«Случились времена…»

Вместо вступления. По улицам… Города

О книге Гари Лайта «Траектория возвращений»

(«Bagriy@Co.» Чикаго, 2017 – «ИДБ», Киев, 2017)

Я люблю гулять по улицам незнакомых городов. Мне нравится бродить без особого плана, разглядывать дома  и прохожих, подспудно примеряя себя к этому городу.

Так и книгу поэзии я никогда не читаю подряд. Открываю несколько первых стихотворений, а потом уже открываю просто наугад.  А ведь автор, составляя книгу, наверняка продумывал порядок, какое стихотворение должно следовать за каким, и  все насмарку? Нет, не насмарку. По стихам Гари Лайта в книге «Траектория возвращений» я ходил, как по улицам незнакомого города, и повсюду натыкался на запоминающиеся улицы-строфы, дома-строчки, людей-слова. Гари – очень наш и очень американский. Необычное сочетание, которое, мне кажется, и определяет его индивидуальность. С поэтом, как с женой, – вы надежно близки, когда ваши вкусы во многом совпадают.  А у нас с автором стихов  есть общий корень – это наш Город, из которого мы вышли, в который всегда возвращаемся и которому посвящено столько стихов в этой  светлой книге.  Если совсем честно, поэтов я недолюбливаю. Драматург или прозаик сидит, корпит днями над каждой буквой, а поэта озарило, он сел, записал – и день свободен! Конечно, во мне говорит зависть. И Гари Лайту я завидую, завидую его умению несколькими штрихами создавать классные поэтические образы. Вывод для меня очевиден: Гари Лайт – поэт!

Александр Володарский

 

***

«Вертер» написан, парус белеет,
всё буде добре в iншому разi.
Трещину в имени время не склеит,
даже в литом, вдохновенном экстазе.
Детские сны отражением моря
гладят давно не прибрежную пристань,
там о значениях вовсе не спорят,
только из окон – звучание Листа.
Как же неистово хочется верить
в то, что слова не содержат изъяна,
но «Вертер» написан, и парус белеет,
и, в общем, – не скрыться от фортепьяно.
Странно в тумане выглядят руки:
будто и к небу их не вздымали;
только из окон – нотные звуки,
в них нет даже лёгкой, светлой печали.
И так обречённо звучит отреченье:
ни шага, ни вздоха уже не посмеет,
нечего тратить на веру в стеченья,
но «Вертер» написан, и парус белеет.

 

***

Случились времена
сомнительных вельмож,
сомнений прежних вер,
избыточности истин.
Взбодрились племена
гонцов скрипящих кож,
где агнец Робеспьер
к вершителям причислен.
Рождённые в террор
не падки до чудес,
их выбор измельчал
до взгляда из чулана,
заглохший «невермор»
с позором изгнан в лес,
чтоб впредь не докучал
пророчеством незваным.
Воспрял анахронизм
и духом, и словцом,
враз, махом отменив
развитье по спирали.
Сколь сладостен трюизм,
приправленный свинцом!
Но чем чреват отлив,
все, кажется, читали.
Коль скоро разговор
кончается у стен,
давно разбитых в прах,
но якобы воскресших,
нелепы реки с гор,
не нужен, глуп Верлен,
в фаворе – падишах
рыжеющих проплешин.
Похоже, что не сон,
не бесталанный фильм,
а очень даже явь,
вполне реальна даже,
что ставили на кон
глаза актрисы Ильм.
Как быль ни озаглавь –
суть в будущем подскажут.

 

***

Ни абажура, ни свечи,
лишь отражение предутреннего снега
в ночи, во что ни облачи, –
пребудет суть булгаковского «Бега».
У сослагательной эклектики порой
бытует некое присутствие вуали –
и вечное – окстись, Господь с тобой,
как полувзгляд по буквам на скрижали…
Из прошлого, в котором невпопад
смели друг друга благородные идеи,
взяв в понятые Люксембургский сад,
под титры удалились корифеи.
И в совершенной, гладкой тишине,
где нет свечей и прочих атрибутов,
то прошлое, где всадник на коне,
в расстрел с собою унесли обэриуты.

 

***

…Those were there as on sand that was NewYork…
Leonard Cohen

 

Что Ленард Коэн видел из окна – немного острова,
не Идры, но сгодилось для впечатлений, тешащих печаль;|
пожарных лестниц хитрые сплетенья; через дорогу прачечную и
нелепый стенд кантонских изобилий…
Он также видел вход в молельный дом, а магазин гитар и саксофонов
мешала видеть Джэнис, ей как раз совсем иных желалось удовольствий,
при этом ей казалось, что она снисходит до него, а не иначе…
А за окном через её плечо он созерцал такие наважденья,
какие проступают не всегда, даже в стечении похожих обстоятельств,
какие не запишешь, не споёшь, да и она в них спеть никак не сможет…
А Ленард Коэн видел из окна такое небо над Манхэттеном, что даже
он сам впоследствии не сможет объяснить, куда ушли дома и звук сирены.
Над Челси плыл, казалось, Армаггедон, но объяснили, что идёт циклон…
Тогда он вспомнил город Монреаль, в котором тоже всякое бывало,
особенно в фантазиях Сюзанны, когда, к примеру, спустишься к реке –
ноябрь, ветер, север – непогода, а далее по тексту – как всегда.
Что Ленард Коэн видел из окна отеля, с 23-й и Седьмой,
принадлежит и всем, и никому, покуда каждый волен созерцать.
Но Ленард Коэн видел из окна то, что в диметрии казалось невозможным:
прожжённый насквозь будущий Ки-Вест, как там его на русский переводят,
и лучший вариант как раз у той, в ком сомневались и талант, и красота
и кто, по сути, не играла роли, хотя и затянулся эпизод и вновь возник,
но много лет спустя, пятиминутным столкновеньем на углу
того же острова,что видел из окна в конце шестидесятых Ленард Коэн…
Он разглядел, увидел и привнёс из будущего в прошлое эскизы
из музыки, звучания и слов, какие не дают, не оценив
значенья, от кого они пребудут в подлунный мир, где всё противоречит
любым шагам в гармонию и свет… А Ленард Коэн всё же из окна
однажды в одночасье всё увидел, и спрос последует в дальнейшем, не сейчас…

 

 

***

Со среды на четверг иногда появляются странные сны,
сослагательность в них наугад переходит границы,
только вовсе не те, где «живём, под собою не чуя страны»,
а иные – в которых эскизы разыграны в лицах.
В них из прошлого, словно недобрый рассветный десант,
появляются личности те, кто с риторикой дружен,
и приходится с ними беседовать о чудесах
и о том, кто, когда и кому стал не мил и не нужен…
Эти сны познавательны – в них не бывает вражды,
а порой даже вовсе – грядёт извлечение истин,
но они чёрно-белы, собой запредельно важны,
от того неуют в них и холод, и даже порою опавшие листья.
Или вот – обнажённой и грустной приходит вина,
предлагаешь ей плед, покрывало, вино, что угодно,
но она только смотрит в упор, не моргая, – немеет спина,
и раскаянья ждёт, вымогает его, словно грех первородный.
Очень жаль, что редки детских мыслей оттенки в тех снах,
в них обычно ответы на всё нерешённое нечто,
например, где в той первой квартире, за шторою прятался страх
или как в гастрономе районном найти нераспроданной гречку…
Мои сверстники первой советской афганской войны
спорят в снах моих с теми, кто там погибает сегодня,
а я помню Чьерну, затем Братиславу, когда в нас не стало страны,
и декабрь, когда параллельно свободе скрипели врата преисподней.
Иногда в этих снах снегопады все разом гостят –
вся семёрка моих судьбоносных явлений природы,
я люблю их и глажу, как разнопородных бездомных котят,
всех их помню в лицо, удивительных этих гонцов непогоды.
Эти сны, со среды на четверг,
столь нечасты, сколь веско нужны,
их связующих звеньев канва, полагаю, ниспослана свыше.
Да пребудет в них мудрость, и пусть они будут нежны…
А «имеющий уши», пожалуй, всё верно услышит.

 

Утро. Август. Иловайск

Капитан умирал
на подсолнечном ярком лугу.
В телефоне с утра оставались минуты
и треть батарейки.
Капитан понимал:
здесь пощады не будет уже никому,
впрочем, как и литавр, этой горестной смуты,
где жизнь за копейки…
Он всю ночь выводил
тех, кто выжил под «Градами» адской тропою,
не горел только воздух
и данное слово присяги.
Новобранцев к утру с террикона их снайпер скосил,
а в него не попал… То, что было ногами, никак не зароет…
Пулемётные гнёзда…
Кусты и овраги…
Капитан позвонил
на Русановку – возглас жены:
– Дорогой, наконец-то,
мы все извелись в ожиданье…
Ты нас так утомил,
у нас с матерью страшные сны.
– Папа скоро домой? – голос в трубке дочурки-невесты.
«Сериал в кухне смотрят…» – подумал, теряя сознанье…
Капитан говорил:
– Я вас очень, девчонки, люблю…
Как там кошки, не рвут ли ковёр, хулиганки?
Что с «Динамо»? Наверное, будет хороший сезон?..
БТР тормозил…
Врач с сестрою тащили его на броню,
но откуда-то слева возникли российские танки…
То ли колокол, то ли контузия… Звон.
Капитан не слыхал…
Медсестру застрелили в упор,
до поры не кончали врача,
его кто-то узнал по Афгану…
Это август пылал,
и был ли в глазах капитана укор?
Кто за всё это будет прощать?
По Писанию ли, по понятиям или Корану?

 

***

Предвесенние сводки с фронтов,
лексикон сорок третьего года,
нависающий меч небосвода,
батальон к наступленью готов.
Батальон в конце века рождён
поголовно в Советском Союзе.
Завтра в нём нахватают контузий,
кто ранений, а кто похорон.
А пока экипажу сержант
на гитаре аккорд из «Грин Грея»
подберёт в ледяном БТРе.
За бетонкой – «псковской» лейтенант,
тоже с напрочь промёрзшей гитарой.
Им потворствует блюзом «Чижа»
и арефьевским регги про «Джа»
или, там, «Наутилусом» старым…
Крикнет сипло в луганскую ночь:
«ВСУ! – что предложите к чаю?»
И сержант отзовётся: «Печали…
Шёл бы ты… До Изварино прочь…»
А с рассветом начнётся обстрел,
прилетят «Буратино» и «Грады»,
смерть сроднит их своей серенадой,
обратает фрагментами тел.
Не дадут ни квартир, ни наград
их родителям, ставшим седыми,
в зимнем воздухе эхо застынет –
Украина. Дебальцево. Ад.

 

***

Все Божьи дети могут танцевать…
                                   Харуки Мураками

 

LincolnPark – HighlandPark –
это сорок минут по осенней дороге,
кольцевой, огибающей, резкой –
как будто танцующей сальсу,
в веренице таких же,
похожих на сон Дон-Хуана индейцев в пироге,
что никак не созвучны
игравшей судьбою мелодии вальса…
Из летящих машин повсеместно и дерзко –
звучание самбы
духовым ноябрём
в гулком такте дождя по стеклу ветровому…
Never mind th ewait,
just acknowledge the wind and a cookie would crumble…
А в любом переводе
корёжится смысл и звучит по-другому.
Не поэтому ли
на спидометр фосфором ладятся цифры,
чтобы знали лимит те,
кто прочь сметены элементами танго,
simply ponder the thought,
and acknowledge the wind even if so briefly –
и вперёд, в глубину,
доверяя дыхания ритм тишине акваланга.
HighlandPark – LincolnPark –
тот же самый маршрут, но заметно короче,
все мелодии просто ушли в никуда,
и ворвался Высоцкий.
Он накрыл небоскрёбы
хрипящим стихом исчезающей ночи,
и грунтованный воздух
отвадил беду, захватив перекрёстки.

 

***

У бабьего лета повадки Кассандры,
осанка Жизели, улыбка Химеры.
Мелькнули прошедшего яркие кадры,
из памяти скрывшись в иные вольеры.
Недобрая осень пришедшего века
в Нью-Йорке рассыпала пепел Помпеи –
нелепа тоска одного человека,
когда целый «мир безнадёжно болеет»…
А взгляд по инерции ищет приметы,
которые канули, больше не будет.
Но так же пронзительны нити рассвета,
по-прежнему манят аккорды прелюдий,
и это, должно быть, фантомные чувства –
иная реальность у бабьего лета –
романтика парка, где нынче так пусто,
ранений невидимых жжёт силуэты.
И все оправдания этой печали
исчезнут с двуличием тёплого ветра,
как рукопожатия, что означали
предательства в ракурсе нескольких метров.
У бабьего лета
повадки Кассандры,
осанка Жизели,
улыбка Химеры.

 

 

Откровение Андреевского спуска
Приходи на Андреевский спуск,
где по камню вода дождевая
столько лет шепчет имя твоё.
Приходи сюда ранней весной,
поздней осенью, в пору сирени,
ты увидишь воочию то,
что нельзя передать наяву.

Ты с собой ничего не бери –
все предчувствия, боль и сомненья,
неприкаянность – спишет на «нет»
этот маленький остров надежд.
Здесь забытые детские сны
и всё то, чему нет объясненья,
вожделеньем заполнят твой мир,
ты поверишь, и больше ничто
разуверить тебя не сумеет.

Поброди среди этих чудес
и проникнись влечением света,
исходящего от куполов, от деревьев,
дыханья Днепра.
Возвращайся и помни, что здесь
то, что впору назвать откровеньем
и пребудет с тобою всегда.

Приходи на Андреевский спуск.

 

 

Чудеса навигации

С приходом в город силуэтов кораблей,
не перечисленных Гомером в «Илиаде»,
улёгся ветер, сделалось теплей
и заструилась магия во взгляде.
Как мимолётно, ненавязчиво, легко
венецианкой ночь скользнула в такте,
так окрылённый плен из облаков
минует лайнер, ощутив кураж на старте.
А дальше небо – предсказанья не всегда
вершатся в облике, не требующем боли,
что совместимость знаков – ерунда,
одна из самых неизведанных теорий.
Начало августа – приходы кораблей,
немыслимая дерзость перспективы,
но будет так, как рассказали ей
однажды в детстве, под цыганские мотивы.
Фарватер изменения судьбы
не обозначен текстом и курсивом,
тем неуместней элемент борьбы
с самим собой, когда иная сила,
настолько светлая, что больно не глазам,
подскажет истину, в контексте и размере.
Прозрение к пришедшим кораблям,
должно быть, отношение имеет.
С приходом в город…

 

***

Мы из прошлого века,
был каверзным канувший век –
там такое творилось
при полном крушении истин,
но в районах Арт-деко
всегда жил чудак-человек,
ему светлое снилось,
он кофе варил и записывал мысли.

Мостовые Варшавы, Харбина,
ещё не советской Литвы
он исхаживал в сумерки,
веря, что всё обойдётся,
но уже запускались турбины,
уже обращенья на «вы»,
как ношенье туники,
казалось не тем, что живётся.

Приходила она в аромате французском
и ставила чай,
в тонких пальцах её
танцевали мундштук с сигаретой,
её талии узкой
под музыку он невзначай
так несмело касался
в последнее мирное лето.

А наутро он очень смущался –
она у окна,
не одевшись, стояла
и кольца вершила из дыма.
Там никто не прощался –
за месяц исчезла страна,
их обоих не стало –
но он встретил вечность любимым.

Мы – второй половины,
иные совсем существа,
но с клеймом двух «ежей» –
так в истории век обозначен.
Мы застали бобины –
в них Гамлет озвучил слова,
и они до сегодняшних дней
из компьютерных недр облегчают задачу.

 

Увезённые в Штаты
и те, кто остался взрослеть
на Арбате, в Бат-Яме
и Лаврой хранимом Печерске,
одинаковы даты,
ни там их, ни здесь не стереть,
есть Арт-деко экзамен,
порой он сдаётся по-чешски…

И читая новеллу, в которой негласно о том,
как он кофе варил,
как записывал сны,
где живут её тело и голос,
мы из прошлого века – как нам его почерк знаком,
в гуще взгляд его стыл,
а она со спины,
как была – без одежды – ушедшая в хронос.

Мы и в прошлом-то веке
так рьяно бросали курить,
но, дойдя до того, как она у окна…
здесь и спичек не нужно,
пульс пробился на веке,
сквозь пальцы вниз канула нить,
её нет в Интернете – и снах,
где понятие почерка чуждо.

Мы из прошлого века,
и те, кто родятся у нас,
эти строки читая с улыбкой,
тая снисхожденье,
оказавшись однажды в районе Арт-деко,
измерив фасады на глаз,
станут внутренне – зыбки,
не в силах постичь наважденья.

Созерцание

Проснуться в канадской глуши, у моря, конечно, – в провинции,
добравшись на старом пароме, вечером предыдущим…
Не клавиши – карандаши, не latte, а кофе в принципе,
скрипят половицы в доме, в окнах туман вездесущий.

Уставиться в горизонт, размеру и рифмам потворствуя,
в строки слова облекая, обжечься тем самым кофе,
забыв рассеянно зонт, собрав синонимы в горстку,
к пристани местной шагая, шептать наудачу строфы.

Прикинуть, а как оно было бы, вот если не так, а этак –
ну, если бы изначально чиновник в тогдашнем Риме
сказал: «В Америку, стало быть? Там слишком жаркое лето.
Канада добрей и печальней». И вывел бы в бланке имя…

Пасьянс сложился иначе, что даже, в общем, естественно,
загадки остались, пожалуй, в языковых нюансах.
Поставленные задачи решались вполне ответственно,
сухой остаток за малым – всего ничего декаданса…

Но всё же периодически, на переправах паромных,
не от того, что истина прозрачна и полутональна,
пророчествующих стоически, сочтёшь наивно нескромными.
Скорее, от догмы, бисером рассыпанной столь банально.

И вот, уже за фарватером, проплыв, считай, половину,
жаждешь побыть в провинции на островах туманных.
Тому, что в иллюминаторах мерещится под турбины,
предпочитаешь театр, где в лицах… И столь многогранно.

Приемлешь за дар приходящие слова, что становятся строфами,
глядишь на горные выступы с рыбачьей, просоленной пристани,
забыв имена щемящие, чреватые катастрофами.
И наполняется смыслом казавшееся немыслимым.

Когда исчезают видения в очереди на посадку
и острота восприятия уходит куда-то в сторону,
случившееся просветление, как контур поверхности гладкой,
стоном, как при зачатии, одарит примерно поровну.

 

***

Помнишь, это было у моря…

В. Музыкантов

 

Затяжные дожди по всему побережью Флориды,
сдобрен кофе уют, как в былые, похожие дни,
но идут корабли в горизонты, видавшие виды,
отражая волну, витражам завершённым сродни.

Здесь такая зима, будто всем континентам на зависть,
но пора аномалий коснулась и этих широт,
и романтика моря вершится в туманную завись,
словно век бригантин продолжается и не пройдёт.

Океан облака ангажирует ветром на танго
с перерывом на вальс, когда ритм изменяется вдруг,
и во всём невпопад, поздним детством приходит Паланга,
затяжными дождями вершит подсознания круг.

Неумело тогда, в сплошь янтарном закате, на дюнах,
как ожог – поцелуй одногодки, литовской княжны,
и звучала гитара, казались волшебными струны,
непривычны – озноб и щемящее чувство вины…

Этот светлый сценарий порой в заколдованном круге
повторялся у моря, цветной раскадровкой дразня:
в главной роли всегда красотою блистали подруги,
в затяжные дожди согревая любовью меня.

В благодарность за это, порою не веря прогнозам,
оказавшись у моря, где ласки зимою не жди,
окрылённый стихами и склонностью к метаморфозам,
я люблю это время,  когда затяжные дожди…

В Третий Сейдер

…Ни пера, ни перрона,
Только рельсы в снегу…
Лия Чернякова

 

Продолжаем свой выход
сквозь разверзнутость вод,
то с оружьем, то тихо,
темень – светодиод.
По Сумской и Египту,
попадая в котлы,
кипарис, эвкалипты –
вера из-под полы.
Нас порой уверяют
в том, что выхода нет,
в нас раздетых стреляют
сотни, тысячи лет.
Но опять автостопом
или на «Меркава»
мы прощаем Европе
малодушье и страх.
Как нам хочется верить,
что от швов только шрам.
Но шагов не измерить
тем, кто шёл по пятам.
И с вещами на выход,
как тогда Мандельштам.
Вдох… А время на выдох –
Не всегда… И не нам.
К перебору гитары
добавляется грусть…
Поезд этот товарный,
в нём ни сесть, ни уснуть.
«…Ни пера, ни перрона,
только рельсы в снегу…»
Свет! Наш выход исконный,
Через лес, к очагу…