«Время танцевать», рассказ

Вкус текилы приятно обжигает горло. Постепенно окутывает почти забытое расслабление и какая-то бесшабашность, оставшаяся в далекой юности. Три, а может, четыре подхода к барной стойке (к черту подсчеты, я должна забыться!) делают свое дело. Я готова танцевать. Мои подруги танцевать не хотят. Ну и дуры — зачем тащиться в такую даль, чтобы вести себя, как дома? Медленно напиваться у бара, обсуждая последние сплетни. Стоят старые калоши, когда все вокруг танцуют сальсу — такие молодые, счастливые, сексуальные (не мое словечко, но сегодня можно). Ну и что с того, что все они лет на двадцать моложе нас? Мне наплевать. А еще меня абсолютно не трогает тот факт, что танцевать сальсу я не умею. Прикрываю глаза, поднимаю руки над головой и медленно виляю бедрами из стороны в сторону. Надеюсь, хоть в такт музыке.

Будучи от природы стеснительной, с закрытыми глазами я чувствую себя свободней. Уверена, что мои подруги сейчас смотрят на меня осуждающе. И подростки, окружающие нас, возможно, посмеиваются над взрослой дамой, решившейся выйти на танцпол.

Меня это не беспокоит. Прикрытые веки отделяют мою скромную персону стальным занавесом от реальности.

Жаркий морской бриз делает движения плавными и ленивыми. Я хочу, чтобы музыка длилась вечно, и мне не нужно было бы возвращаться к подругам, а потом в одинокий номер гостиницы, а затем, после отпуска, домой.

Хочется ли мне домой? Нет-нет, я не совсем одинока. У меня есть муж и собака. У мужа — любовница и язва. Тощая, как болотная цапля. Не язва, — женщина. Язва обширная.

У меня еще есть страх. Все изменить. И надежда. Что все само изменится. Я его уже давно ни в чем не виню. Сама виновата, что с этим живу. Только я. Каждый день, как страус, прячу голову в песок, едва услышав, как он тише  обычного говорит с кем-то по телефону или поспешно проверяет почту на компьютере.

Я знаю, что он с ней спит много лет. И ничего не могу с этим поделать. Скандала не устраивала: духу не хватало. Сама ему никогда не изменяла, «назло» — не мое наречие. И всегда боялась уйти. Боялась одиночества, старости, осуждения близких. Я почти смирилась с ролью обманутой жены. Иногда это даже удобно. Я знаю, что он знает, что я знаю. И пользуюсь этим в мелких алчных целях, наполняя свою жизнь материальными суррогатами счастья.

А неделю назад я узнала, что у него есть еще одна.

Я открываю глаза, вспомнив об этом. На миг застываю на месте, обрывая свой приятный танец вслепую. Две текилы подряд чуть умеряют пульс. Подругам бросаю странное «Чего носы повесили, девчонки!» и возвращаюсь на свое место. Мои не очень вписывающиеся в знойную картинку танцы меня успокаивают. Я опять закрываю глаза и продолжаю одиночную сальсу.

Еще одна любовница. Я смирилась с ролью идиотки, но сейчас нужно признать, что я — идиотка вдвойне. Он изменяет мне с той, которой тоже изменяет.

Измена в квадрате. Как вам такое? Ушла бы я раньше — не оказалась бы сейчас в этом дурацком положении. Самое обидное, что о моей трусости знают все друзья. Не хочу открывать глаза, уверена, что мои дорогие подруги сейчас шушукаются обо мне. Жалеют.

А может, и нет.

Сколько раз я пыталась произнести «Я. Требую. Развод». Для меня просто невозможно сложить эти три слова в одно предложение. Перед зеркалом наедине еще получалось. Тихо так, робко, но получалось. А его увижу — не могу. Молчу. Много-много лет.

Так страшно остаться одной. Кому я еще буду нужна в свои сорок три? Да, выгляжу сносно, можно даже сказать, временами и некоторыми местами хорошо. Но скажу честно — не верю, что у меня еще может что-то в жизни быть.

Подруги советовали найти любовника. А зачем? Я же не умею врать. Ну и священные узы опять же (хе-хе, о чем это я?). Скажу честно, я тайком мечтала, что когда-нибудь уйду от мужа, начну новую жизнь, встречу настоящую любовь.

«Я ухожу от тебя»                                                                                                  или

«Мы разводимся»

             или

«Я знаю, что ты мне изменяешь».

Как начать этот разговор?

Я вытерла рукой влажные глаза. Еще одна текила не помешает. Слизнула с кисти соль и слезы, запила Саузой, вернулась танцевать.

А не такая уж я и старая. И мужчины все еще обращают на меня внимание. Вот, к примеру, этот. Лет на десять меня моложе, а взгляда не отводит от моей (давайте начистоту) все еще роскошной груди. Я открыла глаза или все еще нет? Может, этот пронзительный взгляд мне снится?

Кажется, нет.

Улыбается.

Мне не до улыбок, я замужем, милый.

(Могу ли я считать, что я все еще замужем, когда другие две стоят в очереди за мужем?)

Да-да, меня дома ждут муж, собака и еще две суки.

Какие жадные глаза. Может, он смотрит на кого-то за моей спиной?

Поворачиваюсь. Нет, никого нет.

Продолжаю танцевать. Глаз не сводит с меня.

Скользит от груди к бедрам и обратно. Я не помню, когда последний раз меня кто-то так тискал взглядом. Мальчик, я замужняя дама, но мне все равно приятно. Еще одна текила. Подружки мои тоже танцуют. Накачались. Так-то лучше, не будет осуждающих взглядов. Хотя ничего плохого я не делаю. Каким бы ни был мой брак, он все-таки пока еще брак… Брак с браком.

Я просто танцую. Даже не позволю себе ответить улыбкой на его призывные жесты потанцевать вместе.

Нет, милый, я не могу.

Как хорошо он чувствует музыку. Как двигается. Интересно, он во всем такой плавный? Чтобы не отставать, я виляю бедрами все интенсивнее, но подойти ближе не позволяю. Можно и без рук, ведь мы уже так крепко держим друг друга взглядами.

Забыть бы обо всем на свете — о доме, о подругах, о принципах, гори они огнем. Он такой соблазнительный…

Или соблазняющий? Или это все текила.

А может?..

Нет. Я так не могу.

Какая у него улыбка. И эти искорки в глазах… И вообще, его внимание так льстит, ведь вокруг десятки юных длинноногих цветков.

Интересно, как он целуется? Последний раз такая мысль приходила мне в голову на школьном выпускном. О ком я тогда? Ах, ну да, о моем благоверном.

Вот я действительно была ему верна. Никогда. Ни с кем. Даже в мыслях.

Как от него приятно пахнет. Пахнет? Он уже рядом. Как рядом??? Не надо, я не могу. Что-что? Как меня зовут? Какой приятный голос! Каждое его слово заставляет тело вздрагивать. Что это со мной? А ну-ка, подожди, дорогой. Так не пойдет, я порядочная женщина.

Подхожу к барной стойке, на которой оставила свою сумочку. Достаю мобильный и набираю первый номер в Избранном.

— Я подаю на развод! Спишь? Да-да, у меня все в порядке. Ты слышишь? Я подаю на развод!

Вмиг трезвею. Пытаюсь собрать все силы, чтобы сказать громче. Голос не слушается.

— Я подаю на развод. Связь плохая. Я напишу тебе СМС. Нет, лучше сказать сейчас же. Я подаю на развод! Все еще не слышишь?

Бросить трубку? Сделать вид, что просто напилась? Что я натворила? Он подумает, что я сошла с ума.

А разве я не сошла? С поцелуем отпускала его каждую субботу на «покер с друзьями». А он, небось, смотрел на нее так, как сейчас на меня этот парень. И не только смотрел. А теперь еще несколько раз в месяц с миной любящей жены собирать его теннисную сумку к той второй (подложить бы ему туда мину, гаду).

Вдруг начинаю орать. Откуда столько сил? Искорки в глазах наблюдающего за мной добавляют огня.

— Ты, ублюдок, мать твою, теперь слушай меня внимательно! Вали к своим шлюхам, я подаю на развод! Слышал, да? Прекрасно.

Выдыхаю. Возвращаюсь. Танцую.

 

 

ЖДИ МЕНЯ НА ПРИЧАЛЕ

 

От быстрого хода катера волны с шумом разбивались о его нос, превращаясь в миллиарды маленьких искрящихся брызг, похожих на мелкую рыбку — ферину. Они попадали ей на лицо, и она все время щурилась, смущенно улыбаясь. Восемнадцать лет. Она светилась молодостью и какой-то отчаянной искренностью. Встретить бы ее такую тридцать лет назад.

Безветренный денек был создан для рыбалки. Воздух был еще наполнен весенней свежестью, но солнечные лучи становились с каждым днем сильнее. Близкая по духу стихия манила его обещанием свободы. Только здесь он чувствовал себя по-настоящему вольным от ежедневной суеты, от будней, от напускной собственной важности.

Белое хлопковое платье совсем промокло от брызг, четче обрисовав хрупкую фигурку. Она встала, чтобы бросить якорь на месте их обычной стоянки. Вытянулась во весь рост, ища взглядом главный золотой купол монастыря, который должен был показаться прямо над центральной башней новенькой гостиницы на берегу. На катере был эхолот, но он им редко пользовался и научил Веронику находить проверенные рыбные места по старым приметам. Они почти не разговаривали во время рыбалки. Но эта тишина была наполнена смыслом больше, чем любая бесконечная болтовня. Она понимала его с полувзгляда.

Он чувствовал ее без слов. Стоило ей поежиться, он доставал свою старую рыбацкую куртку и накидывал ей на плечи. Стоило замешкаться с крупной рыбой — он подсаживался рядом и помогал снять с крючка слишком зубатого для ее нежных пальцев кнута. Он на мгновенье остановил взгляд на ее узких бедрах в промокшем платье. Вероника напомнила ему Нику Самофракийскую, на которую он таращился в Лувре добрых два часа, не в состоянии отвести глаз от мраморных складок ткани на женской нежной, но такой же мраморной плоти. Только эта Ника была совсем другой. Не из холодного, пусть и потрясающего сознание камня. В ее венах текла кровь, ее сердце восторженно стучало. Он знал, что в его присутствии оно стучит учащенно. Но никогда и вида не подавал. Никогда не прикасался к ней нежнее, не подходил ближе, чем требовала совместная рыбалка в маленьком катере.

— Ну же, что смотришь? Подай «кошку»! Пришли на место! – грубо крикнул он ей.

Вероника, словно читая его мысли и не желая отвлекать от них, чуть помедлила с выполнением просьбы.

Нежный взгляд говорил о том, что восемнадцатилетняя, пусть и очень стеснительная девушка может понимать больше, чем он мог предположить. Иногда ему думалось, что она намного старше. Мудрее взгляд. Реакция на слова, на жесты. Но для него она все равно оставалась ребенком. Больным ребенком.

Давно уже не молод. Женат. Взрослые дети. Он любил их. Любил свою работу. Свою устроенную жизнь.

Но каждые выходные бежал в море. Один. На своем маленьком старом катерке. Рыбу дома никто не ел. Он раздавал ее друзьям и знакомым. Но каждые выходные дни с апреля по ноябрь он проводил здесь, на шестнадцатой станции Большого Фонтана, в трехстах метрах от берега, где зрительно сливаются золотой купол и центральная башня.

Сколько он за свою практику навидался таких юных больных. С тяжелыми болезнями и не очень, с глазами, полными надежды, а иногда уже и без. За двадцать три года работы в детском хирургическом отделении нервы превратились в сталь (так, по крайней мере, ему самому хотелось думать). Он уже не плакал по ночам после смены с бесконечными ургентными случаями. Сердце не болело после каждой удачной операции. Руки не дрожали после неудачной. При виде детских страданий включался лишенный эмоций компьютер, сосредотачиваясь только на решении новых и новых задач.

Старый друг попросил посмотреть дочь с безнадежным диагнозом. Она, как совершеннолетняя, должна была проходить лечение уже в другой больнице. Он не мог отказать. В карточке возраст Вероники записали на два года меньше, и в феврале он ее прооперировал.

— Доктор, я буду жить? — огромные глаза внезапно распахнулись, заполнив комнату ультрамарином.

Он зашел в палату уточнить, пришла ли она в сознание после наркоза, а тут у самого от этого проницательного взгляда чуть помутился рассудок. Ему было тяжело смотреть ей прямо в глаза. Операция, конечно, продлит ей жизнь, но вопрос в том, на сколько.

— Конечно, дурочка, долго-долго! Я еще тебя на рыбалку с собой возьму! — выдал он свою обычную присказку для всех детей, лежащих в реанимации.

— Обещаете? Честно-честно? Ради этого я поправлюсь!

Наверное, он бы навсегда забыл о девушке Веронике, помолодевшей на два года на время лечения, если бы не звонок в отделение в пятницу вечером, когда старшая медсестра отпросилась на часок. Он сам поднял трубку старенького телефона в приемном отделении.

— Игорь Борисович, здравствуйте! Это я, Вероника, помните меня? Я себя отлично чувствую, спасибо вам за все! Когда мы выходим на рыбалку? Я готова! Завтра, хорошо? Вы собирались? Возьмите меня, пожалуйста! Я не буду мешать!

Она тараторила безостановочно. Ему не сильно хотелось вписывать кого-то чужого в свою обычную компанию «старик и море». Но обещание было дано. Он подумал, что мог бы ее покатать полчаса, а потом сослаться на неотложные дела и высадить на берегу.

Не вышло. Все лето, каждые субботу и воскресенье, не созваниваясь и предварительно не договариваясь, они встречались в шесть утра на причале и уходили в море. Она оказалась хорошей рыбачкой, фартовой.

Пару раз они попадали в настоящую черноморскую бурю. Вероника вела себя собранно и храбро, тем самым очередной раз доказав свое неслучайное место в его катере.

Обычно он не думал о ней как о женщине. Она была его дружком, корешем, матросом. Все что угодно. Только не допускать мысли об ином. Такая юная, искренняя, чистая. Он не мог. Дочь друга. Жена. Да что говорить, он не хотел ломать ей жизнь и запутывать свою. Хотя, наверное, если бы Люба узнала о такой рыбацкой компании, обвинила бы его в измене, особо не разбираясь.

Иногда под утро он видел ее в своих тревожных снах. И тогда позволял себе поцеловать ее загорелые плечи, прикоснуться к этим рыжим завиткам на затылке. Он гнал эти мысли прочь, как раньше гнал мысли о сострадании к больным детям. Да и на самом деле ему хватало этой морской дружбы с жизнелюбивым существом из другого мира, другой эпохи. Это было удивительное лето, наполненное светом молодости и наивности, как будто он сам вернулся в свое прошлое. Это была его последняя юность.

Наступила осень. Его стала мучить мысль о приближающемся закрытии сезона навигации. Еще несколько недель, и катер придется поднять и законсервировать. Они не смогут больше видеться. Как? Где?

Ну не водить же Веронику домой по субботам и воскресеньям пить чай вместе с Любой. А так не хотелось с ней расставаться! С милой девочкой, подарившей ему теплое лето. Он сильно к ней привык за это время. Она стала его воздухом, морским бризом, наполняющим душу давно забытым светом.

Рассказать, что у него на душе? Пусть сама решает.

В конце концов, он не звал ее в свою жизнь. Пусть принимает решение. Не маленькая уже. Не шестнадцать, как в карточке. Послезавтра, в субботу.

Но правильных слов так и не нашлось. Как же он злился на себя. Вместо откровений и признаний кричал на нее всю рыбалку. Ругал за опоздание, медлительность, глупость. За «кривые девчачьи руки». Сначала она пыталась шутить. Спрашивала, кто ему так испортил настроение. Уточняла, подмигивая, Игорь ли Борисович с ней в лодке. Пыталась расколдовать поцелуем в щеку. Он не унимался. Нервничал и срывался. К концу дня она расплакалась.

— Злой гнусный Айболит! Ненавижу! Я больше не приду! — крикнула она вслед, убегая с причала.

Она не пришла в воскресенье. Ни через неделю. Он не успел ей ничего сказать. Исчезла. Поделом ему, старому пню. Он выходил на рыбалку один. Осеннее море хмурилось, и хмурился он. Улов был скудный, как-то и вовсе пришел на берег пустой. Обычно в конце сезона он наблюдал на воде пристально за каждой мелочью, чтобы напитаться положительным зарядом до следующей весны. А потом долгими зимними вечерами вспоминал цвет крыла баклана, кружащего над катером, вкус соленых брызг уже почти по-зимнему ледяной воды, счастливые улыбки рыбаков с соседних лодок, наудивших килограммы ставриды. Но не сейчас. Рыбалку у любимого места прерывал по нескольку раз на день, находя предлог вернуться к причалу. То наживка закончилась, то нож забыл, то еще что-нибудь. Искал глазами ее.

Тщетно.

В пятницу вечером в больнице было тихо, после травмоопасного лета детки вели себя тише — переломов и ушибов в разы меньше, а сегодня вообще никого. Он сидел в ординаторской, читал старую газету. Текст воспринимался плохо, потому что он все время думал о ней. Может быть, завтра она все-таки придет? Перестанет дуться. Увидеть бы просто ее тонкий силуэт, подходящий к причалу. Никаких признаний и откровений. Дурь это все.

От мыслей оторвала новая медсестричка.

— Игорь Борисович, вас к телефону!

Почувствовав себя мальчишкой, он побежал по коридору. Немного отдышавшись и пытаясь придать голосу спокойный тон, взял трубку:

— Слушаю! — он надеялся, что это она.

— Игорь, — нет, ее отец. — Вероника… Она… нет ее больше. Игорь, спасибо тебе. Все равно спасибо. Другие врачи не давали и месяца. Ты продлил ей жизнь. Она, когда… когда еще могла говорить… попросила позвонить… Вероника просила передать, что не сердится. За что ей сердиться, Игорь? Ты нам так помог... И еще сказала: «Спасибо, капитан, за теплое лето. Обязательно купите новый якорь, я тот погнула о волнорез».

Он ненадолго разрешил себе поверить, что в жизни бывают чудеса. На одно лето. Поверил, что у истории может быть неожиданно счастливый конец. Какой непрофессионализм для детского хирурга.

Больше никогда и никого в свою лодку он не пускал.