«Сергей нашёл немецкую каску с дырочками от пуль...»

  НЕМЕЦКАЯ   КАСКА

 

Сергей нашёл немецкую каску с дырочками от пуль.

Ради смеха надел он её на голову, и вдруг его захлестнул

поток чужого сознанья и речи нездешней лязг.

И он закричал: «Мою голову прострелили!», и разум его погас.

 

И снится ему, что лежит он в поле на чистом белом снегу,

пронзённый насквозь чужою болью: «Майне либе, я встать не могу!

Зачем я лежу на большом покрывале, холодном, как чья-то смерть?

Мою голову прострелили, майне Ленхен, майн херц!

 

Зачем я лежу здесь, подобно снегу, а мне ещё нет тридцати!

Ведь если время приказывает нам быть, то пространство

                                                                        приказывает идти.

Но я умираю, и снег накрывает белой меня простынёй...

Я был поэтом, а не солдатом, я хотел вернуться домой.

 

Всегда мне казалось: надо мною витают ненаписанные стихи.

Но смерть говорит —  это были пули! Шаги её так легки...»

С Сергея сняли немецкую каску — зачем нам чужие грехи?

Он долгое время ходил, как блаженный,

затем сел за стол и начал писать стихи.

                         Марфа! Марфа! Ты заботишься и суетишься о многом,

                         а  одно только нужно. Мария же избрала благую часть,

                        которая не отнимется от нее.

                                                                             Ев. от Луки, гл. 10, 41— 42

          ***             

Меня называли Марией,

а я оказалась Марфой!

Подрезаны мои крылья

и спрятана моя арфа.

 

Ведь после базара не нужно

ни музыки, ни полета,

ни слова Учителя. Ужин

важнее всего да работа.

 

Обильное угощенье

радушно встречает гостя.

Надеемся на прощенье,

да жиром заплыли кости.

 

Но все же сквозь чад кухонный

доносятся звуки арфы.

Сквозь быта чугунные тонны…

О, Марфа, трудяга Марфа!

 

И все ж доносится Слово

сквозь грохот горшков и тарелок,

сквозь крики ослов – так ново

и так непривычно смело!

 

И все сжигает пожар твой,

о, Слово, ведь ты – стихия!

Меня называли Марфой,

а я оказалась Марией!

 

ВАВИЛОН

— Что ты там видишь, в окно окунаясь

                                                              ночное?

— Вижу работы на лунных полях Междуречья —

ночью работают, днем же, спасаясь от зноя,

в хижинах спят, шелестящую слышу их речь я.

Башен, ворот Вавилона вдали силуэты,

ночь нависает над ними законом тирана.

Пьян во дворце Хаммурапи, пьяны горожане,

но рыбаку веселей, чем царю иль поэту.

—Утро... Что видишь в деревьях, в фигурах

                                                            прохожих,

в сонных трамваях, стадами бегущих из хлева?

— Вижу — вступленье рассвета по свежести схоже

с садом висячим и с ликом ячменного хлеба.

Знаю — не пал Вавилон, на земле он все длится:

где-то проходят воротами сонмы торговцев,

где-то цари облачаются в багряницы,

сонмы блудниц обращают помятые лица

ввысь, где бог Солнца несется в своей колеснице...

Мы на планете языческой — дикие овцы.

 

                    ЭВРИДИКА

Ария Тоски в подземном звучит переходе,

Тоска поет с затаенной, надрывной тоскою.

Тоска подземная в плащике не по погоде

с бледным лицом, что припудрено смертным покоем.

 

Голос надтреснутый, жалкий, зовущий,

голых красоток и лики святых омывая.

Мечется и рассыпается пуще и пуще

под грохотанье летящего к морю трамвая.

 

Песнь Эвридики затем в этом царстве Аида...

Вот и Орфей, а быть может, Харон – я  не знаю.

Выручку он заберет, он зовет ее Лида,

вот он выводит ее, вот поверхность земная.

 

Вот он идет и на тень ее не обернется,

все как всегда: и спокойно, и тошно, и дико.

Только галерка случайным  хлопком отзовется,

только останется – То?ска, тоска?... Эвридика.

                 ***
Облака говорят на санскрите,
Облака говорят на латыни… 

Облака надо мной проплывают
и словарь драгоценный роняют:
«агни», «веды», «поэта грекорум»
и рифмуют его с «романорум»…
Говорите со мной, говорите!
Этот день был тяжелый и длинный.

Древний агни горит в наших жилах,
мимо стройная дэви проходит.
И в уме все слова колобродят:
Веды – ведьма, медведь, джива – живы…

Облака знают все, все видали:
древних ариев славу и горе,
древних греков дороги и дали, 
древнеримских владений просторы.

Но к истокам припасть тянет снова,
что в санскрита живительной влаге.
Мама – мата, брат – братар, и слово
полыхает огнем на бумаге!

 

                                  ***

Ты для меня – лишь голос, лишивший меня покоя.

Твой голос в мобильной трубке пытаюсь согреть рукою!

Твой одинокий голос в руке держу, как награду,

и никакой другой музыки мне не надо –

лишь этот вкрадчиво-низкий, застенчивый, мягкий голос,

что вперемешку с ветром в мой проникает космос!

А птицы летят на юг над куполами соборов,

улавливая обрывки наших ночных разговоров…

Твой голос, текущий плавно, в руке я держу синицей,

но верю: когда-нибудь приникну к его истокам,

                                                                      чтобы напиться!

 

КРАКОВ

 

Мы пьем горячее вино с медом,

в старинной ратуше сидим тихо.

Перебираем медленно год за годом

из наших жизней, где сто тонн лиха.                                                          

 

Трубач трубит на площади Рынок

в костельной башне – звук трубы светел.

Чем ближе мы, тем дальше, мой инок.

Ведь каждый плещется в своей Лете…

 

Ах, Краков! Может, каркнул так ворон,

что ты возник – прекрасен и мрачен.

К тебе прикованы твоим взором,

а жизнь идет, и значит, смысл не утрачен.

 

 

                              ***

Капли дождя на папирусах высохших листьев.

В каплях миры отражаются, ярко и рвано.

Всюду костры – в них сгорают легчайшие жизни.

 Дымная и хризантемная нынче нирвана…

 

Вечер, трамвай, психбольница, фонарь и аптека –

всё в этой части вселенной для счастья на месте.

За освещённым окном – силуэт человека.

Я же всё мимо – с листвою мне падают вести.

 

Не научилась я жить, и всегда я была такою,

что важнее всего была осень с её дыханьем.

И для меня мешок с опавшей листвою –

всё равно что наволочка Хлебникова со стихами.

 

***

Моя страна истекает кровью...

Я хожу на работу, в гости, в театр,

я снегом любуюсь: когда походкой коровьей

люди идут по нему, —  он как император —

невозмутим и чист. А страна истекает кровью,

как раненный зверь, попавший в зубы собаке!

Зима приходит в гости суровой свекровью...

Салюты грохочут в честь Нового года, однако!

Мы празднуем Новый год —  украинский, русский, китайский.

Мы празднуем Рождество, Крещенье и Масленицу с блинами.

И верим мы в год Козы и в прочие новые сказки —

но нашу страну давно проткнули рогами!

Заполнены рестораны —  праздник жизни подобен спорту,

хотя салюты похожи на взрыв снаряда.

Я общалась недавно с киборгом из донецкого аэропорта —

он вроде живой сейчас, и я этому рада!