«БЕДНАЯ ЛИНА», рассказ

— Что со мной не так?

Каждый вечер на протяжении последних пятнадцати лет Лина задает себе этот риторический вопрос — прямолинейный, как шпала, который она неусыпно укладывает в свою голову, не ожидая получить на него такой же прямолинейный ответ: «С тобой что-то не так».
Дополняя его неизменно скорбной интонацией, она прокладывает себе виртуальный путь, по которому беспрепятственно движется ее душа в не обозначенный ни на какой карте пункт назначения.

Вот куда может вести такой путь? В смертельную бесконечность? Она же пустота, не освещенная перспективой. Темная материя, беспросветность.

И зачем ей эти шпалы, что перекрывают радость, сдавливая полосатое тело мозга.

— Не хочу! — кричит Лина, сопротивляясь во сне навалившемуся на нее волосатому чудовищу мужского пола. — Не пойду! — оборотень тащит ее в свое логово, провальное и глубокое настолько, насколько глубока ее печаль.  
На днях она была на приеме у психолога — подружки настояли. А тот загнал ее, как в стойло, в детство, из которого она с таким трудом выбралась к своим сорока годам. Не совсем, правда, и выбралась, а наполовину, потому что застряла, как объевшийся Винни-Пух в кроличьей норе. Да и лезла она из детства как-то не по-людски, не как живой субъект, — ногами вперед. И вот ноги ее здесь — в настоящем, голова — в прошлом, а сердце сдавлено, и кровь холодная.

Видно, оттого Лина любит ежедневно принимать горячую ванну.        

 

— Не пойду больше к нему. Не хочу в детство. 

— А ты абстрагируйся. Будто это и не ты вовсе, а совсем другая девочка.

— Другую девочку тоже жалко.

И в этом была вся Лина. Она не могла абстрагироваться. Все другие девочки помещались в ней вместе со своими болями и печалями.

И о своем детстве она не любила рассказывать. Но мы-то можем…

  

Лина росла девочкой спокойной, в меру красивой, в меру умной.

— Девочка думающая, — так отзывались о ней учителя на родительском собрании. А думающая Линочка даже не могла подумать, что отец ее, Тюленин Алексей Александрович, окажется человеком совсем не думающим — ни о ее маме, ни о ней самой. Он этого просто не умел. Мысли у него текли в обратном направлении — задом наперед. Заметьте, в этом Лина была очень похожа на своего отца. Но если читать или писать в обратном направлении было делом в некотором смысле даже полезным, способным трансформироваться в спорт, развивающий отдельные части мозга, то думать в обратном направлении, извините, — это же ретроградство чистой воды, лишающее семью перспективы, надежды на светлое будущее, а в итоге — и на саму жизнь. Так считала мама.

Долгое время, в самый расцвет застоя, жили они спокойно и безбедно, духовно и мирно, с деньгами и без. Без — это когда все деньги складывали на сберегательную книжку, чтобы потом при случае купить себе кооперативную квартиру. Впоследствии как раз такой случай им и представился. 

В доме всегда было тихо и благодатно: папа не мешал маме, а мама папе. Линочка мешала поочередно — то маме, то папе, но так… чуть-чуть. Девочка думающая часто уходила в себя, да так глубоко, что становилась невидимой как для себя, так и для родителей. И это их радовало.

К несчастью, тишину разрушила перестройка. Все в доме стали кричать. Деньги почему-то внезапно кончились. Папа потерял работу, а мама — здоровье. Дедушка называл перестройку бактериологическим оружием, которое убивает душу.

— Это микроб, — кричал он, упираясь взглядом в землю, — который убивает не сразу, а постепенно, дает возможность вволю покорчиться.
А упираясь взглядом в прилавок, а точнее, в колбасу, которая в один день стала стоить в разы дороже, он не уставал цитировать одного известного политика, который все время предлагал отрубить собаке хвост — и не по частям, а сразу. Его, похоже, послушались.

А собакой дедушка видел себя. И вот он бегал, как шавка, помахивая обрубком хвоста по собесам и прочим «бесам», просил вернуть хвост, требовал надбавку к пенсии, выплат по регрессу — дедушка был немножко инвалидом, он стал им еще до перестройки. Шахта, знаете ли, дело совсем не тонкое, — если не полностью, то слегка придавит обязательно.

— Правильно, — говорил он, — собаке нужно отрубить хвост сразу, а если ей это не понравится, — пристрелить, — и хрипло так, агонистично смеялся.

В доме по-прежнему было громко. Но, несмотря на это, Лина умудрялась оставаться тихой девочкой, терпела.

— Страна мазохистов! — кричал дед.
Ему так понравилось это слово, что он впустил его в свой лексикон и выгуливал ежедневно. Все у него теперь были мазохистами: дочка — мазохистка, внучка, зять. А однажды, будучи навеселе, он написал объявление в газету, потратив на него большую часть своей пенсии: «Мирный скромный мазохист шестидесяти лет ищет подругу жизни с определенными наклонностями, вызывающими интерес к жизни». Жены у дедушки не было, бабушка умерла давно. На объявление откликнулись несколько претенденток, и, что интересно, все от двадцати до двадцати шести лет. Дедушка обалдел: «Ты смотри, суки, остренького захотелось, старый хрен им понадобился!»
Дедушка на пенсии скучал, часто ходил навещать свою бригаду, любил поболтать с ними о политике, но мнениями чужими не пользовался — свои имел. Да и наслушавшись всякого, трудно бывает понять, где ты и кто твоя родина.

Спустя некоторое время мама прогнала папу, который так и не нашел себе работу. А не нашел, потому что неправильно искал, потому что ходил, как и думал, задом наперед, в обратном направлении. Ходил по тем конторам, где его слишком хорошо знали, где он уже проявил себя, за что и выгнали.

Жить на дедушкину пенсию было неприлично — так считала мама. Папа так не считал и потому целых два года жил. Папа был тихим, как и его дочь, — со всеми во всем соглашался и, в принципе, никому не мешал, разве что много ел. Согласился он с мамой, наконец, и в том, что ему пора убираться, катиться к такой матери. Матери, к сожалению, у него не было, но отец был еще жив. Он жил в частном доме, в небольшом поселке, и папа, как колобок, покатился к нему. Покатился без скандала, но злобу таки затаил, правда, крохотную. Она, как соринка, попавшая в глаз, могла бы и не мешать ему смотреть на мир радостными глазами, если бы он ее вовремя извлек. Но этого, к сожалению, не произошло. Выражалась она в редких телефонных звонках с включениями актуальной во все времена нецензурной лексики. Ни маме, ни Линочке это не мешало. Дед иногда пытался вступать в дискуссии, нисколько не уступая папе в выстраивании многоэтажного удовольствия.
А когда мама привела в дом нового — красивого, молодого и, к тому же, работающего в приличном месте мужа (а папе, конечно же, сообщили об этом), папина злоба начала пузыриться и расти, как тесто, причем быстрыми темпами. Возле сердца, там, где она обреталась последнее время, вначале потеплело, а потом невыносимо запекло — терпеть не было сил. Папа напряг свои атрофированные за последние годы мозги и вспомнил, что квартира-то — кооперативная и часть ее принадлежит и ему тоже. В одно мгновение он почувствовал странное возбуждение. У него появилась реальная возможность прийти и оттрахать маму без всякого на то ее согласия. И не просто так, а изощренно, с подходом. Это ни с чем не сравнимое удовольствие!

Творческое вдохновение овладело всем его существом, и — о чудо! —озарение сверкнуло, осенило, осуществилось.

«А напишу-ка я дарственную на свою часть квартиры Вовке Петренко, бизнесмену-авторитету из соседнего двора, за хорошее вознаграждение!» Знали они друг друга со школьных лет, учились в параллельных классах. Вовка уже многого достиг. Два раза сидел. Между отсидками открывал свое дело. Давалось ему все на удивление легко. Имеет хоромы. Все у него везде схвачено и захвачено. В друзьях большие люди — милиция (тогда она еще так называлась), депутаты. Жена — модель. Этот все сможет.

Это будет тонкая месть. Ей не отвертеться.

Самое интересное, что когда одна часть мозгов у него включилась, то вторая в это самое время отключилась. У папы не бывало такого, чтобы включались оба полушария сразу. В общем, он совсем забыл о том, что кроме мамы у него есть еще и дочь. Он вывел ее из своего творческого воображения, потерял на пути к восторгу, как ненужную шахматную фигуру, как пешку, которая уже не сделает игры. И он пошёл на это. Он завещал.

Что началось потом, трудно себе представить. Это были настоящие бои без правил. И длились они несколько лет — плавно перетекали из восьмидесятых в девяностые. Мама мобилизовала все свои силы и возможности и просто так сдаваться не собиралась. Она пошла в атаку, вооружившись теми же средствами, что и папа. Нашла своего старого любовника, который был не менее значимым человеком в городе, и это позволило ей вести хотя бы наполовину честную игру.
Маме, конечно, удалось отвоевать квартиру, но не без потерь. Папа получил небольшую компенсацию. Он был счастлив, что не сел. Определенное место ему уже готовили школьный товарищ Петренко и новый мамин муж.
Мама проявила милосердие.

— Пусть живет, — произнесла она снисходительно.
«Мама подарила папе жизнь» — это Лина, по маминому разумению, должна была твердо усвоить. И она усвоила. А о чувствах, которые наполняли ее в момент усвоения данной сентенции, да и во время усвоения других полезных веществ, Лину никто не спрашивал. 
Она хоть и была тихой девочкой, в чем-то похожей на папу, переживала все очень сильно, — просто никому не сообщала об этом. Не сообщала и о том, что узнала она о жизни из жизни своей семьи, в которую была допущена в качестве основного свидетеля. Плотно утрамбовывая в душе уже не влезающие туда разочарования, она пыталась накрыть их саркофагом, будто это и не душа вовсе, а аварийный энергоблок на Чернобыльской АЭС. И это было благородно с ее стороны. Она не хотела, чтобы случайные выбросы всех этих вредоносных изотопов души навредили окружающим ее добрым людям. Она бы себе этого никогда не простила.

Также не было у нее никаких причин, чтобы не жить дальше. Конечно, отдельные события несколько повредили ее душу, оставив на ней маленькие черные метки, но они не были видны посторонним. Только случайно надавив на них, можно было услышать жалобный крик, подобный тому, что издавала ее старая безголовая кукла (подарок папы на ее пятилетие) — «ма-ма-а-ме-ме-е-а-а-а».
Голову кукле оторвал новый мамин муж, когда Лина однажды не помыла посуду. Он так и сказал: «В следующий раз без головы останешься ты, поняла?» Лина не только поняла, но и приняла это всерьез. Каждое утро, просыпаясь, она ощупывала свою голову, вертела ею сначала вправо, затем влево, потом возвращала ее на место и шла в ванную осуществлять все другие утренние процедуры.

Оставаться без головы ей совсем не хотелось. Эта привычка, как навязчивое движение, осталась у Лины по сей день. По сей день не расставалась Лина и со своей безголовой куклой. Она перевозила ее с квартиры на квартиру уже будучи взрослой и периодически слушала ее постаревший голос, который, срываясь на хрип, жалобно звал маму. Голову куклы тогда так и не нашли, но говорящее устройство, встроенное в живот куклы, все еще выполняло свою функцию и в голове совсем не нуждалось.         

 

Пока папа с мамой воевали за квартиру, Лина училась в педучилище.

Ей было скучно. От скуки она хватала с книжных прилавков все, что выплывало на поверхность в те годы, что раздражало и обостряло ее нюх: Камасутру, Бхагаватгиту, Кастанеду, Блаватскую, Рериха, даже «Розу мира» прочла до десятой страницы. Но это ей никак не помогло. После училища она некоторое время работала учительницей младших классов. Но мама ждала от нее большего: «Ты что, так и собираешься топтаться на месте? А как же карьерный рост?» Лина поняла, что мама не отстанет, что придется учиться дальше, и поступила на курсы психологии и парапсихологии, по окончании которых получила диплом очень красного — самого любимого мамой цвета. Этого документа было достаточно, чтоб доверить ей преподавание такого важного для старшеклассников предмета, как «Этика и психология семейной жизни». И ничего, что предмет этот к тому времени уже отменили и что у Лины не было никакого опыта семейной жизни. Кстати, с этим последним можно было и поспорить. Опыта личной жизни, может быть, и не было, но жизнь в семье — это, поверьте, больше, чем опыт. И главное, директор школы была «за!». Она слыла активным борцом против отмены этого полезного предмета и с радостью доверила Лине классное руководство в 10-м «Б» и даже выделила часы для факультативных занятий.

Лина была счастлива. Она резко активизировалась: объявила всем, что к ней в дом пробралась Муза неизвестного пола и наружности и ненавязчиво, хотя и настойчиво, подвигла ее к творчеству, после чего из-под ее пера появилась авторская программа, грозящаяся стать диссертацией. И воплотить ее в жизнь она решила немедленно. Всю себя — бесплатно — детям, которые, если б не она, впоследствии в алкоголики б пошли, в проститутки. Такое случалось нередко: об этом не смогли умолчать даже поэты. Однажды она плакала над стихотворением знаменитого поэта Игоря Иртеньева, которое называлось «Камелия», по имени ее любимой кошки.

Линина программа была монументальной. И как ни пыталась она втиснуть ее в столь ограниченное пространство и время классного часа, у нее это не получалось. Приходилось выходить за предел (в этом помогал факультатив), и даже в беспредел, как говорили невзлюбившие ее коллеги. Беспределом они называли любое отклонение, выходящее за рамки разумной школьной программы.

Суть Лининой программы была в следующем. На каждом занятии кто-то из учеников должен был описать один из наблюдаемых им семейных конфликтов, а еще лучше неоднозначную или даже тупиковую ситуацию. Тупики в стране любили все. Одни заходили туда выпить или покурить травку, другие купить ружье, третьи — лопату, чтобы копать себе яму, четвертые, обходя парикмахера, сами рвали на себе волосы.

Вот сидит себе ребенок за уроками, а папка в это самое время дружку своему названивает, спрашивает: «Ты где?» А в ответ что? Правильно: «Я в тупике!» И это не название пивбара или ресторана. В общем, таких ситуаций на тридцать два ученика класса оказалось тридцать три.

Ученик у доски разъяснял свою семейную проблему, а остальные должны были превратиться практически в психологов:

а) искать причину, б) определять черты характера мужа и жены, а также анализировать недостатки, которые не должны превалировать в семейной жизни, в) театрализовать варианты примирения и наблюдать в течение нескольких дней или месяцев, чем это все кончится.

Кончилось все это плачевно для самой Лины. Один из ее учеников, Вадик, сбежал из дому, другой, Витек, оказался в больнице, подравшись с отцом, а любимая ученица Оленька внезапно забеременела. Конечно, в беременности Оленьки никакой Лининой вины не было — хотя как знать. Конфликты у ее родителей как раз были на сексуальной почве и такое глубокое проникновение в суть конфликта могло подменить старую проблему новой.

Лина душевно поговорила со своей любимой ученицей, и они с Оленькой решили рожать.
Родители были и против Оленьки с ребенком, и против Лины с ее дурацкими экспериментами. Папа решил действовать кардинально. Он подговорил соседских мальчишек немножко попугать Лину. И они напали на нее в подъезде. Но, бедные, они не знали о хрупкости ее нервной системы. Лина, едва увидев маску на лице нападавшего, тут же потеряла сознание. Пришлось вызывать «скорую».

В больнице она написала заявление в милицию. В то время она еще не знала, что это дело рук отца Оленьки. А когда узнала, было уже поздно. Ком нарастал. Пацаны сознались, а против горе-отца возбудили дело. Оленькина мама плакала, умоляла Лину простить его. И Лина, конечно, простила. Но забрав одно заявление, она, насмотревшись сериалов, тут же написала второе, где зашла в еще большие дебри. Получилось, что это покушение на себя она организовала сама, а заявление написала потому, что на нее давили. И что оклеветала она Олиного папу под пытками в милиции, чем вызвала дикий восторг в ее доблестных рядах. Вечером к ней пришли два милиционера и пообещали убить реально. Вид их был таков, что она поверила и переписала заявление в третий раз, в котором просила раз и навсегда простить Олиного папу, за что была оштрафована на довольно крупную для нее сумму денег. Пришлось просить в долг у своих подружек.

 

Вадика нашли, а проведывать Витька Лину одну не пустили.

— Хватит, — твердо сказала одна из подружек, — нужно держать все под контролем, еще раз подобное случится — нас всех привлекут или отправят в психушку за тотальную поддержку полоумных.

 

С преподавательской работы Лину таки сняли. Хотели даже уволить. Но директор ее пожалела — решила оставить в группе продленного дня, где она и застряла на долгие годы.

Мама узнала об этом далеко не сразу. (Лина уже несколько лет жила отдельно). А когда узнала, у нее опустились веки, щеки, поседело левое полушарие, вследствие чего она утратила дар красноречия и на целый год оставила Лину в покое.

Вскоре косметологи помогли маме выйти из кризиса — восстановили все, что могли. И новая мама, набравшись сил, в очередной раз вышла замуж. Хватило у нее сил и на то, чтобы снова взяться за Лину.

— Если ты сейчас не выйдешь замуж, не выйдешь уже никогда! — твердо заявила мама, представляя очередного кандидата.

— Тебе же возраст не помеха? Чего мне бояться?

— Я — это Я! И я совсем не о возрасте, ты знаешь.

И Лина действительно знала. Мама имела в виду двух ее близких подружек. Те давно вышли замуж, нарожали детей.

— У меня впечатление, что они нарожали их тебе! — возмущалась мама.  

Лина любила детей. Она часто сидела с детьми подружек, когда те болели, развозила их после продленки по домам, играла во дворе. Радовалась. Радости у нее было две — дети и пение в церковном хоре. Но были и свои печали, о которых она не любила распространяться даже подружкам. И не всегда радости перевешивали печали. Печалей было, вероятно, больше. Хотя нет, не обязательно. Радость легка, воздушна, — она то ли у тебя в душе, то ли где-то рядом, — прилетает, улетает. А печаль, если ляжет на душу, устроится под сердцем, отяжелеет, и вытащить ее оттуда ох как трудно, если возможно вообще.

Одна из таких печалей была любовь. Лина полюбила мужа одной из подружек, правда, еще до того, как тот стал мужем. И это оказалось навеки. Лина была однолюбкой. О ее платонической любви не подозревал никто.             

Она заблокировала себя. При встрече с мужчинами не светилась, не подавала никаких сигналов, чтобы можно было ее заметить, как когда-то в детстве, когда надолго уходила в себя.  

 

Менялись времена. Новые были в чем-то лучше, а в чем-то хуже старых — сравнивать бесполезно — главное, они были простыми, пока в воздухе не запахло войной. Да какое там «запахло»! Снаряды рвались прямо возле ее дома. Лине пришлось покинуть родной город.
Выезжали все вместе: мама со своим мужем, подружки со своими семьями и Лина со своими близкими — любимой кошкой Камелией второй и пострадавшей от внутрисемейного терроризма куклой.
Для взрослой Лины кукла была уже как оберег, вобравший в себя всю неслучившуюся с ней беду.

Провожали автобусы собаки, вынужденно оставленные своими хозяевами. Их не хотели брать водители автобусов, перевозившие переселенцев.

Собаки лаяли, хозяева плакали, но ничего не могли поделать. По рассказам очевидцев, долгое время брошенные собаки выходили на дорогу и садились на обочину с надеждой на скорое возвращение своих хозяев.

Некоторым собакам повезло — их приютили. Другие жили на дорогах до полного физического исчезновения. Но разве может исчезнуть верность? Она живет и за пределами смерти. Ходили слухи, и Лина верила в них, что собаки эти превращались в привидения. Их печальные мистические глаза светились по ночам на обочинах дорог, пугая злоумышленников и освещая путь редким заблудившимся машинам и одиноким путникам.                

  

Новый город был не совсем чужим. В нем жили мамины тетки. Да и у маминого мужа там был небольшой бизнес и большие связи.     

Они с мамой с восторгом раскрыли перед Линой карты, на которых были обозначены варианты мест, где она могла бы найти себя. Но Лина нашла себя сама. Она выбрала детский сад, в котором когда-то служила одна из теток.    

Работа воспитательницей ей очень нравилась. Детей она не только любила, но и понимала. Но мама не понимала этой любви.

По ее логике, Лина не должна была так опускаться. Ей нужно было, несмотря ни на что, подниматься по все той же злосчастной карьерной лестнице.

И мама изо всех сил пыталась втащить ее хоть на одну ступеньку выше:

— Могла бы устроиться в университет!

— Но у меня нет высшего образования.

— И что с того? Можно служить в университетской библиотеке. А детский сад — это падение с лестницы с необратимыми последствиями.

— Спешу тебя успокоить, мама, после детского сада мне еще будет куда падать: есть целых две ступеньки вниз — оказаться в утробе, раствориться в ней и уйти в небытие.
Лина ответила отказом и на вариант пристроить ее в медицинский холдинг «Материнство и детство» с неонатальным центром и газетой «Счастливая семья», которую учредил родной брат директора центра, он же двоюродный брат маминого четвертого мужа. Здесь, в газете, Лина могла бы найти себе достойное место.
А подружки, между прочим, были солидарны с мамой, одобряя это предложение.

— Соглашайся, — твердили они. — В центре есть отделение искусственного оплодотворения!

Они подталкивали ее к этому непристойному, на ее взгляд, действу, настойчиво советуя оплодотвориться вместе с другими. Но Лина не хотела искусственно оплодотворяться. У нее уже были три искусственных папы: в глазах одного она отражалась механической куклой-роботом, созданной специально для уборки квартиры и мытья посуды, в глазах двух других — вообще не отражалась. 

 

Однажды подружки уговорили ее посетить психолога. Она его посетила. Тогда ее загнали в детство, как в стойло, и закрыли. Ей это не понравилось. На второй сеанс долго идти не решалась. Какой способ погружения в проблемы психолог изберет теперь? Страшно. Нужно взять с собой спасательный жилет, чтоб не утонуть, или акваланг, если погружение будет глубоким, — надежный, чтоб легко дышалось.  

Честно говоря, как несостоявшийся психолог, она всех психологов недолюбливала, и все же пошла: надеялась на чудо. Но чуда не случилось. Психолог загнал ее в глухой угол, прижал к стене и решил без промедления устранить ее комплексы относительно мужчин. Устранить не удалось. Лина сбросила жилет с аквалангом, выпустила коготки, расцарапала ему лицо и убежала, оставив его с дергающимся глазом и выраженьем недоумения на лице.

 

— Уж лучше уйду в монастырь!

Это решение в ней уже давно зрело. Но тут снова вмешалась мама:

— Твой монастырь и есть небытие, не бытие собой, жизнь за пределами жизни. И имя тебе дают другое, и правила, не свойственные тебе, устанавливают.

— Уйду, и все тут! Ты же отправила папу в небытие и ничего страшного с ним не случилось. Ты спасла ему жизнь.

Когда аргументы кончились, мама стала категоричной.
— В общем, так. Или Я, или Он!
Он — это значит Бог. И теперь Лине предстояло сделать выбор между мамой и Богом. 

— Делай правильный выбор! — настаивала мама.
Этой фразой она завершила свой очередной визит к дочери и, хлопнув дверью, уехала к мужу.

А какой выбор правильный? Лина не знала.
— «Утро вечера мудренее», — вспомнила она и легла спать.
Перед сном она снова выпустила в неизвестность застрявшие в ее мозгу вопросы: «Что со мной не так? С кем я, Господи?» Но, как обычно, не дождавшись ответа, уснула.

И приснились ей большая, как океан, утроба и маленькая сухая келья. В океане она бултыхалась одинокой беззащитной рыбкой, которую в любой момент могла съесть подстерегающая ее хищница. А у кельи не было ни входа, ни выхода. Окон тоже нигде не было: их закрыли жалюзи маминого ультиматума. Но и там — сквозь воду, и там — сквозь стены, — сочился таинственный призывный свет.
Что будет дальше? А кто ж его знает?

Может быть, упавшая с неба и проникшая сквозь толщу вод и монастырские стены тоненькая солнечная игла кольнет ее в прямо в душу. И она, получив ударную дозу светлых мыслей, просто не сможет не проснуться счастливой. Все может быть…