«Выезд с оборудованием», повесть

Юлька поморщится, по-детски прогоняя давнюю обиду. Борис улыбнется и обнимет:

– Понимаю твою високосную травму. Но не отказываться же от праздников. Предлагаю отныне отмечать твой день рождения по два раза в год.

– Компенсаторно? – вздохнет она, не отрывая щеки от его плеча.

– Ну да. Так через сколько-то лет количество дней рождения придет в норму. Что же касается дат, придумаем. Например, дни весеннего равноденствия и зимнего солнцестояния вполне подойдут.

– А может, ну их в баню?

– Не могу позволить, чтобы у моей Джульетты день рождения был раз в четыре года. Угораздило же родиться 29 февраля. Високосная моя.

Он погладит ее по голове, она зажмурится от удовольствия и умиротворения.

– Все мы сейчас високосные.

 

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Некоторые конфабуляции на останках социализма. Конец 80-х

***

Юлькина учеба в университете явно затягивалась. Она оформила академотпуск, затем планировался заочный факультет. Работа отбирала почти все время. Пришлось устроиться в «скорую помощь» фельдшером на полторы ставки, потому что мзды и подношений она брать не умела. А вместо этого бегала между дежурствами по домам ставить капельницы зажиточным алкоголикам, колоть антибиотики анонимным пациентам кожвендиспансера и другим стеснительным болящим, не предающим свои недуги огласке.

Раны Бориса заживали медленно и постепенно, как лед затягивает прорубь, если ждать нетерпеливо. Но Юлька не ждала – она врачевала. Меняла повязки, не боялась побеспокоить вопросами хирургов, лечивших его сразу после Афгана, делала инъекции, заставляла есть и гулять. Борис слушался, но больше молчал, глядя исподлобья. Он часто вскрикивал по ночам. Она пулей прибегала к нему босая из комнаты Доры Моисеевны, ласково похлопывала по щекам, чтобы проснулся. Крепко обнимала его поседевшую голову. Немного придя в себя, он отстранялся и отворачивался, играя желваками. Прижав руки к груди, она смущенно уходила на свою раскладушку.

По утрам за завтраком Юлька вопросительно смотрела на Бориса. Однажды он не выдержал и сказал вполголоса:

– Мне не снятся взрывы и выстрелы, и изуродованные тела товарищей. И трупы афганских мальчишек, которых мы вынуждены были убивать, чтобы они не убили нас, тоже не снятся. Обычные кошмары из глубин моей тени. Помнишь капричосы Гойи? Что-то в его духе. Сон разума рождает чудовищ. Пройдет.

Конечно, Юлька помнила Франциско Гойю и его офорты. Альбом стоял на полке у окна. Там же находился альбом с фотографиями скульптур Огюста Родена. «Поцелуй», «Вечный идол», нагие мужчина и женщина, трепетные и страстные прикосновения, не оставляющие сомнений… Был ли в снах Джульетты оживший мрамор Родена, или были они с Борисом из плоти и крови, – не разобрать. Только бесстыдство этих грез тоже не оставляло никаких сомнений. Когда Юлька смотрела на себя, полусонную, в зеркало над умывальником, на ее губах блуждала загадочная улыбка.

 

***

– Не пойму – куда ты тянешь? – ворчала Дора Моисеевна, пока на плите тихонько булькал густой красный борщ. – Женись, родный! Я вмру, вам наша коммуна уся останется. Смотри, как она за тобой ходит. Порадочная обратно же.

– На фига я ей сдался? Решето вместо легких. В голове, похоже, конкретная вавка. Еще и старше на целый червонец… Нет, об этом не может быть и речи! – сердился Борис, выдыхая сигаретный дым в распахнутую кухонную форточку.

– Тогда отпусти. Или нагони. А то болтаешь ерундой, сил нет! И не шмали, щас вернется – ущучит, сделает вирванные годы. Говорит – низя тебе, горически, – качала головой старушка.

– Категорически. Да ладно, не ущучит. Или скажем, что это ты курить начала, баба Дора!

Но выбрасывал недокуренную сигарету и махал руками, разгоняя остатки дыма.

Ждал. Каждую минуту. Она заезжала домой в перерывах между вызовами, чтобы увидеть Бориса. Для виду глотала на ходу огненный чай. Он укоризненно сдвигал брови. Особенно если баба Дора вступала с Юлькой в преступный сговор и делала ложный вызов скорой. Тогда появлялась возможность задержаться даже на полчаса. Они сидели наедине и смотрели друг другу в глаза. Рядом на столике стоял ртутный сфигмоманометр, а плечо Бориса плотно облегала брезентовая манжетка. Юлька задумчиво крутила в руках фонендоскоп и тихо вздыхала. Было сладко. Было невыносимо.

Когда она уходила, Борис вспоминал ее письма в Афган, смелые и откровенные. Винил себя за свои, такие же прямолинейные. И был благодарен за шанс написать их оттуда.

Потом он вспоминал их первые свидания после его возвращения. Они случались в темном длинном коридоре коммуналки. Сначала она водила еще неокрепшего Бориса в ванную и обратно. Было положено опираться на ее плечи. Такие почти объятия торкали почище Юлькиного дремотного ночного сидения у его постели. Впрочем, длилось это не долго. Ночи через три он прогнал ее спать. Она ушла к бабе Доре, взяв с него слово, что он быстро встанет на ноги. И он встал. Во всяком случае уже спустя неделю Борис свободно курсировал по квартире, усаживался на древний заляпанный краской табурет посреди коридора и наблюдал за Джульеттой, снующей туда-сюда в хлопотах по хозяйству. Ловил ее взгляд, невзначай касался руки. Это была игра: посмотрит – не посмотрит, улыбнется – не улыбнется. Это и были их свидания.

 

***

День рождения Бориса, вечно отложенный и отвергнутый, ждал до тех пор, пока не был затерт и вытеснен вторым днем рождения, прилетевшим афганскими пулями, клинической смертью и мучительным воскрешением. И все же…

21 марта (в день весеннего равноденствия) 1987 предвисокосного года Борису исполнилось тридцать три. Джульетта достала у моряков маленькую баночку черной икры, которую вместе с книгой Анатолия Рыбакова «Дети Арбата» вручила ему, вернувшись с ночного дежурства.

– Только не вздумай ни с кем делиться икрой. Это лекарство, – безапелляционно заявила она.

– Я и забыл, как приятно получать подарки от любимых людей.

Он положил пакет на тумбочку и поцеловал Юльку в лоб. Она прильнула к нему всем телом.

– Опасная близость, – прошептал Борис, сжимая ее в объятиях. – Ты же помнишь, что со мной порой трудно совладать.

– Я помню, все-все помню, мой милый.

– А как же Гоша? – вдруг задал он давно мучивший вопрос.

– Его сто лет уже не существует.

– То есть как это не существует? Он тебя бросил? Я убью его!

– Гоша не виноват. Он случайно прочитал мое письмо к тебе. Последнее, я не успела отослать. Он понял, что…

– Бедный Гоша… Не хотел бы я оказаться на его месте. Письмо дашь прочитать? Оно ведь мое?

– Он разорвал его – так был взбешен. Но я знаю каждое слово.

– Скажи.

– Ты первый скажи.

– Ладно. Сопротивление бессмысленно. Я сдаюсь. Делай со мной, что заблагорассудится.

– Хвала небесам, а то я думала, что больше не понадоблюсь тебе.

– Не хитри. Теперь твоя очередь. Что было в письме?

– Там было, как я влюблена – до умопомрачения, до беспамятства.

– Именно: до беспамятства и до умопомрачения!

…Джульетта проснулась в его постели и тут же застеснялась своего улетающего сна, натянув одеяло по самый подбородок.

– Со мной она спала, баба Дора, со мной, – донесся из коридора шепот Бориса. – Сама твердила – женись. Я прислушался к совету. Так что не гони волну.

Зашаркали задорные старушечьи тапки, забормотали в кухне включенные краны, заквакала радиоточка.

***

Слезы Джульетта обычно экономила. А может, их у нее и вовсе не было? Иссякли. Во всяком случае заставить ее плакать было довольно трудно. Это не удавалось ни строгой, чересчур требовательной заведующей, ни пациентам-жалобщикам, ни усталости после тяжелой смены. Особенно туго стало со слезами с выздоровлением Бориса и возвращением его на службу в прокуратуру. И после их свадьбы. Впрочем, свадьбы никакой не было. Они торопились расписаться, а все остальное отложили на неопределенный срок, который так и не наступил. Но им не было до этого никакого дела.

Утро за утром Джульетта просыпалась в объятиях Бориса и тут же выставляла свой улетающий сон напоказ, потягиваясь и сладко улыбаясь.

По утрам на их древней коммунальной кухне проходили политинформации. Начинала всегда Дора Моисеевна. Она давала, как говорится, затравку. Тему подхватывал Борис.

А началось все с визита Маргарет Тэтчер в Москву. Баба Дора только упомянула, что на днях, прогуливаясь по Привозу, где-то между бочками квашенной капусты и горами изюма, краем уха услышала об этом событии.

– Все говорят, что Тэтчер подняла перестройку на смех и припомнила Горбачеву Афганистан, – заметила Юлька, становясь к плите жарить блинчики.

– Не могу с ней не согласиться. Сразу было ясно, что все это большая кровавая авантюра, – подтвердил Борис, с шелестом перевернув газетную страницу.

– А я верила в перестройку. Сильно хотелось верить. Но Маргарет я тоже верю. Похоже, моя давняя к ней симпатия теперь передалась всему советскому народу. – Она засмеялась.

Затем Борис прочитал вслух бодрую заметку об открытии в городе нового коммерческого ресторана.

– На службе судачат, что кооперативы – это замысел, чтобы выявить врагов социализма. Раскулачат, мол, как только жиром обрастут, – добавил он от себя.

– А ты что думаешь?

– Госсектор отдан на разграбление ушлым частникам. Но никакого замысла здесь нет. Сплошной эквилибр с вывертом. Кроме новоявленных нэпманов выгода только у ментов, которые жрут на шару.

– Меня беспокоит другое. Больные все чаще и чаще высказывают недовольство. Вчера один дедушка так раздухарился, что еле давление сбили. Все поносил, на чем стоит, новый вид воров в законе. Пришлось седировать* срочно. И такое сплошь и рядом.

– Завидуют кооператорам? Типа нарастающего народного гнева?

– Ну да. Как-то настораживает.

– Не беспокойся, любимая. Пока кто-то сильный не возглавит народный гнев, он не страшен. Сведется к брюзжанию усталых стариков.

– Я так понимаю, ви не пойдете в новый рэсторан? – с хитрецой и коронным прищуром поинтересовалась баба Дора.

– Посетители набегут – стопроцентный бандитский элемент, которого сейчас развелось, – фыркнул Борис. – Не предадим мы родное сто-пятидесятирублевое население. Правда, любимая? Уж лучше кушать на коммунальной кухне. Нас и тут неплохо кормят, – и поцеловал Юльку в макушку.

 

***

По телевизору твердят о голодовке доктора Хайдера в США перед Белым домом. Вскоре уже никто из Юлькиных пациентов и соседей не может вспомнить ее причины. Спустя несколько месяцев Юлька заявляет Борису: голодать так долго невозможно и что-то здесь не чисто. Она небезосновательно предполагает, что наголодавшись досыта, доктор пойдет очень далеко.

 

***

Борис на очередной кухонной политинформации сообщает о создании милиции нравов и введении в обиход понятия проституции. Юлька пожимает плечами – эка невидаль.

– У нас в училище была такая «женщина с пониженной социальной ответственностью», – сообщает она.

Баба Дора охает и смеется, смеется и охает.

 

***

Джульетте очень идут брюки-бананы с верблюдом на лейбле, подаренные Борисом вместе с номером журнала «Бурда-моден». Название кажется бессмысленным и нелепым, как и выкройки, из которых почти полностью состоит журнал для тех, кто не умеет шить. А вот годовая подписка на журнал «Огонек» очень радует. Интересней распоясавшейся и одуревшей от гласности прессы, чем эта трибуна перестройки, не придумаешь.

 

***

Борис сосредоточенно слушает песни Александра Розенбаума об афганской войне. На вопросы Юльки отвечает без эмоций: не было, дескать, там романтики, вранье. И еще: пусть бы людей спасал, если выучился на врача. А дочитав «Детей Арбата» Рыбакова, он провозглашает громко: «Лед тронулся, господа присяжные заседатели! Вопрос только в том, кто будет командовать парадом».

 

***

Теледикторы твердят, что социализм по-горбачевски еще не раскрылся. А Джульетта почему-то уверена, что он уже закрылся, даже захлопнулся. Но в конец света она по-прежнему не верит. А верит в то, что в каждом двуногом скрыто все на свете: и счастье, и солнце, и беда, и дождь.

 

***

Телемосты с Америкой кажутся невероятной затеей. За наших Юльке часто становится неловко. Особенно сильно краснеет она, когда русская женщина с экрана произносит на весь мир: «В СССР секса нет, а есть…». Борис заглядывает ей в глаза и жадно целует, увлекая от телека на кровать.

 

***

И вообще, 1987 год – Юлькин год, год их с Борисом прорастания друг в друга.

В его преддверии Джульетта с опаской смотрит на календарь.

– В надвигающемся году у тебя день рождения. Уже не отвертишься, – предупреждает Борис и уходит за обещанной елкой к празднику.

…Однако елка елкой, а в новогоднюю ночь Джульетта дежурила. Так выпало по графику. Борис тоже допоздна задержался на работе – спешить было не к кому. Он вернулся домой одинокий до озлобления, поужинал всухомятку холодной котлетой и собрался было последовать примеру бабы Доры – пойти спать. Но без двадцати двенадцать вкрадчиво зазвонил телефон.

– С наступающим високосным, родной! – самозабвенно шептала Юлька прямо ему в ухо. – Всегда думай о том, как сильно я люблю тебя.

Борис растерянно угукнул. В носу защекотало – внезапно навернулись слезы. Наверное, от неожиданности ее дистанционного признания.

«Скорей бы уснуть… скорей бы утро… и тебя обнять», – еще долго звучал в Джульеттиной голове его отрывочный неуклюжий ответ, словно телефонный провод был между ними третьим лишним.

Она вздохнула, повесила трубку и помчалась из дежурки подстанции «скорой» на следующий вызов.

Дебелая диспетчерша Люся проводила Юльку завистливым взглядом и вынула из авоськи бутерброд с докторской колбасой величиной с колесо «жигуленка». Вгрызаясь в него, как приговоренная, она думала о своем затянувшемся до сорока девичестве, проклятущей работе ночи напролет и о Петюне-слесаре, алкоголике и демагоге, порой приударявшем за ней с похмелья ради трешки.

Новогоднее дежурство выдалось тревожным, суетным и изнуряющим. Сначала оказывали помощь пострадавшим в уличной потасовке. Троих забрали с ножевыми, одному констатировали смерть. Дважды выезжали на вызов соседей к пожилому вдовцу, которому навязчиво мерещилось, что дух его покойной супруги вселился в лифт и разговаривает с ним. Так и ездил вверх-вниз целый день, орал на диспетчера, материл монтера. В итоге буяна пришлось госпитализировать. По дороге на Слободку он лез в драку, потом долго извинялся и вновь нападал на Юльку с кулаками. Она уворачивалась, как могла, но по шее все-таки получила изрядно. Затем была череда подвыпивших гипертоников, один инфаркт и даже приступ панкреатита. К утру у Джульетты сложилось стойкое впечатление глобального вялотекущего армагеддона. Впрочем, это было вполне характерно для праздничных дней и ночей бригады скорой помощи.

Зато 29 февраля Джульетта поменялась сменами и осталась дома. Борис предлагал сто–пятьсот увеселительных мероприятий на выбор, но они до самого вечера так и не выбрались из постели в рассуждениях обо всяких именинных традициях, которых у них обоих отродясь не было.

– А что, мне понравилось отмечать именины таким образом. Чрезвычайно интимным образом, – подытожил Борис ближе к ночи и объявил о своем твердом намерении отужинать, чем бог послал, а вернее, тем, что оставила для них на кухне предусмотрительная и деликатная Дора Моисеевна.

***

О страшной новомодной заразе ВИЧ Джульетта узнала не из газет и не из теленовостей. Родной Минздрав вместе с санэпидемслужбой спешно разработали меры по профилактике заражения вирусом иммунодефицита человека в медучреждениях. Так называемый ОСТ издали отдельной книжицей и заставили под страхом увольнения выучить наизусть и внедрить. Легко сказать – внедрить. Когда нет вдоволь не только резиновых перчаток, одноразовых шприцов и систем для инфузий, а и простых кастрюль и тазов для обработки инструментов.

Джульетту назначили ответственной за проведение ежедневных бензидиновых проб на остаточную кровь. Каждое утро она с трепетом капала реактивом на ребристые бранши зажимов и пинцетов и ждала, не позеленеет ли капля. Зелень на ватке означала повторное мытье и стерилизацию всего инструментария, а также выговор и товарищеский суд над нерадивой сменной медсестрой.

Один такой суд Джульетте запомнился особо. Потому что наверняка не было трагичней дня для медсестры Валюши в ее двадцать лет. Ее выставили перед собранием на всеобщее посрамление.

– Перекиси не хватило… Перекись же – самое главное… А ее не было. Какая же обработка без перекиси? И зажимы ржавые очень, кровь зубами не выгрызешь, – бормотала Валюша, а ее подбородок дрожал.

Никто не слушал подсудимую. Правда, многие прятали глаза. Ведь они запросто могли оказаться на месте горемыки. Председатель товарищеского суда, она же заведующая подстанции, поджав губы и сфокусировав на люстре пламенный перестроечный взгляд, произнесла пылкую обличительную речь. Неприступные члены суда одобрительно кивали, затем взяли слово и присоединились к предыдущим ораторам. Короче говоря, приговорили Валюшу к исправительным работам в должности санитарки сроком на три месяца с соответствующим окладом и вытекающими последствиями.

Юлька порывалась сказать, что снабжение все-таки следует улучшить. Но на нее зашикали со всех сторон, и она притихла. Она сидела до конца суда, сжав кулаки и зубы, и вздохнула с облегчением, когда все закончилось. Только вот перед Валюшей она чувствовала вину – ведь это ее тщательность в проведении проб низвергла несчастную. Как ни крути.

Но вся загвоздка была в том, что с ВИЧ действительно шутки плохи. Потому Борис достал для Юльки большую коробку тонких импортных перчаток и потребовал находиться на работе только в них.

– А лучше вообще увольняйся. Переходи в поликлинику. Там крови меньше и ночных дежурств.

– Так и зарплата там меньше. А мы ковровую дорожку в коридор хотели купить и машину твою починить…

 

***

Джульетта терпеть не может слезливые песни «Ласкового мая». А записи Виктора Цоя, групп «Браво» и «Воскресенье»* по-прежнему слушает с удовольствием. Борису нравится только Цой.

 

***

Где-то далеко в Нагорном Карабахе, и также в городе с нездешним названием Сумгаит, началась локальная война. Хрустальный монолит новой общности людей (советского народа) дал трещину. Азербайджанцы ополчились на армян и наоборот. Интернационализм не сработал. Борис утверждает, что национальный вопрос в стране таки да существует и будет, похоже, существовать всегда. Всегда были ары и азеры, но кто кого за что не любит, разбираться некогда. Юлька предполагает, что у конфликта архаичные корни – вера, церковь. Нельзя же в один миг превратить многовековую рознь в дружбу. В мозгах нет такой кнопки. Джульетте проще: она не верит в бога и не знает точно, какой она национальности. Лишь предполагает, что одесской.

Но с другой стороны, в совсем недалеком будущем ей покажется странным и непонятным паломничество власть предержащих в церкви и монастыри. Страсть к зажиганию свечей и присутствие истуканов от духовенства на публичных акциях всех масштабов. К тому же это начнут наперебой показывать теленовости и описывать газеты. Вокруг станут креститься напропалую по поводу и без и вовсе не будут упоминать об атеизме, а тем более «опиуме для народа». Вера в бога прочно и надолго войдет в моду. Такого поворота, похоже, никто не сможет предсказать. Джульетту все это обескуражит. С подобной же интенсивностью обескуражат ее первые в стране конкурсы красоты. По-советски неуклюжие, немного стыдливые и в то же время оторванные. Ведь королева красоты и ее подружки вполне смогут быть политически неграмотными и даже несколько морально неустойчивыми.

Борис пошутит с ноткой сарказма:

– А что! Поучаствуй, любимая! Твои ножки самые прекрасные на свете.

И добавит что-то о своей почти грандиозной ревности, которую можно сравнить только с его почти одержимостью Юлькой. Она посмеется, не оборачиваясь от плиты, не зная пока, что это и есть почти последняя Борина шутка о существующем СССР.

Еще сильно впечатляет Джульетту и Бориса новоявленная возможность легко скопировать на «Ксероксе», к примеру, страницы дефицитного и модного литературного журнала «Юность». Гораздо меньше влияет на их жизнь внезапная отмена главного вузовского предмета – Истории КПСС, а также громогласные обсуждения в прессе армейской дедовщины, о которой раньше все знали, но по обыкновению молчали.

 

***

Олимпиада 1988 года в Сеуле оставит после себя единственное – народное название большой бутылки водки в честь самого высокого прибалтийского баскетболиста Сабониса. Ни Джульетта, ни Борис, ни, тем более, Дора Моисеевна водки не употребляют, но актуальные котировки самой ходовой валюты, то есть средства платежа и расплаты, знать обязаны.

 

***

– У меня сложилось стойкое впечатление, что теперь все молодые мужчины разделились на бандитов-физкультурников и тех, кому повезло меньше, – ментов. Причем последние в явном меньшинстве, – сказала Юлька. – Что ни вызов, то огнестрел или ножевое. Пострадавшие – и те, и другие.

– Сто раз говорил тебе, переходи в поликлинику. Быстрее университет окончишь, да и мне спокойнее. У нас пришло распоряжение создавать отдел по борьбе с организованной преступностью. Меня назначили возглавить процесс.

– Мило. Мне, значит, в поликлинику, а тебе в самое пекло, – возмутилась Джульетта так, что даже стирку бросила.

– Не ерунди. Никакого пекла, – отмахнулся Борис. – Мы хотя бы вооружены и подготовлены. А у вас, девушки на «скорой», что есть, кроме клизмы и таблетки аспирина? Так что поликлиника ждет тебя с нетерпением!

– Значит, ты беспокоишься, а я спокойна, как удав?! – съязвила она, преследуя его по пятам на пути из ванной в кухню.

– В поликлинике тоже кто-то должен же работать, – робко вмешалась в перепалку баба Дора, выглянув из-за своей двери.

– Ясно! Вы в сговоре, – подытожила Юлька. – Уйду в поликлинику только тогда, когда ты откажешься от своей организованной преступности. Точка!

Она надулась и возвратилась к любимому занятию – почти ручной стирке белых халатов в почти новой почти машинке «Малютка».

С этой минуты ее тревогу о Борисе и его – о ней уже ничего не могло затмить: ни шумиха по поводу первого в истории добровольного прижизненного ухода на пенсию советского политика Громыко, ни визит Рейгана в «империю зла», ни ужасающее землетрясение в Армении, в связи с которым Джульетта по велению сердца надела траур и оставила свои любимые записи публицистики от рока – Гребенщикова, Бутусова, Шевчука.

Видя неподдельное Юлькино горе, Борис качал головой (таким чувствительным, дескать, противопоказано работать в медицине) и избегал обсуждать с ней эту тему. Сказал лишь однажды после программы «Время»:

– Слава тебе, Господи, сподобились принять международную помощь для обездоленных. После Чернобыля отказались, а теперь приняли – признали, что невмоготу справиться, что жилы все вырваны. – Но, заметив, что Юлька уронила слезинку, поспешно добавил: – Зато появилась надежда, что азербайджанцы хоть на время забудут свои обиды на несчастных армян. Всегда есть надежда, – солгал он.

– Пока мы живы… А для них, мертвых, уже нет. 15 тысяч извлекли из руин. Спасателей косят инфаркты после увиденного… Ты же все знаешь…

Борис привлек ее к себе и согрел ледяные ладошки дыханием, как делал всегда, чтобы утихомирить и примирить с миром.

***

Неистовость нелюбимого Джульеттой индийского кино неожиданно потеснила истовость бразильской мыльной оперы «Рабыня Изаура». Дора Моисеевна не только ежевечерне прилипала к телеку, но требовала того же от Юльки.

– Вот наркозу напустили деятели! Не смотрите, девчонки, сериал, рабынями станете, – подтрунивал над женщинами Борис. – Хотя ты, любимая, рискуешь попасть в рабство гораздо сильнее бабы Доры, когда берешь дополнительные дежурства. Слава богу, я от садового участка, то есть (пардон) фазенды, отказался наотрез, когда у нас распределяли с известной щедростью, а то бы вместе с вами в сельское хозяйство навеки вляпался.

– Увесь двор, уся Одесса поголовно смотрит, а нам низя? – обижалась Дора Моисеевна.

– Да смотрите на здоровье. Но от главного не отвлекайтесь, – смягчался Борис.

– А что у нас главное? – терялась Джульетта.

– Самому знать бы… Ну например, такое: КГБ по-тихому арестовывает активистов движения за установку памятников жертвам сталинских репрессий. Каково?

– Зачем? – искренне удивлялась Юлька. – Сталинский режим предан анафеме официально и неофициально. Все ведь уже раскрыто. – А сама с содроганием припомнила «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. И заодно бабушкины немые слезы от неосторожных вопросов о тех временах.

– КГБ всегда будет против. Комитет рожден воображением Сталина и каждый комитетчик – есть маленький Сталин, такой себе Сталин-недомерок. Они так быстро не сдадутся. За ними реванш, и не один. Боюсь, что даже не десять. Нам бы понять, а мы – на фазенду, а потом – без задних ног Изауру смотреть.

***

Единственный раз, когда Борис напился до состояния бревна, да к тому же в одиночку, был 15 февраля 1989 года, в день, когда последние советские войска покинули Афганистан. Война была проиграна окончательно и бесповоротно. Это и не скрывалось. Впрочем, Борис, понятное дело, нарезался не потому. Он хотел отметить этот день, свою продолжающуюся жизнь, но на поверку оказалось, что отмечать не с кем. Все побратимы легли в сырую землю.

Случайно увидев репортаж о выводе войск по мосту Дружбы через Амударью, он потерял самоконтроль. Как на грех, выпивка в доме была в избытке. Как средство платежа. Он пил горькую допоздна, чокаясь с экраном телевизора, словно с каждым из погибших товарищей. Когда Джульетта возвратилась со смены, Борис лежал на диване в отключке, а на столе стояла длинная ровная шеренга рюмок водки с ломтиками черного хлеба сверху. И ворох фронтовых фотографий на полу – все, что осталось от друзей, если не считать кладбищенских крестов.

Трезвея и постепенно пробуждаясь, Борис бормотал что-то о проклятом интернациональном долге, о советской империи и своем бессилии что-либо изменить и поправить. Юлька обмирала от резкости его слов. Они ударяли ей в голову маленькими взрывами. Помня об обещанном реванше КГБ и еще бог знает о чем, смутном и тревожном из самых глубин сердца, она предусмотрительно включила погромче телевизор и сама запела веселую песенку из тележурнала «Ералаш» о детях и родителях, чтобы никто, включая на всякий случай и бабу Дору, не услыхал Бориных пьяных высказываний о девяти годах ада и своем посттравматическом стрессовом расстройстве, которое извиняет и оправдывает его неостывающую жажду мести. Потом Юлька почти силком напоила его крепким чаем и дала аспирин, после чего он умолк, придя в себя и осознав весь позор положения.

Борис до самой полуночи тихо лежал с мокрым полотенцем на лбу и отрывал бедовую голову от подушки только когда Джульетта требовала принять жидкость или пищу.

– Почему ты меня не целуешь? – удивилась она на следующее утро.

– Не достоин, – буркнул он, вперившись в потолок, но получил в ответ запоминающийся огненный поцелуй, вопиющий об обратном.

 

***

Борины насмешки адресовались не только рабыне Изауре, но и телевизионным шаманам Алану Чумаку и Анатолию Кашпировскому.

– Маги-чародеи Чувак и Кошмаровский помогли от вашего древнего артрита? – регулярно справлялся он у бабы Доры.

Она за это гоняла его по кухне полотенцем.

Когда Юлька попросила Бориса больше не шутить так над старушкой, он на удивление быстро согласился.

– Хорошо, что тебя, любимая, эта всенародная экстрасенсорная чушь не зацепила. Я не вынес бы зарядки Чумаком воды и твоих кремов сквозь экран телека.

– Если я не признаю религию, то с чего мне верить этим фармазонам? – возмутилась Юлька. – Просто смешно!

– И без того страна в трансе, а тут еще факиры-стервятники. Плачевно, что многие поддались.

– Нужно же людям хоть во что-то верить в такое смутное время. Не всем же известно, что никакая психотерапия без обратной связи, без близкого контакта в диалоге не действует.

– Это вам в универе говорят?

– Это я в одной умной психологической статье прочитала. Преподаватель нам ксерокс из заграничного журнала дал с переводом.

 

***

Борис и Джульетта никогда не заговаривали о детях. Юлька не знала, почему, хотя предполагала и надеялась, что ребенку супруг обрадуется. Но о своей нагрянувшей беременности говорить ему не торопилась. И хорошо, что не торопилась. Во-первых, с практически полным исчезновением из магазинов провианта и прочих товаров народного потребления кормить семью становилось чрезвычайно трудно. А во-вторых – все равно не сложилось…

Водитель «скорой» Самсонович с самого утра предупредил, что сорвал на фазенде спину, следовательно, к носилкам сегодня и близко не подойдет. А санитар запил еще неделю назад.

– А как же быть, если что? Я же... Да и руки ходуном ходить будут, – произнесла Джульетта.

Но ей никто не ответил. Скорее всего, даже не услышали.

Как на грех, случаи в ту смену были все тяжелые, с госпитализацией. А вечером и вовсе пришлось ургентно забирать тучную женщину почти на сносях с отслойкой плаценты. За носилки весом в центнер пришлось взяться врачу Лидии Ивановне и ей, Юльке. До первого роддома, в Бисквитном переулке, добрались благополучно. Пациентке беременность сохранили, а Джульетте – нет.

У нее начались острые боли и кровотечение, когда их бригада, сдав больную, уже садилась в свой пошарпанный санитарный «рафик». Пришлось положить в гинекологию и Юльку. Уезжая, Лидия Ивановна сунула ей в карман ампулу баралгина. Это было все, чем располагал в тот день абортарий роддома. Джульетту выскоблили почти без обезболивания и оставили с пузырем льда на животе в коридоре отделения до утра. Ее трясло на холодной жесткой кушетке так, что зуб на зуб не попадал, – одеял тоже не хватило. А вокруг не было ни души, лишь жужжала и издевательски подмигивала в пустой соседней палате кварцевая лампа.

С девяти до десяти утра Юлька понуро ждала, чтобы старшая медсестра гинекологии оформила ей больничный лист с беспощадным диагнозом: самопроизвольный аборт в сроке беременности 7–8 недель. Потом отвезла оправдательный документ на работу и только после этого поплелась домой. Вернулась примерно в обычное время, сказала бабе Доре, что слишком устала и пойдет спать. Ей снился врач-гинеколог в замусоленной шапочке, надвинутой на брови. Он твердил, что нужно потерпеть, что все женщины испокон веку терпят подобное безропотно, и стыдно стонать так громко. Даже во сне она точно знала, что никогда не забудет обвиняющей интонации врача и особо мерзкого лязга стальных инструментов.

Борис вернулся со службы очень поздно. Джульетта делала вид, что крепко спит, свернувшись калачиком. Он нежно расцеловал ее затылок и плечи, влюбленно вздохнул, но будить не стал и вскоре засопел. Ей стало немного легче на сердце, хотя все еще тянуло в животе, словно он тосковал по утраченному плоду и всячески демонстрировал несправедливость своей опустошенности.

 

***

Борис подарил бабе Доре несколько мятых талонов на сахар. На целых 10 кило! Старушка опять проявила деликатность и не спросила его об источнике сокровища. Когда она, бережно пряча бумажки в карман фартука, расплылась в восторженной улыбке, Борис сам не выдержал:

– Только, чур, самогон не гнать, а то я тебя знаю. Тебе, Моисеевна, любая антиалкогольная кампания вкупе с ее талонными последствиями нипочем. Хотя и я хорош – талоны-то на спор выиграл. Забились с коллегами, отпустят хоккеистов, Фетисова, Касатонова, Крутова и Старикова, играть в закордонные клубы профессионалов. Вышло по-моему – отпустили. Все меняется. И быстро. А талоны – это так, ставка для проформы. Чтобы помнили, кто в прокуратуре настоящий аналитик с даром предвидения.

– Ты от скромности не помрешь, слава богу, – заметила Джульетта, безразличное отношение которой к продуктовым талонам и разного рода пайкам всегда удивляло Дору Моисеевну.

***

Весной жестоко подавлены антисоветские митинги в Тбилиси. Орудие подавления – обманчиво безобидные саперные лопатки и неразборчивые ядовитые газы. Протестные настроения в Грузии даже сильнее, чем в республиках Прибалтики. Похороны погибших превращаются в масштабную демонстрацию.

– А еще пишут, что империя зла теперь Китай с их жестокой расправой над митингующими пекинскими студентами. Черта с два! Все империи рано или поздно начинают трещать по швам, и оттого злятся сильнее, – говорит Борис Юльке, но быстро спохватывается и заминает тему, помня о ее чрезмерном сострадании к мукам человечества.

Однако он ничего не имеет против просмотра репортажей с Первого съезда народных депутатов. Тем более, что ее от телека за уши не оттащишь. Впрочем, как и всех остальных. Но в отличие от остальных у Джульетты есть по этому поводу собственное суждение. Она называет манипуляторские речи Горбачева «политической мануальной терапией». Борис аплодирует ей стоя.

 

***

18 ноября 1989 года Борис вернулся домой в необычайно возбужденном состоянии. Он злорадно посмеивался и потирал руки, первым делом схватил газеты, но с возгласом «везде одно и то же!» отбросил. Ужинал урывками, несколько раз выскакивал к телевизору, на все лады поносил «дурацкую рекламу кооперативных товаров», которая с недавних пор мешала смотреть новости. Нехотя возвращался к еде и снова убегал. Юлька устала разогревать.

– Ну что ты мечешься? Доешь спокойно или оставайся голодным, – не выдержала она.

– Ничего вы не знаете! Такие события!

– После твоих выводов о недавних забастовках шахтеров, со стуком касками о мостовую в поисках справедливости, мне сейчас становится не по себе.

– Напомни-ка мне, что я сказал тогда?

– Ведешь себя, как ребенок. Ладно, напомню. Ты сказал, что это начало краха социализма во всем соцлагере. Что старая система приказала долго жить, а новой – днем с огнем. И что жесткой эффективной власти больше нет. Это почти дословно.

– Что там у меня было о крахе? Так вот! Во-первых, в Берлине штурмовали Стену. Мирно, мирно, не беспокойся. Остались от высокой стенки одни ошметки и занозы арматуры. Это было 9-го. Ты наверняка слышала, пока я был в командировке. А вчера! Вчера громыхнула так называемая «бархатная революция» в Праге. Они кричали, что никогда больше не повернут налево и избрали президентом интеллектуала – драматурга Гавела. Каково?! Молодцы, стервецы! Все! Соцлагерь накрылся! Как, впрочем, я и предполагал!

– Передают, что Горбачев встречался с Папой Римским. Папа поляк и говорит по-русски. Невероятно, – растерялась Джульетта.

Борис махнул рукой и отодвинул от себя по-прежнему полную тарелку.

 

***

Несмотря на взвинченное состояние нервной системы, 80-е заканчивались для Джульетты на жизнеутверждающей ноте. И нотой этой стал многосерийный художественный фильм «Гардемарины, вперед!». Она терялась в догадках, что же все-таки ей импонирует в этом патриотически-романтичном примитиве? Но, заслышав незамысловатые, несколько безвкусные и даже местами глупые песни с лейтмотивом призыва «не вешать нос!» и такие же, строго говоря, недалекие диалоги, она невольно улыбалась.

         ГЛАВА ВТОРАЯ

Выезд без...  Девяностые подкрались незаметно

***

Девяностые годы обрушились всем на голову внезапно, как мартовский снег в Одессе. Подспудно никто не исключает такой возможности, но особо и не готовится. Надеются – пронесет. А снег повалит, напугает, обесточит. Потом быстро иссякнет, оставив чернеющие непроходимые кучи на каждой дороге и тропинке. Город замрет, отомрет и сделает вид, что не заметил.

Вечно охрипшая фраза диспетчерши по громкой связи «Бригада такая-то, на выезд!» приводила Джульетту в неизменную тревогу. И не удивительно. У нее в фельдшерском чемоданчике было практически пусто. Груша тонометра давно прохудилась и была перебинтована пластырем, что не слишком помогало. Кардиограф сдали в ремонт полгода назад. С концами. Врач для проформы делал назначение, а Юлька оправдывалась перед пациентом, что время, дескать, такое тяжелое, лекарств нет и не предвидится. Иногда она делала гипертоникам пальцевой массаж энергетических точек по древней китайской методике. Порой даже помогало. Хотя Боря утверждал, что от давления помогает вовсе не славный восточный ци-гун, а светлая Юлькина улыбка и больше ничего.

В награду за Джульеттино внимание и чуткость ее карман частенько засевался мелкой денежкой от бабушек и более крупной от прочих болезных. Сначала она краснела и отказывалась, но, поразмыслив, решила: можно использовать данные средства для покупки тех же препаратов неотложной помощи. Первым долгом она скопила на новый тонометр. Врачи менялись, как перчатки, увольнялись, переводились, эмигрировали, а тонометр оставался с Юлькой всегда. Дефицитные одноразовые шприцы помогал доставать Борис, хотя и ворчал, что давно пора бросить нерентабельную деятельность. Джульетта парировала, что и он давно зарплату на службе не получал, а у нее все-таки остается на хлеб.

 

***

Внезапная гибель в автокатастрофе Виктора Цоя ввергла Джульетту в настоящий шок. Придя немного в себя, она всплакнула на терпеливом и надежном Борином плече. Он буркнул что-то вроде «звезды не умирают», но такая неуклюжая ложь еще больше огорчила Юльку.

 

***

Забавный и несколько непристойный танец ламбада оставил Джульетту равнодушной. Она, разумеется, мурлыкала себе под нос его мелодию, но не более того. Впрочем, наряжаться и танцевать все равно было некогда. Баба Дора даже иногда сердилась:

– Загоните себя на работе задарма! Сходите в отпуск, дети, если все равно зряплату не плотят. И не говорите, шо купоны-карбованцы вас где-то держат. Шо ж такое, ми жили, как шлепперы*, тепер и ви… То ж не получка – недавес*!

– Да уж, никак не получается свести концы с концами. Но не впервой, как-нибудь прорвемся, Моисеевна, и станцуем с тобой ламбаду, – подмигивал ей Борис.

 

***

   Держать семью впроголодь, дабы уложиться в прокрустово ложе скудного бюджета, считалось Дорой Моисеевной абсолютно немыслимым и даже позорным.

   В один вполне предсказуемый день, когда закрома малокоммунальной квартиры безнадежно опустели, пришлось внедрять план под кодовым названием «Головизна». В его осуществлении участвовали не только домочадцы, но и другие официальные лица. Например, рубщик с Привоза Сеня Косой, старый деловой знакомый Доры Моисеевны.

   Сеня, как и положено уважающему себя работнику мясного корпуса, тем более рубщику, водил знакомство со многими нужными и влиятельными людьми, среди которых постоянные покупатели занимали весьма почетное место. Потому что еще с молоком матери он впитал, что именно спрос рождает предложение. А без обильного предложения какой базар?

   Так вот, Сеня обладал достаточной властью и волей, чтобы «достать» в нужный момент качественный мясной продукт безукоризненной свежести.

– Еще моя бабушка Эсфирь сильно уважала свиную головизну, – говаривала Дора Моисеевна. – Просто чудо: одна небольшая голова, и на тебе – полный холодильник еды!

   Дора Моисеевна Нисенкер, как руководитель операции, разбудила Юльку и Бориса в четыре утра. Вернее, Бориса будить не пришлось, он все равно «без толку» курил на кухне.

   Вооружившись тремя пестрыми моряцкими авоськами, из тех, что ей регулярно дарил китобой Володя с Госпитальной улицы, и захватив несколько старых газет «Известия», баба Дора возглавила раннюю зевающую процессию на Привоз.

   Сеню ждали долго у мокрых каменных прилавков, на которые продавцы в грязно-белых нарукавниках выкладывали отборные куски вырезки, блестящую печень, пегие языки, мясистые ребрышки и прочие богатства.

   Рубщики до поры скрывались за кулисами корпуса, откуда слышался стук топоров вперемешку с многообещающим хрустом костей. Сеня появился спустя минут сорок, когда почти все прилавки были заполнены товаром. Рубщик важно нес свое тело атлета и круглую лысую голову, задумчиво глядя поверх посетителей. Правый глаз Косого действительно едва заметно косил. Сеня театрально повел вымазанной в крови рукой штангиста Жаботинского и проговорил, не вынимая сигареты изо рта:

– Вот, берите красоток с витрины. Самое свежее поступление. Вчера еще хрюкали. Берите, нам не жалко.

   Высоко над прилавком, за спинами продавцов, на крюках висели свиные головы. Глазки их были прикрыты, словно от удовольствия, пятаки пытливо вздернуты, уши полупрозрачны. Розовые головы беззвучно смеялись. Эти парадоксальные восковые улыбки, остывшие на свиных лицах, с детства были знакомы Джульетте.

– Сейчас уже никто не увлекается головизной. Но натуральные хозяйки, видно, не сдаются. Правда, мадам? – сказал Косой, пакуя две только что ювелирно разрубленные пополам, пахнущие паленой соломой головы в газету и авоськи.

– Нужда, – буркнула баба Дора и жизнерадостно добавила: – Можно месяц с гаком семью кормить по цене десятка котлет. И страшно укусно!

– Страшно, – угрюмо подтвердил Борис, впервые раскрывший рот.

– Будете маламурить за милую душу, – решительно опроверг его Сеня через прилипшую к губе сигарету.

   Борис усмехнулся и расплатился. Денег хватило с лихвой. Зря он волновался. Это заметно улучшило его настроение.

   И тут Дора Моисеевна, периодически закатывая глаза от восторга, начала повествовать Сене о своих и, как оказалось, Юлькиных планах на сегодня и завтра.

– Отберем сальце – засолим на потом. Мяско со щечек пойдет на фрикадельки. Косточки в борщик. Язычок сварим с лаврушкой, как обично. А мозги я детям в кляре поджарю. Для мозгов полезно и от склероза. А если ты мне, Сенечка, еще печеночки дашь с полкило и парочку желудков, мы сальтисон моей соседки Шурочки сделаем. Много-много получится. Его нужно будет жиром залить, в холодильнике будет стоять хоть до следующей весны. Боречке на работу.

Борис сглотнул слюну:

– Ну, я тогда понес это добро домой. А вы тут доделывайте базар и тоже… Не задерживайтесь. – Он кивнул Сене и удалился, нагруженный двумя полными авоськами, растянувшимися до земли.

А Джульетта осталась с бабой Дорой, чтобы помочь.

– Нам еще что-то понадобится? Для всего этого…

– А как же! – баба Дора весело подмигнула.

Чудеса Привоза всегда ее радовали. И почти каждый день.

 

***

Узнав, что, наконец арестован изувер-убийца из Ростовской области, Джульетта спросила Бориса:

– Как думаешь, этого Чикатило признают вменяемым?

– Посмотрим. Слабо верится, что он нормальный.

– Скорее всего он некрофильный садист.

– Тащится от самого процесса убийства?

– Точно. Оно доставляет ему сильное психологическое и сексуальное удовольствие. Можно сказать, наслаждение.

– Извращенец?

– Не обязательно.

– Но среди жертв – мальчишки.

– Они могут быть сакральными жертвами.

– Месть за издевательства в детстве, так?

– Самое оно, мне кажется. К тому же наш профессор по секрету рассказывал, что уже давно составлен психологический портрет. Теперь вопрос, подтвердится ли.

– Главное, поймали наконец. Я бы требовал вышки.

– Я тоже…

 

***

– Марк Данилович уезжает завтра на ПМЖ в Германию. Иду провожать. Он просил очень. Вот тебе свой ненужный партбилет передал в подарок. В твою коллекцию «совка». А Ося Гурфинкель еще в прошлом месяце свалил на землю обетованную. Не говорил тебе? Разъезжаются коллеги. Скоро в прокуратуре вообще пустыня будет. – Борис пожимает плечами.

– Да, теперь это называют не эмиграцией, а эвакуацией. И заметь, они уже не являются предателями родины, – вздыхает Юлька.

– Слабое утешение.

– Какое есть. За партбилет благодарю. Это уже двадцать восьмой. Еще недавно потеря билета была кошмаром, а сейчас все срочно избавляются.

– Теперь даже Генерального секретаря КПСС, считай, нет. Горбачев – Президент.

– Может, и мне от этого хлама избавиться? Выменять на что-то? На легенсы или лосины! Девчонки говорят, что они классные.

– Это что, мясные консервы?

– Это женские рейтузы, Боря! Красиво и удобно.

 

***

Очень часто, почти каждую ночь, в предрассветный час Борис просыпался. Тревога поднимала его по тревоге. Она сиреной раздавалась в мозгу и разрывала сон в клочья взрывной волной. В груди жгло, нестерпимо болели норы, прорытые некогда пулями в ожесточенной паренхиме легких. Пустота нор разрасталась и вытесняла все из сердца, из головы и живота. Руки, огромные и далекие, становились чужими. Длинные онемевшие ноги шатали каменное тело. Борис мерил квартиру несвоими неверными шагами, сцепив зубы и стараясь припомнить свой адрес, возраст, фамилию. Почему-то первой приходила високосная дата 29 февраля, день рождения Юльки. И только после… Тогда мало-мальски отпускало. Он возвращался к ней, спящей, зарывался ледяным лицом в ее волосы, шептал ее имя и затихал в ожидании рассвета. Затем, сымитировав пробуждение, он с опаской смотрел на себя в зеркало – боялся не признать. Наступало утро, а глумливая пустота отступала.

Гораздо хуже было, когда Юлька работала в ночную смену. Борис ненавидел ее работу, но надеялся, что новая ночь не станет его истязать, и он проснется уже когда с кухни будет слышен Джульеттин голос.

– Завтракать! – крикнет она громко и строго.

И никакой пустоты, кроме пустоты в желудке.

 

– Бродил? – спрашивала Юлька, едва за ним закрывалась парадная дверь.

– Бродил… – качала головой Дора Моисеевна.

 

***

В одно прекрасное утро Одесса выстроилась в очереди к сберкассам. Меняли внезапно устаревшие крупные деньги. Полтинники и сторублевки. Весть об обмене купюр возымела эффект атомного взрыва. Равнодушных практически не осталось. Разве что Джульетта с Борисом только пожали плечами. А все почему? Потому что их почти пустой карман ничто не могло еще больше опустошить. Правда, у запасливой бабы Доры нашлась все-таки одна зеленоватая бумажка достоинством в 50 рублей, которую без проволочек разменяли на том же Привозе, закупив свинины впрок для приготовления фирменных котлет.

Впрочем, были еще в городе люди, которым денежная реформа тоже была, как говорится, пониже спины. Об их существовании Джульетта знала со слов Бориса, но встречать – не встречала. Они, как мифические существа, передвигались исключительно на черных шестисотых мерседесах, носили исключительно пиджаки винных цветов, а жестикулируя при общении, растопыривали в стороны пальцы. «Пальцы веером» – назвал это Борис. Юлька задумалась и припомнила, что уже встречала подобную манеру. У друзей парня, пострадавшего в поножовщине на Дерибасовской. И еще у кого-то немного раньше.

– Это шестерки, шпана, – просвещал ее Борис. – Солидные «новые» на улицах и в кабаках не дерутся. Сейчас в городе орудуют бригады Карабаса, Ангела, Бациллы. Но главный Карабас. Не смейся. Погремухи, конечно, у них смешные, но сами они деятели серьезные. И людей убивают не понарошку, как в сказках, а по-настоящему. Рэкет – жестокое дело. Хотя Карабас слывет справедливым и не очень кровожадным. Начинал ломщиком валюты у чековых магазинов.

Джульетта помнила шикарный и неприступный Торгсин. Под ним, на Французском бульваре, она порой отлавливала свою младшую сестру, охотницу за импортными тряпками.

***

Скрепя сердце, Борис перестал требовать от Юльки увольнения с работы. Потому что вместе с отменой тунеядства исчезли и вакансии. Нехватка среднего медперсонала улетучилась сама собой. В университете вводилось платное обучение. А благодарность пациентов все чаще выражалась в натуральном эквиваленте. Джульетта привозила домой то полкило базарной брынзы, то новый веник, то эмалированную кастрюльку с цветочком, то банку с нездешними сосисками из гуманитарки.

Иногда, если оставаться дома на ночь становилось невмоготу и тревога за Юлькину безопасность зашкаливала, Борис напрашивался поездить с ней на «скорой». Часто оказывался очень даже кстати. В качестве автослесаря-умельца, охранника или санитара-носильщика. Это давало передышку, но тем неспокойнее было снова отпускать ее одну, когда требовалось его круглосуточное присутствие на службе. Чтобы снизить градус животного страха ее потерять, Борис принес Джульетте газовый баллончик на крайний случай.

– Вот эту дырочку направишь на хулигана, прямо в морду. Вот сюда, на пимпочку, нажмешь сильно и резко. Как пшикнет – ноги в руки, и беги. Поняла?

Баллончик был яркий, черно-красный, и очень Юльке понравился.

– Теперь только пистолетиком осталось обзавестись, – шутила она. – Он тоже поразит всех своей строгой элегантностью.

 

***

Убийство Раджива Ганди впечатлило Джульетту гораздо сильнее, чем некогда смерть его матери Индиры. Его убили взрывом из корзины цветов. Вместе с ним погиб убийца, преднамеренно погиб, а не случайно. Поди – пойми.

Также она приняла близко к сердцу новости о распрях между республиками Югославии и об операции американской армии «Буря в пустыне» по освобождению Кувейта от Ирака. А вот роспуск СЭВ и Варшавского договора, следствие бархатных и небархатных революций в бывшем соцлагере с потерей центрального управления материальными и финансовыми потоками, обошли ее внимание стороной. Да и Борис дома не слишком распространялся на эти темы, щадил нервы женщин, считал, что некоторая толика неведения только на пользу. И оказался прав.

Ближе к концу лета их до смерти напугала убийственная невозмутимость «Лебединого озера» по всем телепрограммам. Потом они увидели на экране танки в Москве и услышали такое странное и страшное – ГКЧП. Политика реформ зашла в тупик… Реакционный переворот… Горбачев заперт на своей даче в Форосе… Все ждали апокалипсиса, но не дождались. Постепенно проголодались и вернулись от бабая-телевизора к требовательным полупустым холодильникам.

Борис твердил, что скоро опять начнут менять деньги и, наверное, паспорта. Но до зимы все было неизменно. Это вселяло надежду.

Тем временем глухое и прочное запустение в магазинах ранило душу Джульетты, но отнюдь не так, как зыбучее запустение в театрах. Борис уговаривал ее потерпеть, и она согласилась.

 

***

В ноябре заговорили о референдуме в Украине. Борис был по-прежнему убежден, что последней в мире империи – кранты. Джульетта ему всецело доверяла в этом вопросе. Когда она думала, что скоро станет жить в новой, независимой стране, ей становилось весело, словно теперь ей разрешалось верить в грядущее благополучие.

Раненный ножом в шею браток с хмурым бритым затылком оказался в «скорой» после легкой уличной потасовки. Рана была не слишком опасной. Джульетта наложила повязку и, глядя в голубые бешеные глаза, спросила:

– Ты случайно не из Беляевки? Лицо знакомое.

– Оттудава, сестричка. Лучше бы дома оставался… А ты кто?..

– У меня папа родом из Беляевки. Ты на Гоголя жил, я тебя помню. Витя, кажется.

– Ох, какие подружки повырастали! Как звать?

– Юля. Отсюда Джулия или Джульетта – для домашних. – Юлька улыбнулась.

– Квадрат, – официально представился потерпевший, влезая в «рафик».

– Почему?

– Патамуша рожа квадратная, – заржал он.

– Потише, кровить опять начнет, – предостерегла Джульетта. – Ты как на референдуме проголосуешь? – поинтересовалась она, когда тронулись.

– А на кой мне?

– Ну как же, будет Украина суверенной, со всех сторон лучше.

– Шо? – не понял Квадрат.

– Ты сидел?

– Сидел. Два раза. Один по малолетке…

– Во-от. А где сидел?

– В Магадане и…

– Далеко. А теперь дальше Луганска не сошлют.

– Ты даешь… – удивился он. – Мамке ближе ездить будет…

 

Дора Моисеевна уверила Юльку с Борисом, что на референдуме непременно отдаст свой голос за независимость Украины.

– Как, дети, хочите, так и проголосую. Вам жить, – сказала она.

***

Дора Моисеевна умерла поздней весной, тихо и неожиданно. Не болела, не лежала, не требовала к себе внимания. Наоборот – накануне браво «чимчиковала» по Привозу, неистово торговалась и в результате «сильно выгодно купила два кило свеженького глосика».  Придя домой, нажарила целую гору. Правда, ворчала, что во время похода замерзла «в ноги», и кляла на все лады неуступчивых нахальных торговок рыбой, «хабалок и жлобех». Позже вдоволь налюбовалась, как «дети» уплетали за обе щеки, постанывая и причмокивая от наслаждения. Старушке было нечего больше желать. Телевизор утомил раньше обычного, и еще до девятичасовых вечерних новостей Дора Моисеевна незаметно убралась в свою комнату, пока Борис самозабвенно целовал Юльку в темном закоулке коридора.

– Даже спокойной ночи бабе Доре не пожелали, – сожалела Джульетта, высвобождаясь из объятий мужа. – Накушались вкусно, а поблагодарить забыли.

– Поросята мы, конечно, – согласился Борис. – Завтра будем просить прощения.

Но «завтра» наступило, как водится, не для всех: баба Дора больше не проснулась. Джульетта тщетно ждала ее на кухне с омлетом. Она не пришла.

Вдруг у Юльки нашлось море слез. Она разразилась отчаянными рыданиями. Борис же был угрюм и зол. Глаза его стали мглистыми, как черные дыры.

– Ты тоже имеешь право плакать, Боря, – хлюпая носом, сказала ему Юлька. – Все знают, как ты был к ней привязан.

Но он молча, на затаенном вдохе, хлопотал с похоронами, шел за гробом, бросал комья земли в могилу.

Потом целый месяц он ставил на стол третью тарелку и, спохватившись, убирал. А затертые старушечьи тапки попросил Юльку пока не выбрасывать.

 

***

Культ изобильного и всеобъемлющего домашнего хозяйства, внедренный и старательно поддерживаемый Дорой Моисеевной Нисенкер в малокоммунальной квартире в старом одесском дворике, после скоропостижного ухода старой хозяйки медленно, но неуклонно угасал.

Привоз, шумевший неподалеку, конечно, всегда был местом волшебным, но его молочные реки и кисельные берега для Джульетты изначально обладали непреодолимой крутизной и глубиной. Иными словами, не умела она привораживать продавцов, как это делала баба Дора, чтобы выискать сносный продукт по бросовой цене.

Денег катастрофически не хватало, даже на еду. Получив задержанную на три месяца из-за кризиса неплатежей зарплату, Юлька поняла, что ее хватит на неделю более чем скромного питания.

– У меня идея! – с порога заявила она, возвратившись с дежурства одним ясным летним утром. – Смотри, какую я шоколадку импортную наварила – сникерс с арахисом. Эта – твоя, было две, женщина одна со Старопортофранковской в карман сунула, когда мы ее сына из жестокого запоя вчера вечером выводили. Свою я уже слопала. Денег у нее было мало – аккурат на лекарства. Зато нас борщом накормила и котлет с собой завернула. Только котлеты водитель с санитаром захомячили, пока мы с доктором на следующем адресе температуру ребенку сбивали. Так что только сникерс до тебя доехал. Прости.

Борис устало-удрученно смотрел на шоколадный батончик. Под глазами залегли тени. «Опять бродил ночь напролет», – догадалась Джульетта.

– Идея у меня – как поправить наше материальное положение, чтобы тебе службу не бросать. Поеду-ка я в страну Румынию. У нас почти все фельдшера перешли на полставки и мотаются туда на автобусах с товаром.

– А мне давеча Онасисом предложили заделаться, – с горечью пошутил Борис.

– Как это? – опешила Юлька.

– Очень просто. От нашего славного Черноморского морского пароходства все равно в данный момент остались рожки да ножки. Там такие дела и схемы, долги, офшоры какие-то – разбираться некому. Боюсь, может все сойти с рук. А чтобы я к деловым людям с законными вопросами не приставал, намекнули, что легко могут презентовать парочку белых пароходов. Как думаешь, взять? На память о ЧМП.

– Как это взять или не взять? Куда же мы их? И как это они твоими вдруг станут? Совсем не понимаю… Боюсь, им сойдет с рук, а тебе – не сойдет. Нет уж, лучше я в Румынию, чем ты в тюрьму.

Борис обхватил голову руками:

– Прекрасная дикая страна Одесса… – пробормотал он.

        ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Выезд и въезд

***

Уехать и вернуться Джульетта рассчитывала за неделю. Нужно было вписаться между дежурствами, обязательно нужно.

– Ты сколько на своей работе получаешь? Долларов десять в месяц? А ишачишь, как негр на плантации? – спрашивал старший группы туристов-«челноков» по фамилии Колупайло, когда Джульетта настаивала на возвращении в оговоренный срок.

– Ты пойми, едем не для удовольствия. Всем семьи кормить. За одну поездку долларов сто можно поднять, а то и все двести. С работы уволься на всякий случай. Возможна задержка, – Колупайло хохотнул и вытер вспотевший сократовский лоб скомканным клетчатым носовым платком.

Он был в меру пузат и щекаст. На коленях пузырились турецкие джинсы, а из нагрудного кармашка «бобочки» горделиво виднелся краешек пачки хороших американских сигарет. Звали Колупайло Николаем и недавно ему исполнилось тридцать два года. Все это Юлька узнала при первой же встрече на углу Дерибасовской и Ришельевской. Она не без опасений отдала свой паспорт и практически все сбережения, скопленные на подарок Борису ценой неимоверных усилий.

– Подарок мужу из Румынии привезешь. Там этих подарков как гуталина… – успокоил Николай, демонстративно закуривая свой «Данхилл» с ментолом.

Джульетта вздохнула и повторила за почти всесильным предводителем «челноков» заклинание:

– Послезавтра в 10.00 на Александровском угол Троицкой автобус красный «Икарус»… водители Петр Антонович и Валера. Послезавтра… 10… угол Троицкой… красный «Икарус»…

 

***

Борис отпускал Джульетту в Румынию очень неохотно. Хмурился и сетовал на собственное бессилие, чему она была рада. Потому что боялась иного: его ухода в себя и ледяного молчания, порой вырастающего между ними твердокаменной преградой. Много килокалорий терпения требовалось от Юльки, чтобы растопить лед и вернуть себе прежнего Борю. Хвала небесам, в этот раз он отнюдь не молчал.

– Съездишь один только раз, больше не позволю, – обещал он.

– Одного раза недостаточно, – возражала она. – Ведь это лишь разведка боем. Так Колупайло сказал.

– Колупайле твоему клиенты нужны. Он наверняка с каждого получает. А постоянные клиенты еще нужнее.

– Тем лучше. Значит, он заинтересован, чтобы все заработали или хотя бы не потеряли.

– Быстро ты разобралась, я смотрю. Гешефт у одесситки в крови? Или это от безысходности? Но даже не маслинься, милая моя, больше не отпущу. А если растранжиришь последние наши деньги, вместе будем раны зализывать. Потом. Так тому и быть. Как же мне пережить эту неделю?

– Время бежит быстро, любимый, – утешала Джульетта, но сама в это слабо верила.

 

***

Сев в душный автобус, Джульетта тотчас же ощутила, как уже скучает по Борису и по их комнате в бывшей коммунальной квартире. Однако тяга к перемене мест качнула весы в сторону путешествия, тем более, что в огромных сумках были заготовлены разнообразные товары румынского народного потребления, а именно: соевая сладкая плитка «Пальма» в количестве пятисот штук, по форме и упаковке напоминающая шоколад, шедевр дешевого кондитерского искусства одесской фабрики Розы Люксембург, кипятильники электрические, дихлофос в аэрозольных баллончиках, простыни льняные, кошельки бисерные, консервы рыбные – килька в томате, в просторечье «братская могила», погремушки пластмассовые детские, ножницы, канторы, подзорные трубы и бинокли, настоящие и игрушечные… Да и вообще все это было и настоящим, и игрушечным. Не укладывалось в голове, что румынским покупателям понравятся кособокие бисерные кошельки затрапезного советского производства или придется по душе вкус соевого приторного суррогата.

Товар доставался по блату или просто скупался в магазинах, насколько хватало средств. По привычке высокомерные продавщицы переставали задирать нос, испытывая невольное почтение перед новоявленными веселыми коммивояжерами.

Омрачалось такое утомительное Юлькино веселье лишь мыслью, что сумма на закупку одолжена у Вити Квадрата, повадившегося с некоторых пор названивать «подруге беляевской юности» на работу. Правда, Борису о беспроцентном заеме заветных восьмидесяти баксов знать не полагалось. Иначе… Иначе пришлось бы раскрыть ему весь бизнес-план в подробностях и, к тому же, объяснить, откуда у нее тесные контакты с «бригадными». А ведь для прокурора Никитина совсем не важно, что Витя – земляк и желает во что бы то ни стало отблагодарить Джульетту за врачевание боевых ран. И еще потянутся воспоминания о Гоше, воскреснет ревность, чего доброго…

«Если повезет (а повезти должно обязательно), долг смогу отдать даже раньше срока», – мечтала Юлька. Добрую половину громоздких артикулов она припрятала в подвале подстанции скорой помощи в хлипком некогда полированном шкафу. Чтобы дома сумки и коробки не мозолили мужу глаза. Лишние прокурорские вопросы были ей ни к чему. А вот вернется она с наваром-презентами, тогда можно все и рассказать.

 

При выезде из Одессы, на «двух столбах», Колупайло встал и произнес голосом и тоном недостаточно опохмелившегося субъекта:

– В наш споенный коллектив влились новые члены. Это Юля. Она едет вообще впервые. И Катя с Милой. Раньше они путешествовали с другой группой. Прошу любить… – Колупайло икнул и рухнул обратно на свое место сразу за водительской кабиной.

Юлька сидела позади всех. За ней начинались горы сумок и баулов. Группа была немногочисленной – кроме новеньких и водителей всего пассажиров насчитывалось шестеро. Два нелюдимых дядьки, которых Джульетта невольно сочла братьями, лабух Леша, шутивший на весь автобус громогласно и неустанно, его подруга сонная блондинка Наташа по прозвищу Цыпленочек, Колупайло и степенная дородная Ирина Викторовна в чалме и малахитовых серьгах.

Все это выяснилось на первом часу пути.

Когда грузились, Джульетта заметила, что отстраненные Катя с Милой едут почти налегке.

– А вы что везете? – робко спросила она у кого-то из них. – Что-то компактное?

– Себя, – ухмыльнулась девушка и отвернулась.

***

Убаюканная плавной «икарусовской» ездой, Джульетта погрузилась в дорожную дрему, утратив счет часам и километрам.

Очнулась от издали нарастающего гама, какой бывает на большом базаре. По перечеркнутой табличке она поняла – приграничная молдавская деревня Леушены осталась позади, что подтвердилось глубокомысленным замечанием Колупайло, с честью несущего бремя гида:

– Кончилась Молдова, страна чудова!

Но картина, открывшаяся взору путников, говорила о противоположном. Что напоследок покладистая и тихая Молдова приготовила сюрприз.

Дорога к пограничному КПП проходила по насыпи, по обеим сторонам которой волновалась на степном шалом ветру тучная рослая кукуруза. Стоило красному «Икарусу» въехать на насыпь, он остановился в хвосте очереди из несметного количества других автобусов с туристами. Они бродили группами между, вдоль и вокруг звучащих радиомузыкой «пазов», «лазов», «лиазов» и даже «кавзов», галдели, жестикулировали, ели, оживленно что-то обсуждали.

– Ну все, приехали. Это надолго, – резюмировал Колупайло и спешно отправился к КПП, которого и видно-то не было.

Пассажиры «Икаруса» слабо зашевелились, словно боясь обнаружить себя перед конкурирующими группами «челноков». Катя и Мила тихо засобирались и, покидая автобус, предупредили водителя:

– Мы в Леушены. Там комнату снять можно на пару дней. Будем наведываться, передайте руководителю.

Юлька подумала, что комната в деревне наверняка обойдется недешево. И тут же испугалась «пары дней». Значит, придется долго ждать здесь, в поле? Вместо того, чтобы поскорее добраться до румынских городов и начать торговать. Откуда ей было знать, что очередь на границе непредсказуема, как крокодил в одесском зоопарке? И запросто по воле случая, различных начальственных комиссий и в соответствии с настроением таможенников может прикинуться мертвой недвижимой корягой, неотъемлемым атрибутом приграничной местности. А может прорваться за границу одним рывком, за считанные минуты.

Все загрустили и насупились. Все, кроме Леши. Он эх-тряхнул черными кудрями и выскочил из автобуса.

– Долго ли, коротко ли стоим, братцы? – послышалось его залихватское снаружи.

– Два дня никого не пропускают. Проверка у них какая-то из министерства, что ли, – ответило несколько голосов наперебой. – А еще говорят, что в каком-то автобусе оружие нашли.

– С румынами уже бригадами обмениваемся? – предположил Леша и попросил показать «приличные точки со жратвой и выпивкой».

Дорога гудела многоголосо, засыпала на часок после обеда и замирала перед рассветом, чтобы встретить утро вороньим карканьем, фырканьем умывающихся, вкрадчивым пением Аллы Пугачевой в вынужденном походном дуэте с заводным Газмановым или душевным Вилли Токаревым.

Джульетта бродила по бесконечной узкой обочине, огибая импровизированные пикники и беззастенчивые сушки женского белья. Вскоре она точно знала число впередистоящих транспортных единиц, а также шагов от лобового стекла красного «Икаруса» до широких ворот КПП. Она нарочно утомляла себя ходьбой туда-сюда и обратно, дабы упасть без задних ног в свое законное кресло и отключиться наподольше.

Заросли кукурузы служили для очереди не только в качестве уютной, просторной уборной на свежем воздухе. Кукурузные лабиринты радушно принимали влюбленных. А одесский лабух Леша влюблялся трижды на день. Сперва он подмигивал Джульетте, но наткнувшись на удивленно поднятые брови, незамедлительно переключился на другие объекты.

– Жаль, девульки наши отчалили на съемные квартиры, был бы ты при месте, донжуан, – бросил ему как-то с упреком Колупайло.

– Они профессионалки, дорогие, небось. У меня и денег таких сроду не водилось. Я больше по любви, – отозвался Леша и опять пустился в бега.

Он выискивал среди праздно шатающихся диких туристок наиболее симпатичную и одинокую и утаскивал ее в кукурузу ради взаимного утешения. Затем, довольный и румяный, вбегал в автобус, плюхался возле своей летаргически спящей красотки Наташки, чмокал ее куда попало и с видом человека, выполнившего свое жизненное предназначение, убегал, гонимый голодом, жаждой и неистребимым любопытством.

Леша приносил вести о прогнозах на продвижение очереди, вернее, приносил слухи о положении дел и настроениях на таможне. Каждый раз после его сакраментальных слов «ну, сегодня нам не светит» Наташка, не открывая глаз, доставала серебристую плоскую флягу, отпивала несколько глотков, крякала и вновь засыпала. Иногда она материлась прямо во сне, поносила таможенников, клялась им в вечной ненависти. Впрочем, до этого никому не было дела.

Колупайло часто удалялся к воротам КПП и подолгу топтался там неизвестно для чего, потом возвращался к автобусу, удрученный и тяжко вздыхающий. Это означало лишь то, что добыть достоверных сведений не удалось и количество ждущих не изменилось.

Молдавские селяне толпами сновали вдоль автобусной вереницы, устраивали целые ярмарки на обочинах. Они торговали разной домашней снедью из огромных кастрюль и казанов, а также вином и самогоном из эмалированных ведер и бидонов. Их можно было распознать по простодушно-безмятежным лицам. У туристов лица были другими – уныло-вопрошающими.

На третьи сутки стояния в красном «Икарусе» к Наташкиному, и не только, перегару присоединился тошнотворный запах немытых тел. Теперь Джульетте приходилось гулять не только днем, утром и вечером, а и при свете звезд. Она облюбовала себе местечко на обглоданной дождями бетонной плите, врытой в обочину неподалеку от дислокации группы. Все остальные выступы, камни и кочки в округе бывали постоянно заняты курящими, пьющими, болтающими друзьями, попутчиками, знакомыми и вовсе незнакомыми.

Юлька заметно нервничала и поначалу приставала к Колупайло, скоро ли они поедут? Но потом умолкла.

Время тянулось резиной и убегало молоком. Джульетта воспринимала парадоксальное и противоречивое течение времени с неуклонно возрастающей тревогой. Сроки истекали, а треклятая автобусная очередь не продвигалась ни на йоту.

К ночи седьмого дня, когда Юлька мечтала лишь о том, чтобы как-нибудь сообщить Борису о вероятном продлении поездки, передать с оказией в Одессу записку, очередь сдвинулась с мертвой точки. Туристов разбудил взревевший мотор «Икаруса» и резкий рывок с места.

Оказалось, водитель Валера неосмотрительно заснул на посту и пропустил начало нежданного исхода через молдавско-румынскую границу, в результате чего впереди красного «Икаруса» образовался целый километр пустоты.

– Гони, гони! – вопил Колупайло, нависнув над вцепившимся в баранку взъерошенным Валерой. – Щас нахалисты понаедут, впердолятся перед нами. Тада я застрелюсь!

– Выпустите нас, мы дорогу пока перекроем! – крикнула смекалистая Ирина Викторовна.

«Икарус» визгливо притормозил. Из него выпрыгнули всего трое: всегда готовый Леша, Ирина Викторовна в съехавшей набекрень чалме и Юлька. Они решительно растянулись поперек дороги, крепко взявшись за руки. Джульетта оказалась посередине. Мера была чрезвычайно своевременной, потому что через минуту перед тремя камикадзе затормозила целая колонна из полутора десятков «пазов». Шофер головного высунулся из окошка и презрительно сплюнул прямо Юльке под ноги. Пока он набирал воздух, видимо, для приветственной тирады, Леша оглянулся и спокойно сказал:

– Удаляемся, девы, наши нагнали очередь.

Наконец красный «Икарус» перестал быть последним – появились новые невезучие. И все злые шутки Провидения тотчас переключились на них. Сезам открылся ровно настолько, чтобы пропустить многострадальный красный «Икарус», и едва тот проехал в ворота, захлопнулся перед носом плюющегося шофера. На следующие семеро суток. Как минимум.

***

Только злоключения Джульетты на слишком затянувшемся проходе границы не закончились. Короче говоря, все только начиналось.

Многоопытный Колупайло проложил маршрут в овеянную средневековыми легендами Трансильванию. В город Брашов.

– В ближних районах нас коллеги замордуют, – пояснил он туманно.

Позже Юлька разобралась, кого он называл так издевательски-почтительно. Энергичный руководитель группы подразумевал под этим официальным термином развеселых представителей ромской национальности, которые обычно обступали торгующих плотным кольцом и всячески вынуждали доверчивых «челноков» превратить свое индивидуальное имущество в общественное или даже международное.

В приграничных областях Румынии «коллег» действительно было много. Некоторые явно специализировались на туристах-коммерсах, выманивая или банально воруя у них товар, деньги и личные вещи. Этим промышляли в основном цыганки всех возрастов и голопузые смуглые мальчишки, нараспев окликающие «коллег», клянчащие и ругающиеся. Сильнее всего злили их закрытые двери стоящего на заправке автобуса. Как раз в связи с данным обстоятельством в определенный момент путешественникам пришлось предпринять весьма экстренные меры.

Дорога вела через череду сел и городов, проносящихся мимо глазевшей в свое окно Юльки. Ей было интересно, как живут в другой стране люди. Оказалось, во всяком случае на первый взгляд, что люди везде живут одинаково – трудно, грязно и скудно. Вскоре Юлькой овладела неизбывная тоска по дому и Борису. Она прижималась лбом к прохладному стеклу и молилась проплывающим в небе облакам, чтобы скорее доехать и скорее возвратиться. Джульетта недоумевала, зачем забираться так далеко вглубь страны. Однако возражения были бессмысленны, потому что остальные туристы единодушно на том настаивали. Правда, ехали довольно быстро, почти без остановок. Впрочем, изредка останавливаться все-таки приходилось. На одной из таких остановок у местной автостанции произошло знаменательное событие, убедившее Юльку в правоте автобусной общественности касательно выбора пункта назначения.

Когда выходившие в туалет и за минералкой путники во главе с Колупайло вернулись в автобус, его внезапно и вероломно обступили ромы шумною толпой. Главное, они выставили дозор перед капотом, чтобы предотвратить преждевременное бегство «коллег». Предводители ватаги требовательно стучали в закрытую дверь и окна. И так напирали, что автобус качнулся под их натиском. Водитель Валера завел мотор и медленно тронулся. Это не помогло. Дозорные, двое копченых подростков, лишь чуток попятились. Наоборот, движение придало им куражу и они заплясали вприсядку.

Колупайло тоненько завыл, точно стараясь передать свое отчаянье и остроту предчувствия беды. Руководитель был парализован страхом перед сухопутными пиратами.

Тогда бразды правления перехватил Леша. Он велел задернуть на окнах шторы и вынул из своей сумки резиновые карнавальные маски горилл, рассекретив свой самый высоколиквидный товар. Гориллы казались пугающе свирепыми и чрезвычайно кровожадными. Когда все надели маски и уселись у окошек, Леша махнул рукой, чтобы шторы были одновременно и резко открыты. Встретившись глазами с оскалившими окровавленные клыки чудовищами, ромы на мгновение замерли и бросились врассыпную.

Взревел мотор, и красный «Икарус» на полной скорости вырвался из плена, подняв целый ураган провинциальной румынской пыли.

Колупайло какое-то время сидел с постным лицом, смяв маску, как газету. Но, впитав в себя общее ликование по поводу победы, оттаял, запрятал поглубже чувства посрамленного лидера и достал из закромов бутылку «Букета Молдавии» с намерением отметить триумф.

– Вы даже не представляете, что могло произойти, если бы мы не прорвались, – сказал он тоном Цицерона, начинающего речь.

– Ничего особенного. Обчистили бы нас до нитки, только и всего, – пожал плечами Леша и залпом осушил свой стакан.

– Фу, ненавижу и боюсь, – поежилась Наташка и приложилась к фляге.

Девушки Катя и Мила подозрительно заглянули в предложенные им сосуды. Остальные радовались, как дети.

– А давайте не будем продавать этих горилл, а лучше выкупим их у Леши. На память, – предложила Ирина Викторовна. – Ты сколько хочешь?

– Дорого! Очень дорого, – успокоил товарищей лабух. – Поселите меня в гостинице на шару и забирайте.

Группа согласилась большинством голосов.

***

Когда дорога завертелась горным серпантином, Юлька с перепугу отсела от окна и хотела только одного – уснуть и не просыпаться до самого Брашова. К счастью, так и произошло.

После заезда в приличный отель, расположенный неподалеку от ратушной площади, решено было прогуляться перед отбоем.

Круглая брусчатая площадь, за которой картинно возвышались сказочные горы, была словно вынута из кукольного мультика по Гансу Кристиану Андерсену. И готика домиков, и сама ратуша, и уютные лавочки, и фонтан в центре крошечного сквера очень Джульетте понравились. Да и люди были любезны и предупредительны, что удивляло и радовало. В одном магазинчике хозяин даже поцеловал Юльке руку и подсказал, где и кого может заинтересовать ее товар. Он закатил глаза при упоминании Одессы, зацокал языком и дал понять, что бывал в Украине и не только, откуда и познания в языках.

Засыпала Джульетта на вполне удобной кровати, в чистой постели, после горячего душа. В узком высоком окне светилась огнями ратушная площадь на мерцающем фоне гор. Снилось ей нечто несуразное, сопровождаемое возгласами цыганок. Но проснувшись, она была абсолютно убеждена, что этой ночью ей снился Борис. А то кто же?

 

***

Торговля на базарчике под Брашовом началась ни шатко, ни валко. Люди подходили нехотя, крутили в руках кипятильники, плойки и пьезозажигалки, нюхали одеколон «Русский лес», что-то спрашивали и, не дождавшись ответа на румынском, отходили. Так длилось, пока Джульетта не выложила дрожащей рукой на ржавый прилавок несколько соевых плиток «Пальма».

– А вот кому шоколад с Одессы?! – взвизгнул Леша, чтобы привлечь внимание публики хоть к чьему-то товару.

В следующую же секунду одну плитку купил какой-то по-советски одетый деревенский мужичок в кирзовых сапогах и фуфайке без рукавов. Он отошел в сторонку, развернул плитку и запихнул в рот добрую половину.

Юлька зажмурилась в предчувствии скандала. Но мужичку плитка явно понравилась, он вернулся, купил десяток, что-то крикнул проходящему мимо парню, потом женщине с тележкой и другой женщине в цветастом платке. Через час от Юлькиной плитки не осталось и следа. Последнюю сотню забрал оптом хозяин местного сельпо и еще громко бранился, брызгая слюной, наверное, по поводу собственного опоздания. В утешение группа наперебой начала предлагать ему разнообразные заграничные артикулы, практически импорт, что было весьма целесообразно и результативно.

К концу дня все благодушно расслабились. Товарные остатки перестали быть угрожающе большими, а пачки лей грели карманы и души коммивояжеров.

Ждали приезда автобуса, когда Джульеттиным дихлофосом заинтересовался прохожий человек с портфелем.

– Агроном, покупай! – окликнул его Леша, но того занимал лишь желтый аэрозольный баллончик с нарисованным на этикетке черным тараканом, пафосно задравшим лапки вверх.

Юлька назвала цену по-румынски и вопросительно взглянула на Колупайло. Тот одобрительно кивнул – освоила, мол, румынский счет.

– Ну овец? Ну овец? – лепетал человек, вертя баллончиком.

– Каких овец? Не для овец. Это для тараканов. И как раз наоборот, – растерялась Джульетта, разводя руками.

Соратники покатились со смеху.

– Он спросил, нет ли у тебя еще! Овцы ни при чем, – пояснил Леша, сам полез в Юлькин полупустой баул и нарыл несколько таких же баллончиков. – Амба! Ну овец – теперь точно!

Агроном остался очень доволен.

Вскоре подъехал родной красный «Икарус» и группа отправилась назад в Брашов.

За ужином Леша поднял тост за мужичка в фуфайке, который, не ведая, что творит, помог всей группе расторговаться в один день. Небывалый случай!

 

***

– Но если ты думаешь, что спина моя смогла отдохнуть от тягот торговой жизни, ты сильно ошибаешься. На следующий день баулы были загружены модными свитерами, один из которых на тебе сейчас, – шептала Джульетта Борису на ухо, нежась третий час в его объятиях. – А вдобавок я прикупила на продажу польских дезодорантов по примеру более опытных коллег…  То есть товарищей. Завтра же мы всей группой собираемся на базар, на Малину* или на Седьмой*, а может, и туда, и туда. Только бы успеть.

– Отдышалась бы! – буркнул Борис, еще сильнее прижимая Джульетту к сердцу. – Все равно пришлось отпуск на работе оформить из-за прогула. Подумать только! Почти две недели тебя не было! В сводке промелькнул перевернувшийся в Румынии украинский автобус. Меня чуть кондратий не хватил, пока выяснилось, что он не из Одессы.

– Ну я же не нарочно, родной, ты же понимаешь.

Конечно же, Джульетта ни словом не обмолвилась Борису, как, забившись в уголок своего автобусного кресла, проплакала весь обратный путь светлыми слезами возвращения домой.

Не было прекраснее дня, из которого это возвращение вытеснило напрочь все на свете: и упреки, и пустоту холодильника, и неметенность пола, и чрезмерную наполненность мусорного ведра, и страх перед горой привезенного сомнительно ходового товара, и даже проливной дождь, грозивший Одессе очередным катаклизмом.

Тем временем она с порога отметила про себя, что муж неважно выглядит: бледный, осунувшийся, ясно, что не спавший. Но он опередил ее, заявив напрямик:

– Похожа на призрак. Худая, как шкиля. Помнишь, так Моисеевна тебя называла. Голодала ты там, что ли?

– Да всякое бывало. На обратном пути мою кильку в томате доедали, а потом и вовсе… Денег наших – ни копейки. Все еще в Леушенах на жратву в очереди спустили. Только лей немного, мелочи осталось – сдача от добрых румын, – отшутилась она.

Они проболтали почти до утра. Тем проще было встать перед рассветом. Так предписывал рыночный протокол. Еще он предписывал многочасовое стояние над клеенками, расстеленными прямо на асфальте, в надежде, что чинно проходящие покупатели обратят внимание на заграничный товар.

– Ну чего им нужно? Свитера же хорошие и не дорого, – сетовала Юлька.

– Так за румынами соскучишься. Те непритязательны и трогательны до глубины моего коммерческого сердца, – отвечал ей Леша-лабух, чахнущий над бело-рыжим козьим полушубком, несуразным и кудлатым, но зато натуральным. Что, впрочем, ему не слишком помогало.

Одесский бизнес действительно резко отличался от Брашовского. Товар распродавался туго, да и то с большими уступками.

– Если так дальше пойдет, то мне едва на отдачу долга хватит, ну еще на прокорм семьи, пока торгую.

– В настоящее время и это вполне приемлемо. Подумай, где ты еще так подкалымишь? Считай, что тебе просто повысили зарплату раз в пять. И неужели тебе в нашей компании не весело? – практически обижался на Юльку Леша.

Она уверяла его в преданной дружбе, обещала познакомить с мужем, пригласить в гости, помня помощь в поездке, но душой была уже не на базаре, а в своем санитарном «рафике» или в университете. Правда, со временем, когда начала собираться нужная сумма для возврата кредитору, а свитеров и дезодорантов оставалось какое-то количество, Юлькина душа возрадовалась и обрела надежду. Хотя она все больше склонялась на уговоры Бориса не ездить больше в Румынию по причине отсутствия коммерческой жилки и покровительства Меркурия.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Выезд с оборудованием

 

***

У Вити Квадрата, стоявшего на пороге, вздрагивали губы и дергалось покрасневшее веко. Но вместе с этим он зловеще ухмылялся. После остервенелого звонка в дверь и крика «Открывай!» это не удивило Джульетту.

– Проходи, – неуверенно пригласила она.

– Кошерно у тебя, как в музее революции, – рассеянно похвалил кухню покойной бабы Доры гость и, плюхнувшись на табурет Бориса, выставил на стол бутылку водки.

– Мечи, шо есть из закуси. Тереть будем, пока твой на работе.

– Я должна уходить. Говори, что хотел, и чао, бамбино, – напустила на себя беззаботность Юлька.

– Делишки отложи, малая, вопрос важный. Жизненно…

Витя посерьезнел, даже помрачнел.

– Если ты насчет долга, будь спокоен, отдам в срок.

– И так, и сяк, и жопой об косяк... Щас просечешь. Нужна твоя помощь как женщины.

Джульетта обомлела и отступила к двери.

– Та не шарахайся, не в том смысле. Дура какая! Попал я по-крупному, пойми, – он постучал костяшками пальцев по лбу. – Вложился я в этот проклятый кредитный союз «Мидо» под сладкие проценты, а вчера их офис – хоп! И не открылся. Обманутые вкладчики берут его на абордаж. Только это все бесполезно. А на меня коллеги наехали, расплаты требуют, на счетчик поставили, не посмотрели, что братуха. Сумма растет по минутам.

Он заскрежетал зубами.

– Чем же я?.. – промямлила Юлька. – Ты хочешь и меня на счетчик?

– Что толку? Чего из тебя вытрясешь? Румынское барахло? Или десяток одноразовых шприцов? Нужно нам вместе обращаться за помощью к правильным людям.

– К кому?

– К тому, кого все уважают. К Сергею Александровичу.

– Кто это?

– Его из наших бойцов никто не видел. Но он может со всеми договориться и отмазать. Если захочет. Если к нему обратишься ты, он может пожалеть девушку. Говорят, он справедливый.

– Но при чем здесь я? Я отдам тебе твои деньги. Могу частично прямо сейчас.

– Да что ты мне суешь свои гроши! На мне суммы огромные, тебе и не снились.

– Как же ты так?..

– Хотелось срубить, как другие.

– Но все же знают, что пирамидам верить нельзя! Были уже и Норд-банк, и фирма Соло. Рано или поздно они рушатся.

– Должно было быть поздно. Но – не выгорело, – Квадрат тяжко вздохнул. – Завтра разгреби дела, на базар не ходи, поедем на улицу Фрунзе, я договорился. И ни с кем об этом не базарь, не нужно.

– Я никуда не поеду, – твердо сказала Юлька.

– Поедешь. А если будешь выеживаться, накапаю знакомым журналюгам, что твой с меня взятку брал, когда сажал меня в первый раз, – Витя гоготнул, словно подавился смехом.

– А он тебя сажал?

– Кто ж его помнит? – без обиняков признался гость. – Был какой-то штымп, злющий и трепливый, как дедушка Ленин. А твой тогда уже прокурором служил. Я проверил через своих ментов.

Юлькины губы вытянулись в тонкую ниточку и побелели. Витя встал, загреб со стола свою бутылку, помахал широкой ладонью и удалился, хлопнув дверью.

 

***

К Джульеттиному искреннему изумлению, Квадрат привез ее в обыкновенный полупустой магазин стройматериалов под каким-то детским названием «Сделай сам». Они прошли через торговый зал, отчасти напоминающий склад, где давно не было инвентаризации, и с молчаливой санкции двух предположительно начинающих борцов сумо проникли в подсобные помещения. Витя заметно нервничал и непроизвольно тряс квадратными щеками. Особенно усугубилось это на пороге комнаты с табличкой «Директор».

Кабинет был пуст. Вслед за Витей и Юлькой в узкую дверь пролез один из сумоистов. Деревянный пол прогибался и стонал, когда он пересекал небольшой кабинет с дрянной мебелью и приземистыми подслеповатыми окошками. Скрывшись за задней дверью, увалень больше не появился. Вместо него в дверном проеме вырос худощавый сутулый человек, лысоватый и покашливающий.

– Это ты правильно сообразил, что ее с собой прихватил. Иначе я бы тебя не принял. Как погоняют?

Голос человека был скрипуч и резок. Глаза скрывались в прищуре век, похожих на скомканную грязную бумагу.

– Квадрат, – с готовностью ответил Витя и еще сильнее затрясся.

Джульетте показалось, что хозяин мог узреть в этом проявление напора и агрессии.

– Зря раздухарился ты, Квадрат. Не принял бы, но перепоручил кому-то из своих. А сейчас что уж… Вали, откуда пришел. С концами вали. Сам свои косяки разгребай. Ради тебя и пальцем не шевельну.

– А… я… – жалобно заныл Витя.

– Что ты блеешь? Сопля ты, а не квадрат. Квадрат должен быть крутоугольным, жестким, а ты за бабу спрятался. Вали!

Витя схватил Юльку за руку и потянул к выходу.

– А ее оставь. Ее выслушаю, раз пришла.

Квадрат обмяк и ретировался на полусогнутых. Пятился, похоже, до самого торгового зала.

– Присядь на минуту, – приказал Сергей Александрович Джульетте.

Она тихо опустилась на стул.

– Я знаю тебя. Ты в экспертизе сестричкой работала. А я был тогда на больничке…

– Припоминаю! Второй изолятор! – обрадовалась просительница. – Худо вам было – голоса изводили… – Она осеклась.

– Правда. Ты не пыжься, мне все про твоего дружка известно. Ведет он себя не по понятиям, как фраер дешевый, барыга мелочный, к блатным – никакого почтения. Таких душить нужно, чтобы не плодились. Ты только скажи дяде Сереже, что тебя, такую чистую и светлую, с таким дерьмом связывает?

– Он одолжил мне денег. Но вы не думайте, я все ему отдам. По моим подсчетам, мне еще нужно недельку поторговать. И тогда все сполна…

– Это правильно. Долги платить – дело чести. В тебе не сомневаюсь. Так чего ему еще, вонючке?

– Его на счетчик поставили. И он… Он пригрозил, что оговорит перед прессой моего мужа.

– Кто у нас муж?

– Прокурор, – произнесла Юлька так тихо, что сама не услышала собственного голоса.

– Не слабо. Выходит, нужно спасать шкуру этого Квадрата. Или совсем наоборот… Вот только, девонька, выезд с оборудованием стоит четыреста баксов.

– У меня нет… – Джульетта вдруг охрипла.

– Дак я с тебя и не взял бы. Квадрат сам заплатит, потому как его это лажа, не твоя. Передай ему, что встретимся мы с людьми. Время и место я назначу позже. Все! Иди. А мужу говорить обо мне не стоит. Побереги его нервы. Ладушки?

– Угу. Простите, а с каким оборудованием выезд? – не удержалась от вопроса Джульетта.

– С калашами, девочка, с калашами. И с волынами. Что у кого из ребят имеется. – Сергей Александрович улыбнулся неожиданно белозубо-безукоризненной ортопедической улыбкой. – Если что, заходи ко мне. Время муторное, помощь может понадобиться. Но знакомство не афишируй.

– Вы очень добры…

– Да брось! Это ты была добра, когда на свои копейки курево мне, чужому дяде, покупала. И чай.

– Вам же было нужно… Душевнобольной всегда должен иметь что-то свое из нормальной жизни, тогда терапия… – Она снова осеклась.

– Да… а ведь передачи таким, как я, носить некому. Зато теперь я в большой силе. Сам кого угодно и полечу, и накажу. Это гораздо приятней, чем лежать в изоляторе психбольницы и пугать невинных милосердных сестричек потусторонними голосами. Давай забудем о прежних моих и теперешних твоих слабостях. И будет нам счастье. Короче, прощай пока.

Сергей Александрович ушел. Вместо него появился сумоист и вывел Юльку на крыльцо магазина.

Улица Фрунзе звенела трамваями. Джульетта улыбалась, вспоминая, каким несчастным, безнадежно больным и старым казался ей когда-то дядя Сережа. Еще вспоминала, как тайком подсовывала под дверь изолятора в отделении судебно-медицинской психиатрической экспертизы пачки сигарет и пакеты с заваркой, чтобы недужий сиделец мог попросить ночную смену вывести его на короткий перекур или заварить кружку крепкого чаю.

– Что он сказал? – задыхаясь, спросил выросший из-под земли Квадрат.

– Сказал, что все сделает ради нашего давнего с ним знакомства, – сообщила Юлька.

– Ого! Таки да не прогадали, кажись. Откуда же?.. – только и мог вымолвить Витя.

– Я фельдшером на Слободке работала, в экспертизе. Его из СИЗО привезли. Лежал он у нас. Шизофреник он безумный. Понятно? И вообще, страшный он человек. Душегуб. Людоед. Не совался бы ты больше к нему. И от меня отстань. Это не я говорю, это он передал. А долг я тебе отдам, как и обещала, в срок. Не то он по мою душу выезд с оборудованием устроит и совершенно бесплатно.

 

***

Порой на Юльку нападала жажда самобичевания.

– Жаль, не верю я в бога. Вот не верю и все. И ничего об этом не знаю. И молиться совершенно не умею. Плохо!

– Да и я не верю. Чего ты? – удивлялся Борис.

– Вот как поминать Дору Моисеевну? Слышала о каких-то панихидах…

– Понятия не имею. Она была иудейка. Возможно.

– Возможно?

– В смысле она тоже была неверующая. Ума не приложу, кем ее считать в таком случае.

– Совсем ты меня запутал. С этим ладно. Но это же еще не все. Я не люблю свою сестру.

– Тоже мне новость. Не любишь, потому что трудно стервей любить, – резонно пояснял Борис.

– Независимо от характеров сиблингов* старшие могут испытывать неприязнь к младшим, узурпировавшим родительскую ласку и привязанность.

– Вот именно. Такая умная, без пяти минут психолог, а постоянно каешься, как на исповеди. Кстати, если уж на то пошло, сестра твоя встреч с тобой тоже не ищет. Так что успокойся.

– Но ведь Сережка, братец наш старший, ее любит? Любит.

– Кто тебе сказал? Соблюдение приличий не есть любовь.

– По-твоему, я правильно делаю, что месяцами своих не вижу? – раздражалась она. – Нужно сходить в эти выходные. Непременно.

– Сходи.

– А ты? Со мной?

– Я семейные обеды не уважаю, не привык. Уволь.

– Да я тоже.

– Значит, не ходи.

– А Моисеевну помянуть?

– Можем водки за ужином хряпнуть грамм по тридцать. Не знаю, как с точки зрения религий, но с точки зрения пищеварения, говорят, очень полезно.

– Решено.

– Видишь, а ты боялась.

Борис чувствовал, что корень зла кроется в ином. Что она чего-то недоговаривает, что-то скрывает, мучается чем-то. Однако давить не хотел, не видел смысла, а вероятно, и опасался дальнейшего расстройства чувств.

Сама она успокаивалась ненадолго, а потом находила другой повод для угрызений совести, самокритики и невроза.

 

***

Неожиданно и случайно Джульетта подслушала обрывок телефонного разговора мужа об украинском миротворческом контингенте в Боснии. Он говорил со знанием дела и с убежденностью эксперта. От репортажей из бывших югославских республик, где не первый год бушевала война, у нее стыло сердце. А тут она форменным образом пришла в ужас. Да еще Боря рассуждал на эту тему таким обыденным тоном. А это не предвещало ничего хорошего!

Но как только Борис положил трубку, телефон зазвонил снова. Джульетту вызывали на подмену – один из фельдшеров заболел свинкой.

– И меня вызвали на службу, – сообщил муж беззаботно, натягивая водолазку.

Джульетта промолчала, но дала себе твердое слово – пугающий вопрос о его планах задать завтра или, в крайнем случае, послезавтра – на днях.

***

– У вас повешенный, суицидник, наверное. Жив ли – неизвестно, – сообщила диспетчерша унылым голосом и продиктовала адрес.

– Как же реанимировать без дефибриллятора, без портативного аппарата ИВЛ*? Оборудования вообще никакого, – ворчал врач, угрюмо осматривая аскезу санитарной машины.

«Рафик» подъехал к указанным гаражам, когда вокруг всегда тихого места волновалась толпа. Было полно милиции. Юлька узрела Бориса, который что-то писал на капоте служебной «Волги».

Бригаду «скорой» пропустили к открытому гаражу, где на земляном полу лежал окоченевший в неестественной позе Витя Квадрат. Его посиневшее оплывшее лицо казалось еще шире. Дежурный спортивный костюм выглядел каким-то фарфоровым. Фарфоровым, хоть тресни! Однако Джульетта его мгновенно узнала, охнула и отвернулась.

– Наша помощь уже не нужна, – резюмировал врач. – Подпишу справку и поедем.

– Ты что такая наляканная? – Борис взял ее за руку. – Ничего необычного – бойцы бабло не поделили.

– Я думала он сам. Вон и петля под потолком… Но не мог… Не должен был… – И Юлька разразилась рыданиями.

– Та-ак! Это уже сильно интересно!

В «рафике», из которого прокурор Никитин ледяным тоном попросил всех удалиться, у супругов состоялся разговор, тот самый. Хотя Джульетта всеми силами старалась его отложить.

– Ну-ка давай, выкладывай все по порядку. Для начала – откуда ты этого субъекта знаешь?

– Из Беляевки он. Мой и Гошин друг детства. Футболом увлекался, кажется, надежды спортивные подавал.

– Отлично. Вот и Гоша проклюнулся. Прелестно. Дальше.

– Что дальше? – фыркнула Юлька.

– Признавайся, признавайся. Чистосердечно, – пытался пошутить для разрядки обстановки Борис.

– Забирали мы его с ножевым в Еврейскую больницу. Потом деньги он мне на поездку одалживал. Но я расплатилась.

– Расплатилась чем? – нахмурился Никитин.

– Долларами…

– Если знаешь что-то, говори. Убили его. Задушили и только потом повесили. Мне нужно выяснить, кто.

– Или свои, или дядя Сережа, – всхлипнула Юлька.

– Кто? – насторожился Борис.

– Сергей Александрович с улицы Фрунзе. Не нравился Витя ему, он его удавить обещал. Но это же ничего не доказывает, правда ведь?

– Еще не легче! А этого вурдалака ты откуда?.. Такие на улицах и по кабакам с перьями в животах не валяются. – Он посерел, уголки его рта опустились.

– Зато в психбольнице, в 14-м отделении валяются, – насупилась Юлька.

– А ты и рада такому полезному знакомству! Дуреха!

– Не рада я. Совсем не рада.

Юлька начала жалобно подвывать. Слезы сплошным потоком катились Борису на рукав.

– Не нашего поля ягоды эти рыцари ножа и волыны. Мы с ними как из разных каст. Понимаешь? Нельзя нам с ними ручкаться, беды не оберешься, – увещевал он. – Не ожидал от тебя, любимая! Обидно, что скрывала.

– А мне не обидно? Не обидно, да? Ты собираешься в Югославию на войну! Признавайся теперь ты! Собираешься?! Ты же офицер! Правильно?!

– Дурочка, куда ж я от тебя денусь? – вздохнул он, утихомиривая ее поцелуями в лоб. – Да и не возьмут меня, наверное, по здоровью…

– А так бы поехал, знаю я тебя… – Пыл Джульетты прошел, она обмякла и прильнула к мужу. – Не уезжай.

– И мысли не было. Сослуживцы намылились – советуются. А у меня дома дел выше крыши. Ничего, моя Джульетта, все пройдет. И это проклятое високосное время пройдет. Идиотов этих жаль, конечно. Сколько их еще сгинет. По понятиям и без понятий. А мы останемся, если будем осторожными, особенно неразумные девчонки со «скорой помощи». И жить будем. И концы с концами сводить тоже будем, куда денемся... Но это же не главное, правда? Эх, не жили богато, нечего и начинать! Ты поспокойнее, посдержаннее, побереги силы. И сердце очень уж не надрывай. В общем и в целом, апокалипсис откладывается, родная!

 

***

Ближе к осени 1996 високосного года получившая долгожданный диплом Юлька всерьез размышляла о том, чтобы бросить «полевую» медицину.

– Отращу маникюр, как у нашей Ирины Викторовны, засяду в кабинете с удобной кушеткой и тихой музыкой и стану клиентов на психоанализ ждать. И больше никакого оборудования, кроме моей головы, – пообещала она.

Только Борис не слишком ей верил. Не тот у нее характер, чтобы сиднем сидеть в кабинете с маникюром.

– Боюсь, не дождешься. Уж лучше не уходи пока, чтобы избежать горького разочарования, – был вынужден признать он. – Но поставить в прокуратуре магарыч за твой диплом нам ничего не мешает.

Джульетта старалась не посрамить память Доры Моисеевны Нисенкер и затеяла гефилте-фиш* по ее фирменному рецепту. Процесс был хлопотным, долгим и травматичным. Сначала по паршиво уторгованной цене на Привозе был куплен большой узкомордый судак и два толстолобика. Лук, яйца и прочие немаловажные ингредиенты имелись с избытком дома. Мацу для фарша Джульетта заранее выпросила у Цили Марковны из соседнего подъезда.

Полдня она отбирала рыбную сероватую мякоть от костей. Затем занялась вычинкой шкуры. Только к вечеру съедобное чучело судака с головой, хвостом и плавниками приняло вид, приближенный к природному. Его следовало обложить овощами и специями, залить крепким бульоном и томить на медленном огне около полутора часов.

Самым трудным было выдерживание готовой рыбы на холоде. Потому что очень хотелось отведать. С целью сохранения эстетической целостности блюда для его основного предназначения баба Дора всегда готовила из остатков того же фарша тефтельки в подливке. Так сказать, на пробу.

Все это Джульетта исполнила неукоснительно. Гефилте-фиш удалась на славу, о чем красноречиво свидетельствовало чудесное таянье во рту тефтелек. Правда, у самоотверженной поварихи болела спина. К тому же, исколотые рыбьими костями пальцы болели еще неделю после того, как блюдо съели подчистую.

Прозрачным осенним утром Джульетта принесла обещанный магарыч в районную прокуратуру.

– Отъехали. У нас в городе ЧП, – сообщил услужливый дежурный.

– Тогда поставьте все это в холодильник, если можно, – попросила она и ушла восвояси.

Борис вернулся вечером домой чернее тучи. Долго отмалчивался, но потом сказал:

– Приятель твой окочурился.

– Кто? Уж не дядя Сережа ли? – догадалась Юлька.

– Он. Сердечный приступ. «Скорая» не справилась. Жаль, была не твоя смена. Ты бы откачала голыми руками. Я тебя знаю. Теперь боимся передела влияния. А передел – всегда кровь.

– Неужели он был такой важный пурец*?

– Не то слово! Есть небезосновательные предположения, что он выполнял в Одессе роль консильери, как в сицилийской мафии. Обеспечивал, так сказать, мирные договоренности между группировками.

– Значит, он был нужен?

Борис угрюмо кивнул:

– От него, пожалуй, толку было больше, чем от всей одесской милиции. Что-то мне подсказывает, что мы о нем еще услышим и не раз.

Но о дяде Сереже Юльке напомнили лишь однажды, когда к ней на Преображенской подошел несколько похудевший и похмурневший сумоист и, как тогда, безмолвно протянул небольшой пакет. Он исчез в толпе так же быстро и ловко, как появился. А Джульетта осталась с пакетом в руках, удивленная и обескураженная.

В обычной картонной коробочке, завернутый в бурую вату, лучезарно светил во все стороны спелый пурпурный рубин величиной с крупный кизиловый плод. Юлька не знала даже приблизительно, сколько в нем каратов, но была убеждена, что много.

– Ух и дорого ему обошелся мой чай № 36 и сигареты «Прима» без фильтра в изоляторе судебной экспертизы на Слободке. Ух и дорого! Вот это я торганула! Не глядя! Вот это у меня гешефт получился! – пробормотала она и спрятала сокровище подальше, чтобы забыть о нем до поры, до времени. До того времени, когда пройдут несносные високосные года или, напротив, наступят еще более високосные.

 

ЭЛЛА ЛЕУС

Октябрь 2018 г. – январь 2019 г.

*седировать – применить успокоительные лекарственные препараты.

*шлеппер – непутевый, здесь – нищий.

*недавес – от еврейского «недава» – милостыня.

*Малина – промтоварный рынок на улице Малиновского.

*Седьмой – оптовый промрынок на 7-м км Овидиопольской дороги.

*сиблинги – дети одних родителей, психологический термин.

*ИВЛ – искусственная вентиляция легких.

*гефилте фиш – фаршированная рыба, блюдо одесской еврейской кухни.

*пурец – человек с высоким самомнением; гораздо реже это выражение служит синонимом выражения «большой начальник».