«Ривчек», рассказ

Он вырос на Пересыпи и там его звали Ривчиком. «Ривчик!» — звали его поиграть в футбол. «Сейчас!» — отвечал он и мигом вылетал во двор. «Ривчик! — звала его мама. — Обедать!» «Сейчас!» — отвечал он, но «сейчас» не всегда получалось, и тогда он уже знал, что обеда не получит — мама была тверда. И сестрички, которых вокруг никто не обижал, потому что это Ривчика сестрички, его сестрички против мамы не могли пойти, и Ривчик так и ходил голодным до самого ужина.

Пересыпь — это перегородка между морем и лиманом. Пересыпь упирается  в порт. Когда Ривчик вырос, он пошел работать в порт — грузчиком. А что? Хорошая работа. Платили прилично, и еще с работы можно было чего-то домой принести. А то и заработать пару копеек.

 

***

В тридцатом году ему было двадцать лет, и он был не только крепким и ладным, но мог и пригласить девушку на танец, и вроде симпатично у него получалось. Чаще, чем других, он приглашал танцевать Женю — Шендлю с Ярмарочной площади. Он знал, где она живет, — провожал домой с танцплощадки, которая у Пересыпского моста. Его сестрички уже готовы были к тому, что они породнятся, потому что Ривчик больше ни на кого не смотрел. Да и Женя вроде была не прочь.

Вроде. Вот именно, что вроде. Появился какой-то незнакомый хлопец, не пересыпский и не городской, откуда-то со стороны, и она с ним закрутила и уехала куда-то. Уехала и уехала.

Но так получилось, что у старшей сестры Ривчика уже двое детей, а он и не женат даже. И когда подошла война, он так неженатым на войну и ушел. И было у него против других, кто уходил вместе с ним, важное преимущество — если что случится, то плакать будут не жена и дети, а только сестры да племянницы, которых, надо сказать, он нежно любил.

 

*** 

Всю войну Ривчик провел за рулем грузовика. Была то легендарная полуторка или не менее легендарный ЗИС-5, потому что на «студебеккерах» ему вряд ли пришлось поездить. Судя по медалям Ривчика, а медали у него были за оборону Кавказа, а потом за оборону Заполярья, — ездить ему пришлось исключительно по отечественным дорогам и на отечественных автомобилях. Потому что на Кавказе понятно почему, а в Заполярье границу Советского Союза противник так и не переступил, так что и на территорию противника заезжать Ривчику на «студебеккерах» не пришлось. Это был единственный участок западной границы, где враг не прошел. Был еще один интересный участок, где противник — в самом начале войны — не только не прошел, но и отступил, и наши его преследовали на его же территории. И участок этот был — Одесса, где военное командование, вопреки приказу свыше, не отвело войска от границы, а встретило внезапное нападение всей мощью наличного оружия. Но Ривчика, хоть он и коренной одессит, в данный славный момент здесь уже не было.

Про военную шоферскую службу Ривчика мало что известно. Слыхали лично от него, как однажды на Кавказе он куда-то вез упакованный голландский сыр в сопровождении одного лейтенанта. Вряд ли лейтенант служил по интендантской части, поскольку был так же голоден, как и красноармеец Ривчик. Но в отличие от Ривчика, лейтенант был не за рулем, и в какой-то момент решил перебраться из кабины в кузов. Ривчик не сразу сообразил, что причиной этому был тот самый сыр, который они везли. Лейтенант наверняка хорошо понимал, что сыр, во-первых, нужно довезти в целости и сохранности, и во-вторых, если уж эту сохранность нарушать, то предложить и шоферу в этом поучаствовать, но…

Ривчик мог бы и не узнать ничего, если бы лейтенант не перестарался. Лейтенант с голодухи не успел подумать о своеобразном воздействии твердых сыров на пищеварительные процессы. И в какой-то момент, будучи уже рядом с Ривчиком в кабине, лейтенант признался, что чувствует себя крайне болезненно и край этот приближается катастрофически быстро. На счастье лейтенанта, еще быстрее Ривчик сообразил, что искать спасение нужно —  в клизме. При виде ближайшей деревни свернули с пути, остановились, объяснились, нашли что надо, Ривчик самолично свершил экзекуцию, и —  поехали дальше с вполне ожившим лейтенантом.

Конечно, возил Ривчик не только сыр, но и хлеб, и патроны со снарядами, и бочки с горючим, и раненых возил, и под обстрелы и бомбежки попадал, —  без этого войны не бывает, но — рассказал только про сыр. Однако когда при нем заводили песню, в которой «мы вели машины, объезжая мины», он как будто замирал в задумчивой улыбке.

С войны Ривчик вернулся не только живым, но и невредимым. Нагрянул нежданно с фанерным чемоданом —  наверное, с гостинцами, но точно —  не с трофейными. Старшая сестра с одной дочерью жила тогда в Одессе, в Лузановке, вторая ее дочь —  в Полтаве с мужем, потерявшим в войне ногу. Младшая сестра Ривчика тоже была в Одессе, на Пересыпи, на своей Тряпичке —  Тряпичной фабрике. Уборщицей в цеху. Жила тут же, в общежитии.

А Ривчик пошел искать работу шофера — на грузовик. И нашел.

 

***

Но не только полюбившуюся ему работу нашел себе в Одессе Ривчик. Однажды встретил он свою довоенную любовь — Женю, ту самую, что — лопни, но держи фасон! — после танцев, на каблуках, «от Моста до Бойни» — легко! И где теперь эта веселая довоенная Одесса… В воспоминаниях только…

Женя в Одессе после эвакуации, с тремя детьми. Муж погиб. Своей квартиры здесь у нее и до войны не было, так что возвратиться возвратились, только где жить? Приткнулись у родни, потом почти случайно поселились в подвале, там и живут. А что Ривчик? А Ривчик как был один, так один и остался. Живет у сестры, как и до войны. Вот шофером стал…

А потом Ривчик переехал к Жене в подвал на Успенской. Переезжать ему было, видно, несложно, если для перевозки вещей ему понадобился тот самый фанерный чемодан. Вот так они с Женей соединили свои жизни снова, спустя много лет. Как будто дождался Ривчик… И заодно сразу стал отцом троих детей.

Дети были девочки. Младшая очень быстро стала называть его папой и была с ним на «ты». Средняя с ним была на «вы» и звала его, как мама, — Ривчик. Он против «вы» не возражал, был с ней в дружбе и даже иногда брал с собой в недальние командировки. Дома он ей — вот притвора! — громко жаловался — «Мама моя, кажется, керосином пахнет!» — и подсовывал свежеприготовленный хрен. Так было не раз, и каждый раз она доверчиво и вдумчиво внюхивалась в этот хрен, отчаянно чихала со слезами на глазах, потом говорила «Ну Ривчик!» и, так и быть, прощала его.

Сложнее было со старшей. Он ее понимал — она помнила отца и долго не подпускала Ривчика к себе. Женя переживала и не знала, как себя вести. А он знал. Знал, что нельзя «давить на психику». Что нужно терпеливо ждать. Придет время, и всё станет на свое место — или враги, или друзья. Он был прав, пришло время — они стали друзьями, но потом.

Много чего было потом. Много чего.

 

***

Во-первых, была работа. Всю свою послевоенную жизнь Ривчик проработал за баранкой, то есть за рулем. Работал на грузовиках — на открытых, на фургонах. Достигнув пенсионного возраста, Ривчик с работы не ушел. Именно тогда директор автобазы предложил ему пересесть на легковую машину, на легковой легче. Он согласился, но больше чем на пару месяцев его не хватило — он попросил вернуть его обратно.

В те годы автоинспекция, когда водитель нарушал какие-нибудь правила, требовала у него технический талон и делала в нем прокол. Так вот, в талоне Ривчика за все годы его работы не было ни одного прокола. Видали вы таких шоферов? Может, они и есть, только не много. Аккуратно ездил. Не нарушал. И никуда при том не опаздывал.

Ривчик в своих автобазах — а их было за всю его работу всего две-три — был вроде рядовой водитель. Он никогда не был ни над кем начальником — бригадиром или кем-нибудь еще. Он состоял в партии — во время войны вступил, как многие, в тогда еще ВКП(б), — но никогда не ходил в секретарях. А вот иногда приходили к нему с работы, и видно было, что его как-то выделяют. Уважают. А «шоферня», как о них часто говорили, лишь бы за что уважать не станет.

Так вот, во-первых, была работа. Во-вторых, была семья. Женя, дети. Три девочки, которые росли и — выросли. Вышла замуж и с мужем уехала по назначению средняя дочь. А старшая замуж еще не вышла. И это непорядок. Первой должна выйти старшая… И есть еще младшая, которой вот-вот тоже замуж будет пора. А в семье мужчина — один он. И за всё в ответе. Это «во-вторых». А есть еще и в-третьих, у него есть еще одна семья — две сестры. У старшей Ривчика сестры дети и уже внуки. У младшей Ривчика сестры мужа нет и не будет никогда, она вроде Христовой невесты, только не в монастыре, а на Тряпичной фабрике. И вот за них за всех в ответе тоже один он, Ривчик.

Такие были у Ривчика ипостаси — работник — раз, муж и отец — два, а еще единственный брат.

 

***

У всякого человека из чего состоит жизнь? Из маленьких и больших проблем. И у Ривчика их было тоже вполне достаточно. Ну и первая проблема это жилье.

Подвал, который в далеком сорок четвертом облюбовала Женя для своей семьи в освобожденной Одессе, подвал этот был не из худших. Сухой и теплый. Две больших комнаты, одна с окнами на улицу, вторая с окном во двор, плита с грубой. Только вот окно заканчивается там, где начинается тротуар, так что девочки узнавали своих подружек не по блузкам и прическам, а по ножкам да босоножкам, потому что лиц было не видно. Это значит, что подвал был темный, и у младшей уже начинались проблемы со зрением. Ну и главное — у девочек были уже не только подружки, но и ухажеры, то есть завтра здесь будет тесно…

Из подвала нужно было как-то выбираться. Но как? Ответа на этот вопрос не было ни у кого. Многие мечтали хотя бы о подвале, тем более сухом.

Как человек женатый, Ривчик пошел в профсоюзный комитет становиться на квартирный учет. Конечно, это долгая песня, но всё-таки какая-то надежда.               

 Женатый-то женатый, только нужно для начала свидетельство о браке показать. А свидетельства нет, и Женя, оказывается, не может идти в загс. Вот тебе раз!

А у Жени муж погиб? — А она не знает. — Как это не знает? — А вот так.  Думает, что погиб, но точно не знает. — А что, пропал без вести? — Вот именно, что пропал. — Так нужно запрос сделать, может, что-то скажут. — Нет, ничего никто не скажет, да и страшно запросы делать. Потому что пропал он не в войну, и даже не в Финскую кампанию, а пропал в тридцать седьмом, и с тех пор никакой о нем вести. Пропал без вести. Она думает, что погиб, а спрашивать опасно, потому что она и дети сразу проявятся как жена и дети врага народа. А для жен, говорят, есть спецлагерь, а для детей спецдетдом.

Ривчик помнил ее мужа — еще бы не помнить! Роста вроде такого же, как и он, но кажется выше. Симпатичный. Культурный. С Женей обходительный. И что же произошло?

А кто ж знает, что произошло? Он был по профессии строитель, тогда работал начальником по сборным домикам у Блюхера, у маршала, на Дальнем Востоке. Арестовали и его, и главного бухгалтера. Потом сказали, что они враги народа.

Поселок был маленький, все друг друга знали. Знали-то знали, а получается, не всё знали. Что эти двое враги — никто же не знал! А вот — оказалось.

Только не все поверили.

Тамошняя милиция держала арестантов в своем полуподвале. Передачи для мужа принимали, а свиданий не давали — не положено. Однажды подошел к ней милиционер (она его знала, он был как-то с мужем у них дома) и велел прийти вечером. Она пришла. Он повел ее за милицейское это строение, подвел к приямку, куда выходила решетка арестантской камеры, и негромко сказал в окно:

— Мы пришли.

И отошел в сторонку.

Так она увидела мужа. Тогда он сказал ей: «Женечка! Забирай детей и уезжай отсюда. Что со мной будет, не знаю. Меня не ищи. Если выберусь, я тебя найду сам. Уезжай!» И уже стоял рядом с ней этот знакомый милиционер, и надо было уходить.

Он сказал «Забирай детей». Детей было двое — старшая и вторая, которая родилась за два месяца до его ареста. Она их собрала и уехала. Сначала в Хабаровск, к брату, а оттуда домой, в Одессу. Больше она его не видела.

Надежды на то, что он жив, у нее давно не было. Но ей никто не сообщил, что он умер. Поэтому она считала себя несвободной, она считала себя замужней, у нее было свидетельство о браке… Она не могла вступить в еще один брак.

Вряд ли Ривчик на эту тему много говорил. Главное было — жалость к ней, большая жалость.

 

***

Ривчика поставили на квартирный учет как одинокого. Работал он тогда, по-моему, в системе потребительской кооперации. «Облпотребсоюз» — так, кажется, должна была называться эта разветвленная и достаточно мощная организация. Которая могла даже строить для своих сотрудников жилье.

И пришел день, когда на углу  улиц Комсомольской, бывшей Старопортофранковской, и Чижикова, бывшей Новорыбной, вырос дом, в котором Ривчику полагалась квартира. Дом был, по тогдашним одесским меркам, очень хороший, добротный, с удобной планировкой и высокими потолками, «сталинский», как быстро прозвали дома такого проекта. Ривчику как несемейному человеку выделили комнату в двухкомнатной квартире. При этом комнату, которая побольше, дали на двух человек — начальнице экономической службы, у которой была дочь. А Ривчику, на одного, досталась комната поменьше.

Интересно отметить, что в связи с квартирным голодом наблюдалась тогда, можно сказать, дискриминация по половому признаку. Причем дискриминация была одинаково по отношению к любому полу. Когда родителей был полный комплект, тогда вопросов не было. А вот когда семья неполная, этот вопрос возникал обязательно. То есть если бы у экономистки был большой сын, ей бы дали всю квартиру, а Ривчик, может быть, еще бы подождал. Но у нее была дочь. Большая уже, но дочь. То есть однополый ребенок. И маме поэтому полагалась только одна комната. Одна. Вот такая дискриминация.

В выделенной квартире комнаты были смежные, то есть одна, меньшая,  та, что для Ривчика, была проходная. И получалось, что это не коммунальная квартира с общей кухней, а какое-то полуторасемейное общежитие. Между тем теоретически мог случиться и другой вариант. Экономистка и Ривчик были людьми одного поколения, давно знали друг друга по работе и находились в достаточно уважительных отношениях. Почему бы им, оказавшись (случайно!) в таком близком соседстве, не распорядиться квартирой для создания, наконец, нормальной семьи? Ведь и он, и она свободные люди! Теоретически мог случиться такой вариант.

Но Ривчик был несвободен. И потому меньшую свою комнату еще  чуть укоротил, зато сделал ее совершенно отдельной. И привел свою незаконную жену в первую в его жизни собственную квартиру. Пусть коммунальную, пусть укороченную, но свою. А в подвале остались выросшие дети.

(О возможном повороте семейной судьбы Ривчика можно бы и не говорить, но упомянуто о нем неслучайно. Женя и соседка-экономист много лет прожили в одной квартире и прекрасно вели свое коммунальное хозяйство, но… Знающие люди утверждают, будто Женя никогда не забывала, что рядом с ней живет свободная женщина.)

 

***

Друзья детства Ривчика были друзьями и Жени тоже. О сестрах и говорить нечего. Поэтому когда Ривчик и Женя снова оказались вместе, то и друзья, и сестры были этому искренне рады. И в это нужно поверить, потому что и друзья, и сестры в гости приходили не столько к Ривчику, сколько к Жене, всегда свойской и всегда гостеприимной.

Когда жили в подвале, выкупаться дома, понятное дело, было просто нереально. Подвал был ниже уровня дворовых труб. Чтобы просто умыться, под умывальником стояло обычное ведро, которое по мере наполнения выносилось наверх, в дворовый туалет. Поэтому купаться ходили в баню. В воскресенье утром, пораньше, за Ривчиком заходил его старый товарищ Левин, которого сам Ривчик называл Левчиком. (Женя, а вслед за ней и дети, называли его по фамилии — Левин.) После бани Ривчик с Левиным возвращались домой, чтобы вместе позавтракать. Женя, готовясь накрывать на стол, задавала важный для нее вопрос — будут ли они пить чай, на что Левин недоуменно вскидывал брови — «Чай пьют китайцы!» — и доставал из внутреннего кармана пиджака четвертушку (четушку, чекушку) «Московской».

Когда Ривчик переехал в дом со всеми удобствами, походы в баню отошли в прошлое, и Левин уже не так часто появлялся со своей чекушкой. Зато зачастил в дом другой старый друг Ривчика — Петя Думчев, который, в противоположность Левину, выпивал очень редко, помалу и исключительно после уговоров. Петя, а для кого дядя Петя, был, в отличие от своих друзей, человек религиозный, из  семьи баптистов (в Одессе говорили — штунда), по профессии столяр. Если плотники много времени проводят на свежем воздухе, то столяра работают в закрытых мастерских, лица их часто и худы, и бледны. Петя Думчев был мужчина полный, с лицом, правда, светлым, без загара, и очень мило картавил. Имя Жени не вызывало у него проблем, но и имя Ривчика его не обескураживало, наоборот, он, казалось, с удовольствием, надо не надо, произносил имя своего давнего товарища.

А зачастил Петя Думчев потому, что и для него праздником было, что Ривчик получил, наконец, квартиру. И праздник этот Петя решил отметить тем, что сделает для Ривчика с Женечкой нужную для дома вещь —  сделает сам и с учетом натуральных размеров комнаты. И сделал. Шкаф платяной с зеркалом, с ручной резьбой по дверце бельевого отделения, а над резьбой окошко такое наборное, типа витража, только стекло толстое, ограненное и нецветное. Короче, подарок на новоселье. Естественно, растянутый во времени.

 

***

А время квартирной эпопеи, между прочим, протекало-тянулось-растягивалось на фоне конкретных исторических событий. Которые от Ривчика, может, и не зависели, но влияние на него неминуемо должны были оказывать.

В пятьдесят третьем году умер вождь и учитель советского народа товарищ Сталин. В так называемых ИТЛ, исправительно-трудовых лагерях, политические заключенные по этому поводу выражали большую радость и лелеяли некоторые надежды на торжество справедливости. Однако за пределами лагерей обыкновенные граждане были в глубоком трауре и испытывали тревогу, какую обычно испытывают люди, потерявшие отца или учителя. А уже через три года, в пятьдесят шестом, и те, что в лагерях, и те, что за пределами, услышали, что отец и учитель вовсе не был хорошим отцом и хорошим учителем.

Доклад на эту тему товарища Хрущева, верного ленинца, но вроде бы не верного сталинца, читали вслух на закрытом партийном собрании, на котором, конечно, присутствовал и Ривчик. И хотя собрание было закрытое, то есть как бы секретное, Ривчик, вернувшись с работы, сразу Жене о нем рассказал. Потому что как будто появилась возможность, не опасаясь последствий, задать всё же вопрос —  а что, был муж Жени враг народа или, может, не был? И что  с ним происходило после того, как его арестовали? Где он? И опять у Ривчика забота —  как Жене всё это пережить.

У Жени родня большая. Вот Лёвочка например, муж племянницы, инженер на заводе. Пусть напишет куда надо.

Посидела Женя с Лёвочкой, рассказала — когда, где… Ушло письмо летучее.

И пришел ответ. Не сразу, но пришел. Что никакой Женин муж не враг народа, что за отсутствием состава преступления он полностью реабилитирован, то есть оправдан. Правда, посмертно. И что дата смерти — тридцать восьмой год, месяц, день… А шел уже тысяча девятьсот пятьдесят восьмой. Двадцать лет прошло.

Грустная история. Человек погиб. Жена столько лет боялась сказать, что ее муж враг. Дочери пишут в анкетах, что отец погиб на фронте или пропал без вести, потому что если скажешь правду, не примут ни в институт (а старшая поступила в институг, на заочный), ни в техникум (в техникум пошла средняя). А оказывается, никакая это не правда — никакой он не враг.

А старшая дочь, которая отца помнила, никогда, между прочим, и не верила, что он враг народа. Даже тогда не верила, когда, в силу своего незначительного возраста, не могла еще понимать, что это такое — враг народа. Она знала, что его отняли у нее и сказали, что он плохой, а он не мог быть плохой…

 

***

Ривчик был главой большой семьи. Он был главный ответчик. В том смысле, что если что-то случилось, то ответить, что делать, должен был Ривчик. Когда Женина старшая дочь поступила в свой заочный институт, она нашла себе работу — пионервожатой в школе. Но было при этом одно условие — в штатном расписании должности пионервожатой не было, так что пока придется поработать без зарплаты. Но справку для института ей дадут. Она была согласна.

А вот общественное мнение было против.

Они тогда еще жили на Успенской, а жизнь во всяком одесском дворе предполагает открытость. И вот дворовая общественность посчитала, что бесплатно работать, конечно, можно, но это когда тебя могут прокормить, одеть-обуть. А тут мать одна (Ривчик в расчет почему-то не брался) тянет троих, так что хватит уже на шее сидеть, спасибо пусть скажет, что школу дали окончить.

Растерянная Женя не знала, что сказать, а гордая дочка уже сходила в школу и — извините, мол, — от работы отказалась. Что Ривчик должен был делать? Справка-то в институт всё равно нужна… Пошел к своей старшей сестричке, воспитательнице в детских яслях. Та переговорила с заведующей и — предложила дорогой своей родственнице, Жениной дочке, работать вместе. А родственница тут же и согласилась — главное, чтоб учиться можно было.

Чего только не было в этой большой семье Ривчика! У Жени младшая дочь пошла замуж,  а жить надо еще и со свекровью… Средняя дочь родила, а через три месяца ребенок умер… Как-то Ривчик с работы приехал, а Женя в больнице — там старшую только что откачали — хотела наложить на себя руки. Жизнь у Жени — она же не простая. Поэтому рядом всегда должен быть Ривчик.

А у старшей сестры Ривчика? Та дочь, что в Полтаве, актриса в театре, муж на радио работает. У них двое дочерей, одна уже на прокурорской работе, а вторая… Вторая хиппует — помните такое слово — хиппи? Новые времена, свобода мыслей, приоритет нравственных ценностей, пренебрежение удобствами быта, свобода от родительской философии жизни, свобода в отношениях полов, свобода, свобода… Ушла из дому. Куда? С кем? Как надолго?.. Еще одна племянница здесь, в Одессе. Прекрасные дети, дочь музыкантша, сын отличный фотограф, а муж… Хороший парень, весельчак, заработчик. Съездил в Киев в командировку, и — командировки, командировки, а от командировок ребеночек родился. Ушел в новую семью. А племянница подалась в Якутск — на заработки да подальше от дома, где стены не помогают… И рядом со своей родней опять-таки Ривчик. Который не кудесник, чтобы исцелить, но поддержит, посочувствует, подбодрит. И поможет деньгами, если нужно. А помогать деньгами, как показывает жизнь, нужно часто.

Чего только не было в большой семье Ривчика! Для всех был он родным человеком, и для Жени, может быть, роднее, чем для кого другого, потому что жена… Но нет, не жена. А сожительница!

 

***

Известно, что взрослые по-разному относятся к гражданскому браку. А вот дети должны одинаково к нему относиться, особенно когда это касается их собственных родителей. То есть дети относятся к гражданскому браку одинаково отрицательно. Потому что у них, у детей, всё должно быть, как у всех, — и папа, и мама, и чтоб по закону. А если у детей отец не родной, да еще с мамой не расписан, то как же это?

У Жени есть причина — не торопиться расписываться с Ривчиком. Оказывается, государство решило как бы извиниться перед теми неправильно репрессированными, кто остался в живых. А также перед родственниками тех, кто в живых не остался. Государство разрешило поставить их всех в очередь на получение квартиры. В том числе жен и детей. Конечно, если они нуждаются.

Насчет жен бывших врагов народа, то здесь государство обращало особенное внимание на нравственную сторону супружеских отношений. То есть почему бывшие враги народа назывались врагами? Потому что они сначала были с народом, а потом ему изменили. И за это были наказаны. Правда, ошибочно. А если жена бывшего врага народа вышла замуж за другого мужчину? Разве это не измена? И разве не нужно ее наказать? А если не наказать, то уж, во всяком случае, не награждать же жильем! Поэтому женщины, вступившие во второй брак, оказывались уже не женами бывших врагов народа, а бывшими женами бывших врагов народа, а бывшим женам жилье не за что давать. Надо было хранить верность! Даже мертвым. Вот так.

Конечно, всегда были и всегда будут женщины, верные памяти ушедших из жизни мужей. Всегда были и всегда будут. И кроме того, всегда были и всегда будут женщины, которые не смогут вступить в новый брак из-за того только, что дети, эгоистичные дети не могут трепетным своим сердечком воспринять замену любимого их папы на какого-то не-папу. Не случайно же старшая Женина дочь дольше своих младших сестер привыкала к Ривчику.

Но кто бросит камень в Женю? Ждала. Надеялась. Уже знала от людей, что надеяться не на что и что даже предлагают отказаться от мужа и оформить развод. Так нет же, не пошла в такой отказ. Могла для своей безопасности — и безопасности детей тоже — вернуть себе хотя бы девичью фамилию, и детям ее дать. Так и этого не сделала, так и жили все с фамилией врага народа… Я ей не адвокат. Но кто бросит в нее камень?..

Так вот, знающие люди объяснили Жене, что те, кто живет в подвале, считаются как нуждающиеся и имеют право на получение жилья. И тогда Женя решила скрыть от государства свое фактическое замужество и получить жилье для детей. И потому опять воздержалась от росписи в загсе.

Потом была длинная-длинная история хождения по кабинетам. Дети-то уже выросли. И обзавелись семьями. А как можно давать жилье мужьям дочерей и детям детей? На них, на этих врагов народа, не напасешься. Предлагали Жене одну комнату, на нее, а дети, мол, взрослые, пусть по месту работы и хлопочут. И дело шло по кругу. Пока не поехала старшая дочь в Москву, аж в Верховный Совет. А оттуда позвонили в Одессу, прямо в квартирный сектор, прямо инспектору товарищу П-вой, и порекомендовали предоставить жилье на столько человек, сколько их было в семье посмертно реабилитированного на тот момент, когда его, еще живого, арестовывали. То есть на четырех, считая и его самого.

Вот так, общими усилиями мертвых и живых, получили они две комнаты в коммуне на улице, которая Перекопской победы, а теперь снова Градоначальницкая. На семейном совете решили, что вместе с Женей пропишутся там младшая дочь с ребенком и старшая дочь. В подвале решили оставить среднюю — завод, на котором она работала, строил жилье, то есть была надежда, что дадут там.

Ривчик в семейном совете участие принимал, но, по обыкновению, молча. И потому, что вообще был немногословный, а еще из деликатности — не мог Ривчик не думать о человеке, который когда-то был его соперником, потом сгинул в водовороте жизни, а теперь посылает из небытия сигнал помощи. Деликатные вопросы Ривчик предпочитал  проговаривать с Женей отдельно, не в присутствии дочерей.

 

***

Дети. Потом внуки. Женины. А еще старшей сестры. Внуков приносят, когда приходят в гости. Раздевают и подсаживают на диван, где отдыхает или лежа смотрит телевизор Ривчик. И тогда — всё! Больше для него никого не существует! Внуки и внучки с одинаковым усердием ползают по Ривчику и обстоятельно обследуют его нос и уши, и щекотные нежные пальцы.

…Когда обживалась квартира на Градоначальницкой, Ривчик привез туда холодильник. Бывший в употреблении, но надежный. И удобный для коммунальной кухни в силу не очень больших габаритов. Но веса приличного, и тащить его предстоит на третий этаж, и этажи высокие. А тут Ривчик (ему уже под шестьдесят, и волосы хоть густой щеткой, но совсем седые) отказывается от помощи — одному, мол, удобней. И что? Выставляет на кромку кузова холодильник, подкладывает под него свою вроде утлую спину и — вот уже неторопливо ступает по мраморным ступеням вверх, вверх без передышек. Это еще портовая закваска. Плюс всю жизнь в «спортивной» форме…

Человек на грубой работе — на грузовике, где ты не только шофер, но и грузчик, грубая работа для грубых рук, на которых нежные щекотные пальцы…

 

***

Ривчик работал сначала во «Вторсырье», а потом в кооперации, где нужно было возить из районов всякие разные продукты. В последние годы Ривчик в область почти не выезжал и имел дело в основном с мясокомбинатом.

Раньше, бывало, привозил раков, и они расползались по квартире, их разыскивали и устраивали в большую миску с водой. Телефона не было, но как-то узнавали, приходили «на раков». И соседи всегда на месте. Пир горой.

А тут наловчился сам делать купаты. Видать, получил все инструкции — какие кишечки заготовить, и как мыть, какую начинку и как подготовить, по какой технологии приготовить — наука! Обычно всё Женя готовит, а вот купаты — извините, только сам.

С работы придет, умоется, приляжет отдохнуть, пока Женя на стол накроет. А перед едой стопочку выпьет. А если кто-то еще из мужчин за столом, то сам не разливает, а когда наливают ему — молчит, не останавливает, покуда стопка уже вот-вот перельется. А тогда с притворным ужасом восклицает — «Хватит, хватит!» Такая игра. Прикидывается пьяницей, который прикидывается трезвенником… После еды опять приляжет — телевизор смотреть. Но почти сразу засыпает — устал.

А что домой привез — это и для детей. Это не подарок, это как бы пищевое довольствие. Они все у него на пищевом довольствии.

А подарки — это когда по случаю дня рождения или по случаю Нового года Ривчик списывает долги. Долги почти всегда есть, потому что денег-то обычно не хватает. Ну можно, конечно, занять пятерку у соседки-пенсионерки (у пенсионерок деньги всегда есть). А вот когда что серьезное купить, там пятеркой не обойдешься. Тогда чем к чужим идти, так лучше к маме. Мама с Ривчиком поговорит и одолжит.

А когда праздник подойдет, то подойдет Ривчик, поздравит тихо и так же тихо шепнет Жене — скажи, мол, что деньги можно не отдавать, подарок. Конечно, никто не злоупотреблял, старались отдавать быстро. Но если вдруг не успевали…

 

***

И стукнуло Ривчику семьдесят лет. Почему говорят — стукнуло? Наверно, подчеркивают, что неожиданно это. Как вдруг, как стукнуло. Не знаю, как отнесся он к тому, что ему не двадцать и не пятьдесят, но факт, что решено было этот юбилей отметить. И не в узком кругу, как обычно, а пригласить товарищей, и по работе тоже, и начальство. А поскольку домой много не назовешь… И поскольку в ресторан, даже не в самый шикарный, как-то тоже не к лицу, не по чину как бы, —  то договорились со сватами, у которых трехкомнатная на Большой Арнаутской.

И были поздравления и речи, и говорил директор комплиментные слова, и были тосты, и Ривчик, когда ему наливали, хоть и не восклицал шутливо «Хватит, хватит!», но старался не пить много, а ел, как всегда, как птичка. Только смотрел и улыбался.

И стояли три Жениных дочки на кухне, и скользили бесшумно в комнаты и обратно, и меняли тарелки, и мыли вазочки, и опять выставляли на стол блюда с разными домашними вкусностями. Три Ривчика дочки.

 

***

Когда-никогда Ривчику давали путевку в санаторий. Если он был в Карпатах, то привозил лакированных резных орлов. У каждой из дочерей стоял горный гордец, а то и два. Женя тоже ездила —  в Хмельник, но чаще на Куяльник. (Лиман для пересыпских как-то родной, даже если они уже и не на Пересыпи живут.) Только никогда Ривчик с Женей не отдыхали вместе. Не исключено, что причиной было правило, скажем так, крепкой советской семьи. То есть поселиться вдвоем в одной палате можно было только при наличии в паспорте штампа о законном браке. А у Ривчика с Женей не было такого штампика. Пока не расписались. Расписались они тихо, без свидетелей, да и без особой огласки тоже. Близким, конечно, сказали.

А однажды решил кто-то из девочек устроить им не то чтобы памятное путешествие, а просто чтобы вместе куда-нибудь выбрались. И славился тогда в Одессе пансионат завода «Стройгидравлика». Такой вымахали для себя санаторий — всем на зависть! Зато если ты со стороны, то туда просто так не попадешь. Однако поговорили, повспоминали, и нашли на «Стройгидравлике» Жениного племянника. А это уже не со стороны, это уже чистые свои. И вот вам, пожалуйста, две путевочки на Французский бульвар да в бархатный сезон. На здоровье и в удовольствие! Оформляйте санаторные карты и — в добрый час!

 

***

Не знаю, какие были у Ривчика санаторные карты раньше, только сейчас при оформлении вдруг оказалось, что не в санаторий Ривчику надо, а в больницу…

Обследование показало лейкоцитоз. Что это такое, знают специалисты, а для непосвященных было сказано, что это болезнь крови, не лейкемия, которая после облучения, но тоже нехорошо. Было зафиксировано большущее число каких-то единиц, и нужно было срочно эти показатели сбивать. Впервые обратили внимание, что Ривчик болезненно выглядит и что не раз жаловался на слабость.

И пошли нервные дни. Ривчик решился уволиться, наконец, со своей работы. Лёвочка, тот самый инженер, что когда-то сочинял письмо в Москву, подарил ему, чтоб не скучал, хороший спиннинг —на рыбалку ходить. Но Ривчику стало куда ходить и без рыбалки: анализы, лекарства, опять анализы… Девочки, кто когда свободный, держали связь с лечащим врачом, доставали лекарства, вместе с Женей следили за соблюдением режима. Диета, визиты к врачу — в общем, Ривчику было чем заняться. Но это днем. А о чем были мысли Ривчика по ночам, этого никто не скажет. Женя, правда, не скрывала, что с ужасом думает о самом страшном. Виду, конечно, никто не подавал, но мысли были очень тревожные.

И однажды был у девочек разговор, что мама, мол, тоже уже не молоденькая, что выбивается из сил, и что ездить помогать ей и одновременно успевать управляться со своими делами — тоже не просто, но всё это можно пережить, была бы уверенность, что всё кончится выздоровлением. Пока же время идет, а подвижек к лучшему не заметно.

И тут — может быть, впервые — прозвучало вслух, что Ривчик может умереть, и что тогда будет с мамой?

Известно, что обычно о таких вещах не говорят. И не говорят потому, что надежда умирает последней, и что мысли могут материализоваться (по-простому —чтоб не накаркать). Говорить не говорят, но думать — думают, потому что жизнь и смерть всегда ходят рядом. Но здесь уместно вот о чем спросить — а если б с родным отцом такое случилось, говорилось бы об этом? Или молча ждали бы исхода? А потом уже думали бы, что делать с мамой?

Хотя если вспомнить всё, что знаем о подобных ситуациях, то, наверное, признаемся себе, что и про кровных родных рассуждали трезво, без сантиментов, разве что не при детях, чтоб не травмировать.

Нет, не потому заговорили, что Ривчик не родной, он давно уже был родной. А потому заговорили, что с Ривчиком Женя — вроде вполне самостоятельная, а останься сама — большой вопрос. Уже давно девочки приезжают, чтобы убрать коммуну, чтобы вымыть окна, да даже пыль протереть, и то здоровья уже не хватает.

Вот и прозвучало — кому-то из троих объединиться с мамой и Ривчиком, а там что будет, то будет. Поправится Ривчик — очень хорошо, а если не судьба, то маме не придется думать, что с ней будет. Вроде логично. Единственно что — не дать Ривчику подумать, что его уже хоронят.

И выбрали, кому из троих с мамой жить, и придумали, как это обставить, будто объединяться не для мамы нужно, а совсем наоборот. И выглядело это в то время вполне естественно — и Женя, и дочери жили-то в коммуналках, а в коммуналке, известно, на одну соседку меньше — и то счастье.

Время тогда было — продать-купить квартиру нельзя, только обменять. И пестрели столбы да доски объявлениями — меняю, меняю, меняю… И нашли обмен — редкий! Семь участников — такая вот комбинация! Это кому-то приглянулась квартира на Гоголя из девяти комнат.

Переезжали Ривчик с Женей перед Новым годом, тревоги были уже другого порядка. У Ривчика коммуна в новом доме, там и центральное отопление, и горячая вода в душе над ванной. А в старых домах совсем не то. Здесь на всю коммуну одна ванна, да и та не про всех, только для одной семьи. Зато туалет один на всех… Так что нужно было успеть к переезду отдельно устроить и туалет, и ванну, потому что Ривчику прописаны были специальные процедуры. Ничего, успели.

На новой квартире еще одно чувство испытал Ривчик впервые в жизни — впервые ступил он на собственный балкон. Переступил порог — и ты из комнаты на улице.

Ривчик, уже давно потихоньку привыкший не ходить на работу, никак не мог, однако, привыкнуть проводить день в четырех стенах. Он просил у Жени каких-нибудь поручений, каких-нибудь заданий, но сколько их может быть? Он навестил старых друзей, он чаще стал бывать у старшей сестры — младшая уже ушла из жизни, оставив товаркам по общежитию свою гордость — большую коллекцию новенького постельного белья… Времени у Ривчика всё равно оставалось много, и он пристрастился к прогулкам. К прогулкам в одиночку. А тут еще и балкон: переступил порог — и уже на улице.

Легко представить, как он стоял, опершись на холодное дерево перил, и просто смотрел на проезжающие вниз по спуску машины, на проезжающие под балконом детские коляски с мамами или папами, на голые ветки старого ореха — вот они, только протяни руку… Не было в его жизни своего балкона. Первый этаж был, подвал был, а когда попал на этаж третий, то в его комнате только окно. Невелика вроде радость — балкон, не в балконе вроде счастье, но вот — жизнь как будто прожита, а такого простого удовольствия, чтоб не в гостях, а у себя дома… Жизнь как будто прожита…

А жизнь, действительно, близилась к концу.

Чем пахнет весна? Влажной землей? Не прибитой дождем пылью, а  землей, которая источает влажное дыхание… Уже, нет-нет, потянет почти забытым запахом влажной земли, весна вот-вот застучит в окна, в двери, позовет наружу.

Ближе к весне затеяли на новой квартире покрасить полы, и Ривчик договорился с сестрой, что на это время они с Женей приедут пожить у нее в Лузановке.

Вот там и стало Ривчику плохо.

Вызвали «скорую», объяснили, от чего он лечится, и Ривчика сразу же повезли в областную больницу, на поселок Котовского. С ним поехала племянница, и теперь ездила туда каждый день. Когда с сыном, но чаще сама. Возвращалась, докладывала Жене, как и что, потом вместе звонили в город, сообщали остальным о новостях. А новости были не в радость.

    Еще раньше, когда всё только начиналось, однажды Ривчик, придя от врача, сказал Жене — «Я обречен». Странно было слышать от него это в общем-то книжное слово — обречен. Странно и страшно. Обречен. Неотвратимость. На которую нечем возразить.

Он умер на День космонавтики, который с радостью отмечался в Союзе. Из областной больницы его везли в город на грузовой машине. Везли через его родную Пересыпь, хоженую-перехоженную, езженую-изъезженную. А чуть раньше из Лузановки по той же дороге, мимо Ярмарочной площади, мимо нумерованных Заливных переулков, через улицу Деда Трофима и Пересыпский мост везли в город Женю — на последнее свидание со своей молодостью.

 

                                      Вместо эпилога

 

Через год ставили Ривчику памятник. По черному мрамору «…Рувим Иосифович». А ниже — «Ривчеку от…» Но это ошибка — Ривчеку! Плучек, Волчек — да, а Ривчек? Надо писать через «и». Как Вовчик, Санчик. И как теперь быть? Что, как говорится, написано пером... А что выбито на камне — чем исправишь? Только делать заново… И решили буквореза простить и оставить с ошибкой. Я думаю, Ривчик бы тоже простил.

 

***

Старопортофранковская угол Новорыбной-Пантелеймоновской — это там кончается город и начинается Молдаванка. Молдаванка, где все всё обо всех знают. Кто? Ривчик? Он же миллионер!

Ривчик миллионер? О чем вы говорите!

В квартире, откуда хоронили Ривчика, многое изменилось — ведь прошло столько лет… Менялись соседи. Умерла Женя. Из УССР получилась просто Украина. Выросли внуки.

Многое изменилось. А вот вещи живут дольше, чем люди. Стоит, как и прежде, резной платяной шкаф, сработанный пересыпским краснодеревщиком Петей Думчевым. Сохранился даже простенький кухонный шкафчик, который, правда, из кухни давно переехал на балкон, куда когда-то любил выходить Ривчик. Шкафчик теперь выполнял роль маленькой кладовки-холодильника. Верхние ящички были вроде и не у дел, в одном из них валялся почерневший от времени консервный нож-ключ да камень, на котором направлял когда-то Ривчик свою бритву.

И как-то после очередной снежной зимы наводили там порядок и обнаружили в глубине ящичка клеенчатый как бы кошелек — а в нем сберкнижка на имя Ривчика. А на книжке кругленькая сумма. Не миллион, конечно, и даже не сто тысяч, но по тем временам, когда жил Ривчик, —  немало.

А Женя, выходит, о книжке не знала! Иначе оформила бы наследование. И сестра Ривчика не знала, иначе сказала бы Жене. То есть втайне от всех? Ведь мог же сказать, не скоропостижно же умер, было время и подумать, и решить. Не сказал. Почему? Или, спросим, зачем не сказал? Ответа нет и быть не может — некого спросить. Можно только строить догадки.

Видимо, не в том дело, что боялся Ривчик светиться. Тратить деньги — не значит обязательно светиться. Могли же, например, выделить старшей дочери на кооперативную квартиру, когда та с мужем решили вскладчину «построить дом». И ничего, не засветились. Не в этом, значит, дело.

Надо думать, что Ривчик по своему характеру не мог стремиться иметь много денег. Но надо думать также, что если день приносил «живую копейку», он от нее не отказывался. И еще одно. Ривчик не признавал иждивенчества — он считал, что каждый должен сам зарабатывать свой хлеб. Но вот если тяжелая минута — это совсем другое дело, тут помогать нужно обязательно. Поэтому есть такое предположение, что деньги Ривчика — это был своего рода благотворительный фонд. У всех всё хорошо — ну и хорошо, а вот если что случится, то поможем обязательно, а как же!

И если так, то тогда со смертью Ривчика должен был умереть и его Благотворительный фонд. Иначе «фонд» превратился бы в обыкновенное наследство, которое, по обыкновению, делится между наследниками не по принципу благотворительного фонда — кому нужнее, а совсем по другому принципу и в виде подарка с неба. Который (подарок) может кого и разбаловать. Чего Ривчик не поощрял. И потому никому ничего не сказал.

Вот такая гипотеза.

 

***

Фанерный чемодан, с которым Ривчик когда-то вернулся с войны, имел ручку из сыромятного ремешка, сложенного вдвое и прибитого гвоздиками к дощечке корпуса. Этот чемодан и сейчас есть. И ручка не оторвалась. В чемодане живут и ждут очередного Нового года ёлочные игрушки.