«Безотцовщина», рассказ

Леонид Лейдерман

               Варваровка

Говорят, что дети, зачатые в любви, обязательно должны родиться.

Во все времена люди сначала женились, потом рожали детей. Во все времена люди, напротив, сначала рожали детей, потом женились. Или не женились.

Мама и папа Лины поженились, когда она родилась. То есть сначала они стали отцом и матерью, а потом уже мужем и женой. Произошло это в 32-м году, когда папе было двадцать два года, а маме двадцать один. Молоденькие, в общем-то, но, с другой стороны, когда же еще рожать детей, как не молодыми?

Если посмотреть на эту женитьбу со стороны родителей невесты, то этой стороны просто не было — мать невесты умерла, когда той было всего восемь лет, а отец спустя еще три года в голод поехал менять вещи на продукты, а привез смертельную простуду. До этих скорбных событий семья держала на Пересыпи лавку. Продовольственную, или, как здесь говорят, продуктовую. Но, видимо, это была мелкая лавка, которая может давать доход на пропитание, но не на спасение при большой беде.

Что же до родителей молодого отца, то они не должны были хотеть этой женитьбы именно сейчас. И не потому, что невеста сирота или что ее семья не дала ей какого-нибудь образования, нет. Дело вовсе не в ней, а в их сыне. Который к своим двадцати двум годам успел не только влюбиться и жениться, но и попасть под молодой советский суд. А суд, рассмотрев его дело в специальном заседании, усмотрел в его взглядах и действиях угрозу Советскому государству. И поэтому не оправдал, на что родителям хотелось надеяться, а вовсе даже осудил. Срок был назначен, видимо, небольшой, потому что к моменту женитьбы был он совершенно свободен, однако прежние планы на жизнь были сломаны, а новые планы еще не сложились.

Семен Шойхет, а именно так звали молодого отца, рос в селе Варваровке,  что под самым Николаевом. Начинался двадцатый век, век бурного развития промышленности, в том числе в Российской империи, в том числе во входящей в нее Украине. Однако до Варваровки это бурное развитие еще не докатилось, и самым крупным промышленным объектом здесь была мельница. Хозяином мельницы (а когда хозяев отменили, то заведующим) был отец Семена — Шойхет Борух (на  русский манер Боря, Борис), по всей вероятности, уважаемый в своей Варваровке человек. Потому что кого же еще уважать и в селе, и во всей округе, как не мельника.

(Предки Бориса Шойхета, судя по фамилии, когда-то были не мельниками, а шойхетами, теми, кто забивает скот и птицу, исполняя принятый в иудаизме ритуал. В украинско-белорусской традиции они звались резниками. На одесских базарах именно в их ловких руках куры и гуси превращались в ощипанную птицу. А в районе Привоза есть даже небольшая улица Старорезничная, которой потом дали имя мало известного в Одессе Куйбышева.)

Варваровка в описываемое время была на пути из Одессы в Николаев, а значит, и из Николаева в Одессу. И если в Варваровке с человеком случалось что-то серьезное, то в больницу такого человека везли не в Николаев, а в Одессу — так надежнее. Вот в какой-то одесской больнице и познакомился Семен Шойхет со своей будущей женой — он приехал проведать кого-то из заболевших родственников, а она тоже пришла в эту больницу кого-то навестить. На таком сердоболии они и пересеклись, а там и приглянулись друг другу.  

Семен был средним сыном в семье, и конечно, его планы на жизнь, как и других сыновей, должны были обсуждаться за семейным столом. В соответствии с этими планами Семен поступил в техникум и, будучи к тому же комсомольцем, что было уже в духе того времени, готовился стать строителем. По тем временам — при чрезвычайно низком уровне образованности населения — техникумы были серьезными кузнями специалистов. Потому что о широкой сети институтов тогда, может, и не мечтали. 

И вдруг эти планы не то что нарушились, а полностью разрушились. Из комсомола и из техникума его исключили, судили, он отбыл какой-то срок (может быть, условный?), и что дальше? И вот вам, пожалуйста, — на вопрос «что дальше?» нужно отвечать уже с учетом того, что он не один, у него семья, их теперь трое. Поэтому, мне кажется, женитьба Семена могла быть воспринята в его доме не совсем своевременной. А впрочем, может, вовсе и не так. Что важней в жизни, комсомол с техникумом или семья и дети? А одесситочка эта — девочка скромная, сразу видно, не вертихвостка какая-нибудь, и в Сёмочку явно влюблена.

Дома его называли «Сёмочка-активный», активность его и подвела.

…Это было своеобразное время. Складывается ощущение, что историю народа и страны делали тогда в основном молодые и, соответственно, не очень зрелые люди. Не очень зрелые хоть философски и политически, хоть по житейскому здравому смыслу. Сначала этих молодых людей пригласили активно участвовать в партийной дискуссии — мол, кто правильнее видит будущее страны, Сталин или Троцкий (за которым, как сейчас пишут, стоял Ленин). Молодые люди (устами младенцев глаголет истина!) с радостью согласились участвовать — а когда это молодые люди отказывались от диспута, хоть кулачного, хоть словесного? Никогда.

А потом те, кто за Сталина, в этой мирной дискуссии взяли верх над теми, кто за Троцкого. И тогда победители обозвали проигравших противников соответственно троцкистами и объявили им уже не теоретический диспут, а практическую войну. И войну не на мирный договор, а до победного конца. Активно. И активный комсомолец Семён Шойхет, который вчера больше верил аргументам Троцкого, за свою веру не в те аргументы стал опасным для целого государства.

Теперь же, когда Семён был уже и мужем, и отцом, но уже не был комсомольцем и учащимся-строителем, зато имел судимость по политическим причинам, теперь, я думаю, тоже собрался семейный совет с повесткой дня — что дальше делать? Было это так или не было, только оказалась молодая семья в Кривом Озере, местечке или городке на границе Николаевской и Одесской областей, подальше от Варваровки. В Кривом Озере начинающий строитель с неполным строительным образованием получил строящийся объект с рабочими и двуколку для необходимых поездок, в том числе из дому на работу и с работы домой. А дома, в снятой для жилья квартирке, ждали кормильца жена и дочь, любимые его женщины. Лине тогда было сколько-то месяцев.

А в тысяча девятьсот тридцать седьмом году Лине было целых пять лет и жили они далеко-далеко не только от Варваровки, но и от Кривого Озера, и от Одессы вместе с Николаевом, — аж на Дальнем Востоке. Здесь ее папа был большим начальником — он заведовал строительством круглых домиков. Такое название, красивое и в чем-то даже игрушечное, носил тамошний деревообрабатывающий комбинат, который делал сборные жилые дома для ОКДВА — Отдельной Краснознаменной Дальневосточной армии.

Когда Лина подросла, она из рассказов мамы знала, что прежде чем попасть в тайгу на берег реки Уссури, побывали они сначала на берегу Азовского моря в Мариуполе, а потом в Мурманске, на берегу моря Баренцева. Такие перемещения можно было бы объяснить пристрастием отца-строителя к водной стихии — как-никак, вырос на Южном Буге. А может, пристрастие было к гидростроительству — в Варваровке знаменитый наплавной мост (да еще и разводной!), а и в Мариуполе, и в Мурманске — порты. Может, поэтому возил Семен Шойхет по стране свою маленькую семью? Но было же рядом Черное море с портом в родной для мамы и самой Лины Одессе — зачем же искать так далеко? То есть не в этом пристрастии было дело. Так в каком же? Об этом мама Лине не рассказывала. Или сама не знала? Отец сказал «Поехали!» — собрались и поехали?..

Не в пристрастиях было дело, а в опасностях. В Кривом Озере, видимо, прознали про крамольное прошлое молодого прораба. Наверное, косились, а может, что и отказали в работе. Вот тогда и решили молодые Шойхеты (может быть, вместе со старшими решили), что мало уехать из Варваровки, надо уезжать из области вообще, и подальше. Подальше от крамольного прошлого. Почему именно в Мариуполь — неизвестно. Кто-то там их ждал? Может быть.

Мариуполь — не какое-нибудь Кривое Озеро. И там не только порт. И строек там — выбирай! И успокоился Семен Шойхет, и втянулся в новую работу и в новую жизнь, и когда предложили ему вступить в авангард советского народа — партию большевиков, он согласился. И вступил. Правда, не сказал при этом, что состоял уже один раз в комсомоле, но — троцкизм попутал… А может, что и сказал. А ему в ответ — что, мол, не бери в голову. Мало ли что по молодости…

Есть основания полагать, что именно так оно и было. Потому что…

…Когда говорят, что Сталин заставил всех бояться, это правда. Вот спрашивают, есть или нет на войне страх. Конечно, есть. А как еще должен реагировать инстинкт самосохранения на реальную угрозу? Вот так и на Сталина реагировали. Как на реальную угрозу. И свободе, и здоровью, и чести, и жизни тоже. Страх был. Но вот когда говорят, что Сталин заставил всех быть подлецами, — это неправда.

Есть основания полагать, что компетентные органы города Мариуполя получили запрос на Шойхета Семена Борисовича, уроженца и так далее, бывшего комсомольца, отбывшего приговор суда. Запрос на предмет того, не в Мариуполе ли он… И ответили органы на запрос, что таковой, действительно, был, но — вот незадача! — выбыл вместе с семьей. Причем выбыл в неизвестном направлении… А ведь выбыть он мог только потому, что дали ему выбыть. Иначе он сначала выбыл бы из партии большевиков. А так — выбыл в целости и сохранности и с партийным билетом в кармане. И выбыл туда, где не ищут, — на Крайний Север. В Мурманск.

А и там нашли. И опять не догнали. Значит, и в Мурманске не захотели выдать непутёвого большевика путёвым служивым главного энкавэдиста Николая Ивановича Ежова. Опять выбыл. На этот раз на крайний — Дальний — Восток. В уссурийскую тайгу, в село Лесозаводск (вот уж где не ищут!), в Отдельную Дальневосточную армию.

А армией этой командовал маршал Василий Блюхер.

Дальше можно не продолжать. Где Блюхер, там, по версии НКВД, заговор против товарища Сталина, сотрудничество с японской разведкой и диверсионно-террористическая организация.

Отец Лины был арестован и сгинул в неизвестности. Так Лина лишилась отца.

Мать с Лииой и ее младшей сестричкой (только-только родилась) в том памятном всей стране тридцать седьмом году уедет в Одессу, оттуда завезет Лину, уже большую девочку (пять лет не несколько месяцев!), обратно в папину Варваровку, к бабушке с дедушкой. Там Лииа, оставшаяся без отца, на некоторое время (до октября 41-го года, то есть всего-ничего на четыре года) останется и без матери тоже. Зато привяжется (возраст-то еще как привязчивый!) к бабушке и будет долго помнить, как в специальной маленькой посуде готовила на кухне те же блюда, что и бабушка, только вкусней, чем бабушка. По крайней мере, так говорил ей дедушка.

А в октябре 41-го в Варваровку на грузовике приедет мама с незнакомо подросшей сестричкой и с совсем незнакомой тетей Дусей, чтобы забрать и Лииу, и бабушку с дедушкой в эвакуацию. Лииу заберут, а бабушка с дедушкой ехать не захотят, и Лина теперь останется без них. И не на время, как недавно без мамы, а навсегда. Потому что в Варваровку придут фашисты, которым, в отличие от Лины, не понравились ни дедушка с бабушкой, ни их фамилия Шойхет.

 

                                             «Дочки-матери»

 

Что у Лины за спиной?

К своим пяти годам, когда она лишилась отца, она его, однако, отлично запомнила. Она помнила высокую (для ее никакого еще роста) железнодорожную насыпь с рельсами на шпалах. Под насыпью, которая шла полукругом, — лужа, большая, как будто озеро, а в луже топчутся гуси, как будто плывут, а она, Лина, с палкой в руке их как будто пасет. И боится, чтоб не ущипнули. А они между собой гогочут, как будто грозятся, но не кусают. А еще она помнит, как с мамой ездила собирать клубнику. Потом мама говорила ей, что они ездили на курорт.

Наверняка должна была помнить рождение сестрички Шлимочки. В таком возрасте это обязательно яркое событие. Это ощущение себя в роли маленькой мамы, и ей разрешают поиграть с живой куклой, которая, между прочим, ее сестричка. Конечно, если все внимание сестричке, — тогда страшная могла быть ревность и обида до слез. Но в любом случае — помнится обязательно.

А еще должно было запомниться смятение после исчезновения отца. Наверняка не помнились конкретные приметы, но резкая смена «погоды в доме», волнение матери, разговоры, внезапные сборы, длинная дорога — как-то должно было это всё отложиться, отпечататься как-то?

Осталась только с мамой и сестричкой. Это должно было в ней отложиться? А потом на четыре года осталась без мамы и сестрички, когда мать отвезла ее к бабушке с дедом. И это тоже должно было оставить след? А когда свыклась с бабушкой и с дедушкой, а потом и от них оторвали? Такие перепады — что это значит для очень маленького еще человека? Папа был — и нет. Почему? Нет ответа. Мама была — и нет. Почему? Нет ответа. Куда они едут без дедушки и бабушки? И везде на нее смотрят печальными глазами — почему? И спросить — ума еще маловато, а для смятения ума не надо. 

Эвакуация, бомбежки, крики, голод — что происходит? Вавилонское столпотворение происходит, вот что. Только не башню строят до небес, а спасают свои и чужие жизни, уповая на небеса. И смешение языков налицо — в далеком от Одессы Узбекистане в эвакопункте какие только фамилии не записывают в журнал регистрации!

Их выгрузку на станции Байток запишут тридцать первым ноября сорок первого года. И спустя несколько десятилетий, глядя на архивную выписку, никто не сможет объяснить, почему в сорок первом в ноябре было не тридцать дней, как каждый год, а тридцать один… А что тут объяснять? Ведь это было столпотворение. Вот прибыл эшелон с эвакуированными ночью, тут же сразу всех и записывали. Записывают дату. А ведь уже ночь. Вчера какое было, тридцатое? Значит, уже тридцать первое. Вот и всё. А днем, может, и спохватились, что первое декабря это, а не ноябрь, — так и что? Разве в этом дело? Главное дело — распределить, кого куда…

Их определили в один из кишлаков, поселили в бараке. В нем полати, или нары, но когда дождь — спали на полу под полатями, потому что крыша дырявая. Так начиналась новая жизнь.

А мать-то беременна, через полгода рожать. Этого Лина еще не знает, а тетя Дуся знает. И знает, от кого. От офицера из военного училища, где мама Лины вместе с Дусей работали в буфете при столовой. Мама по сравнению с Дусей — и попригожей, и поприветливей, и пообщительней, за ней не один ухлестывал. А вот против этого не устояла, и Дуся за нее была рада. Потому что знает, как это женщине быть одной.

А у того семья. А к маме Лины — любовь, и что тут поделаешь? Конечно, беременеть, может, было и ни к чему, но — Богу виднее, когда кому родиться.

У тети Дуси и кость широкая, да и душа широкая тоже — девочки мал мала меньше, а тут третьего ребенка рожать. Значит, быть тете Дусе командиром этого женского батальона, на войне как на войне. И главным помощником у нее будет — кто бы вы думали? — Линочка будет, мамина помощница, уже большая девочка, умница-разумница…

Так и определилась на много лет вперед роль Лины — роль старшей сестры. Тетя Дуся с мамой зарабатывают денежку — Лина с младшими сестричками. Взрослые приспособились печь лепешки по местной технологии, на стенках очага, — покупают муку, месят, лепят, пекут, — рядом базар, там и продают. Выживают. Лина-помощница, Лина-работница, не такая уж и большая девочка, но как все дети войны, не по годам повзрослевшая.

И это всё как-то в Лине тоже откладывается, а что-то уже и осознается — выросла.

И новые вопросы — папы нет, а мама родила еще сестричку. Где же папа?

…Если бы Дусю спросили, то рассказала бы она, как попали они в эту самую эвакуацию. В каком отчаянии была ее боевая подруга (совсем не боевая, между прочим), когда они только познакомились. Она открылась ей, что муж пропал, и как пропал — никто не знает. На ней двое малышек, и старшая у родителей мужа — пока она определится. А как ей определяться? Устроилась буфетчицей в училище — специальности-то никакой. А в буфете и заработок, и с продуктами легче. С жильем, правда, никакой перспективы, старшую девочку забрать некуда.

А тут Миша со своей любовью (это Дуся сказала — Миша?), а тут война, и немец уже под Одессой. А война — это же значит, что всё как в последний раз, и любовь как в последний раз. А училище будут эвакуировать, и его семья уже готовится в дорогу. А она хоть от него и беременна, но ведь не его семья, и что ей делать?

И рассказала бы Дуся, как  тогда Миша сделал невозможное — непонятно как организовал грузовик с шофером и отправил в сопровождении Дуси свою беременную жену-нежену с младшей ее дочкой — из Одессы — в Варваровку (за старшей дочкой и родителями пропавшего мужа), а оттуда — дальше на восток, на восток, куда удастся…

И еще рассказала бы Дуся, как однажды, в эвакуации уже, лежала ее подруга в больнице с малярийной Шлимочкой, и как выписали их уже домой, и как не становилась девочка на ноги, и как несла она ее на спине, и как не могла уже нести, и как сидели они у дороги и вместе плакали — одна от усталости и обиды, а другая — за компанию…

И что, конечно, останься они тогда в Одессе, то пропали бы все. И сама Дуся, может быть, пропала бы — не одних ведь евреев извела оккупация. Кормила красных командиров? — айда под виселицу!.. Но понятно бы стало любому и то, что не будь с ними этой самой Дуси, то и в эвакуации не спаслись бы. Вот так сидела бы она с детьми у дороги и ждала бы чуда. А люди проходили бы и проезжали бы — мимо, мимо, и не потому что жестокие, а потому что время было жесткое. Как говорилось, если я не для себя, то кто же для меня…

…Из эвакуации засобирались, как только Одессу освободили. Приехали, как и уезжали, «женским батальоном» — только дочек было уже три, большая девочка Лина, еще чуть подросшая Шлимочка-Шурик и —  пополнение,  новая сестричка, Масечка, как ее по-думашнему ласково прозвали. Поселились поначалу у тети Дуси на Пишоновской — ее квартира уцелела и от бомбежек, и от соседей-самозахватчиков. Немного пожили, а там стали искать жилье постоянное — война уходила на запад, эвакуация осталась далеко позади.

К тому времени старшая девочка Лина превратилась для младших своих сестричек как бы в воспитательницу. Как будто привела их мама в детские ясли-сад и оставила в группе продленного дня. Когда надо, и покормит их Лина, и помоет, и уж точно присмотрит, чтоб ничего не случилось.

И еще… Когда вернулись в Одессу, Лина уже от тети Дуси и от мамы знала, что папу называют врагом народа и что об этом нельзя никому говорить. Что̀ это такое — враг народа, она, конечно, не знала, но понимала, что это что-то нехорошее, хотя папа хороший. Только и об этом никому нельзя сказать. Это будет ее тайна. И тети Дусина. И мамина.

И с этой тайной, и с тайной верой в «хорошесть» отца, верой столь же абсолютною, сколь и абстрактной, она дождется весны 1958-го года,  момента, когда придет официальное уведомление о том, что ее дорогой отец не был, никогда не был виноват в том, в чем его обвиняли.

Но до 58-го года надо было еще дорасти. А пока был сорок пятый.

Вот такая складывалась канва жизни вокруг маленькой девочки Лины. А уж по этой канве опытная рука вышивальщицы-судьбы выводила где болгарским крестом, а где гладью, замысловатые и причудливые узоры всяких разных подробностей, из которых и состоят радости и печали.

 

                                                  
Тёха 

 

Раньше, перед войной, пока Лина была в Варваровке у бабушки с дедушкой, мама с Шуриком жили в Одессе у маминой сестры, там была большая семья. В Одессе жил и мамин брат с семьей, были и еще родственники. Сейчас же они были в городе из всей родни одни — кто погиб, кто неизвестно где. И вдруг на Привозе мама встречает родственницу — тетю Настю. Родственница — не родственница, — жена давно умершего дяди, родня все-таки! И мама с девочками с улицы Пишоновской от тети Дуси, где тесно, перебирается на улицу Успенскую. Где тоже тесно, но зато ближе к Привозу, куда матери удается устроиться на работу. Привоз кормит город, Привоз —  «чрево Одессы», можно сказать. Но скольких еще он кормит тем, что дает заработок!

Забегая вперед, скажем, что тетя Дуся выйдет замуж за некоего Карла (уж не из одесских ли немцев?), родит дочь Таню-Татьяну и будет жить своим семейным счастьем, но на всю назначенную им жизнь останутся они близкими и родными людьми. 

Пока же устраивались у тети Насти. А пока устраивались, в квартиру нежданно вернулись из эвакуации соседи, стало еще теснее… И тут вспомнили соседи, что в пустующем подвале до войны кто-то жил. Обследование показало, что там и плита есть, и водопровод подведен. А что канализации нет, так на то туалет во дворе имеется… И женский батальон снова переезжает на новые квартиры, на этот раз на свои. Пятнадцать ступеней вниз, и — хоромы! Массивная дверь с внутренним замком-задвижкой и под стать замку сказочно громадный ключ, который не в каждую сумочку спрячешь. Тамбур, большая кухня, такая же комната с двумя окнами. Вопрос с жильем решен. Обустроились.

Тетя Настя в доме первый человек. Мать уходит на работу рано утром, перед уходом будит девочек, а дальше управление жизнью переходит к Тёхе, которая к тому времени уже спускается в подвал со своего второго этажа. Так у Лины и у ее сестричек вместо привычной и теплой тети Дуси появилась тетя Настя, Тёха, как ее сразу кто-то прозвал и на что она, то ли по глухоте, то ли по показной смиренности, легко отзывалась.

Лина тогда еще не знала, но маме хорошо было известно, чем известна Тёха в этом районе Одессы. Еще не случилась революция 17-го года, а у Тёхи единственная дочь, Катя, уже уехала в Америку с женихом. Тёха к тому времени совместно с мужем профессионально держала дом терпимости с игорным залом. Революция прикрыла этот — раньше вполне терпимый — бизнес, и тогда супруги вынуждены были перейти на нелегальное положение. И поскольку все-таки не революция, а спрос определяет предложение, а спрос продолжал иметь место, то Тёха оставалась на своем посту. Долго, однако, это не могло продолжаться, а тут еще Тёха овдовела. Так что пришлось ей попрощаться с привычным  предпринимательством и поискать другие источники доходов.

Со смертью мужа Тёха практически утратила связь с его родственниками. Что же до матери Лины, то она, во-первых, вместе со своей родней стыдилась дядиных занятий, а после замужества, как мы знаем, вообще уехала из города. И случайная встреча с Тёхой спустя столько лет была для нее более чем неожиданной — она считала, что Тёхи, как и самого дяди, давно нет в живых. А Тёха была рада встрече. Ей многое пришлось пережить. Перед войной ей в клинике на Ольгиевской удалили глаз, вставили искусственный, она долго к нему привыкала и не заметила, как Одессу заняли румынские войска. Начались кошмары оккупации. Тёха как еврейка оказалась в гетто. И тут она поняла, что надо как-то действовать, что ей никто не поможет.

Тёха нашла нужных людей, пришлось частично поделиться сбережениями в интернациональной валюте, и ей, как тогда говорили, выправили документы — она стала караимкой и была выпущена из гетто как ошибочно туда попавшая. Она очень постарела, опал и подбородок, и щеки, и вся она, некогда полная, но аккуратная, теперь как оплыла.

Тёху было жаль. И потом — она помогла. И готова была помогать еще. Она очень устала от одиночества и хотела в семью. И мать Лины решила не отталкивать ее, а напротив, узаконить ее присутствие в доме: сама она с утра до вечера на работе, а детям нужен присмотр. Так Тёха стала членом семьи. С особыми полномочиями — по вечерам она докладывала строгой маме, как дети себя вели весь день.

Как вели себя дети…

Как мы относимся к нашим детям? Хорошо относимся,  а как же еще? И мама Лины, когда носила своих будущих чад (тогда еще не умели задолго до родов узнавать пол ребенка, только гадали), прислушивалась к малейшим шевелениям. Прислушивалась и волновалась, как всё пройдет и каким будет ребенок. И папа тоже прислушивался, когда уже можно было что-то услышать, и тоже волновался, как всё пройдет и каким будет ребенок. А девочки, и будущая Линочка, и будущая Шлимочка, к этим волнениям тоже прислушивались — со своей стороны. И, надо полагать, были очень довольны, что их родители так участливо о них озабочены.

А вот когда девочки родились, то на них ждали не только мама и папа, а целый мир, и теперь они (девочки) должны были (по инерции) ожидать, что и целый мир так же участливо о них озаботится. Но оказалось, что тут уж кому как повезет.

Лине повезло на целых пять лет. Пять лет ей светили три солнца — солнце небесное, всеобщее, и еще два ее собственных, мамино и папино. На шестом году из собственных осталось одно мамино. Правда, прибавилось еще одно собственное, маленькое, — сестричка Шлимочка. И еще одно — сестричка Масечка.

А что Тёха? Еще одно солнце? Не тут-то было.

    

 

                                      Запоздалая весна

 

Что Тёха знала о своих так неожиданно объявившихся родственниках? Только то, что ей рассказала о себе сама племянница. Однако та вряд ли могла нарисовать ей полную картину. Да даже если бы и нарисовала — что могла Тёха в этой картине разглядеть?

Конечно, Тёха была неглупой женщиной, но это вовсе не значит, что она хотела и — главное — умела понять суть перемен, которые произошли в стране вообще и в жизни отдельных людей. Стремительность этих перемен и их совершенно не понятный ей характер не накладывались непосредственно на ее собственную жизнь. Было бы напрасным рассказывать ей, что племянницы ее покойного мужа нашли свое место в новой жизни — через фабричный комсомол, через сцену нового еврейского театра. Если, например, родители отца Лины называли своего сына «Сёмочка-активный», то они знали, о чем говорят, — потому что жили не только своей новой жизнью, но и новой жизнью своих сыновей. Тёха же, еще до всех этих социальных потрясений проводив в Америку единственную дочь, продолжала, сколько могла, жить прежним своим укладом, приспосабливаясь к новым требованиям и стараясь придерживаться старых своих привычек. Люди всегда консервативны, если обстоятельства им это позволяют.

Да, Тёха была для своей дочери мамой (а значит, и воспитательницей). Но когда! В самом начале двадцатого века! И по совместительству —  «мамочкой» (а значит, и воспитательницей, заметим здесь с ехидцей) в соответствующих профессиональных кругах. И вот теперь, к середине века, к послевоенному сорок пятому году — что могла она предложить девочкам советского образа жизни? А Лина уже ходила в школу, и ее сестрички смотрели на нее с откровенной гордостью.

У Лины были обязанности по отношению к сестрам. Обязанности, определенные мамой. Но всякие обязанности предполагают и какие-то права. Лина сама определяла, какие у нее на младших девочек права. И это обстоятельство Тёха не учла. Приняв от племянницы задание по присмотру за детьми, она решила, что все права на власть над троицей девочек теперь у нее и только у нее — до самого прихода мамы с работы. Лину это никак устроить не могло — Тёха посягала и на ее свободу, и на ее права. И это означало объявление войны.

Тёха быстро поняла, что безропотной покорности со стороны девочек не будет. Они уже привыкли к каким-то «можно» и к каким-то «нельзя», к распределению домашних ролей, поэтому самым невинным и естественным образом противились любым новшествам. И тогда Тёха, чтобы не обострять отношения, нашла удобную для себя линию поведения — роль соглядатая. Она наблюдала за жизнью девочек, высказывалась по какому-то поводу, но ни на чем не настаивала. Зато вечером, когда их мама возвращалась с работы, обязательно всё докладывала при всех и о каждой. А Лина, дополнительно к обязанностям воспитательницы, теперь получила еще и функцию адвоката — каждый вечер она должна была защищать себя и сестер от прокурорских обвинений Тёхи перед (не всегда справедливым) маминым судом. Можно себе представить, что коль состязательность в суде предполагает равенство сторон, то Лина быстро перестала быть уважительной и скромной по отношению к уже демонстративно нелюбимой Тёхе. Война.

Противостояние Лины и Тёхи поставило в сложное положение маму. Очень уж быть на стороне детей ей было нельзя — тетя Настя ей нужна. Что бы там ни было, а присутствие дома взрослого человека — это совсем не то, что дети целый день сами по себе. И поэтому чаще всего окончательным вердиктом было — «Старших нужно слушать!».

А когда в доме появился военный дядя Витя, Тёха взяла на себя заботу учить девочек, как уважительно относиться к мужчинам. У Лины это вызывало протест, отношения с Тёхой еще больше напряглись. А младшие девочки дружно поддерживали свою сестру-начальницу и других начальниц признавать не спешили.

Конечно, Тёхе не следовало вести себя столь прямолинейно, но… Она могла только то, что могла.

Вместе с тем весь ее прежний опыт каждодневно убеждал ее в том, что в этой жизни всё решают деньги. За время оккупации она сильно поиздержалась, но к концу войны ее дочь в Америке на свои неоднократные запросы получила, наконец, извещение, что мать жива и проживает там-то и там-то. Тёха стала получать продуктовые посылки, а затем и вещи, и какие! Тёха знала, что̀ нужно заказывать дочери, и очень скоро поправила свои финансовые дела настолько, что могла и денег своей племяннице одолжить, и сделать детям подарки. Позиции Тёхи сильно укрепились.

Ах, Тёха, Тёха, хитроопытная Тёха… Торжественно распечатывая очередную американскую посылку на глазах у всей семьи, она с большим удовольствием наблюдала голодный блеск в глазах девочек. Если это были продукты, то интересно было знать, что̀ Тёха пустит на продажу, а что оставит себе, и тогда есть надежда, что и им что-то перепадет. Когда же это были вещи, надежды на подарок были почти нулевые, но интерес был несравненно острее — в посылке были женские наряды. Тёха сбывала их артисткам оперетты, цирка, филармонии. Но прежде чем их унесут из подвала одесские знаменитости, сначала их примерят перед зеркалом девочки, которые в этот момент простят Тёхе все ее пакости и кляузы и будут счастливы безмерно.

А между тем дядя Витя куда-то пропал, зато мама познакомила и девочек, и специально приглашенную тетю Дусю, и, конечно, Тёху — с дяденькой, который теперь будет их папой и которого зовут Ривчик. Конечно, папой Ривчика называла только самая младшая.

Произошла еще одна перемена, как будто незначительная, — Тёха, как и прежде, посетив с утра Привоз, проводила в подвале весь оставшийся день, но по приходу матери уже не кляузничала на девочек, как это было раньше. Видимо, появление в доме Ривчика потеснило ее главнокомандующую роль.

Появление Ривчика привело еще и к тому, что к ним в подвал время от времени стала приезжать его сестра Дина, которая вскоре сыграет в жизни Лины очень важную роль. Потому что Тёха, как выяснится, еще не посчиталась со своей малолетней родственницей, посмевшей задирать нос там, где, по мнению Тёхи, следовало не поднимать глаз.

Случилось это уже в 53-м году, когда Лина, окончив десятилетку, сдала экзамены в Пединститут иностранных языков. Тут следует заметить, что обязательным в те годы было только семилетнее образование — страна как-то не была еще готова к самонасыщению грамотными людьми. Так что желающим оканчивать десятилетку предлагалось за это платить. И за учебу Лины, как и за учебу ее дворовых подружек Люды и Бебы, родители три года платили, как миленькие. Не каждой девочке так везло.

Но и для тех, кому повезло, дальше каждой были обозначены свои дороги. Беба должна была пойти работать — мать всё чаще болела, младшая сестра — школьница, а тетка с мужем-инвалидом всё меньше и меньше могут помогать. У Люды мама тоже не работает, но зато папа — зубной техник, у которого всегда есть клиенты. Так что вполне могла Люда поступать в институт на стационар. А Лина подала заявление на заочное — чтобы и учиться, и работать. И ее приняли. Осталось только показать справку с места работы. Потому что вечернее и заочное образование было организовано исключительно для рабочей молодежи.

В тот год в школу на Водопроводной искали старшую пионервожатую, и Лине кто-то об этом сказал. А она могла бы? А почему нет. Разве не была она своим сестричкам пионервожатой? Вот одна уже и комсомолка. А разве в стрелковую секцию не ходила — с утюгом в руке дома тренировалась, чтобы на стрельбах прицел не дрожал? И в драмкружок сколько ходила! И в библиотеке имени Крупской в активе была! Сможет пионервожатой! Только бы взяли.

А взяли.

Но без зарплаты. Пока.

А она согласна! Пока…

Вот тут-то и подкараулила Лину Тёха. Подстерегла. И показала этой сопливой сопернице, кто в доме хозяйка.

Весть о том, что Лина соглашается оформляться пионервожатой без зарплаты, облетела двор раньше, чем мать вернулась с работы. И раньше, чем мать вернулась с работы, Лина уже имела что послушать. И что нечего на Люду смотреть, у нее папа на золоте сидит, а вас троих мама одна тянет. И что посмотри кругом — ну кто сейчас без денег работает? Вот Беба — она бы пошла на свою фабрику, если б там каждый день субботник бесплатный?.. И раньше, чем мать вернулась с работы, гордая девушка Лина уже успела съездить на Водопроводную, вернуться обратно и — успокоить растревоженное дворовое общество: она забрала свое заявление.

И что? Взять в трамвае билет и назло кондуктору пойти пешком? А теперь назло торжествующей Тёхе пойти еще и в институт и оттуда тоже забрать документы? А с нее станется! Но…

Вечером нашкодившая Тёха в подвал не спускалась. Маме новость уже сообщили. Дома ужинали молча.  Ривчик, наскоро поев, поехал в Лузановку к тете Дине.

Через два дня Лина вышла на работу воспитательницей в ясли на поселке завода «Большевик», где воспитательницей в другой группе работала тетя Дина. И справка с места работы пошла в институт. 

То есть сначала здесь нужно было бы сказать, что добро побеждает не всегда. Но получилось, что добро не всегда проигрывает. А я бы сказал, что добро всегда выигрывает. Потому что плодоносит-то только оно. Что̀ зло может родить? Только несъедобную волчью ягоду? Поэтому и не вымирает человеческий род. Несмотря на потери.

Но какова Лина-то! Ишь гордая какая… Как в кино! Или как на сцене!

…А я видел ее на сцене.

В семилетке, где я учился, школьный драмкружок ставил пьесу Гоголя «Ревизор». И так мы ее хорошо поставили, и так интересно подошли нам взятые напрокат в ТЮЗе мундирчики разных там почтмейстеров, что рискнуло школьное начальство выпустить полудетский наш спектакль на городской смотр драмкружков. Состоялся смотр во Дворце пионеров, в Воронцовском дворце, и было участников там достаточно много, полный зал участников. Пока ты в зале, ты зритель, а как подошла твоя очередь на сцену — ты уже артист.

«Ревизор» хоть и был в школьной программе, но совсем не для детей Гоголем писался. И я не уверен, что когда мы со сцены показывали свою игру, из зала на нас смотрели с неотрывным интересом. Зато хорошо помню, с каким действительно неотрывным интересом мы из зала смотрели на сцену, когда там показывали пьесу «Снежок». О, это была еще какая пьеса! Там Снежок — негритянский мальчик Дик, и как всё против него, потому что он негр, и какой он молодец, что никого не боится и им не поддается…

А через много лет, когда мы с Линой уже были знакомы, она мне расскажет, что героического Снежка в этом спектакле во Дворце пионеров играла она, Лина, и что, между прочим, гримом для лица и рук служила обыкновенная сажа, которую найти в эпоху повсеместного печного отопления труда не составляло.

Почему именно она — Снежок? Сама вызвалась? Или по случайности? Или смуглая кожа тому причиной? Как бы там ни было, это была ее роль. Осознанно или неосознанно, она играла протест против дискриминации, против несправедливости! Ей нечего стыдиться. Ее отец не мог быть врагом народа, врагом людей. Она не верит и никогда не поверит!

…58-й год ожидался для Лины праздничным — еще бы, ведь завершалась институтская эпопея! Госэкзамены — и прощай, альма матер! Каждый, кто оканчивал вуз, прекрасно помнит эти чудесные мгновения выпуска — перехода от тревожных волнений к торжественной свободе.

С легкой руки (или языка?) мудрых юмористов, заочное образование назвали «заушным». Но… Это если оболтус, то его хоть на стационаре, хоть на заочном — за уши тянуть надо до заветного диплома. А тут будь ты семи пядей во лбу – все равно короткие лекции два раза в году, а дальше — работа, учебники, сон, работа, учебники, сон, и так год за годом. И если на стационаре главное занятие это учеба, то на заочном главное занятие это работа. Новая подруга Лины учительница из Саврани Ольга Трофимовна, кроме всего, в своем хозяйстве еще и павлинов в вольере держит. А городская Ирка Сива, уже переводчица, хоть хозяйства еще не имеет, но работает в таком режиме, что и на сессию вырывается со скандалом. Так что для всех, в том числе и для Лины, окончание института было еще и освобождением от постоянной усталости.

На этот как бы запланированный и ожидаемый праздник жизни наложилась новость — и желанная, как мечта, и уже и нежданная, как мечта несбыточная. Пришла новость с не очень тогда распространенным словом «реабилитация». Пришло письмо из Москвы, что дело ее репрессированного отца пересмотрено и при этом в его действиях не нашли состава преступления.

Не знаю, какие чувства испытала тогда Лина и вся ее семья. Праздник со слезами на глазах? Какой же это праздник, если отца нет в живых. Конечно, честное имя. Это важно. И для него, хоть его нет в живых, и для них для всех. И лично для нее — например, ей не придется ничего скрывать от будущего мужа. Вот Беба вышла замуж, и муж знает, что ее отец погиб в войну. А папа Люды — вот он, живой…

Это письмо из Москвы Лина потом мне показывала. Короткое письмо на половинке стандартного листа бумаги А4. Если стандартный лист называется четвертушкой, то половинку надо было бы называть восьмой долей, осьмушкой. В верхней части этой осьмушки, как и положено, была означена организация, от которой письмо, Военная коллегия Верховного Суда СССР. Короткое извещение с коротким резюме: реабилитирован посмертно. Мороз по коже от одной только краткости. Прочитал — и ощущение беспомощности, когда как будто нужно что-то сказать, а таких слов, какие нужно, их нет… А уже позже подумалось, что эта Военная коллегия Верховного Суда СССР – она как монстр, как громадная Тёха, у которой один глаз ненастоящий, искусственный, из стекла. И когда коллегия посмотрит на человека глазом стеклянным, мертвым, то человеку — смерть, а если натуральным посмотрит, живым, то — жизнь. А если посмотрит натуральным через двадцать лет, то — «посмертно реабилитирован»… 

  Между прочим, это был и год прощания с Тёхой — так совпало, что именно тогда за ней в Одессу приехала из Америки дочь Катя, все бумаги были оформлены, осталось только собраться и попрощаться. (Катя остановилась в «Лондонской» и попросила Лину ночевать с ней —  боялась быть одной. Они понравились друг другу. Потом Катя пару раз присылала письма — Тёха тяжело переживала разлуку с Одессой, с Привозом. Недаром говорилось, что старое дерево не пересаживают…)