого следует, что опять

ты набрал не восемь, а пять.

6.

 

Время суток — симуляция траура.

Чуток город к падению снега.                   

Промежуток стеклянной паузы                          

отражает контуры человека.                            

Вопреки скитанью промеж движенья

силуэт подстрекает предчувствия.                               

Во мгновенье

 

ока, слизнувшего тень со следа,                      

проникает голос, как шприц под кожу.            

Чахлый оклик бедствующего аэда

образует морфемы.

Сбросить ношу —

изменится почерк, глаза, походка.

Смятенье

порождает приступы пораженья,

 

продлевая натиск отдельных пауз,                      

лжеминут тщеславное обаянье.                                      

Что аэда песнь, что священный фаллос                       

открывают буйственноесолнцеванье

вне понурых прихотей долгодней —

тоталитарно,

ибо человечество даже во сне коварно.

 

Ибо смертей простейшее исчисленье                                

в зависимости от времени суток и марки чая

вызывает негодованье, печаль, отвращенье,

переизбыток чисел внимание истощает                        

и убаюкивает: “Перед сном сосчитай до ста

и еще раз, пока не проснешься”.

Мечта

 

переходит в надежду, затем в открытку,

путешествующую по принципу бумеранга.

Приставка [по-] облегчает пытку

совершенствоваться в области танго,                     

или, отбросив префикс, стальным жалом           

подражать Шекспиру или Шагалу.

 

История мира по прихоти очевидцев               

состоит из подвигов всех народов.                 

Человек, вынужденный родиться,                   

обречен на подвиг еще до родов,

в дальнейшем,

соответствуя предназначенью

тычется в дыры, вершит деянья.

Рвенье

 

к подвигу влияет на класс могилы,

а также надгробия и ритуалов.

К лестнице в небо прикреплены перила,

и человек по-прежнему значит мало,

как цифра ничтожна в сравнении с числом,

так и он беспомощен вне идеи —

синдром

 

единого знаменателя, великой правды.

Пафос — рефлексия страха на многоточье,

проставленное после случайной фразы.

По секрету замечу, что ночью

приходят циклопы и писают в унитазы,

просто так, без всякой идеи,ворочают глазом

и удаляются.

 

Человек обязательно все осмыслит,

напишет трактат “Об извечной тяге

одноглазых к цивилизации”. Но числа

вызывают оторопь у бумаги.

Прометей, подкармливающий орла,

вряд ли знал о Чернобыле и Цусиме.

                                                            Зола

 

не имеет ни имени, ни числа, ни идеи.

На ландшафте, где впору писать пейзажи,

воцарились великие прохиндеи.

И навязчивый запах остывшей сажи

навевает мысли о горном склоне,

проступающем на картоне.

 

 

7.

 

По какой причине выходишь из дома,

прикрываешь двери,

проверяешь почтовый ящик?

По последним слухам,

в подъезде завелся ящер.

Говорят, что это душа

спившегося управдома,

повесившегося намедни на бельевой веревке.

В гробу он казался намного моложе.

                                                               Неловко

было следить, как жильцы толпились

вокруг автобуса,

в котором прибыли оркестранты.

Целый вечер в квартире усопшего ели,пили,

с книжной полки щурилась фотографияв черном банте,

чуть заметной улыбкой подбадриваянеутешных.

С утра выносили осиротевшие вещи.

А после — счастливые молодожены

осматривали жилплощадь,

планировали новоселье.

Выхожу из подъезда, как из запретнойзоны,

где лицемерны даже прожилки трещин

в мрачном бетоне, подернутом штукатуркой.

Воздух пьянит. Мимо дома прогулки

совершают беспечные горожане,

выгуливая бультерьеров и водолазов.

В детстве не пускали на улицу в наказанье

за какие-то шалости и проказы.

Детские сны серьезны, скоро зима растает.

Взрослые снег не любят,может он им мешает?

Дети его припрячут в сказочные ложбины,         

вырастут и забудут маленькие секреты.              

Воздух пьянит, на солнце преображая иней                  

в свадебные наряды, клены сомкнули ветки                 

и в горделивом танце остановили тени                          

между высотных статных глухонемых

строений.

 

Если нужна причина — после ее отыщут.                       

Я выхожу из дома, из стен, из кляуз,                          

словно выдавливаю налившийся гноемпрыщ,

улыбаясь прохожим, как Санта Клаус,                        

напевая под нос, что-то из “Зеппелина” …                        

А ко мне навстречу летит рябина!

8.Зарисовка на выходе  из метро “Петровка”

 

Местечковые жрицы на зычном суржике

соблазняют прохожих горячими пирожками.

Облизываясь, хлещут ржавое пиво грузчики,

закусывая зеленоватой салями.                                 

На просоленном льду поскользнувшаясябабенка

вызывает регот ребенка,

торгующего газетами типа “дайджест”.             

Ничто, казалось бы, не предвещает                  

перехода в следующее столетье, даже                   

перемена климата, обнищанье,                             

войны — образуют статистическую

закономерность.

Последующее — эфемерно.

Икс плюс игрек — не зет, а пройма,                         

в которую от запястья уходит тело.         

Аксиома: пока не пойман —                                           

не постичь своего предела.                    

Поразительное двустишье: взглядом

прикрываешься, как прикладом.

Современность, как торфный уголь,

бросить спичку — пожары блещут.

Человечность идет на убыль,

презентуя рельефы трещин.

Воспаленное мирозданье

поглощает свое названье.

 

 

9.Время

 

Меру                                                                       

времени не объяснить часами.                      

Календари — лукавое оправданье.                      

Время — это почти цунами,                          

возникающее в сознаньи.                                        

Время — это дефис, ресница,                             

Млечный путь, простроченный на ладони,

птица

чья тень тянется к горизонту,

словно клинок к разгадке.

Черные воды Понта

с солнцем играют в прятки.

Время, когда наощупь перебираешь слово,

трепетно произносишь — и упускаешь

снова.

 

10.

Я просыпаюсь в чудо-пустоте,

никто не ждет и никому не должен.             

Мой город-наважденье тонет дольше,                

чем отраженье облака в воде.

 

Я грусть смирю, как ласкою собаку,                

она прижмется мордою к коленям,                

нам будет все так необыкновенно,                        

как будто снег смирительной рубахой

 

покрыл изгибы суматошных улиц.                       

По площадям, проспектам и бульварам

топочет сумрак с ледяным кинжалом,                  

маячат тополя на карауле,

 

скрывая очертания в оврагах.                        

Царят снега, укачивая звуки.                   

Вороны, любознательные слуги,

слетаются в бесшумные ватаги,

 

подстерегая что-то у дороги,                        

пока хозяйка красную луну                    

медлительно впрягает в тишину                    

у неба на невидимом пороге.

 

Ещенемного,и, сорвав покров,              

вскричит луна над снеговой завесой,

из-за реки, из-за холмов, из леса

рванутся в город табуны ветров,

 

пронзая окна, разрывая крыши,                                         

выдавливая, вышибая звук,                             

сливаясь в оголтелый перестук,                              

как будто кто-то может это слышать.

 

Но город не качнется, не ответит,                                                      

он недвижим, он бесконечно глух,                                 

и даже перепуганные дети                                        

не потревожат его мертвый слух.

 

Мой город утопает в безразличье,

хозяйка-ночь, кровавая луна

не потревожат тягостного сна,

лишь воронье предчувствует античность.

 

11.Когда бы вспомнить...

 

Когда бы вспомнить пионерский лагерь,                                           

да дирижабль — воздушного тюленя,                      

парады, транспаранты, флаги,                            

влекомые по щучьему веленью,                             

туда-сюда, игрушечные страсти,                                   

где детство обретает свойство масти                                

крапленых карт в торжественном

пасьянсе,

где от зарниц кружится голова,

где сумрак с неизменным постоянством

встречает с гулким оханьем сова,

где комсомолец бредит Геростратом,

мечтая подвиг совершить когда-то.

 

Когда бы вспомнить деревянный дом                                        

с покошенным коричневым забором,                       

где во дворе в переднике бордовом                                             

сирень срывала девочка тайком                                                  

от вездесущей старой и больной                                                

хозяйки дома, умершей давно,                                       

и кажется одновременно с ним.                                     

Их кошки расходились неохотно                                

и до сих пор заглядывают в окна                            

других домов и к женщинам другим,        

неторопливо уходя обратно,                                               

где темнота, как детство, невозвратна.                           

 

Когда бы вспомнить поле, полнолунье.

потрескиванье зреющей воды,

как-будто бы незримая колдунья

на ней таит прообразов сады,

здесь наши снасти — детская причуда,

не нарушают сотворенье чуда.

И каждый спиннингвенчан бубенцом,

покачивая звонкой головою,

он напряжен, как страж, готовый к бою

с неведомым и доблестным врагом.

На наш костер слетаются созвездья,

как мошкара. Сливаются предместья,

деревни, страны, континенты —

в единый удаляющийся шар,

окутанный в серебряные ленты,

голубовато-розоватый пар

в прозрачном кубке на пиру времен,

где каждому на миг преподнесен.

 

Сквозь вязь тысячелетий колокольчик                                 

летит в рассвет, из глубины реки                 

выходит рыба — торжество руки,                              

на ней два пульса, и который звонче?          

Когда дрожит натянутая леска,                       

добычу оторвавшая от плеска.                            

Так из дремоты памяти, из сна                       

крадут воспоминанья, как наложниц,             

когда очередные времена                        

невыносимы или невозможны.

 

12.

 

Этот долгий приют находится параллельно

амплитуде расшатанного звучанья.

По раскроенной суше ползет строенье,

отливаясь свинцовой тенью,

по принципу рисованья

тетраэдра или куба

под покровительством улыбающегосясуккуба,

падшего ангела с подрезанными крылами                   

и беспокойным взглядом в разлете густыхбровей,

с повадкой Гермины,

загадкой Пиковой Дамы.

Когда ученик художника был добрей,                          

он, вдохновленный ею, писал портрет —                      

теперь он уже геометр.

Указательным пальцем раскручиваеттяжелый глобус,

приводя в движение океаны.

Мелькают пространства.

Из тающего сугроба,

что под окном, вылупливаются великаны,

сливаясь в жестоком единоборстве.

Возвращается из пучины остров,

на котором жители Атлантиды

развивают ремесла.

Раскачивают балконы кариатиды

с львиными головами. Весла

всех кораблей опускаются одновременно,

как локти или колена

механических крабов, деревянных лангустов.

Воздух пропитан перекисью водорода,                       

и обволакивает чувство                        

принадлежности к роду,                                    

который почти что вымер,                                      

сохранив по себе имя

и гордый профиль над кружением шара                  

по орбите, намеченной геометром,                               

что склонен задумчиво и устало                             

под порывом нездешнего ветра,                           

параллельно расшатанному звучанью —                 

на уроке позднего рисования.

13.

 

В чернильных заводях бумагахладнокровна.

Ей все равно, какие словеса

здесь проступают, пряча голоса.

Татуировка памяти условна,

 

как бригантины образ на спине              

матросу не поможет в бурю.                         

Мне часто снится, будто на войне                                

я был контужен и жую пилюли.

 

В прифронтовой больнице, медсестра                       

меня переворачивает на бок,                                         

как раненого в голову крота,                                     

как покореженного краба.

 

Я просыпаюсь и включаю свет —                   

на той войне так часто погибают,                 

и до сих пор храню, как пистолет,

трофейной памяти гербарий.

 

Растет ребенок, что я расскажу?                          

Какую притчу выдумать о прошлом,                          

оно во мне работает, как поршень,                                

я сам в себе, как висельник, вишу.

 

Во мне документальное кино,

как черновик бумажного восстанья…

Я словеса готовлю для закланья.

Во время оно — прочее равно.

1996 г.