«Девяносто первый или путь в бронзу», окончание романа

Рукопись Бахрова

Вадик Капитонов улёгся на диван, дёрнул выключатель бра и развязал тесёмки на папке Бахрова. Разлинованные ка-рандашом листы писчей бумаги покрывали строчки, исписанные не самым аккуратным из тех, какие доводилось видывать Капитонову, почерком. Вадик начал читать.
«Комендант Успенской крепости полковник Павел Григорь¬евич Мордвинцев канцелярскую работу недолюбливал и сиде¬нию за бумагами, дабы скорее разделаться с ними, отводил ранние утренние часы. Не утратив с возрастом способности критически относиться не только к подчинённым, но и к себе, полковник осознавал, что от содержащейся в документах ин¬формации часто зависит его собственное настроение в течение последующего дня. Осознавал, но не желал ломать устояв¬шейся с годами привычки.
Да и – ломай привычку, не ломай; читай письма утром или вечером – всё едино: новости приходили такие, что в последние дни полковник Павел Григорьевич Мордвинцев ходил мрачнее тучи.

Усевшись за стол, полковник кликнул ординарца и прика-зал заварить чаю покрепче. После чего взял перочинный нож и, вздохнув, поддел сургучную печать на пришедшем накануне из Екатеринослава пакете.
Бумаг из конверта выпало немало, и Мордвинцев при-нялся неспешно читать их, отстраняя рукой подальше от глаз и еле заметно шевеля губами.
Ординарец вошёл, как бы крадучись, – знал, не любит полковник лишнего шума во время чтения документов, – и по-ставил на стол стакан с чаем и блюдце с колотым сахаром…»
Строчка зачёркнута.
«Комендант кивнул.
– Ты, вот что, отправь вестового к эскадронному Айнаров-скому, – распорядился он, не отрываясь взглядом от докумен-тов. – Жду его здесь после построения. Ступай.
Ординарец направился к двери.
– Хотя нет, постой! Пускай Айнаровский сейчас ко мне явится. Ежели в казармах его ещё нет, пусть на квартире сы-щут. Исполняй!
Павел Григорьевич обмакнул в чае кусок сахара. «Эх, в имение бы попасть скорее, с медком чаю попить!.. А то ведь по-следние зубы сточить можно на этом сахаре. Там – красота, на пасеке! В отпуск испроситься, что ли? – вспомнил полковник и нахмурился. – Как же, жди! Дадут тут отпуск, с такими делами грешными! А маменька, поди, совсем слаба… Это же сколько лет я к ней не заезжал? После Козлуджи последний раз наве-щал… Это сколько, если посчитать… восемь лет получается? Точно, во¬семь лет!»

Его упражнения в счёте прервал короткий стук в дверь.
– Ваше высокоблагородие, к вам ротмистр Айнаровский, – отчеканил ординарец.
– Проси!
Полковник поднёс стакан ко рту, сделал длинный глоток.
– Ваше высокоблагородие… – принялся рапортовать во-шедший гусар, вытянувшись во фрунт и утвердив на согнутой в локте руке высокую шапку с султаном.
– Да входи, Айнаровский, входи, – взмахом руки прервал его Мордвинцев. – Какие уж тут церемонии… Проходи, распола¬гайся.
Ротмистр прошёл и сел на свободный стул по другую сто-рону стола, отбросив рукав белого ментика и привычно опреде-лив между колен саблю в чёрных ножнах.
В присутствии командира он держался спокойно, и лишь еле заметное подрагивание скрывающих скулы тёмно-русых бакенбард выдавало в нём некоторое замешательство и смяте-ние. Вызовом в комендантские покои Мордвинцев баловал под-чинённых редко. Человек достаточно открытый и резкий, все возникшие претензии к эскадронным командирам излагал он непосредственно на плацу.
– Чайку не изволишь, гусар? – в заполнение паузы поин-тересовался полковник.
– Спасибо, завтракал, – сдержанно ответил Айнаровский. В карих его, устремлённых на командира, глазах читался от-нюдь не гастрономический интерес.
– Вот-с, ротмистр, и дожили, – неспешно начал Мордвин-цев. – Указа ещё нет, но, мышлю, надолго здесь полк не задер-жится. Покамест рекрутов набирать не велено, а наказано гото-виться к ликвидации фортеции. Уходим мы из Успенска, рот-мистр.
– Так ведь и татары здесь, почитай, лет уже двадцать не показывались. Всё больше злодеев да мошенников по лесам ловим, – вставил Айнаровский, почувствовав, что полковник ждёт его реакции на сообщённую новость. – Только… смею спросить, ка¬кова новая дислокация?
– Бог ведает! – поморщился Мордвинцев. – На то приказ выйдет.
«Ужель от Бога?» – подумал ротмистр, но иронизировать вслух, не уяс¬нив пока причин вызова в высокий кабинет, не ре-шился.
– Отправят в Новомосковск или в Мариуполь, – предполо-жил полковник. – Сольют с тамошними полками.
«И не видать тебе, Павел Григорьевич, генеральского чи-ну…», – мысленно продолжил Айнаровский, впрочем, безо вся-кого...»
Последнее слово Капитонов прочесть не смог, предполо-жил – «злорадства».
«– Да ведь как там ни случись, а труды предстоят немало¬важные, – неспешно, как бы размышляя вслух, продолжал Мордвинцев. – Орудия со стен снять и вывезти, бастионы рас¬катать… Капониры с куртинами можно не трогать. Да и вал срывать нужды не вижу. Но хлопот достаточно. Ты, Николай Андреич, офицер опытный, знающий. Вот хочу спросить тебя: поможешь?

Услыхав вопрос, ротмистр испытал лёгкое недоумение: это с каких же пор полковник взял за правило обращаться к подчинённым с просьбами?
– Почту за честь! Вот только, помилуйте, не могу уразу-меть, Павел Григорьевич, зачем себя просьбами беспокоить из¬волите. Я – солдат, мне бы и приказа хватило вполне.
Он вознамерился подняться со стула, но полковник ос-тановил его жестом.
– Так, да не так, Айнаровский.
С этими словами полковник принял вид многозначитель-ный и взял в руки документ, который отделил от общей стопки ещё при первом ознакомлении с содержимым пакета.
– Вот-с… Так, значит… Ну, и почерк у писца ихнего, сплошь завитушки да финтифлюшки… – Мордвинцев откаш-лялся и, опустив лист на стол, прихлопнул его ладонью. – Лад-но, договаривались же – без церемоний. Словом, отставка тебе вышла, гусар! Рапорт подавал?
– Подавал.
– Подавал, и я про то помню, понеже самолично и сопро-водил его в корпус. Ну, вот и дождался ты ответа, по всему вы-ходит. Жаль мне расставаться с таким офицером, но уж коль решил… Эскадрон передашь Колычеву, а сам… Тут уж воль-ному воля. В родные края собрался, поди? Тянет, знамо дело. У моей маменьки именьице под Киевом, пасека там, скажу тебе… А ты, помнится мне, у нас сибиряк? Из Томска, кажется?
– Из Якутска. Только ведь меня совсем мальчонкой отту-дова вывезли. И родни там никакой не осталось. Нет, я, пожа-луй, здесь останусь, в Успенске.
– Ну, и добре. А я отправлю ходатайство генерал-гу-бернатору, дабы имел тебя на заметке. Войско уйдёт, в Ус-пенске новая власть потребуется, цивильная. Из тебя чем не городничий выйдет? Или предводитель дворянства? Как, согла¬сен?
– Спасибо вам на добром слове, Павел Григорьевич, – по-тупился Айнаровский. – Предводитель, смею напомнить, по но-вому уложению должность выборная.
– Э-э, пустое! Или не знаешь, как у нас такие дела реша-ются?
– Да не об том речь. Я ведь отставки просил по ранению. Шалит нога, и вообще… накомандовался. Я виноградник за-вести хочу.
Сквозь толстые стены кабинета до слуха беседующих до¬нёсся отдалённый шум: звуки рожков, ржание лошадей, не-стройные выкрики урядников – полк готовился к построению, начинался новый день гарнизонной жизни.

Полковник щёлкнул крышкой брегета.
– Пора! Засиделись мы с тобой, гусар. Так что рассчиты-ваю на твою помощь. И… готовь дюжину шампанского. Расста-немся честь по чести.
– Это уж как положено! Это с моим удовольствием, госпо-дин полковник!..»
Абзац густо зачёркнут.
«…В 1783 году по высочайшему повелению Успенская кре¬пость прекратила своё более чем двухсотлетнее существо-ва¬ние. Гусарский полк, выполняющий последнее десятилетие за¬дачу по её охране и обороне, в полном составе выведен к но-вому месту службы. Отставной ротмистр Николай Андреевич Айнаровский купил дом на Рыльской улице и зажил в Успенске в полном соответствии с новыми, едва знакомыми в городке, су¬губо гражданскими порядками…»
Глава закончилась. «Ну и?.. – оценил прочитанное Капи-тонов. – Интересно, конечно, но мало что проясняет. Хотя… ладно, почитаем дальше».

После экса

И что же это мы всё про Успенск и про Успенск?! Люб нам городок наш, но ведь, помнится, куда только не заносила нас легкокрылая наша фантазия! В какие только края не устремля-лось нескучное наше повествование! Москва и Перекоп, Казань и Луизиана, а ещё – Киев, Бендеры, Париж…
А ещё – Краков! Столичный королевский город. И поныне живут в памяти очертания королевского замка на Вавельском холме, пронзающая небо Ратуша на Рыночной площади, соло трубача на башне Марьяцкого костёла, мосты через Вислу, вездесущие голуби на многовековой брусчатке…
В конце XVIII века за какие-то двадцать лет Речь Посполиту разделили три раза. В трёх случаях наибольшая часть польской территории доставалась миролюбивой России. Молодцы братья-славяне – державу укрепили, а заодно и православных диссидентов поддержали! Но если Австрия и Пруссия, чтобы получить свою долю польского пирога, не сделали ни единого выстрела, – к московскому столу лакомый кусок притарабанил неутомимый Александр Васильевич Суворов со своими чудо-богатырями. Притарабанил, на долгие годы обеспечив Российскую империю проблемами, а всех будущих монархов – головной болью под названием Польша.
А завели мы свою пространную речь к тому, что в интере-сующее нас время находился город Краков на территории Авст-ро-Венгрии и пребывал в полной запущенности и упадке, как, впрочем, и всё некогда могущественное Польское королевство. Благодаря местоположению, – вроде бы и за границей, но ря-дом с Россией, – Краков облюбовали на жительство российские профессиональные революционеры, которые так радели за судьбу отечества, что показываться в нём, в силу объективных причин, опасались. Как ни вольготно жилось им в Париже, но в Кракове – дело есть дело – открывались новые возможности. Те же материалы для «Правды» передавались отсюда в Россию запросто – с крестьянами, непрестанно снующими через кордон, с рынка на рынок, туда и обратно. Впрочем, есть надежда, что мы ещё услышим об этом из уст героев нашего повествования.

Остановившись в Кракове в гостинице «Виктория», веду-щий специалист немецкой фирмы «Сименс и Гальске» Леонид Борисович Красин долго задерживаться в номере не стал. Бег-ло осмотрел себя в зеркале, потрогав узел безукоризненно за-вязанного галстука, надел котелок и вышел на улицу. Наняв бричку, приказал ехать на окраину, в Звежинец.
У дома № 218 Красин отпустил извозчика и осмотрелся. Оказался он в рабочем предместье Кракова, совсем недавно включённом в городскую черту. Чахлая уличная зелень, не знающие ремонта домишки, редкие торопливые прохожие, на-плывы высохшей грязи под ногами – типичная картина заво-дской окраины большого города. Леонид Борисович сокрушённо осмотрел свои уже запылившиеся штиблеты.
Двухэтажный красного кирпича дом № 218, принадлежа-щий социалисту Яну Флорчеку, на улице в глаза бросался сра-зу, выделялся размерами и ухоженностью. «Умеет же посе-литься Ульянов», – отметил Красин, дёргая шнурок дверного колокольчика.
На звонок никто не вышел. Красин удручённо цокнул язы-ком и вознамерился ждать. Впрочем, предаваться этому скуч-ному занятию долго не пришлось – вскоре на улице появилась приближающаяся пара велосипедистов.
– Прелестный выезд, – приподняв котелок, заметил Кра-син вместо приветствия.
Ленин спрыгнул с седла, помог сделать то же самое Круп-ской и лишь потом подошел к Красину и крепко пожал руку.
– Рад приветствовать вас, Леонид Борисович! Давненько, давненько не видались, – зачастил он по обыкновению. – Ох, и город, скажу я вам. Столица, как же! Никудышные хозяева, эти полячишки. Да и австрияки не лучше. Версту едешь, версту ка-тишь веломашину в руках, сплошь одни ухабы. Ну, идёмте в дом. Приглашай гостя, Наденька.
Поднялись на второй этаж. Красин оказался в довольно просторной комнате с двумя окнами, выходящими на улицу, и ещё раз подивился квартирьерским способностям Ильича.
Ленин, казалось, читая его мысли, сказал:
– И куда дешевле, чем в центре. Ещё есть кабинет. Там окно в сад, прекрасно работается. Хозяин, знаете ли, из социа-листов. Отметился в ссылке, у нас, в Сибири. Так что за ним, хо-хо, в некотором роде должок.
Они не виделись добрых четыре года, и теперь Красин присматривался к товарищу по партии, пытаясь обнаружить в нём какие-либо перемены. Это ему не удалось. Ленин так же забавно картавил и закладывал большие пальцы в проймы жи-лета. Разговаривал всё той же волжской скороговоркой, не чу-раясь сквернословия и уничижительных отзывов об однопар-тийцах, не изжил неприятной привычки теребить собеседника за пуговицу. «Да такой же, – отметил Красин. – Энергия неисся-каемая. Правда, лысина разрослась, уползла к затылку».
– Сейчас попьём чайку. Надюша, поставь чайник. Вот-вот подойдёт тёща. Отправилась по лавкам, должна принести ба-ранок. Или как там они у этих поляков называются? Учу вот их язык. – Ленин указал на лежащие на столе несколько номеров «Червоны штандарт». – Дурацкий язык, замечу, но доступный.
– А почему именно Краков? – спросил Красин.
– Газеты! – веско сказал Ленин. – Газеты из Питера сюда доходят на три дня раньше, чем в Париж. Ну, и обратная связь, конечно, важна. Отсюда я без труда передаю материалы в «Правду».
– И каким же образом?
– А через рынок, через крестьян. Эти жулики то и дело мо-таются через границу, туда-сюда, с рынка на рынок. Приклеиваешь российскую марку, отдаёшь письмо, а отправляют его уже в России.
– Неужели здесь вам удалось избежать надзора?
– Ну, это вряд ли. Но нет необходимости всё делать са-мому. – Ленин оглянулся на дверь кухни, за которой скрылась Крупская и, понизив голос, добавил: – Письма относит Инесса. Она тоже здесь, в Кракове.
– Старый вы конспиратор, Владимир Ильич, – рассмеялся Красин. – В любом случае меньшевики и эсеры в Париже те-перь ликуют.
– Морды им надо бить! Морды! – сердито сказал Ленин.
Явилась с покупками Елизавета Васильевна, тёща Улья-нова. Женщины захлопотали, накрывая стол. Красин, любитель и ценитель женской красоты, на Крупскую старался не смот-реть. Не хотелось.
После чаепития Крупская с матерью ушли на прогулку, оставив мужчин вдвоём.
– А я вот делаю карьеру, – начал рассказ о себе Красин. – И, пожалуй, довольно успешно. Есть вероятность, что вскоре меня назначат представителем фирмы в России. И тогда – гра-ницы открыты. Руки у охранки окажутся коротки. Вы же знаете, как у нас благоговеют перед иностранцами.
– Очень, очень удачно. – Потёр ладони Ленин. – Толковый вы человек, Леонид Борисович! Когда-нибудь мы назовём ва-шим именем что-нибудь грандиозное. Ну, например, пароход вас устроит? Эх, как мы всё-таки удачно инсценировали наш раскол, наши расхождения во взглядах.
Несколько лет назад при центральном комитете РСДРП, о существовании которого знали многие, существовал небольшой комитет, так называемый БЦ – «Большевистский центр», о котором до поры до времени не знал никто. Это тайное формирование занималось вопросами экспроприаций, и руководила им «коллегия трёх»: Ленин, Красин, и Богданов. Ленин долго колебался, но когда поступили первые деньги, его брезгливость к экспроприациям бесследно исчезла. Живая копейка сделала своё дело. Грабь награбленное!

Примечательно, что V съезд РСДРП осудил практику изыскания денег с помощью грабежей. В качестве делегата присутствовал на съезде Иосиф Джугашвили и, по всему выходит, о принятой резолюции не знать не мог. Тем не менее, не прошло после съезда двух недель и верный ленинец блестяще организовал налёт на кассира банка в Тифлисе, обогатив партийную казну на двести пятьдесят тысяч рублей. Сам на Эриванскую площадь, правда, не ходил и бомбы не бросал. Для этого вполне сгодился Камо.
После удачного ограбления Тифлисского банка и крайне неблагоприятных его последствий – деньгами воспользоваться не удалось, номера купюр оказались переписанными – конспи-рацию пришлось усилить. Сговорившись, Ленин и Красин разы-грали ссору и разрыв. А год назад откололся от товарищей Бо-гданов. Порвал с политической деятельностью, занялся фило-софией и естественными науками. Оставшись без соратника, Ленин с Красиным продолжали встречаться и совещаться тай-но.
– И что нового по нашим с вами делам, Леонид Борисо-вич? – задал наконец Ленин давно вертящийся на языке вопрос.
– Есть новости. Как в скверном анекдоте: одна – плохая, вторая – хорошая. С какой начинать?
– Да как в том же анекдоте, начинайте с плохой.
– Начну, но издалека. Работал у меня на строительстве электростанции один человек по фамилии Айнаровский. Эмиг-рант, но не из политических, а так, авантюрист. Никчемная лич-ность, пьющий сильно. И вот дошли до меня слухи, что, подвы-пив, рассказывает Айнаровский одну и ту же байку. Зарыты, мол, в одном городке несметные сокровища, а его род имеет на них какие-то права.
– Ну-ка, ну-ка! – оживился Ленин. – И в каком городке?
– Да есть такая дыра, Успенск называется.
– Кажется, в Екатеринославской губернии. Интересно, продолжайте.
– Вызвал я как-то этого Айнаровского к себе. Поведай, мол, чем ты там людей тешишь. Он помялся и то же самое: есть сокровища и всё тут. Я спрашиваю: где, что, как? Давай, говорю, помогу с поисками. Тут он темнить начал: я точно не знаю, говорит, и в Успенск этот ни разу не заезжал. Семейное, мол, предание. А потом и вовсе погиб. Электростанцию мы в море строили. Смыло его во время шторма.
– Архиинтереснейшая история! – воскликнул Ленин. – И что же дальше? Где искать?
– Вот, – кивнул Красин. – Вот тут-то я перехожу к своей новости. Одним словом, послал я в этот Успенск Камо. Съезди, приказал, посмотри что и как. Разведай. А этот болван прибыл в Успенск и ограбил банк.
– Дичь полнейшая! Как? – воздел брови Ленин.
– Да вот так, нарушил приказ. Скучное это, говорит, заня-тие, с лопатой в земле ковыряться. А банк, вот он – дело знако-мое. Словом, по привычке.
– Ай, прохвост! Ай, засранец! – неожиданно расхохотался Ленин. Красин невольно улыбнулся – обладал Ульянов таким даром, смеяться заразительно. – И тупой же горец, но каков молодец! Везуч неимоверно и предан партии безоговорочно. Но как же ему удалось, в одиночку?
– Ну, не совсем в одиночку. Он передал Джугашвили при-каз, якобы от меня. А тот – мастер на такие штучки.
– Да уж, Иосиф умеет.
– Неприятный тип, скажу я вам, но человек нужный. Орга-низовал уход после экса на дирижабле.
– Грандиозно! Но где они его взяли?
– Вы меня удивляете, Владимир Ильич. Чтобы Коба да не нашёл дирижабль? Экспроприация!
– И что же плохого вы в этом находите?
– Тер-Петросян нарушил партийную дисциплину.
– Как знать, как знать, батенька. Можно сказать – нарушил дисциплину, а можно – проявил инициативу.
Красин только плечами пожал, умел Ленин предложить неожиданный, абсолютно противоположный взгляд на любую возникшую ситуацию.
– Молодцы джигиты! – В крайнем возбуждении Ленин при-нялся расхаживать по комнате. – Кстати, вам известно, что Джугашвили взял себе новый псевдоним, теперь он не Иванович, не Коба, не Чижиков, теперь он – Сталин. Во всяком случае, так подписался под последней статьёй в «Правде».
– Ясно, ничего умнее придумать не мог, – усмехнулся Красин. – Извечная страсть кавказцев к пафосу. Он, значит, Сталин, а меня – подозреваю, это он придумал – товарищи величают Лошадью. Почему – Лошадь?
– Видимо, он имел ввиду вашу титаническую работоспо-собность, не обижайтесь. Джугашвили – неглупый человек, и эта ваша якобы плохая новость тому доказательство.
– Да, я думаю, он себя ещё проявит. Не пришлось бы нам ещё жалеть, Владимир Ильич. Ну, да Бог с ним. Помог им ещё один человек. Камо привлёк к делу молодого парня, Фому Сте-панова. Смелого, физически сильного, привычного к риску…
– Из рабочих? – поинтересовался Ленин.
– Нет, из цирковых артистов.
– Ну, этот, поди, и Маркса не читал. Какая от актёришки польза?
– Не переживайте, наши его поднатаскают. Люди нам нуж-ны позарез.
– Ладно, подумаем, как использовать этого Степанова. Позабавили вы меня, Леонид Борисович, своим рассказом. И насчёт Успенска я не забуду, дайте только взять власть. Если это плохая новость, то какая же тогда хорошая?
Красин развёл руками.
– У партии теперь есть семьдесят тысяч рублей.

Укрылись в Екатеринославе, на Мандрыковке, в старом скособоченном домишке. «Чем крупней город, тем больше лю-дей. Чем больше людей, тем легче среди них спрятаться», – сказал Коба. Впрочем, сам он ни от кого не скрывался. Ни в од-ной экспроприации личным участием не отметился, в полицей-ских сводках не фигурировал. Коба свободно уходил в город, наказывая Камо и Фоме не высовывать даже носа с конспира-тивной квартиры. Сам возвращался поздно, иногда приносил хлеба и другой недорогой еды. В доме – кроме хозяев, екатери-нославского железнодорожника и его жены – находились и дру-гие люди. Кто забегал ненадолго, кто оставался на два-три дня. Коба держался особняком. Пару раз Фоме довелось слышать, как обращался к нему Камо.
– Отпусти в город, Сосо, – со сдержанной горячностью на-чинал Симон. – Ты же знаешь, какой я конспиратор. Оденусь так – ни один комар носом не наточит. Женщиной! Помнишь, я женщиной наряжался, Сосо?
– Помню, Сенько, я всё помню, – согласно кивал Коба, – но… не торопись. Фараоны как псы рыщут, три губернии на уши поставили, нас ищут.
– Фараоны-мараоны! Не найдут, я быстро схожу.
– Зачем тебе в город?
– Не могу клетка сидеть! Похожу, посмотрю политическую обстановку.
– Я сам посмотрю, – усмехался Коба. – А вы сидите здесь и не высовывайтесь. Отдыхайте. Чем плохо, слушай? Придёт команда от Лошади, как переправить деньги…
Когда речь заходила о деньгах, кавказцы обычно перехо-дили на грузинский.

Коба и в Екатеринослав добирался особняком. В одиночку.
С дирижабля они спустились где-то под Изюмом. Ещё в гондоле Коба подошёл к Топоркову и сунул ему в карман две сложенные вчетверо «катеньки». Хотел похлопать по плечу, но пилот отстранился.
– Покатал, спасибо! Ты – молодец, Андрей.
– Про себя не скажу, а уж ты – нет, это точно, – процедил Топорков сквозь зубы. – Эх, не махал бы ты пушкой…
Лихой пассажир на дерзость внимания не обратил, кивнул на второго пилота и сказал заботливо:
– Вы к Изварскому лучше не суйтесь. Там сейчас жандар-мов полно наверняка.
– Без тебя разберёмся. – Андрей Топорков отвернулся к двигателю.
…Фома Степанов полёт запомнил плохо. Он, и спустив-шись по верёвочной лестнице на твёрдую землю, плохо сооб-ражал, где находится и что с ним происходит. Клеверная опуш-ка дубового леска, в двух шагах изрытая колеями дорога, дальние мазанки то ли хутора, то ли околицы большого села, бледнеющая точка дирижабля – всё это видел и не видел Степанов. Ему казалось, что ещё свистят над его головой пули, а сам он балансирует на черепичной крыше. Он всё ещё видел оскал Симона, с нерусской бранью палящего из маузера по вылезшим из чердачной дверцы городовым, видел удивлённую улыбку Изотыча, летящего, разбросав руки, вниз, на раскалённый булыжник мостовой.
В своей, хотя и далеко не безоблачной жизни, Фоме пока не приходилось терять близких людей. Он ещё не осмыслил гибель Изотыча по-настоящему, не свыкся с тем, что больше никогда не увидит этого крепкого мужичка, балагура и хитрована, к которому очень привязался за последние месяцы и без которого даже его пребывание в Успенске усложнилось бы чрезвычайно. Вовсе не возможность легко и быстро заработать денег заставила Степанова поддаться на уговоры Симона. В конце концов, он мог бы уйти из Успенска пешком. Сказалась чуть ли не в младенчестве обретённая привычка к риску, поступку, успеху – ко всему, чего он лишился, оказавшись на больничной койке земской больницы. Во всяком случае, Симона он ни в чём не винил. Точная пуля Ленц-Репьёва, сорвавшая Изотыча с верёвочной лестницы, пронзила насквозь жизнь циркового акробата Фомы Степанова, разорвала её на две части. Пришло понимание, что сам он чудом не отправился в ещё один, на этот раз смертельный полёт – вниз, на булыжник, под ноги к своре городовых. Аплодисменты, мальчишество, игра – всё это в миг осталось в прошлом. Вплотную подступило неведомое – тёмное, жестокое, засасывающее, страшное… Плечо ещё помнило отдачу выстрелившего нагана, а щека – тепло тонких Катькиных пальцев… Катька! Где Катька?!
Спутники Фомы разговаривали на непонятном языке, буд-то выталкивая из гортаней угловатые звуки. Похоже, ссорились или, во всяком случае, спорили. Наконец тот, которого Симон называл Кобой, ощерился в подобии улыбки, сказал что-то в примирительном тоне и, глубоко вогнав руки в карманы, заша-гал по дороге в сторону виднеющегося вдали жилья. Фому он взглядом не удостоил.
– Пойдём, дарагой! – Камо забросил на плечо мешок и тронул Степанова за локоть.
– А… Катька? С ней что? – наконец-то заговорил Фома.
– А, чёрт! Зачем у Кобы не спросил? – Он оглянулся, но удручённо махнул рукой.
– Не знаю я твоего Кобу, – вспыхнул Фома. – Ты говорил, Иванович побеспокоится какой-то, её заберёт.
– Так он Иванович и есть, Коба, – нехотя пояснил Симон. – Он поручил кому-то, я не знаю. В Екатеринославе все соберутся. Пошли уже…
Шли долго. В дороге Симон переоделся – купил с рук по-ношенные шаровары и косоворотку, картуз и сапоги. В новом облачении сделался похожим на горожанина из низших сосло-вий, уроженца южнорусских земель.
Питались в пути скудно. Когда Камо вернулся из села и принёс фунт хлеба, брусок жёлтого сала и пару луковиц, Фома не выдержал и засыпал кавказца вопросами.
– Денег совсем мало осталось, – коротко ответил Симон.
От удивления Степанов не нашёл слов и только кивнул на мешок.
– Это не наше, это – деньги партии. – Камо поморщился и добавил: – Я и Кобе так говорил. Деньги партии – это святое.
По той же причине, когда в Узловке они вышли к железно-дорожной станции, «сиятельный князь» отказался покупать би-леты. До Екатеринослава добрались, перебегая из вагона в ва-гон и прячась от кондукторов под лавками.
…После запрета покидать конспиративную квартиру Камо впал в чёрную меланхолию. Днями сидел на полу, привалившись к стене, и, прикрыв веки, напевал еле слышно тягучие армянские песни. Фома с трудом узнавал в нём того Симона, который, казалось, мог находиться в двух-трёх местах одновременно, забавно балагурил, щедро раздавал чаевые и, несмотря на плохое знание языка, умел легко разговорить и сделать приятным собеседником каждого встречного.
Донимать его вопросами Фома не решился, зато, улучив момент, остановил у внутреннего крыльца Кобу.
– Хотел бы поговорить с вами, товарищ Коба.
Степанов уже усвоил, что в этих кругах все называют друг дружку товарищами.
– Я слушаю тебя, дорогой. И не называй меня Коба, гово-ри – Иосиф.
– Хорошо. Понял, Иосиф Иванович.
Вспыхнул жёлтый огонь и тут же пропал – Коба никогда не смотрел в глаза собеседнику. Ответил мягко:
– Ну зачем так, друг мой? Для тебя я – Иосиф, просто Ио-сиф.
– Угу, – кивнул Фома и неожиданно для самого себя спро-сил: – А почему вы Симона называете Камо? Это по-грузински или по-армянски?
– Это – по-русски, – скрипуче рассмеялся Иосиф. – На церковно-славянском, точнее. Так Сенька в детстве Писание учил. Фраза Петра «Камо грядеши, Господи?» никак ему не да-валась. Начнёт пересказывать: «Камо… камо…», – а дальше ни в какую, хотя память у него дай Бог каждому. Вот и прилипло к нему – Камо. Ударение, правда, как-то потом поменялось. Это всё, что ты хотел узнать, любезный?
– Нет, не всё, – вздохнул Фома и решился: – Девушка там оставалась, в Успенске. Катя Сазонова. Симон говорит, ты зна-ешь, что с ней.
Иосиф покивал и нахмурился.
– Знаю, биджо, знаю. Помню, что обещал. Я посылал за ней своих людей…
– Ну?! И где же она?
– Ты крепись, джигит. Она не захотела ехать.
– К-как? – только и выдохнул Степанов.
– Вай, женщина – что возьмёшь! Ну, не захотела и не за-хотела. Подумаешь, горе! Ты же джигит, ты же у нас герой…
Больше не слышал его Фома Степанов. Хлынула в глаза ослепляющая пульсирующая белизна. Утратили внятность и пропали звуки. Возле устроенного в крыльце гнезда бесшумно суетились белые осы…
В себя он пришёл в доме, на кровати. Над ним склонился Камо, поднёс к губам кружку с водой.
– Что с тобой, Фома-джан? Совсем белый. Как тот гора, где мы стреляли. Помнишь? Как ты учил меня – «гусаров, гу-сар», помнишь?
Он легко тормошил приятеля за плечо, пытаясь вывести из прострации.
– Мне в Успенск надо. – Фома отвернулся к стенке.
– Куда? К Ленц-Репьёву? В каталажку?
– К Катьке мне надо!
– Нельзя нам в Успенск, Фомко. И Катьки твоей там нету давно. Не Коба сказал, я говорю. Сам узнавал.
– А где она, где?
– Не знаю пока. Найдём – не иголка.

Рукопись Бахрова. Фрагмент второй

Вадику Капитонову повезло – Толик Скороходов подарил ему три пары новых носков.
– Капроновые, – вздохнул Вадик. – Но всё равно спасибо. Сойдут, если других нету. А где взял?
– Ты не поверишь. Пошел в один магазин – умолчу, в ка-кой – на вызов. Ковыряюсь себе в щитовой. Смотрю, короче, в углу мешок, занюханый какой-то. Заглянул, а там носков под завязку. Новые, с этикетками. – Скороходов потупился. – За всю жизнь поганой спички в магазине не взял. А тут не сдержался. Ходить-то не в чем.
– Ну и не расстраивайся. Что они там делали, носки, в щи-товой, ты подумал?
– Да я и с заведующей вась-вась, мог бы и попросить, чтобы продала. Но тоже подумал, а почему они здесь? Поставлю тётку в неловкое положение. Ну, и прихватил пар десять.
– Да ладно тебе, не парься. Наши где, Сашка с Генкой?
– Вестимо где. В библиотеке. Или в консерватории. Где ж ещё место столь рафинированным интеллектуалам?
– На пивняке? Понял, не дурак. А ты пойдёшь?
– Я – не… Я – на аэродром подскока. Короче, к Эдику обещал наведаться.
– Ну, это понятно. Куда можно пойти в новых носках? Только к Эдику.
– Ага. Как раз в подъезде у неё переодену…
«Вот же змей, Скороход! Подарил и тут же с подковырка-ми», – чертыхнулся про себя Капитонов и сменил тему:
– Слышь, Толян, а ты знаешь, как умер гетман Мазепа?
– А он что, умер? – Скороходов округлил глаза и скорчил скорбную физиономию. – Боже, какая утрата! Давай посыплем головы пеплом.
– Если табачным, то проблематично. Я о другом. Я тут вчера одну вещицу прочитал, занятную… Ладно, тебе, смотрю, неинтересно, на пиво не терпится. Потом расскажу. Короче, не прощаемся…

Накануне Вадик достал из «Папки для паперів» вторую и последнюю главу рукописи Григория Афанасьевича Бахрова и... ни малейшей связи с прочитанным ранее не обнаружил. Сначала не обнаружил…
«Второй месяц по нескончаемому российскому бездоро-жью катилась старая тюремная карета…»
Капитонов фыркнул. «Вот же Григорий Афанасьевич! Вот же стилист! Надо же такое ввернуть – российское бездорожье!» Читал Вадик много, но о правилах, по которым делается лите-ратура, задумывался не больше, чем, моя руки, о химическом составе туалетного мыла. И лишь общаясь в последнее время с Игорем Верхонцевым, узнал о существовании так называемых штампов. Равно как и о том, что их употребление у людей пишущих считается дурным тоном.
«Штамп это или не штамп, – "российское бездорожье"? – пустился в размышления Капитонов. – Если вдуматься, то и само слово "бездорожье" могло появиться только в наших краях. Не обозначают же им леса и овраги, а говорят так о местах, где дорога вроде бы и существует, но проехать по ней не представляется возможным. И выходит, если уже сказано "бездорожье", то само собой подразумевается, что действие происходит в России».
Девять лет спустя, оказавшись в Голландии, Вадик Капи-тонов убедился в правильности своих умозаключений. А теперь он вернулся к рукописи.
«Сопровождали карету шестеро конных уланов…»
«Гм! Уланы – это кавалерия. Разумеется, конных, каких же ещё? – Снова запнулся Вадик. – Нет, понятно, на балах они верхом не отплясывали, неудобно, и дворовых девок на сено-валах тискали спешившись, но за каретой-то явно не вприпрыжку бежали… Хотя… с чего бы это я к Бахрову придираться вздумал? Так я и до сути не доберусь. Всё, отставить брюзжание! Читаем сначала и дальше».

«Второй месяц по нескончаемому российскому бездоро-жью катилась старая тюремная карета. Сопровождали карету шестеро конных уланов, отчего всякому, даже не очень прозор-ливому встречному становилось понятно, что в экипаже везут злодея особой важности. Действительно, усиленный конвой препровождал в пожизненную ссылку Андрея Ивановича Вой-наровского, есаула Войска Запорожского обеих сторон Днепра, полковника шведской армии, племянника гетмана Мазепы, а с определённой поры – опасного государственного преступника и личного врага царя Петра.
Заострившиеся черты лица и нездоровая бледность сви-детельствовали о том, что именитый узник долгое время провёл без свежего воздуха – пребывание в каземате Петропавловской крепости не прошло для него бесследно. Тряская езда, перемена осенних пейзажей за окном кареты, беззлобная перебранка конвоиров – всё это оживляло дорогу, представлялось куда предпочтительней семилетнего заключения в главной тюрьме России.
Позади уже остался Тобольск, кремль в окружении поса-дов ссыльных, где обрёл место на поселение Якубовский, по-следний слуга в шляхетной жизни Андрея Войнаровского.
Долгий путь располагает к раздумьям. О Богом данных и нелепо потерянных возможностях, о пережитом и сущем, о не-имоверных зигзагах судьбы. А уж к судьбе, к гримасам её и превратностям, претензий у Андрея Ивановича накопилось достаточно.
Несмотря на женскую благосклонность, коей Создатель не обделил Ивана Степановича Мазепу, собственными детьми гетман не обзавёлся. И если теплились в душе прожжённого царедворца невостребованные отцовские чувства, – все их он потратил на своих племянников, Ивана и Андрея. Обоим дал прекрасное образование, для обоих заискивал царского распо-ложения и высоких должностей. Двенадцати лет отроду Ивана Обидовского, сына сестры от первого брака, пожаловали в стольники, тринадцати – представили Петру, в девятнадцать лет он по протекции дяди получает должность Нежинского пол-ковника. Грянула Северная война, и Обидовский – наказной гетман второго отряда численностью до двенадцати тысяч казаков. Воевал исправно, но, жаль, погиб под Гдовом.
Остался Андрей Войнаровский, тоже сестринец , млад-шенький – последняя надежда Ивана Степановича, мечтавшего о гетманской династии, без вольностей, самоуправления и не-скончаемых выборов. Ранние годы мальчонка провёл в Сечи, где на нехватку воспитателей сетовать не приходилось. Оттуда, из степи, и отправился Андрей получать образование: сначала – в Киево-Могилянскую академию, затем – в университет города Дрездена.
– Вчись, синку, вчись, – наставлял отрока гетман перед поездкой в Германию. – Я теж вчився. У Парижі, у Сорбоні. На жаль, не скінчив – французи тоді показилися, Фронда треклята! Що зробиш, такий мені жереб випав, таке врем?я. А ти вчись. Тіки менш по шинках вештайся .
Андрей учился. Учился, попутно избавляясь от дикарских привычек есть с ножа и сморкаться в кулак. Овладевал знания-ми, исподволь приобретая лоск и манеры аристократа, посещая лучшие европейские салоны, заводя нужные знакомства и вол-нующие интрижки. Домой, к необузданной сечевой вольнице, возвращаться не хотелось, мечталось о другом.
– Війна почалася, хлопче, – отрезвил племянника дядя. – С Карлою свєйським. Незабаром і государ наш, Петро, дай йому Боже усілякого благоволєнія, втрутитися має. Війна, юначе, – то таке діло: й загинути на геть ні за гріш можна, а можна й пошану придбати та гроші добрі. Але треба біля царя знаходитися. Отож, сідай на коня, Андрійко!
Молодой европейский аристократ сел в седло. В 1701 году он – есаул, правая рука гетмана Мазепы. В 1705-м служит под началом графа Головкина, куратора Малороссии. В 1707-ом во главе пятитысячного отряда казаков уже движется под Люблин, на соединение с корпусом князя Меншикова.
Однажды, на одном из бесчисленных биваков, Андрей столкнулся со своим ровесником, офицером Преображенского полка. Именно столкнулся, потому что спокойно разойтись в проходе между палатками им не удалось. Немудрено – амбици-озным молодым людям трудно разминуться без хорошей пота-совки даже в чистом поле.
– Куда прёшь, казачонок? – Офицер поправил чуть сполз-ший от толчка в плечо парик. С украшенной веснушками физио-номии насмешливо взирали на малоросса голубые глаза.
– Задать тебе трёпку, что ли? – вопросом на вопрос отве-тил Андрей. Гонор польского шляхтича не позволял терпеть подобного обращения.
Но разошлись всё же без стычки, – воинская дисциплина обязывала, – одарив друг друга на прощанье презрительными взглядами. А вечером случай вновь свёл Андрея Войнаровского с Сашкой Румянцевым, – так звали российского офицера, – на этот раз в компании командиров. Пили мускатель, играли в зернь, потом кто-то достал колоду карт…»

Капитонов прервал чтение. «Зернь! Что такое зернь?» Снял с полки том Даля. «Ага, кости! В кости они катали. Любит же поумничать Бахров».

«…К игре подтянулись многие, но так случилось, что в за-ключительной схватке сошлись Войнаровский с Румянцевым. Оба ещё помнили утреннее происшествие, что добавляло игро-кам особого азарта. Играли в «фараон», один на один, больших ставок сначала не делали – царский указ запрещал проигры-вать больше рубля, равно как и ставить на кон оружие и обмун-дирование.
Фортуна, как бы затягивая интригу, благоволила то одно-му, то другому игроку. В конце концов страсть взяла верх над законопослушанием, и ставки увеличились. Кто вспоминает в азарте о них, о державных запретах? Когда на кону уже побле-скивали шесть ефимков и Румянцеву предстояло показать ос-тавшуюся карту, прозвучала тревога. Опрокидывая лавки и столы, подхватив оружие, офицеры бросились к выходу из палатки…
Возможно, Андрей никогда и не вспомнил бы о том случае, но история имела продолжение.
…Из салона графини Авроры Кенигсмарк Войнаровский вышел в распрекраснейшем настроении. Давний, начавшийся ещё в студенческие годы роман заиграл ожившими красками, разгорался с новой силой, окрыляя чувства молодого шляхтича, наполняя душу дерзновенными надеждами и предвкушениями.
Открыв в Гамбурге модный салон, графиня сумела завое-вать внимание европейского бомонда, собирая у себя людей богатых, успешных и влиятельных. В ганзейском свободном городе Гамбурге звучали все европейские языки и диалекты. Сюда съезжались венценосные особы и приближённые к ним светские львицы и львы. Здесь располагались многочисленные дипломатические представительства. Кишел город резидентами государственных разведок и шпионами рангом пониже.
Не пожелав стать правителем в изгнании, Андрей Война-ровский отказался от гетманской булавы в 1710 году и жил те-перь жизнью политэмигранта, не ограниченного в средствах и передвижениях.
Северная война близилась к завершению, Российское го-сударство расширяло границы и наращивало военную мощь, что не могло не беспокоить как её врагов, так и союзников. Анг-лийская эскадра адмирала Нориса вошла в Балтийское море, а дипломат Матесон делился в Гамбурге с Войнаровским обеспокоенностью правительства Великобритании российской экспансией на запад. Впрочем, вполне возможно, что дипломата интересовало несметное богатство, унаследованное гетманским племянником, а не его сомнительный авторитет на Украине, где вот уже шесть лет достаточно крепко сжимал булаву Иван Скоропадский.
Так или иначе, но Андрею нравилось встречаться с Мате-соном в салоне графини Кенигсмарк, обсуждать вопросы меж-дународной политики и производить впечатление человека ав-торитетного и рассудительного не столько на английскую ди-пломатию, сколько на хозяйку салона.
Вот и в тот день, 11 октября 1716 года, отобедав в салоне с Матесоном и заручившись договоренностью с Авророй о ро-мантическом свидании, Андрей Войнаровский вышел на улицу в чудном расположении духа. Но до своего фиакра дойти не успел – два рослых незнакомца крепко схватили его за руки и поволокли к карете с плотно зашторенными окнами.
Его усадили, крепко сдавив плечами, напротив человека в надвинутой на глаза шляпе. Карета тронулась.
– Честь имею представиться. Капитан лейб-гвардии Пре-ображенского полка Александр Румянцев. – Сидящий напротив двумя пальцами толкнул треуголку вверх и подмигнул Андрею. – Добегался, казачонок?
– Да по какому праву?..
– По праву, данному мне его государевым величеством, – отчеканил Сашка и тут же ухмыльнулся. – А ещё... – Стряхнув перчатку, он сунул руку под плащ. – Дама у меня осталась.
– Поздравляю! Кто счастливица? И чем я заслужил такие откровения?
Капитан иронию пленника оценил, но продолжил:
– Дама, говорю, червонная на руках тогда оставалась. Проиграл я. Так что соблаговоли получить.
На разжатой Сашкиной ладони Войнаровский увидел три талера.
– На кону тогда шесть стояло, – сказал он, понимая всю несуразность затеянного разговора.
– Так про то у каптенармуса спросить надобно. Как тревогу сыграли, ставка на столе осталась. Куда делась, не ведаю. Я проиграл три – получи. Дело чести.
Машинально взяв деньги, Андрей спросил:
– Так за этим меня сгребли на улице? Долг вернуть? Куда едем?
– В тюрьму, казачонок, в тюрьму.
– Брешешь, москаль! – Оживился Войнаровский. – Гамбург – город вольный, в тюрьме нас и на порог не пустят. А назавтра большой скандал выйдет. Коротки у тебя руки, москаль.
– Так Гамбургская тюрьма и ни при чём здесь. В россий-ское представительство едем, там у нас своё узилище обу-строено. Где Россия – там и тюрьма. Понимать надо».

«Вот так жопа! – крякнул Вадик Капитонов. – Надо же, так мужика обломали!» Он вскочил с дивана, нашёл заначенную сигарету. Хотел позвонить Дубинскому, спросить, почему имен-но эти два отрывка оставил им для прочтения Бахров, но пере-думал. «Ладно, сами разберёмся, – и снова хмыкнул: – Как же не повезло пацану! Всё ведь имел: деньги, известность, любовь – и на тебе!»

«Как и предсказывал Войнаровский, шумиха, связанная с его арестом, захлестнула Гамбург и докатилась до всех евро-пейских столиц. Скандальную новость муссировали ведущие газеты. Их выводы звучали однозначно: русские идут, а с их приходом Европа может распрощаться со своими выстрадан-ными в веках вольностями.
Пётр I и восемь лет спустя не изжил в себе потрясения, вызванного предательством Мазепы. Почти весь 1716 год рос-сийский государь провёл за границей, но давлению европейской общественности не поддался – Войнаровского не освободил и, мало того, встретиться с ним не пожелал. Пленённого мазепинца ждала смертная казнь, однако для этого его следовало доставить в Санкт-Петербург. Драгуны фельдмаршала Шереметьева готовились прогарцевать по улицам Гамбурга, но зарождающаяся российская контрразведка поставила на иную лошадку. Прибывшая в вольный город боярыня, доверенное лицо царицы Екатерины, не преминула отметиться в салоне всё той же Авроры Кенигсмарк. Протокола беседы двух дам никто не вёл, но доподлинно известно, что вскоре, то ли обманув, то ли подпоив костоломов капитана Румянцева, графиня сумела передать своему воздыхателю весточку. Сообщение гласило: царь и ца-рица относятся к опальному шляхтичу благосклонно, и сможет он после суда выбрать для жительства любой город Европы.
5 декабря Гамбург облетела ошеломляющая весть: пол-ковник шведского войска Андрей Войнаровский запросился предстать пред очи русского царя. Тюремная карета выехала со двора российского дипломатического представительства и взяла курс на Петербург.
«Благосклонно, благосклонно…» – вспоминал Войнаров-ский, вдыхая промозглый воздух северной столицы. «Благо-склонно, благосклонно…» – стучало в висках, когда мерил он шагами каземат Петропавловской крепости. «Благосклонно, благосклонно…» – повторял Андрей и теперь, трясясь в аре-стантской карете по бесконечным просекам в глухой сибирской тайге.
Дубы, берёзы, сосны, ели… Тайга… Холмы, болота, болота… Бессчётные постоялые дворы… Редкие никчемные крепости… Хмурая отстранённость конвоиров… Ягоды и орехи… Много орехов…
Долгая дорога побуждает к воспоминаниям. Словно во-очию видел Андрей переливы ковыльной степи, парной туман над днепровским плёсом, седеющие угли костра, зелёные киев-ские кручи, набережную Эльбы, взмывшую тонкую бровь гра-фини Авроры, маленькую её грудь…
А ещё панику. Панику тысяч людей, сгрудившихся на бе-регу Днепра у Переволочной. Им уже чудился топот копыт авангарда Меншикова, а бурная река мешала сколотить, сносила плоты. На чудом отысканных лодках дядька Иван ушёл одним из первых. Полковник Войнаровский, примкнув к драбантам, оставался рядом с королём. Впечатался в память безжизненный взгляд генерала Левенгаупта, на которого Карл оставлял растерзанную армию. Переправа… Бендеры…
«Благосклонно…»

…Гетман позвал к себе. Андрей взял подсвечник и прошёл по крепостному коридору.
– Заходь, небоже, заходь, – с тяжёлым придыханием вы-говорил Иван Степанович. – Сідай… Ох, як же ж і не хочеться вмирати, але, мабуть, вже досить, Бог кличе…
Мазепа лежал на широкой кровати, голова покоилась на высокой подушке. Впавшие глаза, заострившийся нос, костля-вые, восковой желтизны ладони поверх одеяла – всё свиде-тельствовало о том, что часы гетмана сочтены и готов он пере-ступить порог Града Небесного.
– Відтанцював я свої вечорниці, – вздохнул старик. – Але й пожив. Не так, як отой непотріб, самойловичі та брюховецькі різні. Якщо кого й згадає Україна, так тільки Богдана та мене. Може, прийде таке врем?я, ще й на грошах намалюють. Хоч мене пам’ятатимуть по-різному. Одні скажуть – зрадник, інші – герой. І лише я знаю, що те й те – дурниці. Не зрадник я ніякий, тому що на москалів тих, на Ваську Голіцина та на Петра, усе життя срати хотів. Але доводилося гнутися, синку. Таке діло, політика, жахливе… Та ось виходить, що й не герой я теж. Помилився я, Андрійко, ох, як я помилився. Дарма з Карлою зв’язався. Молоде воно та дурне ще. Хто ж знав, що надере йому Петро дупу? І я не прорахував… Соромно. Ось і помираю тепер на чужині, у чужому ліжку… А на Вкраїні захід та схід ніколи не порозуміються. Тому й скажу я тобі, синку, як на духу скажу: не бери булави. Звабливе діло, влада, та дурне. Примара, фата-моргана. Шкода, тільки зараз я це зрозумів. Шкода… Нехай оті орлики та гордієнки глотки рвуть один одному. А ти бери гроші та… живи, синку .
Старик потянулся рукой к стоящим рядом с кроватью бо-чонкам. Андрей знал, что они доверху заполнены золотыми ду-катами. Кроме того, половину комнаты занимали мешки с со-кровищами гетмана – соболями, посудой, медалями, драгоцен-ными украшениями и самоцветами насыпью.
– Це все твоє. Але дивись, збережи, бо охотників до добра знайдеться багато… А ще, хлопче, є в Росії така фортеця, Успенськ зветься. На південь від Святих Гір. Жила там колись жінка, Дар’я… Гарна… Але річ не про те… Зарив я там скарби, теж немалі. Пам’ятай про це, хлопче. Від самого кардинала Мазаріні досталася спадщина. Тобі на чорний день в пригоді стане.
– А де? – Сглотнул слюну Войнаровский. – Де саме в Ус-пенську?
– Зачекай. Дай напитися.
Андрей поднёс к иссохшим губам Ивана Степановича ку-бок. Старик сделал глоток, закашлялся. Тело его судорожно выгнулось и безвольно опустилось на постель. Отлетела душа великого гетмана.
Андрей протянул ладонь и закрыл дяде глаза. Взял под-свечник, постоял немного и вышел за порог.
В коридоре его ожидали. Генеральный писарь Пилип Ор-лик, обозный Иван Ломиковский, кошевой атаман Кость Горди-енко во все глаза смотрели на Андрея, и скорби во взглядах их не читалось.
Андрей Войнаровский поднёс к лицу шандал и молча, одну за другой, задул свечи…»

Вадик Капитонов положил рукопись на стол и прихлопнул её ладонью. «Всё! Можно звонить Дубинскому!»

Горы спасут

Гиго Матиашвили лежал на столе – бледный, с крупными каплями испарины на лбу, но в сознании. Камо направлял на оселке нож, доводил его до бритвенной остроты.
– Фома, поди сюда, – окликнул он Степанова. – Держать его придётся.
Раненому дали выпить два стакана водки. В зубы встави-ли палку – кусай сильнее! Камо прокалил узкое лезвие над све-чой, протёр той же водкой. Фома положил ладони на плечи Гиго, изготовившись в любую секунду применить силу. Он и приволок на себе раненого боевика сюда, на Елизаветинскую улицу, в квартиру Саркиса Касьяна.
Они прорывались к Тифлису через ботанический сад, ос-тавляя лоскутья одежды и кожи на колючках всяческих зеле-неющих диковин. Надсадный лай собак сместился в сторону и сделался едва слышным. Камо загодя приказал отряду полить обувь эфиром, и псы, похоже, потеряли след.
Удручённо разглядывая пустую склянку, – кто ж знал, что Гиго схлопочет пулю? – Камо сказал:
– Усыпить не получится. Зато водка есть. В наполеонов-ской армии тоже так руки-ноги резали. Офицеру бутылка коньяк выпить давали, рядовому – палка в зубы. А у нас – и бутылка, и палка хороший есть. Красота!
– Ты откуда знаешь, про армию про наполеоновскую? – удивился Фома.
– А-а, – отмахнулся Симон. – Попался в тюрьме один кни-жонка…
Фома уже знал, что обладает кавказец удивительным да-ром: всё, что когда-либо прочитал, помнит и может повторить до строчки, до последнего знака.

Тот день не задался с самого утра. Экипаж с деньгами, выехавший из Коджори, запаздывал, и боевики истомились в ожидании, перегорели. Фаэтон наконец появился, но за ним следовал второй – деньги везли с усиленной охраной. Первые две бомбы, брошенные Кахояном, не взорвались, и засада об-наружила себя. Извозчики стегнули коней, четверо солдат от-крыли неприцельную, для острастки, стрельбу. Камо проскри-пел зубами – бомбы готовил он лично – и швырнул третью. Взрыв разметал охранников, превратив коляску, в которой те находились, в щепки. Споткнулась и упала лошадь переднего фаэтона. Оставалось малое – спуститься к шоссе и забрать деньги. Неожиданный отпор налётчикам оказал охранник, ехавший рядом с кассиром в первом экипаже. Раненный оскол-ком, но, не исключено, с фронтовым опытом Японской, он отка-тился к обочине, залёг за камнем и открыл огонь, не позволяя боевикам высунуться из укрытий. Обойти его с тылу не пред-ставлялось возможным – после ареста Орджоникидзе Камо действительно испытывал острую нехватку людей.
Фома Степанов, лежащий за валуном, по правую руку от Симона, пережил настоящее потрясение. Оглушительный взрыв, выстрелы «трёхлинеек», ржанье обезумевших лошадей, изуродованные тела охранников – в сравнении с происходящим успенская экспроприация показалась ему делом пустячным, парадом-алле на дневном представлении, не более. «Солдатиков-то за что, Боже ты мой?! – Фома повернулся к Симону. – Обещал же, что людей убивать не придётся…» Но вопроса так и не задал – не ко времени пришлись бы вопросы.
Фельдпочта с ценным грузом опаздывала, и в Тифлисе приняли решение выехать навстречу. Когда же ветер донёс с Коджорского шоссе раскат взрыва, стало ясно: происходит что-то неладное, следует поторопиться. Вслед за конной жандар-мерией к месту происшествия выдвинулись проводники с соба-ками.
Оценив скорость, с которой охранник меняет винтовочные обоймы, Камо уважительно цокнул языком. По привычке он считал выстрелы. «Пусть кончатся патроны – кинжалами возьмём».
Донёсшийся издали стук копыт приободрил стойкого фельдъегеря и привёл в отчаяние налётчиков – к месту проис-шествия спешили жандармы.
– Отходим! – подал команду Камо.
Уходили к ущелью, пригибаясь, прячась за кустами и скальными выступами. Подоспевшие жандармы спешились и цепью пошли следом, спустили собак.
Начался сильный ливень, и вряд ли Фома смог бы объяс-нить, как в горячечной спешке отхода удалось ему услышать вскрик и оглянуться. Гиго лежал на каменистой тропе, корчась и прижимая к бедру окровавленные ладони. Вернувшись, Степанов рывком поднял боевика на ноги, подставил плечо.
– Идти сможешь?
Матиашвили не ответил, махнул рукой.
– Туда! Горы спасут.
В ботаническом саду, под проливным дождём, сделали краткий привал. Отдышались, на бедро Гиго наложили жгут. Теперь следовало выбраться в Сололаки, на Бебутовскую улицу. Прятаться легче среди людей, – так говорит Коба.

Держали Гиго крепко, на ноги навалился Котэ Цинцадзе. Раненый замычал, хрустнула под зубами древесина, что ничуть не смутило Камо. В считанные секунды он добрался ножом до застрявшей пули, выковырял и осмотрел её.
– Браунинг, – заключил уверенно. – Жандарм в тебя по-пал, у них такие. Повезло – «трёхлинейка» и ногу б оторвала. Ладно, сейчас зашью. Станцуешь нам скоро.
Казалось, неудача на Коджорском шоссе никак не отрази-лась на настроении террориста. Его сестра Джаваир, приехав-шая из Гори, бинтовала Матиашвили ногу, а сам Камо расхажи-вал по комнате и утешал товарища.
– Подумаешь, царапина! Заживёт как на собаке. Раны ук-рашают джигита. Ты же джигит, Гиго?!
– Сзади, – хмуро выдохнул раненый.
– Что – сзади?
– Рана сзади, Сенько. Сзади – это стыдно. Убегал, значит. Трус, значит.
– Не убегал, а отступал. Большой разница! У меня вся спина в шрамах, и теперь что? Я трус, да?
Фома знал, что Симон не врёт. В трусости его мог бы об-винить лишь самый изощрённый и подлый клеветник, а что ка-сается спины… Однажды они провели два дня в Кобулети – Симон встречался с кем-то из отдыхающих в частном санато-рии. Между делами выбрали время спуститься к дикому пляжу – искупаться в море и поваляться на горячей гальке. Тут-то и заметил Фома, что спина и ляжки товарища изуродованы шрамами, затянутыми нежной фиолетовой кожицей. Симон перехватил взгляд, сказал небрежно:
– Это Моабит. И психушка берлинская. Я там притворялся, что с ума сошёл и боли не чувствую. Иголки специальные под ногти совали, я смеялся только. Потом стали железом спину жечь…
– Ну? А ты? – У Фомы мурашки побежали по коже, будто его самого приговорили к пытке.
– Веселился, – хмыкнул Симон. – Врачиху ущипнул за… Смеялись все.
– Как ущипнул? Тебя не связали разве?
– Зачем связали? Как узнать, что боли нет, если руки свя-заны? Они и ждали, чтоб руки дёргались. А ещё зрачки смотре-ли – расширятся или нет.
– Неужто не расширились?
– Зачем не расширились? Расширились.
– Не получилось обмануть, значит.
– Э-э, почему не получилось, биджо? Совсем даже полу-чилось. Там такое дело, от страха зрачки тоже расширяются. А страх я и не скрывал. Я больной, сумасшедший, а тут инстру-менты-шпицрументы блестят. Страшно! – Камо рассмеялся.
– А… зачем?
– Как зачем? Признали б, что нормальный, отправили б сюда, в Россию. А тут бы повесили. Всё равно отправили, прав-да, но зато как ненормального. Немцам дурачки не нужны, сво-их хватает.
– А дальше?
– Дальше совсем смешно. У нас сразу заподозрили, что симулянт. Но отправили зачем-то из тюрьмы в больницу. А я сбежал. Ильичу рассказал, Надежде Константиновне рассказал. Смеялись…
Действительно, из Екатеринослава Камо, в жилете с за-шитыми в него банкнотами, ездил в Польшу, где встретился с Лениным и передал добытые в Успенске деньги в партийную казну.
– И всё же… – Фома окинул взглядом серебрящуюся мор-скую гладь, горные склоны, поросшие субтропической зеленью. – Тебе это зачем?
– Не понимаешь, да? – Симон в сердцах швырнул гальку в воду. – Большевики хотят сбросить самодержавие, освободить Кавказ, Россию освободить…
– Подожди, – перебил его Степанов. – Я не про большеви-ков, не про Россию. Ты лично, ты через такие страсти прошёл. За свои тридцать столько пережил, что на десятерых хватит. Ради чего? Ради этих шрамов?
Симон умолк, задумался.
– Я не умею сказать это по-русски… – проговорил нако-нец. – Я не знаю, как жить без борьбы.

Фома и здесь, на конспиративной квартире Саркиса, не удержался от вопросов. Улучил минуту, когда остались они вдвоём, и спросил у Симона:
– А солдатиков тех, что бомбами положили, не жалко? По-другому никак нельзя?
И вновь увидел в карих глазах несусветную тоску и печаль безмерную. Ответил Камо, впрочем, жёстко:
– Я перед Богом отвечу!

После ряда провалов Тифлисский комитет запретил эксы. Охранка потрудилась на славу, Инцкирвели и Орджоникидзе находились в тюрьме, Джапаридзе – в ссылке. Шаумян переос-мысливал марксизм, до черновой работы не опускаясь. Камо скучал. Время от времени в «Правде» появлялись статьи за подписью – И. Сталин, но где обретался их автор, не знал ни-кто.
Впрочем, последнее обстоятельство вполне устраивало Фому Степанова – слишком нелестные впечатления оставил о себе Коба после их разговора в Екатеринославе. Вряд ли это касалось облика или манер, – хотя этим тоже не смог бы похва-статься большевистский лидер, – просто с того дня любое упо-минание об Иосифе в сознании Фомы тесно связывалось с ис-чезновением Катьки.
Много осталось неясного. «Не захотела ехать…» Как это, не захотела? Почему не захотела? Приняла такое решение или… Или явились к ней такие злодеи, что просто-напросто ис-пугалась? Недоговаривал чего-то Коба. Но вот чего? Фома ло-мал голову над этим вопросом и не находил ответа. Оставалось надеяться на обещанную Симоном помощь, но напоминать ему об этом Фома лишний раз не решался.
В целом же, Фоме Степанову нравилось его новое заня-тие. Во всяком случае, до этого, последнего ограбления на Коджорском шоссе. Частая перемена мест ему, сызмальства привычному к кочевой жизни, давалась нетрудно. После того, как Камо переправил успенские деньги за кордон, они, уже вдвоём, изрядно исколесив юг России, оказались на Кавказе. Фома впервые попал в эти края и сразу пережил настоящее по-трясение и очарование их величественной необузданной красо-той. Пронзающие небосвод горные вершины, стремительные реки и ревущие водопады, пьянящая опасность дорог и перева-лов, виноградники в залитых солнцем долинах, лазурь небес и тёмная синева альпийских лесов…
А ещё понравились Фоме Степанову люди, приветливые и общительные, щедрые и великодушные, умеющие красиво петь и радоваться жизни. Что бы они ни делали или ни говорили, всё у них выходило значительно, с некоторой театральностью и пафосом. Даже ссоры их походили на буффонаду, на комическую перебранку ковёрного со шпрехшталмейстером.
Как-то не верилось, что в этом благодатном краю сущест-вуют тюрьмы и большевистские комитеты, жандармские участки и подпольные типографии, филёры и боевики. А паче того – взрывы и растерзанные солдатские тела, горячая кровь на пыльном щебне горной дороги.
И бедность – её не мог не заметить Фома. Тяжёлые труды бакинских нефтяников, батумских рыбаков и виноградарей кол-хидских долин не приносили достатка. Окраины больших горо-дов населяла беднота. Горные сёла и аулы наводили уныние скудостью и убожеством быта. Обо всём этом не раз говорили его новые товарищи-боевики, хотя пути к улучшению жизни своего народа каждый представлял себе по-своему. Кто-то главными врагами бедноты считал местных толстосумов и знать, кто-то – российское самодержавие. Тех и других объеди-няла борьба, опьянившая и овладевшая ими без остатка, став-шая целью и смыслом их существования.
Очень скоро Фома усвоил принципы и порядки, по которым жила группа, и отличался теперь от товарищей единственно отсутствием тюремного опыта. Впрочем, исподволь он смирился с тем, что этим опытом так или иначе ему придётся обогатиться. Из рассказов того же Камо он знал, что после революционных беспорядков девятьсот пятого года режим для политических заключённых в тюрьмах ужесточился, но, тем не менее, их по-прежнему не выгоняли на работы, лучше кормили, называли на «вы» и содержали отдельно от уголовников.
Узнать этот срез российской реальности в ближайшем бу-дущем имелись у Фомы Степанова все основания. Ограбление Приазовско-Кряжского банка наделало немало шуму и упоми-налось в жандармских сводках наравне с тифлисской экспро-приацией, превосходя последнюю в виртуозности и дерзости исполнения. Вице-губернатор Екатеринославщины коллежский асессор Никита Татищев, узнав о происшествии в Успенске, о применении грабителями дирижабля, только ахнул: «Большевики уже и до неба добрались! Дожили!»
Само собой разумеется, Фому Степанова объявили в ро-зыск как опасного преступника и сообщника самого Тер-Петросяна, легенды о котором ходили как в большевистском подполье, так и среди стражей российского правопорядка.
Камо, завербовав молодого атлета и поставив его тем са-мым в положение вне закона, не отказался от участия в его дальнейшей судьбе. Ещё на конспиративной квартире в Екате-ринославе он вручил Фоме фальшивую паспортную книжку:
– Держи. Выучи, чтоб на зубах подскакивало. Чтоб ночью разбудили, а ты рассказал.
– Да тут и запоминать-то нечего. – Фома повертел в руках книжицу, прочитал: – Мальгин Аристарх Назарович, 1890 года рождения, вероисповедание – православное. Уже выучил.
Паспорт Фоме достался старого образца. Такими документами ещё разрешалось пользоваться на территории Российской империи до обмена на новые, с фотографической карточкой, для подпольщиков крайне неудобные. Фома знал, что у самого Камо имеется с полдюжины таких паспортов. Спросил:
– И где только взял столько?
– Э-э, есть один базманщик … – уклончиво ответил Си-мон. – Не здесь, в Батуме.
– Базманщик – это кто? Полицейский такой? – не преми-нул поинтересоваться Степанов.
Симон расхохотался.
– Какой полицейский, слушай! Базманщик – это специа-лист, чистодел. Совсем ты ребёнок, Циркач. Ты и фармазонщи-ка от маравихера не отличишь, а уж шнифера от медвежатника – тем более.
Камо водил знакомства в уголовной среде, прекрасно знал её законы и при случае мог ввернуть фразу на отборной воровской фене. Фома же, прекрасно понимая, о чём идёт речь, прикинулся простачком – ответил дурашливо:
– Ну, почему не отличу? Служил у нас в цирке дресси-ровщик. Так он медвежий язык понимал, разговаривал с ними. Чем тебе не медвежатник?
Симон от смеха сложился вдвое.

Позднее, оказавшись в Батуме, они навестили таинствен-ного базманщика. Впрочем, в роскошный дом в центре города Симон вошёл один, оставив Фому за столиком в ближайшей хинкальной. Отсутствовал недолго и вскоре, оглянувшись по сторонам, показал Фоме пятисотенную банкноту – «Теперь у нас есть деньги, джигит! Проживём». В банке, куда зашли они, чтобы разменять «петеньку» на мелкие купюры, Степанов взволновался, предполагая, что их деньги имеют сомнительное происхождение. Обмен, тем не менее, завершился без малей-ших осложнений. Кассир в окошке небрежно осмотрел пятисо-тку, бросил в ящик и вручил Симону тонкую стопку бумажек помельче.
В ресторане Самсонова, на набережной, Фома не сдер-жался, спросил:
– Так откуда деньги, светлейший?
Камо отвечал нехотя, обрывистыми фразами, но Фома уловил суть сказанного. Деньги Симону дал Лошадь – из тех, взятых в Тифлисе, на Эриванской площади. В партийной казне их оставалось ещё несколько десятков тысяч. Воспользоваться ими не представлялось возможным – номера украденных купюр разослали во все банки мира. Камо нашёл довольно простой выход. Базманщик – искусный гравер и художник – изменил всего-навсего две цифры из шести на подлинной, не вызывающей подозрений банкноте.
– Хотя часто делать такое тоже не надо. Сгореть можно, – закончил Симон рассказ.

Запрет эксов, принятый подпольным комитетом, Камо воспринял удручённо. Долго ходил сам не свой и в конце концов предложил группе напасть на почтово-телеграфную контору.
– Динамит нужен. – Вздохнул Саркис. – Снова на камено-ломни ехать? Могут и не дать.
– Попробуем без бомб, – как о давно решённом, сказал Камо. – Войдём со стволами и… Вон, Циркач расскажет, как надо.
– Ты же знаешь, Сенько, – неспешно начал Гиго, – фарао-ны у нас на хвосте. Считай: Эриванская площадь… – Боевик начал загибать пальцы. – два раза Коджорская дорога, Джуль-фа… И всё это в Тифлисе, где двести тысяч жителей. Тобой скоро мамки детей начнут пугать.
Матиашвили поправлялся после ранения, и его нежелание получить ещё одну пулю понял бы каждый. Но Камо и не помышлял обвинить в трусости старого боевого товарища.
– А ты? Ты знаешь, Гиго, как я меняю внешность?
– Этого кто не знает! Ты и на заводы, к рабочим, ходишь с корзиной овощей на плече, как кинто , прячешь лицо. Долго ты так проходишь?
– Сделаем революцию – перестану прятаться.
– Если охранка не заметёт тебя раньше… К тому же, ко-митет запретил эксы.
И тогда Камо применил отработанный приём:
– Я ездил к Ильичу. Я советовался с Лошадью, с Кобой. Они разрешили.
Это сообщение встретили молчанием.
– Если так, давайте голосовать! – запальчиво выкрикнул Камо. – Кто против?
Он увидел три поднятые ладони.
– Кто за? – И первый поднял руку.
За – проголосовали ещё двое.
– Три на три, – подытожил Камо. – Стоп! А ты зачем мол-чишь, Циркач? Твоё слово.
Фома Степанов посмотрел на командира и вдруг вспомнил – «не знаю, как жить без борьбы». Ничего не сказал, поднял руку.

К налёту готовились серьёзно. Намечали маршрут отхода, поминутно рассчитывали необходимое для каждого этапа операции время. 10 января, проводя последнюю рекогносцировку, втроём шли по Дворцовой площади. У парадного входа в гостиницу «Северные номера» перед ними вырос пышноусый городовой. Камо широко улыбнулся, – он не раз отделывался от полицейских, прикинувшись простаком и рассказав какую-нибудь незатейливую байку, – но в тот же миг их окружил десяток неброско одетых рослых и плечистых парней. А на мостовой уже взнуздал серого жеребца ротмистр Званцев.
– Вот и попались, голубчики! В участок их! Быстро!

Разложив перед собой изъятые документы, ротмистр жан-дармерии Званцев с интересом рассматривал задержанных. Потом раскрыл один из паспортов и спросил:
– И кто из вас Николай Трайчев?
– Я. – Привстал со скамьи один из приведенных в участок мужчин. Стоящие по бокам полицейские вернули его на место.
– Подданный царства Болгарского?
– Точно так, ваше благородие.
– И как там погода, в Болгарии?
– Хороший погода, чудесный совсем.
– А что у вас с глазом?
– Это с детства. Шалил много.
– Ясно. – Званцев взял в руки следующий паспорт.
– Ну, а Михаил Жгенти кто?
– Я, – отозвался от противоположной стены второй задер-жанный.
– А почему вы хромаете?
– Оступился, ваш благородь.
– Так-с. Ну, а вы, молодой человек, по всему выходит, Аристарх Мальгин?
Парень, выглядевший из троих наиболее растерянно, молча кивнул.
Ротмистр достал из ящика стола пухлую папку. Он почти не скрывал ликования – приметы задержанных полностью сов-падали с описанием их в регистрационных картах.
– «Чудесный», значит, погода в Болгарии? Охотно верю. Ещё бы не «чудесный», в январе-то месяце. Только вы, по на-шим сведениям, давненько там не показывались, господин Тер-Петросян. Он же – Камо, не так ли?
И перевёл взгляд.
– Я думаю, господин Матиашвили Григорий Иосифович сможет нам это подтвердить. – Он перелистал несколько стра-ниц, закрыл папку. – Ну, а с вами, Мальгин, придётся ещё разо-браться.
Теперь попытался вскочить Гиго. Тоже не сумел и выкрик-нул в запале:
– Слушай, этот биджо совсем ни при чём! Мы знать его не знаем! Подошёл, адрес спросил. Мальгин какой-то… Кто такой, не знаем совсем!
От волнения он перешёл на грузинский.
– Молчать! – гаркнул ротмистр. Не хватало ещё, чтобы в его присутствии преступнику подсказывали версию защиты. Он тут же вернулся к прежнему тону: – Да не волнуйтесь вы так, господа бомбисты, я же сказал, разберёмся. – И отдал команду: – В Метех всех троих. В разных экипажах. Охрана – усиленная, надзор – особо бдительный.

В Метехском замке Тер-Петросяна и Матиашвили забили в кандалы и определили в одиночки. Обходились с ними хорошо – как со смертниками.
Фому Степанова на допрос вызвали один раз. Дознава-тель задавал вопросы, а молодой боевик, изображая испуг, уп-рямо твердил одно и то же: никакого Камо, никакого Гиго не знаю, Мальгин я, мол, уроженец Курской губернии, приехал ис-кать работу, бродил по городу, подошёл к мужикам спросить дорогу, а тут ваши…
«Били?» – спросили его в камере. «Не-а. Так, разговоры одни пустые», – почти радостно ответил Фома. «Плохо, – по-следовал безжалостный вывод. – Значит, проходишь у них как политический».
Конечно же, дознаватель не верил в непричастность Мальгина к боевой революционной группе. Все внешние при-знаки задержанного соответствовали описанию циркового арти-ста Фомы Степанова, совершившего вместе с Камо ограбление банка в Успенске. Для полной идентификации требовались по-казания свидетелей или фотокарточка Степанова, которая от-сутствовала в материалах успенского дела. До окончательного установления личности Фому поместили в общей, с бродягами и ворами, камере.
В прогулочном дворике Фома вспомнил рассказ Симона о том, как тот бежал из батумской тюрьмы в девятьсот четвёртом. Как раз во время прогулки. Сумев перемахнуть через пятиаршинной высоты каменный забор. Привычный к головокружительным трюкам акробат даже рот раскрыл, рассматривая столь же неприступную преграду Метеха. Ай да Симон!
На этот раз Тер-Петросяну, так же, как и Матиашвили, прогулки не полагались. У дверей их камер, сменяя один друго-го, неусыпно дежурили надзиратели. Зато Аристарха Мальгина неожиданно зачислили в команду баландёров . Теперь он работал в пекарне, бросал уголь в кочегарке, носил воду и даже выходил иногда, под конвоем, за пределы замка для несложных строительных работ.
Однажды в камере к Фоме подсел Петька Весло, малолетний босяк из шантрапы, процедил сквозь зубы:
– Велено передать…
И дальше Петька – уж очень хотелось ему выглядеть ви-давшим виды сидельцем – завёл такую блатную музыку , что Фома с трудом понял суть сказанного. Но понял всё-таки: утром группу баландёров выведут в город, на Головинский проспект, чинить с осени размытую ливнями мостовую. Идти предстоит мимо сквера с ажурной решёткой. Фоме нужно улучить момент и перебраться через ограду сквера, а там его встретят.
– И вызовись с кичи лом нести, – уже от себя участливо посоветовал Весло, – вертухая замочишь.
– Да я и без лома как-нибудь, – ухмыльнулся Степанов. – Спасибо, бродяга!

Фома задумался. Всегда опасайся провокаторов, – учил его Симон, а уж тот знает толк в жизни. От кого пришло извес-тие, шпанёнок Весло не знал – оказался последним звеном в тюремной почте. Если это провокация и Фома попытается бе-жать, – охранка получит законченное обвинение. Но вполне возможно, что о нём беспокоятся оставшиеся на воле товари-щи. Значит, надо бежать. А если не воспользоваться шансом, то из Успенска вот-вот привезут Ленц-Репьёва, и тогда… Нет, надо бежать! А если всё-таки провокация?..
Фома проворочался всю ночь, а утром удачно подставился – попался на глаза надзирателю, набиравшему команду для работы в городе.
Сквер с кованой оградой он определил сразу. Чуть замед-лил шаг и ударом кулака оглушил глазевшего по сторонам кон-воира. Обернувшись на шум, шедший впереди охранник увидел только спину убегающего арестанта, да и то по другую сторону решётки. Степанов бросился в кусты, где тут же попал в объя-тья Котэ Цинцадзе. «Бежим! На той стороне – пролётка!»

– Тебе, Циркач, нужно уезжать из Тифлиса. Ты – русский, а значит, заметный. Борода вон лезет белобрысая.
– Уеду. Но, может, попробуем сначала вытащить Симона с Григорием.
– Похоже, это уже невозможно. Не собираешься же ты за-бросать Метех бомбами?

Суд состоялся в начале февраля. В зал заседания их со-провождали одиннадцать, с саблями наголо, солдат. Григория Матиашвили за участие в разбоях с убийствами приговорили к повешению. Симон Тер-Петросян обвинялся по четырём стать-ям, каждая из которых предусматривала в виде наказания ви-селицу.
Выслушав приговор, Камо сказал:
– Дважды меня уже вешали. Теперь – повесят ещё четыре раза. Подумаешь, какие пустяки. Единственное, о чем я сожа-лею, это о невинно убитых солдатах на Коджорском шоссе. Мне больно вспоминать об этом. Вот все, что я могу сказать.
Приговорённых к казни боевиков заключили в камеры смертников. До окончания жизненного пути им оставались счи-танные дни, но неимоверное везение, столько лет сопутствую-щее Камо, не подвело и на этот раз. Избежать казни помогла вошедшая в силу российская бюрократия и волокита. Приговор, подлежащий конфирмации главнокомандующим Кавказским военным округом, путешествовал по инстанциям столь долго, что государь-император успел объявить амнистию по поводу трёхсотлетия царствующей династии. Смертную казнь заменили двадцатью годами каторжных работ.

Из «столыпинского» вагона Камо спустился в Харькове. Арестантов построили в колонну и пешком отвели на Холодную гору, где распахнула перед ними ворота каторжная тюрьма. На свободу Симон Аршакович Тер-Петросян вышел в мятежном марте 1917 года.

В мае 1916 года в Орловском каторжном централе скоро-течная чахотка оборвала жизнь двадцативосьмилетнего Григо-рия Иосифовича Матиашвили. Похоронили его на тюремном кладбище.

Золотая лихорадка от Горбачёва

Бахров вернулся из Свердловска в первых числах августа и сразу же захотел видеть Дубинского и Капитонова.
– Ну, здравствуйте, соколики! Как вы тут без меня? Руко-пись прочитали?
– Прочитали, – многозначительно кивнул Дубинский. – Как съездили? Свердловск там как?
– Свердловском ему считанные дни оставаться. Там все за Екатеринбург, поголовно. Родина Ельцина, что вы хотите. А он теперь президент России. Как скажет – так и назовут.
– Президент! – хмыкнул Капитонов. – Во, новости! Я три-дцать с лишним лет прожил без всяких президентов и нормаль-но себя чувствовал. Не понятно мне…
– А я шестьдесят пять, – без рисовки и сожаления отметил Бахров. – Но мне ещё более непонятно, почему главное лицо в республике – первый секретарь ЦК? Так, по-твоему, лучше?
– Да один хрен! – осознав свою некомпетентность в теме, отмахнулся Капитонов.
– Ну, это тебе один хрен, – сказал Дубинский, – а Ельцину не один. Он власть ни с кем делить не хочет и правильно дела-ет.
– Ладно, ребята, – прервал их Григорий Афанасьевич. – Скажите лучше, купонов мне никто не займёт? Тут их, оказыва-ется, нового образца ввели с первого августа, а я ещё не полу-чал. Водки выпить хочется.
– Ага, ввели. Теперь розовенькие. А в России есть купо-ны?
– Нет. Там без этой хрени пока обходятся.
– Так и у нас не всё по купонам. В газетке список есть: ки-лограмм соли, сто грамм колбасы, три коробка спичек… Ещё там говно разное, – просветил Дубинский.
– А водки и с купонами так сходу не возьмёшь, – провор-чал Капитонов, доставая, впрочем, бумажник.
– На вокзале, в буфете, на разлив есть, – проявил осве-домлённость Бахров. – Я, как только с поезда слез, так и разведал.
– Так и пошли на вокзал.
– Пойдём.
Дубинский, рано определившийся язвенник, вздохнув, по-плёлся следом.
Стояли втроём вокруг нелепого сооружения, какими в годы развитого социализма полнились все, кроме ресторанов, заведения общепита. Вроде бы и стол, но на высоких ножках, присесть за него невозможно, а навалиться, упёршись локтями – пожалуйста. Что, в общем, и правильно – нечего задерживаться, выпил и гуляй, очередь поджимает.
Бахров опорожнил стопку, закусил и, досадливо оглянув-шись на выставленный на буфетную стойку магнитофон «Юпи-тер», наконец спросил:
– И что же вы поняли? Из рукописи.
– Войнаровский и Айнаровский – одно и то же лицо. – Ску-чающий со стаканом чаю Дубинский ждал этого вопроса.
– Вот, – кивнул Бахров, но поправил: – Вернее, Николай Андреевич Айнаровский, предводитель дворянства Успенска, ни кто иной, как сын Андрея Войнаровского.
– Ну, да, сын, конечно, – согласился Дубинский.
– Угу. Поздний ребёнок, родившийся, наверняка, уже в ссылке. И, скорее всего, от какой-нибудь аборигенки – законная жена, Анна Мирович, за мужем в Сибирь не поехала, осталась в Европе выколачивать долги со шведов. Андрей, ясное дело, желал сыну – к тому же, незаконнорожденному – добра и решился изменить опальную фамилию. Отнимались или изменялись две-три буквы, обычная практика. Подпоил или дал взятку дьячку, тот и записал младенца как Айнаровского. Всё! Сокровища Мазепы где-то здесь, в городе!
Бахров после выпитого держался молодцом, Капитонов – тоже, лишь порозовел немного.
– Минутку! – Поднял Вадик указательный палец. – Григо-рий Афанасьевич, дорогой! Я так понимаю, вы художественную вещицу пишете?
– Вещицу! Хм! Ну, допустим.
– И здорово пишете, ничего не скажу, убедительно. Но на-сколько это всё соответствует истине? Кто слышал, о чём говорил Мазепа с Айна… тьфу!.. с Войнаровским? Есть у вас какие-то документы?
– Документов нет, – невозмутимо ответил фантаст. – Но судите сами. В Успенск Мазепа наведывался? Наведывался. Это – раз. Последним перед смертью к нему заходил Андрей, самый подходящий момент для завещания и раскрытия фа-мильных тайн. Это – два. Айнаровский в городе много занимал-ся геологическими изысканиями, шурфы копал, искал якобы полезные ископаемые, об этом вам и в музее скажут. Приглашал даже лозоходов.
– Кого?
– Ну, этих мудаков с прутиками. Короче, искал что-то. Это – три. В городе усиленно говорят о зарытом кладе. Я эту леген-ду ещё в сопливом детстве слышал. Неспроста? Неспроста. Значит, проболтался кому-то предводитель. Это – четыре. Ну, и наконец пять – это моя интуиция.
– Допустим, – не унимался Капитонов. – Последний довод представляется особенно убедительным. Ну, а вдруг Айнаров-ский их нашёл, сокровища? Могло статься?
– Исключено. Жил на военную пенсию. Не бедно, но в скромном достатке. Так и умер. Я проверял. А клад есть.
Капитонов слегка качнулся, но сказал коротко и по-деловому:
– Пошли копать.
– Подожди, – Дубинский придержал приятеля за локоть, будто тот и впрямь собирался немедленно сигануть с кайлом в траншею. – А почему – мы, Григорий Афанасьевич? Почему вы нам об этом рассказываете?
– А кому мне рассказывать? Председателю группы народ-ного контроля товарищу Ежевичко? Володя, я уже говорил, мне – шестьдесят пять, и любые упражнения с лопатой не приносят мне никаких радостей, кроме мозолей на руках и боли в спине. А копать, скорее всего, придётся. Знать бы ещё – где. Сейчас нас, посвящённых, трое. Вполне оптимальное число, чтобы обойтись без перерезанных глоток. Деньги там, судя по размаху гетмана Мазепы, немалые – всем хватит. К тому же момент благоприятный, государства практически уже нет, и можно не довольствоваться подачкой в виде двадцати пяти процентов. Да и границы почти открыты…
– Боже, что я слышу! – Капитонов деланно отшатнулся. – Вы же патриот, Григорий Афанасьевич!
– А я никуда и не собираюсь. Это я к слову. Хотя здорово б звучало – инициативная группа «К верховьям» в изгнании.
– Да, а про «Верховья» мы совсем забыли, – озабоченно кивнул Дубинский.
– Разберёмся… – Бахрову, казалось, вовсе не хотелось менять тему разговора. – С деньгами только веселей дело пой-дёт. И вообще, разве вам никогда не хотелось стать богатыми людьми?
Дубинский посмотрел на Капитонова, Капитонов – на Ду-бинского…

Действительно, перспектива сделаться богатым никогда не открывалась ни перед одним, ни перед другим, а значит, и помышлять о подобной метаморфозе не имело смысла. Тому не способствовало полученное воспитание. Общество и школа пропагандировали бескорыстные поступки. «На общественных началах», – так долгие годы именовался бесплатный труд. Ро-дители внушали: красть нехорошо – и поступали, в общем-то, правильно. Они и сами-то не воровали, родители. Уже по той хотя бы причине, что работали на предприятиях, где в качестве предмета кражи ничего путного под руку не попадалось. В таких семьях идеалом достатка считалась хорошая зарплата, а повышение её на десять-двадцать рублей расценивалось как удачный скачок вверх по карьерной лестнице.
К тому же, считалось, что богатый человек подвержен всем грехам смертным, безнравственен, аморален и живёт, ежечасно предаваясь безделью и разврату. Во всяком случае, тому же Капитонову понадобился ещё не один год, чтобы по-знакомиться с небедными людьми и понять: большие деньги всего-навсего раскрепощают и дают возможность выплеснуть напоказ всё то, низкое и гадкое, что скрытно живёт в человеке, прозябающем в нищете. И выходит, что вовсе не обязательно давать человеку власть для того, чтобы лучше узнать его – вполне достаточно дать ему денег. Достаточно, оно-то доста-точно, только кто ж ему даст? Чтобы дать кому-нибудь денег, их нужно, по меньшей мере, иметь. И вообще, не по-христиански как-то получается: искушать человека.
Конечно, в Советском Союзе все знали о существовании подпольных миллионеров – не из пальца же высосали Ильф и Петров сюжет своего великого романа. Но, во-первых, эти тол-стосумы в повседневной жизни не встречались, богатства не выказывали; во-вторых, за ними небезуспешно охотились отде-лы БХСС, и оказаться на лесоповале, лелея воспоминания о закопанной кубышке, представлялось не самой радужной пер-спективой.

Грянула «перестройка», и Горбачёв объявил крестовый поход на нетрудовые доходы, огульно причислив к оным част-ный извоз, репетиторство и самогоноварение. А ещё (расспро-сить бы у бывшего генсека, пока жив, о чём это он?) – кормле-ние скота хлебом. Меры вводились драконовские и осмыслению с точки зрения здравого смысла не поддающиеся. Велика сила устоявшихся традиций.
Кампания, к счастью, продлилась недолго, и уже в ноябре 1986 года в СССР принимают закон «Об индивидуальной тру-довой деятельности», что вполне можно считать первым шагом к рыночной экономике. Вот тут-то всё и началось…
В государстве рушилось производство, закрывались научно-исследовательские институты и выгребались торгово-закупочные базы. Широкие трудовые массы попадали под со-кращение, теряли работу и оставались без средств к элемен-тарному существованию.
Эдит рассказала Капитонову о своей подружке, Ларке Гольцман, работавшей в престижном НИИ и попавшей под со-кращение. Чтобы не оказаться на улице, она, девушка с высшим образованием, сменила работу в отделе и осталась в своём институте уже в качестве уборщицы. Объяснение с родителями проходило с применением нашатырного спирта. Ещё бы – дочь моет лестничные клетки и заплёванные уборные! И это – в интеллигентной еврейской семье! Что скажут люди! У нас дочка что – поломойка? Позор! И не стыдно?!
«Не стыдно, – спокойно ответила Ларка. – Сидеть без де-нег – вот что стыдно».
Правильное решение приняла Лара Гольцман. Жаль, осу-ществляла его недолго. Не прошло и трёх месяцев, как не осталось в институте ни научных сотрудников, ни уборщиц. По той причине, что не стало и самого учреждения – канул в небытиё ввиду полной своей ненадобности.
Но речь наша о другом. Народ в срочном порядке искал новое применение своим навыкам и силам. Вчерашние инжене-ры, учителя и врачи пополняли нестройные ряды шабашников, челноков и бандитов. И вот тут-то государство и подкинуло своему народу идею создания кооперативов, благословив соответствующим указом и не забыв при этом перечислить виды допустимой деятельности.
Кооперативы кинулись открывать все. День ото дня становилось их всё больше – словно тех фонарей по пути к центру города. Удалось, удалось-таки правительству убедить народ в открывшихся возможностях.
Ещё бы! Михаил Горбачёв – может, сам додумался, а мо-жет, Гайдар с Чубайсом надоумили – предоставил всем же-лающим неслыханную прежде возможность превращать безна-личные деньги в самые обычные, в руках ощутимые и в кармане звенящие. Ну, что тут сказать? Ну, тут уж каждый…
И стыдливо поблекли в сумерках истории золотые лихо-радки Айдахо и Калифорнии. А у нас начиналась великая и жут-коватая эпоха зарождения, взросления и воцарения отечест-венного бизнеса. Эпоха, породившая огромные состояния, соз-давшая гигантские концерны и холдинги, украсившая наши го-родские кладбища рядами мраморных надгробий с изображе-ниями, в полный рост, крепко сбитых парней.

– Пойдём в «Мокасин» сходим, – предложил Толя Скоро-ходов.
– Куда?!
– В «Мокасин». Кооператив такой. Там его три типка заму-тили. Да знаю я их. Морозкин, Кабанчук и Синько. Так и назвали по фамилиям: Мо, Ка, Син. «Мокасин».
– Понятно. Набили людям оскому все эти «Лучи», «Салю-ты», «Ветерки». Давай теперь изощряться в названиях, кто во что горазд. Ну и чего мы пойдём в эти «Кроссовки»?
– Договор через них пропустить придётся. За десять про-центов. Пойдём, короче.
Скороходов пригласил Вадика Капитонова помочь ему на шабашке. Задача стояла нехитрая: сделать проводку в детском саду, повесить светильники, установить выключатели и розетки. У заведующей имелись деньги на счету, заплатить она могла только по договору, перечислением. Скороходова и примкнувшего к нему Капитонова интересовали деньги наличные. Знакомые кооператоры соглашались заключить с детским садом договор на выполнение работ. Заплатив государству десять процентов от оговоренной суммы в качестве налога, десять процентов они оставляли себе. Восемьдесят причиталось электрикам. Условия нравились всем.
«Мокасины» обосновались в подвале обычной пятиэтажки, в заброшенном бомбоубежище. На Капитонова они впечатления не произвели – нечто невзрачное, с убегающе-виноватым взглядом. Зато имелась у троицы пишущая машинка и настоящая печать. Договор состряпали быстро.
В детском саду Скороходов, знаток своего дела, работал, в основном, один. Капитонов таскал за ним стремянку, вовремя подавал плоскогубцы и отвёртку, успевая посмотреть вслед шныряющим мимо воспитательницам в лёгких халатиках. Работу сдали без осложнений.
Когда друзья выбрались из подполья «мокасинов», Скороходов сказал:
– Нехило получилось. Почти четыреста рваных.
Деньги он разделил поровну. Большие деньги.

Боже, ерунда-то какая! Семечки, грязь под ногтями, суета никчемная. Хоть «мокасин» ты, хоть сам «томагавк», а индей-ское улюлюканье в строительстве бизнеса – плохое подспорье.
Речь наша идёт о совсем других кооперативах. Новый за-кон вышел, и манною небесною просыпались открывшиеся воз-можности прямехонько в руки директоров предприятий.
Это вообще особый народец – директора предприятий. Мы уже упоминали о том, как вчерашние специалисты ушли в рыночные ряды, поехали на рынки Турции и Польши, влились в многочисленные ОПГ. И уверены мы, не последовал за ними ни один директор. Ни один из них не оставил свой пост, даже когда окончательно остановилось производство, когда покинул предприятие последний рабочий, когда остались под началом директора лишь проходная со шлагбаумом. Стойкие ребята, директора наши! И судя по антуражу: комфортное жильё, дорогая машина, успехи детей, – имелся смысл проявлять стойкость…
А тогда, в конце восьмидесятых, каждый уважающий себя директор – как, скажем, и председатель колхоза – открывал при своём предприятии кооператив, который занимался, в общем-то, тем же, чем занималось и основное предприятие. Разве что заказы выполнял покрупнее и повыгоднее. В чём секрет? Правильно, в обналичке. Долгие годы раздражающая ситуация «видит око, да зуб неймёт» благополучно видоизменилась в сторону «и видит, и ймёт».
В стране появились легально богатые люди. В стране появились первые автомобили импортного производства. К остановившемуся у тротуара «форду» или «мерседесу» стекались зеваки. В обиходную речь вошло слово «иномарка». Председателя колхоза, приехавшего на собрание партийно-хозяйственного актива на «BMW», встречали укоризненными взглядами. Возможно, провели назидательную беседу, поставили на вид. Проповедуя скромность в быту, партийная дисциплина уже мешала, стесняла в действиях внезапно разбогатевших членов партии.
У людей появились большие деньги и завистники. Теперь требовалось надёжно защитить первые от последних. Всякий уважающий себя нувориш обзаводился боевиками, директор крупной шахты мог поставить под ружьё роту. В «бригады» привлекались по большей части спортсмены.
После непродолжительного противостояния спортсменов и уголовников старой формации сложился паритет. Спортсмены приняли законы и порядки уголовного мира, признали верховенство воров в законе. Рекрутов зачастую вербовали на соревнованиях по всяческим единоборствам, наиболее способных ребят снимали чуть ли не с ринга, чтобы немедленно задействовать в бесчисленных наездах и «стрелках». Обобщённый образ бандита менялся в соответствии с веяниями времени. Фиксатый блатарь в наколках и стоптанных прохорях ушёл в прошлое. Его место прочно занял тренированный парень в спортивном костюме и кроссовках. В интересующее нас время золотые цепи на шее носили только старшие бригад. Рядовые бойцы одевались скромнее. Старшие пересаживались на иномарки, пехота пользовалась продукцией ВАЗа. Имеешь «восьмёрку» – пацан, «девятку» – крутой пацан. Неудержимая волна бандитизма на долгие годы захлестнула страну. В русский язык по-хозяйски вошло зловещее слово «рэкет».
Организованная преступность проникла во все отрасли народного хозяйства, успешно заменив былые Госплан и Гос-снаб. Старые советские законы выглядели совершенно несо-стоятельными для условий новой рыночной экономики. Обхо-дить и нарушать их оказалось довольно легко. Бандиты нала-живали хозяйственные связи, снабжали кооператоров сырьём, открывали новые производства. И делали всё это без советской неповоротливости и волокиты. И что же выходит по нашим раскладам? Неужто появление мощной организованной преступности в те годы можно расценивать как прогрессивное, созидательное явление? Кто знает, кто знает…
Всё в этом мире развивается и живёт по определённым законам. Тот, кто считает, что могло обойтись иначе и расцени-вает разгул бандитизма как роковое стечение обстоятельств, пусть перечитает О. Генри. В пьесе под названием «первона-чальное накопление капитала» не предусмотрено лишних ро-лей. Можно ругать фильм «Бригада» и не признавать «шансон», но следует признать: не появиться в то время они просто не могли. Да, герои «Бригады» заканчивают плохо. Да, «шансон» поёт о «колючке ржавой» и вертухаях. Но какова романтика! Посылая людей на неблаговидное дело или даже смерть, нельзя говорить людям, что они никто, разменная монета. Обставлять всё нужно красиво.
Разумеется, в провинции новые джентльмены удачи великих дел не вершили. Стабильный доход давали рэкет и выбивание долгов. Нередко по утрам горожане обнаруживали на месте коммерческого ларька обгорелый остов, а два-три десятка ребят в спортивных костюмах, сгрудившись вокруг своих «восьмёрок-девяток», беспечно гоготали на центральной площади города. По вечерам эти же персонажи выступали в первом в городе коммерческом ресторане «Амальгама» на улице Виктора Кингисеппа. Ели, пили, куражились и хамили от вольного. Случайный посетитель, не знающий, к тому же, новой фени, рисковал потерять здесь не только хорошее настроение, но и здоровье. Когда культура народа в упадке, говорить о культуре бандитизма и вовсе не приходится. В другой стороне зала почти так же вели себя сотрудники правоохранительных органов. Оплатой счетов ни те ни другие себя не утруждали.
На Степановском телевидении даёт интервью крупный милицейский чин. Прямой эфир.
Ведущая. А существует ли у нас в городе организованная преступность?
Чин. Да. У нас в городе организованной преступностью занимаются тридцать девять человек.
Ведущая (в удивлении от услышанного). И какие меры вы принимаете?
Чин (не поднимая глаз). Мы… документируем их деятель-ность.
В другой обстановке, без этого внутреннего напряжения, без раздражающего глазка телекамеры, он мог бы не отвечать. Он мог бы просто поднять палец и ткнуть им куда-то в потолок, вверх. Как часто доводилось нам видеть этот тычущий вверх палец. После такого жеста все вопросы обычно снимаются.
И по сей день смотрим мы и пересматриваем старый со-ветский фильм «Белое солнце пустыни». Уверенный в себе бо-ец Сухов, неподкупный таможенник Верещагин и полюбившийся ему Петруха – наши люди. А Чёрный Абдулла, он кто? Он тоже наш человек. Прочно засел в памяти короткий его монолог.
«Мой отец перед смертью сказал: "Я хочу, чтобы тебе Бог послал дорогой халат и красивую сбрую для коня". Я долго ждал, а потом Бог сказал: "Садись на коня и возьми сам что хо-чешь"».
Что тут добавишь? «Халат и сбруя» оказались так доступны, а нравственный порог так низок. Непростительно низок.

Трудно переносящий большое и шумное общество Капи-тонов, тем не менее, даже с незнакомыми людьми сходился легко. Как-то в придорожном кафе разговорился с парнем. Ко-жаная куртка, спортивный костюм «Adidas», оставленная у вхо-да красная «девятка» – угадать род занятий не так и трудно. И ко всему – хорошее чистое лицо, открытый взгляд, веснушки.
– …И короче, братан, помню, еду я с соревнований, на электричке. Смотрю в окно и аж плакать хочется, так себя жал-ко, – закуривая сигарету «Marlboro», рассказывал собеседник Вадика. – Морда вся побита, болит, а в кармане – чирик. Всё, что заплатили за выступление. Куда дальше? А тут ребята подкатили: поехали, мол, с нами, полторы штуки баксов в месяц – как с куста. Подумал я, подумал, ну и поехал с ними играть «в трубу».
– А это ещё что? – заинтересованно спросил близкий к за-конопослушанию Капитонов.
– Игра такая… Ты бери, кури, не стесняйся. Короче, выво-зишь лоха в посадку, зарываешь в землю, а на голову трубу надеваешь. И спрашиваешь через трубу: закинешь долю, нет?.. – Парень затянулся, сделал паузу, продолжил задумчиво: – Соглашаются обычно…
– А если нет? Не соглашаются если?
– Тогда совсем просто. Трубу вытащил, землю ногами за-грёб, затрамбовал…
С улицы донёсся визг тормозов. Вбежали двое.
– Хорош булки мять, Шершавый! Шеф вызывает.
– Пока, братела! – быстро поднявшись, кивнул Вадику па-рень. – На работу вызывают. Удачи!
«И вот есть же что рассказать человеку на Страшном Су-де», – не без зависти подумал Капитонов.
«Не мы такие, жизнь такая», – говаривали бандиты девя-ностых, прекрасно, видимо, осознавая пагубную непривлека-тельность выбранного пути. Говаривали, вторя по сути Николаю Васильевичу Гоголю, оправдывающему экстремистские выходки своего героя, Тараса Бульбы. «Дыбом стал бы ныне волос от тех страшных знаков свирепства полудикого века …»

– …Ну? – Дубинский легонько толкнул Капитонова локтем в бок. – Хочешь ты стать богатым человеком?
Вадик повёл глазами, обнаружив себя в станционном бу-фете.
– Хотя многих людей к стяжательству подталкивает вовсе не жадность, – дымя очередной сигаретой, продолжал рассуж-дать Бахров, – не любовь к денежным знакам как таковым. Вот, скажем, Бунин. Всю свою нобелевскую премию раздал в Пари-же друзьям и знакомым. Движущим посылом для него являлся факт его признания, а не деньги. Я понятно излагаю?
– А я себе джинсы купил. Летние, за сто двадцать рэ, – ответил невпопад Капитонов. – Настоящий «Rifle», итальянский. И что интересно – в овощном магазине. Всю жизнь туда бегал за капустой, за морковкой. Матушка ещё гоняла. А теперь он – коммерческий. Теперь там джинсы продаются.
– Как в сельпо, – кивнул Бахров. – Мыло, хлеб, говно и гвозди.
– Так то-то и оно! – обрадовался Капитонов. – Капуста с морковкой там тоже продаются…

В Успенск?

Сложные впечатления оставила у Фомы встреча с недав-но вернувшимся из астраханской ссылки Степаном Шаумяном, которую организовали ему товарищи. Непросто сложился раз-говор, совсем непросто.
Руководитель Бакинского комитета РСДРП, известный в партийном подполье как Сурен, в те дни готовил очередную стачку, отчего испытывал острую нехватку времени. К тому же, идея принять участие в судьбе боевика из дружины, деятель-ность которой курировал Джугашвили, не вызвала у него боль-шого восторга. Тем не менее, путь с Кавказа в Россию лежал через Баку, и Степан Георгиевич отказать тифлисским больше-викам не смог. Встречу назначили в Губернаторском саду, на скамье рядом с гипсовой статуей Терпсихоры.
– Наслышан, наслышан о ваших геройствах. – Шаумян улыбнулся, пожимая молодому человеку руку. – Чем могу?
Фома отметил, что по-русски его собеседник разговарива-ет без малейшего акцента.
– Мне нужно уехать с Кавказа, товарищ Сурен. – К разго-вору Циркач готовился долго и теперь пытался следовать намеченному плану. – После побега из Метеха оставаться здесь небезопасно. Участие в нескольких эксах, к тому же… Я готов послужить партии, но делать это лучше на свободе, нежели в тюрьме.
– Понимаю, товарищ, – кивнул Шаумян. – Но деятельные, проверенные люди нужны нам и здесь. Мы готовим серьёзную стачку, каждый человек на счету. Вы могли бы остаться здесь, в Баку, перейдя на нелегальное положение, и помогать нам.
– Добывать деньги?
– Нет. Вести пропаганду среди рабочих. Практика экспро-приаций осуждена и запрещена резолюцией съезда. Сейчас нужны другие методы.
– Но… – Хотел возразить Фома и не нашёл подходящих доводов. – Я полгода прожил в Батуме на нелегальном положе-нии, в глубоком подполье. Скучное занятие…
– Стачку понадобится охранять, – перебил его Шаумян. – От городовых, от казаков. С вашими физическими данными и вашей отвагой трудно придумать занятие веселее.
– Не знаю даже… Наша группа решила, что я должен уе-хать.
– Ну, хорошо. А что вы хотите от меня? – Шаумян сощу-рился. – Купить вам билет на поезд?
– Не надо. Это я сам. – Смутился Фома. – Я хотел бы… С вашими связями… Одним словом, мне сказали, что мною заин-тересовался Ильич. Хочет со мной познакомиться…
– А Господь Бог случайно не хочет с вами познакомиться? И вообще, кто вам это сказал? – резко спросил Шаумян.
– Камо. Он ездил к Ильичу и рассказывал ему обо мне…
– Сенька, что ли? – расхохотался Степан Георгиевич. – Ну, это известный фантазёр. Боюсь вас огорчить…
Шаумян умолк, – по дорожке за ближней клумбой прошли двое городовых, – откинулся на спинку скамьи, прикрыл глаза и даже улыбнулся блаженно. Сидят двое мужчин в саду, наслаждаются весенними ароматами – что в этом такого?
– …Боюсь вас огорчить, – продолжил Сурен, глядя вслед удаляющимся полицейским, – но чтобы встретиться с Ильичём, вам придётся добиваться свидания с ним в Краковской тюрьме.
– Вот это незадача! Не знал я. – Смутился Циркач. – Ну, тогда… – Он замялся. – Я хотел бы увидеться с Лошадью.
– Однако! Вас хорошо подготовили, товарищ. – Веселье покинуло бакинского лидера. – Лошадь – это серьёзно. Впро-чем, мы здесь предпочитаем называть его Никитичем. Он рабо-тал здесь, наши товарищи его помнят и уважают.
Шаумян задумался на миг и вдруг спросил:
– А почему бы вам не обратиться к Кобе? Кажется, он имел непосредственное отношение к вашей боевой группе.
– Я не знаю, где его искать. – Потупился Фома. – И вооб-ще… Не хочется мне с ним встречаться.
– Понимаю, – неожиданно согласился Шаумян и умолк, вспомнив подробности своего ареста в девятьсот девятом году. И по сей день ходили в среде кавказских большевиков неподтверждённые, но и не опровергнутые слухи о сотрудничестве Иосифа Джугашвили с охранкой. Во всяком случае, когда Степана Шаумяна арестовали, единоличным лидером большевистского Закавказья остался Коба. Вопрос «кому это выгодно?» с повестки дня не снял ещё никто..
– Ну, хорошо, – вновь заговорил Шаумян. – И всё же – по-чему я? Почему вас направили именно ко мне?
– Так ведь не осталось никого в Тифлисе. Только рядовые бойцы. Остальные – кто в ссылке, кто на каторге. Симон еле смертной казни избежал, сейчас – в тюрьме, в Харькове. А у вас – связи.
– Логично, – кивнул Степан Георгиевич. – Я черкну записку к Никитичу. Без подписи. В случае опасности – уничтожьте. Кстати, Никитич живёт в России легально, и моя записка может повредить не ему, а вам. А теперь записывайте адрес. Хотя нет, товарищ, лучше запоминайте…

Сколько помнил себя Фома Степанов, нескучным калейдоскопом менялись перед его глазами картинки разных городов империи. Хозяева, братья Полосухины, возможности труппы оценивали трезво – губернские центры их цирк, за редкими исключениями, объезжал стороной. И публика там повзыскательней, и своих королей манежа – пруд пруди. То ли дело провинция, хоть дневное представление, хоть вечернее – полный аншлаг. Так чего лучше – колеси себе от малороссийского Кременчуга до приволжского Камышина, срывай аплодисменты да опустошай карманы непритязательных зрителей! А уж растянуть шатёр где-нибудь, скажем, в Одессе – на это уже определённая смелость требуется. А уж о гастролях в Санкт-Петербурге бродячему артисту и мечтать не приходится.
Утомительно длинная дорога осталась позади, и Фома Степанов ступил на перрон Николаевского вокзала столицы. Втянутый в поток прибывших пассажиров, вышел он на Знаменскую площадь и… застыл заворожено. Людская толчея – сплошь все нарядные и важные, как показалось Фоме, конные экипажи всевозможных типов и размеров, автомобили, гул оживлённой привокзальной площади… Большой город вскру-жил голову пареньку из глубинки.
Фома пересёк Лиговскую улицу и вышел на Невский про-спект. Хотел ехать электрическим трамваем, который раньше и видеть-то не доводилось, но заробел немного, да и хотелось лучше рассмотреть город, и он зашагал по тротуару, глазея по сторонам. Никогда раньше Фома не интересовался архитекту-рой, а теперь вот шёл, разглядывая дома на проспекте и пора-жаясь их красотой и сдержанным величием. «Ох и городище отгрохали! – не уставал восхищаться Степанов. – И это ж за сколько?.. За двести лет всего-навсего. Потрясающе!» Несмот-ря на уличное многолюдье, не отпускало ощущение простора в продуманной геометрии города. Впрочем, не пойди Фома по Невскому, а сверни налево, на Лиговку с её кабаками и прито-нами, получил бы он от посещения Питера совсем иные впе-чатления. А могло статься, и сгинул бы бесследно в босяцких кварталах столицы парнишка-провинциал, воздушный гимнаст бродячего цирка братьев Полосухиных.
Хотя, что это мы – если бы да кабы?! Отличительная чер-та нашего недосужного повествования: правда и только правда! Да и ни на какую такую Лиговку Фома Степанов пойти не мог, ибо имел вполне конкретные инструкции от товарища Сурена, где искать Никитича, в миру – Леонида Борисовича Красина.

Немецкая фирма «Сименс и Гальске» в России обрела из-вестность в середине XIX века, после разрыва англо-российских отношений. Внедрилась довольно легко, как удаётся это в наших краях всякой иностранной фирме. В течение двух лет Карл Сименс прокладывал телеграфные линии по маршрутам Петербург – Москва – Крым, Москва – Киев – Одесса, обеспечивал связь с Севастополем, Финляндией, Варшавой, Ригой, Таллинном и Западной Европой. Общая протяжённость линий составила девять тысяч километров.
Разумеется, практичные немцы быстро сообразили, что возить исходные материалы из Германии накладно, и на Коже-венной линии Васильевского острова, в Санкт-Петербурге, поя-вился кабельный завод. Годом спустя – завод по производству многопрофильного электрооборудования. Прокладкой теле-графных линий фирма, впрочем, не ограничивалась. Купив у Томаса Эдисона патент на производство ламп накаливания, компания «Сименс и Гальске» осветила Невский проспект и Зимний дворец, начала принимать частные заказы.
Леонид Борисович Красин всю свою жизнь посвятил элек-тротехнике и революционной борьбе, совмещая деятельности и добиваясь заметных успехов на том и другом поприще. Во вся-ком случае, деньги, поступившие от экспроприаций, хранил в сейфе правления компании «Сименс и Гальске». На работу в берлинскую фирму поступил после ареста и скорого освобож-дения в Финляндии, поняв, что жить в Российской империи и оставаться на свободе возможным уже не представляется. По-ступил, предъявив диплом Харьковского политеха, а в послуж-ном списке уже числились: строительство электростанции в Баку (там же – устройство подпольной типографии «Нина»), электрификация мануфактур Саввы Морозова и другие трудовые подвиги во славу отечественной электротехники. Хотелось бы упомянуть и об изготовлении бомбы для покушения на председателя Совмина Петра Столыпина, но, кажется нам, эту заслугу Леонид Борисович при поступлении на работу не афишировал.
Карьера складывалась блестяще. В 1911 году Красина назначают заместителем директора берлинского представительства, в 1912-м – директором московского филиала фирмы. Российские власти оказались уже не в силах препятствовать его возвращению в Россию.
В 1913 году, устав бороться с конкурентами, Акционерное общество русских электротехнических заводов «Сименс и Гальске» сливается с бельгийской фирмой «Шуккерт и Ко». Прекрасно зарекомендовавшего себя Красина переводят в Санкт-Петербург в качестве руководителя новой компании АО «Сименс и Шуккерт». В его распоряжение предоставляют роскошную квартиру в престижном районе города и дачу в Царском Селе.
«Только бы застать его дома! – загадывал Фома, вспоми-ная наставления Степана Шаумяна. – Здесь как-нибудь да най-ду. А если на даче? Где оно, Царское село? Попробуй разыщи тут село какое-то».
С такими мыслями Фома дошёл до Казанского собора, пе-режил ещё одно, уже лёгкое, от усталости, потрясение – «Надо же! Церковь – и с колоннами!» – и свернул на набережную Ека-терининского канала. Доходный дом, где, по словам товарища Сурена, проживал Красин, отыскал довольно быстро.
Швейцар, весь на пике холуйского высокомерия, на во-прос: можно ли видеть Леонида Борисовича – потребовал ви-зитную карточку. Ничего подобного у Фомы не водилось. Мало того, визитные карточки считал чем-то надуманным и нелепым, во всяком случае – аксессуаром людей не его сословия. «И что я в ней напишу? – подумал он досадливо. – Степанов Фома Ан-дреевич, воздушный гимнаст? Или нет, лучше – боевик-экспроприатор». А вслух сказал:
– Письмо у меня к Леониду Борисовичу. – Рука невольно потянулась к потайному карману, но Фома вовремя спохватил-ся. – Велено вручить лично.
– Тогда ждать нужно, – изрёк страж парадного крыльца. – Барин ещё не приехали.
– А когда объявится?
– Не могу знать. – Фыркнул швейцар в окладистую бороду. – Барин – фигура важная, нам не докладывает. Погуляй, парень.
Фома вышел на набережную, опёрся локтями на протя-нувшийся вдоль канала парапет. Глядя на воду, почему-то вспомнил речку Кобылью, Успенск… Память оживила лица лю-дей, с которыми свела жизнь. К которым быстро привязался и которых так же быстро потерял. Аглая, Изотыч, Симон… Конечно же – Катька. Ничего не забылось, не успокоилось, не отболело. Почему так случилось? Женский каприз? Его собственные недомыслие и оплошность? Подлая чья-то злонамеренность? Коварный удар судьбы? Ничто не объясняло утраты, ничто не утешало…
Вспомнился неожиданно пилот дирижабля – неуступчивый мужик, ведущий машину и дерзящий играющему наганом Кобе. А он-то здесь причём? Почему вспомнил?..
За спиной раздался звук подъехавшего автомобиля. Фома обернулся, сомнений не возникло – швейцар указывал на него пальцем вышедшему из машины импозантному господину.
– Чем могу служить? – довольно приветливо обратился к Фоме Красин. В открытом взгляде читался интерес с лёгким оттенком насмешливой снисходительности.
Степанов, молча, протянул сложенную в несколько раз записку Шаумяна.
– И от кого цидулка? – Красин бегло прочёл письмо. – Су-рен? Как он там?
– Готовит стачку, – наконец подал голос Фома.
– Угу! – кивнул Красин. – Ну что ж, милости прошу в дом, молодой человек!
В такой квартире Фома оказался впервые. Немного оро-бев, рассматривал он теперь массивные книжные шкафы вдоль стен с бирюзовыми обоями, обтянутый кожей диван, бюро с бронзовыми медальонами, высокие окна в обрамлении тяжёлых портьер. Хозяин кабинета, устроившись за просторным письменным столом, негромко покашлял.
– Александровский ампир.
– Что вы сказали, простите?
– Да так. Неважно, – улыбнулся Красин. – А вы, значит, и есть Степанов?
– Я и есть.
– Наслышан, наслышан. Как же.
– Да и я о вас тоже, – проникаясь доверием к собеседнику и осмелев, ответил Фома.
– Представляю, что там насочиняли обо мне эти кавказцы, – хохотнул Красин и снова сделался серьёзен. – Впрочем, многое уже в прошлом. Товарищи не говорили вам, что я отошёл от дел партии?
Фома давно усвоил, что в этих кругах не принято задавать лишних вопросов, но не сдержался:
– И давно?
– Давненько. – Красин, казалось, не заметил бестактности Циркача. – Ещё в девятом году...
«Вот оно как! Да и понятно, в такой роскоши жить – какая революция! А Симон в позапрошлом году говорил, что встре-чался с Лошадью и получал от него указания. Да и деньги тоже, ту самую «петеньку». Значится, темнить изволите, товарищ Ло-шадь», – подумал Фома, но покивал понимающе. Складывался типичный разговор двух людей с разных ступеней иерархиче-ской лестницы, когда один говорит много и следованием истине себя не утруждает, а второй помалкивает больше, значения сказанному не придаёт, но кивает в ответ уважительно.
– …Я служу в солидной фирме, – продолжил Леонид Бо-рисович, – и занят серьёзным и увлекательным делом. Элек-тричество! Ничего нет великолепнее и перспективнее этой не-видимой и могучей силы! Именно электричество поможет Рос-сии преодолеть лапотную дикость и отсталость. Темноту – в прямом и переносном значении этого слова…
Красин вдруг умолк, смутившись, видимо, пафоса выбранного тона, и спросил:
– А вы понимаете что-либо в электричестве?
Такого вопроса Фома никак не ожидал.
– Я? Ну, как же… Трамвай вон ездит…
– И не только! Не только трамвай. Наша компания разра-батывает и выпускает технику любой сложности: от телеграф-ных аппаратов и лифтов до аэропланов и озонаторов воды. Мы находимся в постоянном техническом поиске. Мы уже думаем над тем, как передавать электрический ток без проводов.
– А это возможно? – спросил Фома. Умел Леонид Борисо-вич заинтересовать собеседника.
– Ещё и как возможно! Вообразите себе телефон будуще-го. Вы носите с собой только трубку и в любой момент можете звонить куда угодно и кому угодно. И это сделает фирма «Си-менс».
Фома представил в кармане своих шаровар эту громозд-кую штуковину, с массивным наушником и раструбом, и усом-нился в целесообразности подобного изобретения. Покашлял на этот раз он.
– Леонид Борисович, мы с Симоном, в общем-то, другим делом занимались.
– Ах, да, понимаю. Извините, увлёкся. Конечно, мне всё известно. Дерзкая экспроприация в Успенске, Кавказ, спасение Матиашвили, побег из Метехского замка… Достойный, вызы-вающий уважение список.
– Вот я и хотел бы его продолжить. Это мне как-то при-вычней. Ближе, чем электричество, – твёрдо сказал Фома Сте-панов, но добавил: – Уж не обессудьте.
– Да что вы, молодой человек, не о том речь, – улыбнулся Красин. – По всему выходит, вы пришли предложить мне свои услуги по добыче денег? Отрадно! А я уж подумал, что вы при-шли с просьбой помочь вам материально. Не удивляйтесь, бук-вально вчера на вашем месте сидел Пятницкий и просил денег. Дал, конечно. – Махнул рукой Красин, как делает это человек, давно смирившийся со своей участью. – Отчего и не дать? У партии сейчас столько средств, что в нужный момент мы уже сможем вооружить рабочих не револьверами, а самыми на-стоящими пушками.
«Надо же! От партии он отошёл, а что касается денег, ока-зывается, всё знает. Не прост Никитич, совсем не прост».
Хозяин кабинета, похоже, о чём-то вспомнил и спросил с интересом:
– А Успенск? Вы ведь жили в Успенске? Что за город?
– Да как сказать… Там-то и город такой…
Что ещё мог сказать Степанов о заштатном городишке, ещё не придя в себя от недавней прогулки по Невскому про-спекту северной столицы?
– …Я и попал-то туда случайно, вместе с цирком. И про-жил там четыре месяца всего, половину из них – на больничной койке, так получилось. А уезжать пришлось – сами знаете как.
– Знаю, знаю. Коба – большой мастер на подобные штуч-ки. Ну, а знакомые у вас остались в Успенске?
Фома вспомнил Аглаю, потом ресторатора Арона Соловь-ёва, станового пристава Ленц-Репьёва. Вздохнул и ответил:
– Да уж. Кое-кого так лучше бы и не вспоминать.
– Тэк-с, тэк-с. – Красин пробарабанил пальцами по столу. – Ну, а я и этим не могу похвастаться. Зато по имеющейся у нас непроверенной, прямо скажу, информации, в Успенске находится некий тайник…
Красин говорил медленно, тщательно подбирая слова. В самом деле, не проявлять же перед этим парнем интерес к спрятанным сокровищам, если двадцать минут назад заявил, что партия в деньгах не нуждается?
– …В тайнике – документы, имеющие прямое отношение к технологическим разработкам нашей компании. И коль скоро вы приехали ко мне за новым поручением, я бы откомандировал вас в Успенск.
Брови Степанова поднялись.
– Я готов, конечно. Но… Успенск город маленький, и меня там запомнили очень хорошо. Сначала – акробатические пред-ставления в парке; потом – этот банк. На площадь тогда выва-лил весь город.
– А мы поработаем над изменением вашей внешности. Всё-таки вы – ученик и соратник Камо. А уж как он умел менять внешность, об этом ходят легенды. Кстати, то, что надето на вас, – это, я полагаю, конспирация?
Фома опустил глаза, оглядывая свои одёжки. Вылинявшая косоворотка, купленный по случаю пиджак, стоптанные сапоги – вполне нормальный вид, ничего особенного.
– Никуда не годится! – отрубил Красин. – В Успенск вы, возможно, поедете в качестве коммивояжера компании «Си-менс и Шуккерт». Придётся вас несколько приодеть. И посе-лить, разумеется. Здесь, неподалёку, находятся недорогие и приличные меблирашки. Поживёте в них недельку-другую. От-дохнёте, восстановите силы, они вам ещё очень пригодятся. Я распоряжусь, чтобы о вас позаботился мой порученец. Вскоре увидимся…

Нередко доводилось нам отмечать во внешности близкого человека какие-то перемены, и не доставляли нам происшедшие метаморфозы ни малейшего удовольствия. Другое дело – Фома Степанов. В молодом человеке, сидящем в этот раз в кресле перед Леонидом Борисовичем Красиным, мы и узнали-то его не сразу. Революционера украшал теперь свободного кроя сюртук, надетый поверх кашемирового жилета, ноги обтягивали брюки в полоску. Переобувшись в лаковые штиблеты, Фома первые два-три дня с идиллической грустью вспоминал о своих до удобства разношенных сапогах, но вскоре привык и оценил по достоинству обувь привилегированного класса. Довершали впечатление подстриженные и расчёсанные на пробор волосы и недельные тёмные усы.
– Довольно преамбул. – Поднялся из-за стола Красин. – Вот вам деньги и паспорт. Теперь вы – Поволяев Максим Фи-липпович. Ехать нужно завтра.
– В Успенск, – понимающе кивнул Фома Степанов.
– Нет, – спокойно сказал человек по прозвищу Лошадь. – В Белград.

«Я свалял дурака…»

В послеобеденный сон безжалостно вторгся телефонный звонок. Звонил Дубинский.
– Ты чё там, спишь, что ли? В городе памятник ломают!
– Кто ломает? Какой памятник? – ничего не понимая спро-сонья, лениво спросил Капитонов. И оправдался запоздало: – И ничего я не сплю.
– Степанову памятник, на площади. Не знаю я, кто ломает. Сбегать надо, посмотреть.
– Понял. Я сейчас.
Натянув футболку и запрыгнув в босоножки, Вадик выбе-жал из квартиры.
Толпа у памятника большой численностью не отличалась, но в разгар трудового дня бросалась в глаза издали. Дубинский поджидал приятеля в начале площади.
– Что делать прикажешь?
– Да хрен его знает! Посмотрим для начала что к чему. Может, исполком чего затеял? – предположил Вадик.
– Издеваешься, что ли? Я бы знал. Да и с чего бы это ис-полком взялся ломать? Степанов – их жупел.
– Мало ли. Может, на реставрацию отправить хотят. Хотя откуда у них деньги! Ты Афанасьичу не звонил?
– Звонил – обещал подтянуться.
Они приблизились к столпившимся у мемориала людям. Без труда определили расстановку сил: два десятка – активные участники акции; остальные – праздное скопище зевак, массовка.
– Твоих пассионариев здесь нет? Из «Выбора»? – не от-рывая взгляда от происходящего, спросил у Дубинского Капитонов.
– Да нету тут никого из наших. Какие-то все незнакомые пособирались.
– Хреново! Мне пару рож, правда, знакомы, но так, в пив-баре видел. Не представлены, короче. Ладно, разберёмся.
Не симпатизируя многолюдью в целом, Вадик, можно ска-зать, испытывал настоящий страх перед неорганизованной тол-пой. Знал, что под её влиянием человек способен совершить нечто такое, на что никогда не решился бы в одиночку. Знал, что обобщённый интеллект толпы всегда ниже, чем интеллект всякого, волей или неволей, туда затесавшегося. Знал и боялся. Боялся отчебучить то, о чём придётся жалеть. Боялся оказаться глупее самого себя. Боялся и не находил ничего зазорного в своих страхах.
Толпа – вернее, её эпицентр – взвинтилась до состояния весёлой ярости.
– Валим болвана бронзового! – звучало с подъёмом на грани истерики. – Долой коммунистических монстров! Ломай его на хрен!
Это старались горлопаны, без которых не обходится ни одно стихийное народное выступление. Другие, мужички с практической смёткой, задрав головы, деловито осматривали статую, прикидывая, как бы половчей осуществить задуманное. Конкретных действий пока не предпринимали – похоже, ждали чего-то.

А Вадику Капитонову памятник нравился всегда. Бронзо-вый Фома Степанов не тянулся вперёд и вверх, подобно иным персонажам советской монументалистики, а стоял, как стоит боец по команде «вольно», опустив, будто на плечо друга, крепкую ладонь на вздыбленную лопасть искорёженного пропеллера. Лётный шлем сдвинут к затылку, и не вздёрнут победоносно подбородок, и смотрит грустный Степанов вниз и чуть в сторону, как бы вопрошая: «Как же так, люди добрые? Почему такое со мной приключилось?..»
Бронза, конечно, с годами окислилась, почернела, да и го-луби постарались, а в целом – хороший памятник.
В середине двадцатых годов молодой скульптор Вазген Санасарян получил заказ ВУЦИКа на изготовление памятника безвременно погибшему профессиональному революционеру Фоме Степанову. Поговаривали, что идея увековечить героя в бронзе принадлежала лично товарищу Сталину. Санасарян по-дошёл к заданию с полной ответственностью – будто мог он поступить иначе? – и вскоре предоставил проект на суд приёмной комиссии. Работа получила безоговорочное одобрение. Заказ разместили в мастерской Ленинградского завода «Красный Выборжец». Литейщики заказу обрадовались – какое-никакое, но разнообразие, последние два-три года на потоке стояло изготовление статуй В. И. Ленина.
24 апреля 1928 года в Успенске состоялось торжественное открытие нового памятника. На митинг прибыли делегаты IV Конгресса Профинтерна, организации, доработавшейся позднее до самороспуска, и две с половиной тысячи шахтёров из соседних городов. Неожиданно для всего пятитысячного собрания член ЦК КПУ и будущий генеральный прокурор СССР Иван Акулов, упомянув своё личное знакомство и дружбу с Фомой Степановым (а мы ещё вернёмся и поговорим об этой «дружбе»), предложил увековечить в названии города память о безвременно погибшем пламенном революционере. На карте советской Украины появился город Степановск. Молодая большевистская власть, пришедшая на века – во всяком случае, так она считала, – дела свои вершила с исключительным пафосом и помпой. Памятник топорщился над одно-двухэтажными домишками, и соперничать с ним в высоте могла лишь каланча успенской пожарной части…

Встревоженные голуби спешно покинули раскалённый ас-фальт, толпа прибывала. Со стороны главпочтамта на площадь неспешно въехал КрАЗ. Машину приветствовали выкриками:
– Сколько ждать! Давай! Сюда давай!
– Людей не подави! Жопой сдавай, жопой!
Тягач с должной осторожностью вырулил к постаменту задом. Невесть откуда у активистов появились трос и лестница. Один из мужичков принялся карабкаться вверх, приладив на плече петлю стального каната.
Молчавшие доселе зрители в задних рядах взволнова-лись, зароптали.
– Да что ж это такое делается?!
– Что ж вы творите, варвары?!
– Милиция где? Есть в этом городе милиция или нет?
Милиция появилась. Двое сержантиков благоразумно пе-реминались в отдалении. Старушка в капроновой шляпке узна-ла в Дубинском депутата горсовета и, паче того, организатора пропагандистских акций за возвращение городу исконного име-ни. Сухонькие кулачки застучали по груди возмутителя общественного спокойствия.
– Это всё – ваша работа! Теперь довольны?! Мешает он кому-то, Степанов наш? Скажи, тебе он мешает?
Дубинский, предельно откинув голову назад, с нужным от-ветом не нашёлся. Трос уже опоясал статую, другой его конец прилаживали к фаркопу машины. В глазах Капитонова потемне-ло. С самого начала определив главаря митингующих, он бро-сился к КрАЗу и рванул за плечо плотного мужика в потемнев-шей от пота футболке.
– А ну стоять, суки! Не трогайте памятник! Не вы ставили, не вам и ломать!
Бездумный взгляд жёлтых глаз вперился в Капитонова.
– А ты чё, тоже коммуняка? Кончилось время ваше! Не мешай, проваливай!
– А я говорю, это вы сваливайте отсюда, падлы!
Тело, с головы до ног, охватила зудящая дрожь. Подобно-го остервенения не испытывал Вадик давно – пожалуй, со вре-мён уличных или армейских, часть на часть, драк, когда уже безразлично, силён или слаб противник, и во что бы то ни стало нужно сломить его волю, а если не получится, – биться, давить, рвать зубами.
Неизвестно, чем бы закончилась стычка, но в миг этот впереди Капитонова вырос Григорий Афанасьевич Бахров.
– Ну-ка, охолоньте, мужики. Не дело вы задумали. По-следний раз памятник ломали фашисты, в сорок втором году. Те, правда, взорвали сразу, не мудохались, как вы.
Оставив в покое трос, подтянулись остальные борцы с коммунистическим пантеоном.
– А ты что, помнишь про то, батя?
– Ещё бы! На моих глазах случилось. Не сразу, правда. Сначала перестреляли всех собак…

Действительно, заняв город, гитлеровцы памятник изна-чально не тронули – других забот хватало. Бронзовый воздухо-плаватель почему-то помешал оставшимся в оккупированном городе мирным жителям, они донимали новую власть просьба-ми ликвидировать памятник как напоминание о коммунистиче-ском режиме. Можно допустить, что на самом деле никаких просьб ни к кому и не поступало, но именно в таком виде изло-жил проблему представителям вермахта губернатор города Сергей Ляховский. Немцы не заставили упрашивать себя долго – заложили фугас и вмиг превратили сооружение в груду бес-форменных обломков в угоду коллаборационистским настрое-ниям бывших советских граждан.
Позже, когда Ляховский сбежал с немцами, а на площади, рядом с разрушенным памятником, по приговору трибунала за-сучили ногами под перекладиной полицаи, о той фатальной просьбе предпочли благоразумно не вспоминать. А то, глядишь, и виселиц бы на всех не хватило.
Так или иначе, но памятник восстановили. У именитого скульптора Вазгена Санасаряна сохранились эскизы и расчёты ранних своих творений. «Великий вождь и учитель» на этот раз никакого отношения к принятому решению не имел, поскольку тело его уже несколько лет как покоилось в Мавзолее. Заканчивалась эпоха гигантомании в монументалистике, и высоту постамента Вазген Аполлинариевич уменьшил более чем вдвое, за что и получил очередное лауреатство с непременным вручением денежной премии.

– Само слово «памятник» что означает, вы хоть раз заду-мывались? – Бахров полностью завладел вниманием людей, собравшихся в этот день на площади.
– Ну, это… как сказать…
– Памятник… ну, памятник, он и есть памятник, чего тут думать…
– Память, короче.
– Правильно! – кивнул Григорий Афанасьевич. – От слова «память» оно происходит. А память существует разная, и хоро-шая и дурная. И уж коль скоро повзрослеет общество, то есть мы с вами повзрослеем и придём к выводу, что не такой он и герой, Степанов, то вспомним тогда: «Надо же, какими мы вы-глядели дураками!..» Об этом тоже нужно помнить.
На этих словах Бахрова толпа несколько возроптала, но покивала согласно.
– К тому же – это украшение города, его символ. Не так уж и много у нас достопримечательностей – приезжим людям и глянуть не на что.
– А Ленина? Ленина ломать можно? – донёсся откуда-то запальчивый вопрошающий выкрик.
Бахров упреждающе поднял ладонь.
– И Ленина не нужно. В Италии по сей день, говорят, со-хранились статуи Нерона. А уж крови на нём, куда там нашему господину Ульянову! А Степанов вообще молодым погиб, мало что успел. Так что, давайте последнее сломаем? А может, луч-ше построить что-нибудь хорошее?.. И главное, ребята, никогда не делайте того, чего когда-нибудь придётся стыдиться.
Прописные истины декларировал Бахров, но, наверное, и нужно ей, толпе, приводить бесхитростные, доходчивые аргу-менты.
Первым не выдержал водитель КрАза.
– Так, мужики, хорош тут лясы точить! Говорили, на два-дцать минут делов, а тут… Путёвку мне кто, вы отметите? По-ехал я, короче!
Он запрыгнул на подножку кабины, хлопнула дверца, за-рычал мотор.
Площадь пустела. «Все потом домой пошли», – говаривал мудрый Пушкин.

– Григорий Афанасьевич, а что вы там про собак расска-зывали? – спросил Дубинский.
– Я? Про каких собак? – Бахров невозмутимо прикурил сигарету.
– Ну, вроде немцы их стреляли, что ли? – поддакнул Капитонов.
– Ах, вы об этом. Правда – всех постреляли, когда в город вошли. Потом уже на людей переключились. Я уже и забыл про то, а недавно, когда санитарные отстрелы по городу начались, вспомнил. Стихотворение ещё написал. А закончил: я, мол, не фашист, пусть живут, пусть себе бегают, лают. В газету отнёс, думал, не напечатают. Напечатали, – рассмеялся Бахров.

Летом 1991 года память о героях революции действитель-но уже нуждалась в защите. Партия ещё жила по инерции своей обыденной жизнь, справляя бесконечные пленумы и заседания. В РСФСР Борис Ельцин уже поставил коммунистическую партию вне закона, а в украинском Степановске власть в городе по-прежнему принадлежала горкому, хотя отказ от членства в КПСС перерастал в массовое явление. Все неурядицы в стране, да и за её пределами, народ справедливо связывал с деятельностью, или бездеятельностью, партийной элиты, перенося своё недовольство на её атрибутику и символику.
Но есть ли нам большое дело до канувшей в Лету разбе-жавшейся партии? Нет нам никакого дела, ибо не о ней, сер-дечной, печали и чаяния наши. Говорить о начале девяностых как об эпохе тотального безверия и безысходности, как о каком-нибудь дремучем средневековье – не есть справедливо и точно, ибо жизнь шла своим чередом. Жизнь продолжалась, и, смеем заверить, люди продолжали дружить и влюбляться, растить детей и окружать заботой престарелых родителей. Всё так же людей одолевали страсти. Страсти творчества, созидания, стяжательства, похоти, лидерства, зависти, подвижничества… Или, скажем, страсть кладоискательства.

– О Боже, да кто там ещё?! – Эдит села на кровати и наки-нула на плечи халат.
Звонил телефон. Эдит подошла к журнальному столику и подняла трубку.
– Да… Да, это я… Да, у меня… – Недоумённо дернулись под халатиком плечи. – Хорошо, сейчас приглашу…
Она вернулась к растерзанной постели и опустила на грудь Вадика – благо, шнур позволял – телефонный аппарат. Недовольно поджав губы, передала трубку.
– Как ни странно, тебя.
Говорил Дубинский.
– Извини, дело срочное! Ты о провале слышал?
– Чего? – Томно потянулся Капитонов. – О каком провале? Что, резидент наш погорел в Зимбабве?
– Ага, раскололся, бедолага, под пытками. Ладно, я серь-ёзно. На старой мельнице, во дворе асфальт провалился. Дыра огромная и какой-то ход вглубь уходит и в сторону. Пока никто туда не совался, боятся. Ждут каких-то специалистов, спелео-логов, что ли, из Киева. Надо бы нам раньше них успеть. А сна-чала нужно забежать к Бахрову.
– Понял. Я с тобой. Слушай, это… а как ты меня нашёл? Номер как узнал?
– А ты забыл, где живёшь? Тоже мне, секрет Полишинеля! В нашем-то городе…
Вернув телефон на место, Капитонов спешно принялся одеваться.
– Идти мне нужно. Ситуация там интересная вырисовыва-ется. Сейчас с Дубиной к Бахрову сходим.
– Подожди, я с тобой, – сказала Эдит, расправляя надетые трусики.

Старый фантаст гостям обрадовался, особенно – Эдит. Одёрнул пиджак и протянул ладонь.
– Григорий.
Капитонов стёр улыбку ладонью, Дубинский, ничего не за-метив, принялся сбивчиво рассказывать о происшествии на старой мельнице.
Григорий Афанасьевич распечатал новую пачку «Примы», закурил.
– В Одессе доводилось мне слышать такую историю. Ле-генду, можно сказать, – заговорил он неспешно. – Жил в городе старый капитан и участвовал он в своё время в спасении «Ти-таника». Мало того, он первым услышал SOS и первым прибыл на своём судне к месту катастрофы. Разумеется, первые спа-сённые пассажиры – его заслуга. Английская королева его от-метила – подарила крупную статуэтку, точную копию «Титани-ка» из чистого золота.
– Король, – вставил эрудит Дубинский.
– Что, Вова? – спросил Бахров.
– Король, говорю, у них правил в девятьсот двенадцатом, – последовало уточнение. – Георг V. Саксен-Кобург-Готская династия.
– Ах, да, – согласился фантаст. – Вот что значит поддать-ся обаянию легенды. Впрочем, неважно. А когда в войну в Одессу входили румыны, капитан поручил служанке спрятать вещицу. Та взяла и спрятала где-то в катакомбах. Ищут статуэтку по сей день. И спелеологи, и следопыты, и все кому не лень.
– А у служанки спросить не пробовали? – сдержанно поинтересовался Капитонов. – Пальчики, скажем, в дверях зажать… Может, она её в ломбард снесла.
– Ну, не знаю, – развёл руками Григорий Афанасьевич. – Вроде пропала служанка куда-то. Одно слово – легенда! Так я вот к чему. Бессистемный поиск вряд ли даст желаемые результаты. То, что это тот самый подземный ход, – не факт. Как не факт его существование вообще.
– Но попробовать-то надо! – загорелся Дубинский. – Если вздумал Мазепа прятать клад, то зачем ему идти в чисто поле и копать яму? Не лучше ли сделать это в готовом подземелье? В те годы, вполне возможно, о нём знали все. Нужно рискнуть!
– Конечно, нужно, – согласился Бахров. – Когда пойдёте?
– А вот сегодня и пойдём. Вадик, ты как?
– А что я? Я готов.
– Тогда – с Богом! – не без пафоса подытожил именитый писатель.
Молчавшая до этой минуты Эдит подала голос:
– С Богом и не только – я тоже пойду.

На месте, называемом горожанами «старой мельницей» никакой мельницы на самом деле давно не существовало. От довоенного предприятия осталась лишь площадка, обнесённая полурухнувшим забором, да несколько покосившихся лабазов, в которых размещались, то исчезая, то вновь появляясь, какие-то малопрестижные склады. Ввиду непривлекательности товаров – кого из воров заинтересует склад мешкотары или грабель? – территория почти не охранялась.
Тем не менее, имелась здесь проходная с будкой, и сиде-ли в ней посменно сторожа-инвалиды, главным увечьем кото-рых являлся прогрессирующий алкоголизм.
Идею подпоить сторожа отвергли как расточительную. Решили просто дождаться, когда сторож уйдёт домой. Хотя и не сразу, но так оно и случилось. С началом сумерек страж сомнительных хозяйственных ценностей вышел на улицу, потрогал замок на воротах и, заперев свою будку на ключ, поковылял прочь.
Ломать замки необходимости не возникло – прорехи в за-боре позволяли проходить в них, не пригибая головы.
Увидев провал в асфальте, приблизительно три на три метра, Эдит поёжилась. Дубинский включил фонарик.
– Глубоковато. Тут прыгать придётся.
– Ну, прыгать, так прыгать, – Вадик присел у края ямы. – Свети!
Он спрыгнул и посмотрел вверх.
– Эдик, давай, я помогу.
Последним в провал спустился Дубинский. Сомнения ис-чезли – в боковой стене скважины перед ними открывался зев подземного хода.
– Идём?
– Да уж идём. Чего там…
Подземелье встретило их темнотой, обволакивающим хо-лодом и тревожной неизвестностью. Добрую сотню метров шли молча, освещая неровные стены лучами фонариков. Обнару-жить даже следы какой-либо кладки не удалось, на всём протя-жении бурели грунтовые стены, иссеченные ударами кирки. Кровлю кое-где подпирали полусгнившие деревянные стойки.
– Может, сделаем привал? – Остановился Дубинский.
– Давайте, конечно. Перекусим. Я захватила бутерброды. – Эдит стряхнула с плеч небольшой рюкзак. – А воды кто-нибудь взять догадался?
Капитонов поднял полу ветровки и показал закреплённую на брючном ремне армейскую флягу. Уселись на земляном по-лу.
– Да, жутковатое место, – прожевав, отметил Вадик. – И, скорее всего, пустышку мы тянем. Пока ничего похожего на тайник не встречалось. Куда ведёт ход и как далеко – неизвестно. Если здесь и спрятано что-то, – нужна техника, хотя бы миноискатели, а так… – Он махнул рукой.
– Да это уже понятно. Но всё равно интересно. – Дубин-ский посветил фонарём по сторонам. – Почти как в славяногор-ских пещерах. Только надписей нет. «Тут зависали Ленка и Ро-ма Кабан из Нечипоровки».
– Прохладно, однако. – Передёрнула плечами Эдит.
– Так лето ж наверху, – утешил её Володя Дубинский. – Здесь, как в погребе. Зато зимой тепло.
– Обнадёживающе звучит, – кивнул Капитонов. – Так что предпримем? Решай, командир.
– Дальше пойдём, – решительно сказал Дубинский. – По-смотрим, куда этот тоннель выведет.
– В городе байки ходят, что в Печерскую Лавру. Ты до са-мого Киева идти собираешься?
– Вряд ли он в целости сохранился, до Киева. Но хотя бы немного обследуем. Мы же открытие сделали, как вы не пони-маете? Тут же понаедут из разных академий наук, и дры и пры. А информацией владеем только мы. Чем вам не клад?
– Ладно, убедил, – согласился Вадик. – Только давайте прикинем, что у нас с собой из экипировки. Фонарики…
– Бутерброды ещё есть, – подхватила Эдит. – Вода, прав-да, заканчивается.
– У меня моток верёвки. – Хлопнул Дубинский по своей сумке.
– А у меня вот лопатка сапёрная. – Капитонов поднял в руке инструмент, с которым спустился в провал. – И спичек два коробка. Курева, жаль, маловато…
– Идём!
Шли ещё долго. Антураж не менялся – те же бурые стены, кровля, иногда с вкраплениями белесого минерала. Вероятно, гипса.
Капитонов наконец остановился.
– Всё, Володя! Пора и меру знать. Пошли назад.
– Ну, назад так назад, – неожиданно легко согласился Ду-бинский.
В этот момент где-то за спинами кладоискателей раздался звук – мягко ухнуло что-то большое, громоздкое. Переглянувшись, они бросились назад и, пробежав шагов пятнадцать, застыли на месте. Путь преграждала стена рыхлой, сбегающей в ноги земли.
– Кранты! – выговорил непослушными губами Вадик. – Обвал!
Дубинский почему-то рассмеялся.
– Надо же! По законам жанра.
– В смысле? – зло спросил Капитонов.
– Да как в книжке. Или в кино. Попадают герои в пещеру – значит, обязательно заблудятся. А если в подземный ход или шахту – тут обвал всенепременно…
– Вова, ты с головой дружишь? – прервал его Вадик. – Ты, может, не понял, что произошло? Я боюсь, книжки тебе читать больше не придётся.
– И что делать? – вдруг севшим голосом спросил Дубин-ский.
Он опустился на земляной пол, откинулся спиной на стену. Помолчали. «Полёт» Капитонова показывал второй час ночи.
– Делать-то что? – повторил Дубинский.
– Не паниковать перво-наперво. – Капитонов привлёк с себе дрожащую Эдит. – Для начала отойдём подальше – обвал может продолжиться. Разговаривать шёпотом, кровля на соплях держится, от звука может рухнуть.
Сменили место, отойдя шагов на двадцать от обвала, се-ли у стен. Капитонов продолжил:
– Можно пробовать идти вперёд, но…
– Ты про карстовые пустоты слышал? – уныло спросил Дубинский. – Это – бездна. А фонарики наши садятся.
– Тогда ждать. Утром Бахров начнёт бить тревогу. Нас станут искать.
– Долго? – спросила Эдит.
– Да кто знает…
Умолкли надолго. Одолевали гнетущие мысли. Как скоро кинутся? Найдут ли? Стоило ли вот так?..
– Фонарик совсем сдох, – Дубинский выругался. – Хорошо, что не лабиринт, два направления у нас всего. Хотя оба… Эх, не успел я Кобылью почистить.
– Вот сиди и вспоминай, чего не успел. Выберемся, а у те-бя – готовая программа к действию.
Изводил холод. Сон не приходил. Дрёма порождала жут-кие картины.
– Никто не помнит, – спросил Дубинский, – старик Шубин, он только в шахтах бродит или в любом подземелье?
– В голове он обычно бродит! – прикрикнул на него Вадик, ободряя, в том числе, и себя. – Из головы его и гони!
И обернувшись к прижавшейся Эдит, прошептал ей в са-мое ухо:
– Идеал близок. Мы умрём в один день. Ты – лучшее, что произошло в моей жизни.
Он даже ощутил не совсем уместное сейчас желание, но сдержался – мешало присутствие третьего, Володьки Дубинского. Дёрнул подбородком от уже ненужного познания – не всё, оказывается, можно себе позволить, даже если за этим наступит смерть.
Невыносимо медленно двигалась стрелка часов. Гнету-щая тишина синтезировала звуки: шорохи, свист, скрежет… Взбредали в голову поверья о привидениях, неугомонных духах подземелий.
– Я сейчас, мне надо.
Эдит встала и ушла вглубь хода, оттуда послышалось журчание. Вернувшись, опустилась рядом с Капитоновым и спросила:
– Когда они хватятся нас, Том?
«Всё! Бредит!» – обречённо решил Вадик, но вдруг вспом-нил о приверженности подружки к цитатам. Подыграл навскид-ку:
– Бекки, я свалял дурака.
Он потянулся в карман за сигаретами и обнаружил пустую пачку. Подступало новое мучение. Эдит поняла всё без слов, покопалась в рюкзаке и протянула сигарету.
Вадик встал на ноги, чтобы размять затёкшие ноги. Чирк-нул спичкой. Пламя еле заметно отклонилось от вертикали.
– Бумага! – Толкнул он в плечо сомлевшую Эдит. – У тебя есть бумага?
– Бутерброды в газету завёрнуты.
– Бегом давай.
Он скомкал газетный лист в жгут и поджёг. Повёл вдоль стены, ближе к кровле. Пламя отклонялось. Капитонов заметил трещину.
– Светите! – Ухватив сапёрную лопатку, он принялся дол-бить грунт.
Лезвие уходило в стену под потолком всё легче и глубже. Наконец на Капитонова обрушились комья земли, подземелье осветилось, и, в довершение, под ноги ослеплённым искателем приключений упал подсолнух.
– Подсадите! – бросил Вадик.
Верёвка эколога тоже пригодилась. Вогнав лопатку глубо-ко в землю, Капитонов завязал на ней узел и, бросив вниз ко-нец, помог выбраться Дубинскому. Уже вдвоём, они просто вы-дернули из норы Эдит.
– Как морковку, – отряхиваясь, сказала девушка.
Вокруг простиралось поросшее подсолнечником поле, в сотне метров, за зеленью посадки, шумела трасса. Вдали раз-личались окраины Степановска.
Город встретил их непонятной настороженностью. Скла-дывалось впечатление, что на улицах в утренний час заметно меньше, чем обычно, машин и прохожих. Не происходило ниче-го из ряда вон выходящего, но, казалось, витает в воздухе не-досказанность и угроза.
– Понедельник, – заключил Дубинский. – И мне, кстати, на работу надо.
– Ты ко мне? – спросила Эдит у Капитонова.
– Нет пока. Забегу домой, хоть переоденусь.
В свою квартиру Вадик вошёл, как бы стряхивая усталость и треволнения минувшей ночи. Включил телевизор – на экране кружилась на пуантах балерина. Равнодушный к классической музыке Капитонов передачей не заинтересовался. Прошёл на кухню, распалил газ и выбил на сковородку пару яиц.
Негромко бормотало радио.
– …принятия самых решительных мер по предотвраще-нию сползания общества к общенациональной катастрофе, обеспечения законности и порядка, ввести…
Капитонов потянулся рукой к приёмнику, сделал громче.
– …образовать Государственный комитет по чрезвычай-ному положению в СССР, ГКЧП СССР, в следующем составе…

Победы Максима Поволяева

После благостного потрясения, пережитого при знакомст-ве с Санкт-Петербургом, Белград Фома Степанов воспринял сдержанно. Молодой коммивояжёр, представитель российского филиала компании «Сименс и Шуккерт» Максим Поволяев в сербской столице поселился в фешенебельном отеле «Македония» на Студенческой площади – останавливаться в гостиницах классом ниже ему настоятельно не советовал Красин.

Леонид Борисович вообще потратил много времени, инст-руктируя Фому Степанова.
– Революция не знает границ, – разъяснял он вчерашнему боевику. – Если начнётся у нас, в России, то непременно отзо-вётся в Сербии. Дружественный союз монархий в свою очередь приведёт к не менее дружественному союзу народов. Россий-ская империя немало способствовала созданию Балканского союза, но просчиталась…
– А зачем? Зачем Россия способствовала? – не удержался от вопроса Фома.
– Так ведь – братский народ! Очень много общего – пра-вославие, обычаи, язык… Язык, кстати, действительно очень похож, и, думаю, трудностей в общении у вас не возникнет. Хо-тя на самом деле, братство народов – не больше чем сенти-ментальная выдумка, красивая сказка, миф, потакающий им-перским амбициям России. Оправдывающий её военное при-сутствие в любой точке Европы либо Азии. Жаль, где-нибудь в Южной Америке невозможно отыскать страну, которую с натяж-кой можно назвать братской…
– А может, и впрямь? – вновь перебил Фома. – Одна вера, один язык – может, и впрямь их народ нам братский?
– Бросьте вы эти соплепускательные бредни! – Красин пристально посмотрел на собеседника и спросил вдруг безжа-лостно: – А те солдатики, те люди, которых вы с Камо забрасы-вали бомбами – это как, не ваш ли народ братский?
Фома не ответил.
– Но продолжим. Союзники ударили не по Австро-Венгрии, а по османам, что очень ослабило положение России. Скажем откровенно, нам, большевикам, это на руку. Но мы занимаем принципиально враждебную позицию по отношению ко всему мировому империализму. Так вот, в Сербии существует революционная организация «Црна рука». По-русски – «Чёрная рука». Зловеще звучит, не правда ли? Да, да, черепа у них там с кинжалами – символика почти масонская. К тому же, многое они своровали у Бакунина. Но сейчас это неважно. Мы хотим наладить с ними связь. Кое-какие контакты уже имеют место, но их нужно постоянно поддерживать и укреплять. Основная фигура в «Чёрной руке» – полковник Драгутин Дмитриевич, начальник сербской контрразведки. Партийная кличка – Апис, что в переводе означает Бык. Личность весьма экстравагантная. Во всяком случае, прозвище оправдывает вполне. Но умён. Большего рассказывать не стану, ибо сей монстр вам не по зубам. Вполне достаточно, если вы заведёте знакомство с кем-либо рангом пониже. О том, как использовать результаты ваших трудов, мы подумаем позже…
Леонид Борисович отвёз Степанова на Варшавский вокзал Санкт-Петербурга в своём автомобиле.

Кроме наставлений, Красин снабдил посланника адресами двух-трёх русских эмигрантов, проживающих в Белграде. Встречаться с ними Фома решил не торопиться, рассудив, что, имей они какие-либо связи с сербским подпольем, Никитич уже давно бы задействовал их в своих планах. Обдумывая, как приступить к выполнению задания, новоиспечённый коммивояжёр гулял по городу. Прошёл из конца в конец улицу князя Михаила, увидел, как воды Савы вливаются в «вытекающий из рая» Дунай, погулял в парке Калемегдан рядом с Белградской крепостью. Язык сербов давался легко. Без особого труда Фома читал вывески и уже на второй день, пообедав в кафане и даже попробовав, всего одну рюмку, сливовицы, спросил: «Колико да платим ?» – после чего небрежно расплатился и покинул заведение.
Сербы Фоме понравились. Спокойные и обходительные, они побуждали собеседника к ответной сдержанности и вежли-вости. «И откуда здесь взяться подполью? Какие из них рево-люционеры?» – усомнился Степанов, вспомнив горячих и не-обузданных парней из дружины Камо.
А на третий день командировки, продолжая знакомиться с городом, Фома вышел к зданию, увешанному афишами, с цве-тастыми вымпелами на флагштоках, с толпящимися у входа людьми. Ёкнувшее сердце отвергло сомнения – он находился перед цирком…
Ох, как бы ни опуститься нам до сентиментальных ба-нальностей и не упомянуть бы пресловутый «запах кулис» или аромат манежных опилок! Сдержим себя, но скажем, что ото-звалась теплом душа акробата Фомы Степанова, и, забыв обо всём, он поспешил к кассам. Наверное, впервые в жизни Фома попал в цирк в качестве зрителя, если не считать случаев, когда приходилось ему работать подсадным, человеком из публики.
Молодой человек сидел в удобном кресле пятого ряда, радовался зрелищу, аплодировал и одобрительно свистел, вы-ражая восхищение наиболее удачными номерами представле-ния. Побледнели и ушли куда-то мысли о политической борьбе и утончённой неясности полученного от Красина задания. Фому увлекло мастерство иллюзиониста, виртуозная техника жонглё-ров, уморительная буффонада ковёрного, жёсткая работа дрессировщиков медведей и львов. С невольной завистью Степанов сравнивал роскошь и добротную оснащённость столичного цирка с былой своей труппой, дающей представления в латанном-перелатанном, вылинявшем шатре. Впрочем, замечал он и огрехи.
На любом представлении, на любом концерте профессио-нал, сидящий в зале, находится в самом невыгодном положе-нии. Вся публика закатывает глаза, вздыхает и плачет, слушая певца, и лишь поэт болезненно морщится, улавливая неточные рифмы, сбои в размере и натянутые метафоры в словах песни.
Фома ждал выхода гимнастов на трапеции, но шпрех-шталмейстер объявил антракт.
Выходя в фойе, в толчее, Степанов вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд, но не придал тому значения – мало ли что, могло и показаться. Однако чутьё подпольщика его не подвело. В буфете, едва он поднёс ко рту стакан сельтерской, к нему подбежал низкорослый толстяк, взъерошенный, со сбитым набок галстуком, и тут же потянулся с объятьями.
– Фомуша! Дорогой! Как я рад тебя видеть! Жив и здоров! Вот не ожидал! А мы так переживали! Ты-то как здесь оказал-ся?!
Маленького господина Степанов узнал сразу. Да и как мог не узнать одного из братьев Полосухиных, хозяев его бывшей труппы? Узнал, но отстранился сухо.
– Простите, сударь. Не имею чести… Максим Филиппович Поволяев, коммивояжёр, с вашего позволения…
– Понимаю, понимаю, – с полной серьёзностью закивал толстяк. – И усы, замечу, очень тебе к лицу. Ну, что же ты, Фо-му-уша?..
Поколебавшись, Степанов сдался.
– Ладно, Арнольд Феоктистович, я это, я. Вы не шумите так только. Называйте меня Максимом.
– Понял, Фо… Максим. Но какими судьбами? А ты, скажу тебе, отлично выглядишь, полный комильфо!
От комплимента Фома отмахнулся.
– Я по делам здесь. Служу в одной солидной фирме.
Братья Арнольд и Виккентий Полосухины со своим цирком по городам и весям, разумеется, не колесили, но частенько встречались с труппой вблизи губернских центров. Выплачивали жалованье, присутствовали на репетициях и даже нередко вникали в нужды своих артистов. Особой любовью у цирковой братии не пользовались, но и неприязни тоже не вызывали. Отношения строились на нормальном антагонизме, какой всегда ощущается между хозяином и наёмными работниками. Безо всякой, можно сказать, классовой ненависти.
Трель колокольчика возвестила об окончании антракта и начале второго отделения программы.
Фома вознамерился пройти на своё место, но Полосухин цепко ухватил его за локоть.
– Фома… тьфу, Максим, не торопись! У меня есть к тебе важное дело.
– У меня у самого есть здесь важное дело. Я же вам ска-зал, Арнольд Феоктистович.
– Денежное дело, не пожалеешь.
– Я вполне обеспечен.
– Ну выручи, Фомуша, дорогой! По старой дружбе, выручи!
Степанов посмотрел на былого работодателя с проявив-шимся интересом.
– По дружбе, говорите? Хм! Ну, ладно, выкладывайте, что там у вас?
– Не здесь, друг мой, не здесь. – Заозирался Полосухин в почти опустевшем буфете. – Пойдём куда-нибудь. Посидим красиво, я угощаю.
В кафане «Два драгуна» от выпивки Фома отказался.
– Это правильно, и сейчас скажу почему, – кивнул Полосухин, опрокидывая в себя рюмку коньяку. – Слушай. Сейчас закончится представление, а через два часа в цирке начнётся чемпионат по французской борьбе. Ты видел афишу? Чемпионат мира!
– Ну?! – вырвалось у Степанова. – На афиши я и не гля-нул. И Шемякин здесь? И Джон Абс?
– Фома, я тебя умоляю! – Сощурился Полосухин. – Ты бы ещё про Поддубного спросил. Вроде как и не цирковой вовсе! Сейчас такой же чемпионат мира проходит где-нибудь в Бутур-линовке или в Черновцах. Речь о другом. Сегодня – заключи-тельные поединки. Пока на первом месте некто Казак. Скорее всего, псевдоним. Выступает в маске. Укладывает всех подряд, хотя и в преклонном возрасте. Ну, ты-то знаешь, как у нас это делается – сплошное шике . А главный приз – пять тысяч динаров. А ты вызовешь его с трибун и прихлопнешь на лопатки.
– Я?! Вот оно что! Да какой из меня борец? Я же акробат, или вы забыли, Арнольд Феоктистыч?
– Ну что там хитрого? Ноги пошире, подсечек нельзя, под-ножек нельзя… А дедушка там совсем дряхлый. Тебе же приходилось бороться, Фомуша.
– Приходилось, и правила знаю. Так я же подставным вы-ходил. И вообще, не понимаю, как вы себе это представляете?
– Очень просто, очень просто. Казак – старик ещё крепкий, но ловкость уже не та. Ловкостью возьмёшь, ты молодой. В первом бою работаешь шике, во втором начинаешь бурить . Половина премии – твоя.
Фома покачал головой и, окончательно изживая в себе от-ношение к Полосухину как к хозяину, спросил:
– А половина, значится, ваша? А ваша задача в чём за-ключается, Арнольд Феоктистыч?
– Фомуша, любезный мой, я ж всё продумал! Господин Златанович, директор цирка, с деньгами расставаться не хочет. Ты со своего ряда его вызовешь, а арбитр сделает вид, что не заметил. Или несколько человек побороться захотят, и выберут не тебя. Так вот, чтобы судья услышал и вызвал тебя, вот это и есть моя забота. Всё по-честному.
– А, помнится, вы борцов и близко к цирку не подпускали.
– Противился сколько мог, – согласно кивнул Арнольд Полосухин. – Так ведь зритель недовольство начал высказывать. Спрос сейчас большой на борьбу эту проклятую. Да и, чего греха таить, выгодное дело оказалось. Я же в Сербию не зря приехал, призы здесь солиднее. Европа!
– Ха! – ухмыльнулся Степанов. – Приехать-то вы приеха-ли, а ежели б меня не встретили? Неужто сами на ковёр выхо-дить собирались?
Арнольд Феоктистович огорчённо сдвинул брови.
– Ты гиревика нашего, Архипку Спиридонова помнишь? Я же его для борьбы поднатаскал, на него ставку делал. Так вот этот самый Архипка, чемпион наш доморощенный, третий день валяется в нумере гостиницы «Москва». Оне в запое-с. Согла-шайся, Фомуша.
– Один раз мне уже обещали показать розы в жемчугах, уговорили на богоугодное дело, – потерев пальцами подборо-док, сказал Фома. – Ну, а выйду-то я в чём? Моё трико где-то в Успенске осталось.
– Найдём, найдём! – Потёр ладони Полосухин. – И трико, и борцовки, всё найдём. Полтора часа до начала. Ну, так как? По рукам?
– Ладно. Только если проиграю, не обессудьте. Я вас не знаю, вы – меня. – Фома допил свой кофе и вдруг спросил: – А помните, девчонка у нас выступала, гимнастка, Катя Сазонова? Она сейчас не у вас?
– Катюшенька! Как же, как же, помню. Славная такая де-вочка. Ничего сказать не могу. Вот как с тобой беда случилась, так вскорости и она уволилась. В Полтаве мы тогда стояли. А ты почему интересуешься, Фомуша?
– Да так… Вспомнилось просто…

Когда на арене громогласно объявили, на сербском, к тому же, языке: «Чемпион Трансильвании и Левобережной Патагонии знаменитый Макс Этьен!» – Фома Степанов не сразу и сообразил, о ком идёт речь. Объявили, несмотря на то, что десять минут назад он, никому не известный, всего-то и сделал, что бросил со своего места вызов грозному и могучему Казаку.
«Локти держи ближе к корпусу. Не дай ухватить себя за руку», – услышал Фома вдогонку горячий шёпот Полосухина и ступил на ковёр. Вид соперника действительно внушал опасе-ния. Перед ним изготовился в стойке крепкий дородный мужик. Трико обтягивало большой, но упругий живот. Верхнюю часть лица закрывала хитроумно закреплённая чёрная маска с проре-зями для глаз. Из-под её нижнего среза виднелись широкие ноздри и огромные седые усы.
Первые минуты схватки борцы провели в так называемой разведке. Фома просто-напросто убегал от соперника в грани-цах ковра, не позволяя Казаку провести захват его руки. Публика принялась роптать, требуя от арбитра поставить пассивного борца в партер. Один раз Казак поймал Макса Этьена в свои железные объятья и попытался выполнить бросок прогибом. Это ему не удалось, Фома благополучно вывернулся и вернулся в стойку. Однако дважды он всё же оказался на ковре, но перекатился через лопатки и вскочил на ноги. Пришло понимание: противник необычайно силён, но значительно проигрывает ему в ловкости и скорости. Оставалось сообразить, как это обстоятельство использовать.
А ещё Фома понял, что Казак не на много превосходит его в мастерстве. Общаясь с борцами из разных цирков, он знал, что в борьбе существует около сотни приёмов, но профессио-нал пользуется обычно двумя-тремя, излюбленными и отрабо-танными до автоматизма. Ничего особенного, никаких навыков в арсенале противника Фома не заметил. Скорее всего, чемпионство Казака являлось продуктом интриг господина Златановича с использованием подкупа и борьбы шике.
Судья объявил окончание первой схватки. За пару минут до перерыва Фома заметил у своего соперника одышку.
У публики вызрело мнение: оба чемпиона сильны, опытны и опасны друг для друга. Вот и не торопятся, каждый выжидает, когда противник ошибётся.
– Начинай бурить, Фомуша. – Полосухин влажным платком вытирал пот с лица своего протеже. – Пора, пора! Спереди ты его не возьмёшь – столп каменный! Сзади пробуй, получится.
– Да ладно вам. Посмотрим, – устало отмахнулся Фома.
Вторая схватка началась так же, как первая – вяло и неин-тересно. Степанов по-прежнему уходил от человека в маске, преследуя на этот раз цель не столько избежать захвата, сколько измотать немолодого соперника. В рядах зрителей послышались свист и улюлюканье. Арбитр сделал борцам замечание. На шестой минуте Фома улучил миг и, нырнув под руку Казака, оказался у него за спиной. Используя преимущество в росте, навалился на плечи противника и с силой рванул на себя. Не мешкая, перебрался на грудь поверженного борца и прижал его лопатками к ковру.
Судье ничего не оставалось, как объявить победу Макса Этьена.
Дыхание восстанавливалось трудно, и без того залитые потом глаза слепили прожектора. Ревели трибуны.
Человек в чёрной маске вразвалку подошёл к Степанову.
– Срдачно честитам! Победник ! – Протянул он руку.
И при этом, то ли из мести, то ли от избытка чувств, так сдавил пальцы Фомы, что тот не выдержал:
– Ох, твою ж мать!..
– Так ты что, парень, русский?! – воскликнул Казак.
Поговорить им не дали устроители чемпионата, журнали-сты и хлынувшие на арену зрители.
Фома с трудом протолкался в давке. По законам состяза-ний проигравшему борцу надлежало снять маску.
Уходя с арены, Фома услышал выкрики сербского шпрех-шталмейстера:
– …победитель состязаний по вольной борьбе общества «Душан Сильный» 1892 года, наш большой друг…
Полосухин ждал Степанова в раздевалке.
– Ай да Фомуша, ай да молодец! Не зря я в тебя поверил! Как ты его…
– Арнольд Феоктистович, времени у меня в обрез. Давайте рассчитаемся, – облачаясь в свой костюм, перебил его Фома.
– Так директор ещё не выплатил вознаграждение. Фор-мальности…
– Заплатите мне из своих. Спешу я.
Вздохнув, Полосухин извлёк из кармана бумажник.

На ступенях цирка его догнал оклик.
– Подожди, парень!
В подходящем к нему грузном мужчине он без труда узнал Казака. Борец улыбался, ничем не скрытые теперь глаза светились благодушием.
– А без маски вам лучше, – без иронии заметил Фома.
– Да ладно, пустое. Устал?
– Есть маленько.
– Вот я говорю, надо бы подкрепиться. Пойдём, обмоем знакомство. Зови меня дядей Володей.
В ресторан они не пошли, устроились в небольшой пекар-не. Как выяснилось, новому знакомому Фомы нравились заве-дения попроще. Дядя Володя рассказывал о себе.
– Влюблён я в Сербию. Приезжаю часто, друзей у меня здесь много. Хороший народ, свободолюбивый. Я, если хочешь знать, ещё в русско-турецкую воевал, за югославян. Как раз в твоём возрасте. Крест Георгиевский имею, IV степени…
Им принесли большой кувшин сливовицы, ветчину, хлеб, зелень.
– Я и не борец вовсе, так, увлекаюсь немного, – продол-жил дядя Володя.
– Ну, это заметно. И я такой же. – Улыбнулся Фома. Новое знакомство ему определённо нравилось.
– Журналист я, летучий репортёр. Из Москвы. Ох, где только меня носило! Рассказать – ночи не хватит. Мне ж через год шестьдесят стукнет.
Они выпили. Дядя Володя взял ломоть ветчины, положил на хлеб и, развернув бутерброд мясом вниз, поднёс ко рту.
– Кстати, учись, как правильно есть надо, – сказал он, прожевав. – Всегда самым вкусным к языку разворачивать по-ложено. Меня бродяга один на постоялом дворе научил. Пятна-дцать копеек у меня всего имелось, а пришлось пятак отдать за науку. Тебе дарю бесплатно.
– Спасибо! Я запомню, – поблагодарил Фома.
И, то ли от выпитого, то ли ощутив доверие к этому силь-ному видавшему виды человеку, неожиданно рассказал о себе всё, не упоминая, конечно, кличек, имён, фамилий и конкретных деталей своего задания.
Дядя Володя замолчал и молчал долго. Потом налил и выпил.
– Что же, я понимаю, о чём ты. Может статься, на Балка-нах это начнётся раньше, чем у нас. Центр заговора находится здесь, в Белграде, но, кажется мне, тебе, Фома, нужно ехать в Боснию, в Сараево. Есть у меня там знакомцы, приблизительно твоего возраста. Организация «Млада Босна»… – Он сделал паузу. – А ты знаешь, что за всем этим стоит Драгутин Дмитриевич?
Степанов кивнул.
– Он за объединение южных славян, но это не мешает ему служить сербскому королю. Как часто борьба за свободу народа – это всего лишь красивая вывеска, за которой скрывается стремление к власти, к её узурпации. Я много повидал, сынок, и знаю, о чём говорю. И как бы потом не пришлось жалеть этому самому народу. Ладно, что это я? Нравишься ты мне, сынок. Ты – цирковой, а я играл в театре. У нас много общего. Но и разница есть. Какая? Я занимаюсь своим делом, а ты… Но ты связан обязательствами – борешься за свободу народа, жертвуя свободой личной. Я помогу тебе. Найдёшь там Данилу Илича или Владимира Гачиновича. Вот, пишу где искать. Дальше – на твоё усмотрение. А сейчас мне пора. Попадёшь в Москву – увидим-ся. Меня найти легко, вот тебе моя визитная карточка. Све най-болье !
Дядя Володя расплатился, не позволив Фоме достать бу-мажник, и вышел из пекарни. Степанов повертел в руках остав-ленную визитку. Прочитал:

Владимиръ Алекс?евичъ
Гиляровскій
Газета «Русскіе в?домости»

На следующее утро, 25 июня, он выехал в Сараево. День ушёл на то, чтобы по цепочке из трёх связных договориться о встрече с представителем «Млады Босны». Встречу назначили в небольшом кафе на улице Франца Иосифа в одиннадцать ча-сов дня.
Боснийская столица жила своей жизнью. Фома, испыты-вая языковые трудности и посвящая своё время поискам кон-тактов с недоверчивым сербским подпольем, выпустил из вни-мания то, о чём говорил весь город. В Сараево ожидали приез-да эрцгерцога Франца Фердинанда, наследника австро-венгерского престола, с супругой. Лишь утром 28 июня в гости-нице Фома узнал о высоком визите от словоохотливого, сносно говорящего по-русски портье.
А в десять часов пятнадцать минут на набережной Аппель прогремел взрыв. Террорист Неделько Чабринович швырнул гранату в автомобиль, в котором ехал эрцгерцог, но та, отскочила от откидного верха машины и взорвалась сзади, убив и ранив осколками людей свиты, полицейского и восторженных зевак на тротуаре. Всего – двадцать человек.
Австрийский престолонаследник имел намерение расши-рить права проживающих в империи славян и даже предоста-вить автономию Боснии. Националисты из «Чёрной руки» при-нимать подачки не пожелали, мечтая о величии Сербии и объе-динении южных славян.
Степанов предположил, что центр города оцепит полиция и назначенная встреча не состоится. К огромному его удивле-нию, через какие-то полчаса на набережной Аппель, в районе Латинского моста, уже ничто не напоминало о зловещем поку-шении. Не мог Фома знать, что генерал-губернатор Боснии и Герцеговины Оскар Потиорек успокоил эрцгерцога легкомыс-ленной фразой: «Вы думаете, что Сараево кишит убийцами?»
Осмотревшись, нет ли за ним слежки, Фома вошёл в кафе и заказал лёгкий завтрак. Ровно в одиннадцать за столик к нему подсел невзрачный чернявый юноша с бегающими глазами.
– Гаврило, – представился вошедший.
«Ясно! Совсем меня всерьёз не принимают. Или считают провокатором. В любом случае, могли бы прислать кого посо-лидней. А тут – совсем пацан», – оценил ситуацию Фома и при-нялся говорить о сараевской погоде.
Казалось, Гаврило не слушает вообще. Он попросил при-нести бутерброд, жадно впился в него зубами и начал жевать, то и дело кашляя и осматривая кафе затравленным взглядом. «Чёрт знает что! – думал Фома. – Симон, конечно, тоже не бога-тырь, но из этого – какой революционер?»
Неожиданно, какой-то шум на улице привлёк внимание Гаврилы. Он даже привстал, всматриваясь в происходящее за окном. Фома проследил за его взглядом и увидел на проезжей части кортеж автомобилей. Прямо напротив кафе разворачива-лась открытая машина с сидящими в ней мужчиной в мундире, с завитыми усами, и женщиной в белой широкополой шляпе.
Гаврило, как завороженный, встал и пошёл к выходу, на ходу доставая из-под куртки пистолет.
– Стой! Ты куда? – крикнул Степанов, понимая, что уже не в силах предотвратить неизбежное.
Стрелял Гаврило дважды – обе пули достигли цели. Пер-вая разорвала мужчине шею, вторая вошла в живот женщины в белом платье.
Фома застыл у входа в кафе в лёгком оцепенении. Нечто подобное переживали люди на тротуаре, ставшие свидетелями жуткого убийства.
Гаврило сделал два шага назад и поднёс ствол к виску. Это действие сняло с окружающих оторопь. У него вырвали пистолет, сбили с ног, начали избивать, жестоко и страшно. Грузный господин в кованых сапогах прыгал на отброшенной в сторону руке парня, дробя локтевой сустав. Кто-то бросился к раненым.
Фома закусил губу – помочь Гавриле он уже не мог, а зна-чит, следовало позаботиться о собственной безопасности. Надвинув котелок на глаза, он зашагал, едва не срываясь на бег, прочь от места кошмарного происшествия.

Чрезвычайное положение

Вадика настолько потрясло услышанное по радио, что дай ему сейчас вместо яичницы пару войлочных тапок из музея, сжевал бы, наверное, и не заметил. Чрезвычайное положение, надо же! С чего бы это? Почему?
Тем, что происходит в Москве, Вадик почти не интересо-вался – своих забот девать некуда. Тут бы придумать, где деньжат раздобыть, да купить на них что-нибудь к ужину, а о происходящем в стране в программе «Время» расскажут, если хватит душевных сил её смотреть. Вон, в Варшаве радиовышка рухнула, так поляки шум подняли – мама, не горюй! А тут стра-на рушится, и никто ничего поделать не может. Одна сплошная говорильня кругом. Хотя, правда, затеял Горбачёв какой-то Но-воогарёвский процесс, химичат там чего-то с Назарбаевым, мо-жет, чего б и получилось у них, так нет же, на тебе – ГКЧП ка-кое-то!

Гениальность автора «Войны и мира» признают даже те, кто романа и вовсе не читал. О достоинствах эпопеи каждый читатель волен иметь собственное мнение. На наш же взыска-тельный взгляд, секрет успеха яснополянского старца кроется в том, что роман свой сочинил он и обнародовал по прошествии семидесяти лет после описываемых в нём событий. Проще го-воря, когда не осталось в живых ни участников происшедшего, ни случайных тому свидетелей. Руки развязаны – выдумывай что хочешь. Никто не поправит: не Ахтырский гусарский полк отбивал Багратионовы флеши, а четвёртый Мариупольский; никто не уточнит: не одну, мол, бутылку рома выпил Долохов за подоконником, а две, с перекуром.
Всякий современник социальных катаклизмов способен запечатлеть в памяти увиденное и пережитое, но обобщить, дать оценки, сделать выводы можно лишь отстранившись от исторических фактов во времени. Это так же верно, как и то, что, анализируя прошлое, трудно остаться точным в описании деталей и подробностей.
В непростом, короче, оказались мы положении. Многие очевидцы интересующих нас событий ещё живы. Среди них – пятеро из пятнадцати представших перед судом членов и сто-ронников ГКЧП. Жив, наконец, Михаил Сергеевич Горбачёв, рассказы которого с годами обрастают всё более невероятными подробностями о том далёком августе 1991 года.
Впрочем, у нас к генсеку вопросов, слава Богу, не возни-кало, и вообще большого дела до него нет. Так о чём же можем рассказать мы находящемуся в ясной памяти современнику? О трясущихся руках вице-президента Янаева? Об ушедших под знамёна повстанцев десантниках генерала Лебедя? Или о ка-рабкающемся на танк Борисе Ельцине? Не усматриваем мы в том большого смысла. И хотя, не исключено, к последнему персонажу – к Борису, то есть, Ельцину – мы ещё вернёмся, речь наша пойдёт об ином.

Приятелей Вадик отыскал в гараже Генки Гренкина.
– Привет! К вам можно?
– К нам – нужно!
– Привет-привет! Можешь вообще остаться и пожить здесь недельку.
Сашка Горевой и Генка Гренкин находились в несколько возбуждённом состоянии, с появлением какого-то ГКЧП, впро-чем, никак не связанном. Давно замечено: человек, обуянный желанием выпить, уже не вполне трезв. Уже пребывает в со-стоянии эйфории – эйфории предвкушения. Намётанный глаз взял своё – в сумерках гаража Капитонов заметил матовое све-чение банки с прозрачной жидкостью.
Горевой выставил на низкий столик литровую посудину.
– Спирт!
– В такую жару! – Руки Вадика ощетинились мурашками. – Вы охренели?!
– Да, – смиренно согласился Гренкин.
Спирт приятелям достался путём какого-то мудрёного то-варообмена, в подробности которого Капитонова не посвятили. Но и счёт, спасибо, тоже не выставили, а пригласили «к столу» на равных.
Ещё выбираясь из подземелья, Вадик Капитонов подумы-вал, в каких красках и с какими подробностями станет расска-зывать о приключении друзьям. Из преисподней, мол, вернулся! Намерение не исчезло, но важность сообщения померкла, отступила на второй план, уступив первенство событиям в Москве.
– И что делать? Как жить теперь? – Сокрушался Вадик.
– Ничего не делать. Наливай. – Отмахнулся Горевой.
Чтобы разбавлять спирт, Гренкин принёс из дому пятилитровую флягу. Капитонов выпил тёплую от реакции жидкость, запил сразу же чистой водой и впился зубами в половинку помидора. Отдышался.
– Не знаю, как у вас, а у меня душа не на месте. Вы их по-становление слышали?
– Да-а… А ты его где слышал?
– По радио. По телику, по ЦТ-1, ни хрена нету. Какие-то балеты-оперы с лебедями крутят.
– Ну и что там, в постановлении, что ты аж трясёшься весь?
– Да там всякого… Оружие, например, сдать незаконное. И, х-хе, военную технику…
– Всё, мужики! – Гренкин хлопнул себя по ляжкам. – Отка-пываем свой танк и гоним сдавать.
– Если партия скажет: «Надо», – «Есть!» – ответит отряд «Гренада». – Колдуя над стеклянной тарой, покивал Сашка Го-ревой. – А ещё там что?
– Запрет на митинги, забастовки, демонстрации, – запаль-чиво перечислил Вадик. – И, дословно запомнил, приостановить деятельность общественных организаций, препятствующих нормализации обстановки!
– Ну и чего ты кипятишься? – Хмыкнул Горевой.
– Так это ж – «Верховья» наши! Общественная организа-ция!
– А вы чего, препятствуете этой… нормализации?
Капитонов видел, что приятели не вполне принимают его озабоченность происходящим в Москве, и распалялся от этого ещё больше.
– Так они ж так и выкрутят! Мы ж у исполкома как кость в горле! А ещё – вернуть цензуру! Вы представляете?! Единст-венное, я считаю, что ценное в перестройке этой сраной, так это отсутствие цензуры! А теперь – снова!..
Капитонов вошёл в раж. Утерев ладонью пот со лба, про-должил:
– Всё готов простить Горбатому: и голодуху эту, и банди-тизм, и интофси… тьфу, бля… интенсификацию его идиотскую! Всё прощаю за то, что я читать теперь могу то, что хочется. За то, что я Довлатова в этом году прочитал. Может, последним во всём мире.
– Ну, почему последним? – Не соглашался потерять спо-койствие Горевой. – Я так и вообще не знаю, кто это такой.
– Хорошо, займёшь за мной очередь. Я Некрасова, в кон-це концов, прочитал!
– Хм, а в школе почитать не пробовал? Про мужичка с но-готком?
– Виктора! Виктора Платоновича Некрасова! – выкрикнул Вадик и досадливо махнул рукой. – Надо Игорёхе Верхонцеву позвонить. Тот, наверное, вообще, в ауте. Он в последнее вре-мя таких стишков наваял, крепких. А теперь всё, заткнут рот, а то и вообще сплетут лапти. С них, сук, станется…
– Ну-ка, подождите. – Гренкин поднялся, вышел из гаража и пошёл через двор, к своему подъезду.
– Куда это он? – спросил Вадик.
– Да хрен его знает. Давай накатим. – Потянулся к банке Горевой.
– Может, Генка пусть вернётся?
– А мы по чуть-чуть. Тут всем хватит. Литр спирта – это сколько, если на водку перевести?
Собутыльники наморщили лбы.
– Это… это… сорок градусов – это ноль четыре. Значит, умножить… На что умножить? Или разделить?
Счёт в уме давался трудно, но увенчался результатом.
– Две с половиной! – выпалил наконец Капитонов. – Две с половиной бутылки водки!
– Два с половиной литра! – поправил его Горевой. – Это – пять бутылок, если на водку. Нор-рмально! Слушай, а ты Скорохода не видел? Я звонил – не отвечает.
– И я пробовал, тоже не дозвонился. Может, Гренкин зна-ет?
О Генке вспомнили вовремя. Тот вошёл в гараж и, усев-шись на своё место, пристроил на коленях принесённый ста-ренький приёмник «ВЭФ-Спидола». Прислушиваясь, начал кру-тит колёсико настройки. Приёмник отозвался добротным эфир-ным шипением и хрипом. Пробился вдруг и вновь пропал голос диктора.
– А ну тихо вы, – шикнул Гренкин.
Он чуть подал колёсико назад, добавил громкости.
– Что ты нашёл? Кто работает?
Гренкин всмотрелся в шкалу.
– Похоже, «Эхо Москвы».
Речь действительно шла о событиях в столице, хотя о зловещем постановлении, так взволновавшем Вадика Капито-нова, в репортаже не упоминалось. Звучали фамилии – Ельцин, Лебедь, Кобец. В нетрезвые головы впечатывалось – «антикон-ституционный переворот», «защита Белого дома», «митинг на Манежной площади»; и вроде бы знакомые, но, казалось бы, неприемлемые здесь, по эту сторону кордона слова – «хунта» и «путч».
Гренкин посмотрел на Сашку Горевого и, кивнув в сторону Капитонова, сказал:
– А Вадька-то, похоже, прав. Там – проблема.
Диктор закончил репортаж, представился – Матвей Гана-польский.
– Не слышал такого. Кто это? – удивился Капитонов, слу-шающий, в основном, местное радио у себя на кухне.
– Да это новенький у них. Недавно появился, – компетент-но пояснил Гренкин.
Налили. Капитонов опорожнил стакан и запил вдогонку из стоящей перед ним банки. Язык вывернуло коржом, колкой бо-лью отозвалась гортань, с уголков рта потекли несуществующие струйки.
– Дай… дайте чего-нибудь, – хрипло выговорил Вадик, восстанавливая дыхание.
– Что случилось? – С двух сторон ему поднесли помидор и хлебную корку.
– Спи… спиртом запил. Разведенный спирт запил чистым.
– Смотреть же надо, – участливо попрекнул Сашка.
– Так ты ж… Устроил тут лабораторию. – Кивнул Капито-нов на стол, заставленный разнокалиберными склянками. – Разберись тут попробуй.
Он отдышался и вспомнил:
– А ещё, в дацзыбао их козлячьем, обещают они земли дать всем по пятнадцать соток.
– Ясно! Вот же падлы! – Мало что принимающий всерьёз, во всем ищущий повод для насмешки и ёрничанья Гренкин не-ожиданно болезненно воспринял последнее сообщение Капи-тонова. – В землю нас, значит, носом! Ковыряйтесь себе и не высовывайтесь! Мы здесь сами разберёмся, что вам надо, что не надо. Назад к победе коммунизма! Нам авианосцы строить надо и ракеты запускать, а туалетной бумаги вам наделать у нас руки не доходят. Газетой «Правда» подтирайтесь.
Он снова взялся за «Спидолу». На волне, где пятнадцать минут назад вещало «Эхо Москвы», слышалось ровное шипе-ние.
– Всё, отрубили, суки! Но что-то там затевается. Может, загнёт им салазки Ельцин.
– Да толку-то! – вставил Горевой. – Нам от этой Москвы – одни понты. Отделяться надо.
– Оно-то, может, и надо, – Гренкин отставил приёмник в сторону. – Только заметь, Саня, ни одна украинская станция не работает. Забились в норы и ждут, чем в Москве уконтрапупит-ся. В России компартию ещё в июне разогнали, а у нас, пойди глянь, в горкоме – полная жопа огурцов. Вот они жить и не да-дут. С ними нам ещё долго бычки курить придётся. Ты, Вадя, книжки читать хочешь и Сабриной любоваться, а я хочу хоть раз такие туфли купить, чтобы полгода их не разнашивать. А когда разносил, уже выбрасывать пора. Вот, гляньте на штаны мои спортивные…
Он оттянул ткань на коленях. Друзья глянули и простили Гренкину некоторую непоследовательность в развитии темы.
– …Мода! Все бандюки по городу рассекают в спортивных штанах. Мода, скажете? Балалайку! Кто и когда, на нашей памяти, ходил по городу в спортивных штанах? А теперь – просто других нету! Невозможно купить сейчас нормальные цивильные брюки. Отсюда и мода… Мне много и не надо. Я хочу зайти в магазин и купить бутылку пива. Без давки, без драки, без унижений этих вечных!.. Так вот… О чём я? Ага! И отделяться надо, и на Москву мне насрать. Но если Ельцин там проиграет, то и у нас, на Украине, не изменится ничего. Задавят красные… Нет, ну надо ж такое придумать – по пятнадцать соток на рыло! Какая щедрость – не шесть соток, а целых пятнадцать! Да похоронить бы вас всех на тех пятнадцати сотках!..
Вадик Капитонов внезапно почувствовал приближение за-тягивающей провальной тьмы. Встал на ноги, качнувшись.
– Я ко двору. Спасибо, не провожайте…
Нетрезвый Гренкин настраивал приёмник некачественно. Кроме «Эха Москвы» в эфире, тихо и с помехами, работала станция «Радио Свобода». Суть её сообщений сводилась к следующему: Горбачёв в Крыму под стражей, Буш знал обо всём ещё вчера, в Ленинграде и на Урале проходят забастовки, Ландсбергис обратился за помощью к главам правительств.

Пить спирт в летнюю жару – занятие увлекательное. Тем не менее, заметим, что в подобное времяпрепровождение в Степановске оказались втянутыми далеко не все его жители.
Никакого чрезвычайного положения в городе так никто и не ввёл. Не вводили его и на территории УССР. Да что гово-рить, во всём Союзе его тоже не объявляли. Если разобраться, то чрезвычайное положение состоялось единственно в Москве, где продержалось двое суток и сошло на нет вместе с ГКЧП, его объявившим.
События тех дней запечатлены в истории под названием «августовский путч». О своих настроениях и переживаниях – страх, безразличие, негодование – нам уже поведала троица наших героев. Но, повторимся, спирт в гаражах пили далеко не все. Не сохранились имена тех, кто пришёл в ликование и вос-торг, кто, потирая руки, положил перед собой лист бумаги и старательно вывел сакраментальный зачин «Довожу до Вашего сведения…» Жаль, страна должна знать и таких героев.
Но взял и вышел с плакатом на площадь у горкома партии городской демократ и борец с произволом власти – к тому же, депутат горсовета – Борис Снегирёв. «Долой фашистскую хун-ту!» – прочли партийные функционеры и недоумевающие горо-жане. Под белы ручки Снегирёва не взяли, и он довёл акцию до конца, а проще говоря, стоял на солнцепёке пока самому не на-доело. Кроме него, у стен идеологической цитадели отметились ещё двое горожан. Эти, правда, явились без плакатов – просто сожгли свои партбилеты. И снова, к всеобщему удивлению, – отсутствие реакции со стороны власть предержащих. Растерявшееся государство заставляет усомниться в его силе. Вспоминается лишь пресловутый «колосс на глиняных ногах»…

Проснувшись, Капитонов не сразу сообразил, в каком времени суток он обретается. Сопоставив пейзаж за окном с положением часовых стрелок, определился – вечер. Набрал номер Дубинского.
– Вова, ну скажи хоть ты что-нибудь.
– Всё нормально, – привычным рефреном откликнулся эколог. – Если нас не завалило в катакомбах, то погибнуть в застенках ГКЧП – шанс тоже не большой.
– Обоснуй.
– Да пожалуйста! С Москвой связи никакой. По телику пресс-конференцию передали, ты проспал, наверное. Горбачёв жутко весь болен, отечество в опасности и прочую хрень. Вроде Ельцин их там сейчас мочит. А может, и нет.
– А у нас что, в городе?
– А что у нас? Двое наших, из «Поиска», партбилеты со-жгли. В Израиль люди звонили, в Штаты. Там, говорят, переда-вали, что идут вагоны с наручниками.
– Куда идут?
– Не знаю. Куда-то идут. А ещё – в КГБ заготовлены спи-ски, кого вязать.
– Понятно…

Десять дней спустя, начальник городского КГБ в интервью газете «Степановский вестник» скажет, что никаких списков у них не существовало, и, вообще, всё происшедшее в Москве для него, скромного провинциального чекиста, явилось полной неожиданностью. В подтверждение правдивости своего заявления даст слово офицера.
А дней за пять до того, когда в столице уже праздновали победу демократических сил, а гэкачеписты обживали камеры в «Матросской тишине», Вадик встретил на улице Толю Скороходова. Обрадовавшись, забыл поздороваться.
– Ты где пропадал, Толян?
– В Москве, – коротко ответил Скороходов.
– А почему не в Монтевидео? Или не в Катманду? – ух-мыльнулся Капитонов. Хороша, мол, твоя шутка, ну так и получи оборотку.
– Да в Москву я ездил, серьёзно.
По его словам, – а склонностью к вранью Скороходов не славился, – он услыхал по радио о ГКЧП и тут же помчался на вокзал, к московскому поезду. Как же разобрался, что к чему? Трудно сказать, почувствовал. От Курского вокзала доехал до «Арбатской». Да работало метро, работало! А там, на проспекте Калинина, – танки! И люди тоже, вперемешку. Флаги трёхцветные. Голова кругом, кто за кого, хрен разберёшь. Так в толпе и попал на Краснопресненскую, к Белому дому. Вот там и началось – то бронетехника подходит, то уходит. А танки вблизи, они здоровые, суки! Постоянно выступает кто-то, а мы баррикады строим. Из чего, из чего? Из всего! И булыжник в дело пошёл, и троллейбусы. Нет, страха не чувствовал. Тревожно как-то вокруг, но и весело даже. Хотя ночью жутковато стало. Штурма ждали. Обошлось. Потом концерты начались. «Алиса», «Машина времени»… Макара с Кутиковым, вот как тебя, видел.
– А Ельцина не ты на танк подсаживал? – спросил Капито-нов.
– Не-а. Он сам залез, я ж на второй день приехал. Но ви-дел его уже потом, забавный мужик… А потом… знаешь, настал момент, и я себя вдруг чужим почувствовал. Они кричат – Россия, РСФСР! А я думаю, а дома у меня что?
– Так знал же, куда ехал. Или как?
– Знал, конечно. Страна-то одна. Моя страна. – Скорохо-дов запнулся. – Решил, в общем, пора домой. А денег-то ни ко-пейки. Хорошо, парень один помог. Чеченец, но из Стамбула приехал, Шамиль. Надо ему должок выслать, до востребования.
Толя Скороходов порылся в карманах, нашёл смятую бу-мажку, разгладил.
– Ну, точно – Басаеву Шамилю Салмановичу…

Два года спустя «забавный мужик» Борис Ельцин рас-стреляет Верховный Совет танками и утвердится в качестве единовластного правителя России. Безраздельная власть, раз-ве не стоит она ста пятидесяти убитых и трёх сотен раненых?
Подполковник войск Конфедерации народов Кавказа Ша-миль Басаев штурмом возьмёт Гагры. «Если победит ГКЧП, Чечня никогда не станет независимой», – запальчиво говорил Шамиль у стен Белого дома своему новому приятелю Толе Скороходову.
ГКЧП не победил, но исчез ли он окончательно 21 августа 1991 года? Чтобы ответить на этот вопрос, прочтите первое его Постановление. Пусть не полностью, пусть отдельные пункты. Прочтите, а потом присмотритесь к сегодняшней жизни бывших республик Союза. Ответ найдётся, мы думаем.
А электрик горторга Анатолий Скороходов на все после-дующие годы озадачит себя вопросом: «А что я там делал, в Москве?..»

Отчего не сделаться богатым!

– Ай, молодец! Даже не ожидал такого успеха! – Красин встретил своего посланника с раскрытыми объятьями. – Цены вам нет, Степанов!
– Да я, собственно… – Фома пожал плечами.
– Ничего не говорите! Знаю, всё знаю! Новость – на пер-вых полосах газет всего мира! Да присядьте вы…
Не выговорив ни слова, Фома опустился в кресло.
– Убить самого эрцгерцога – это же гениально! Это же – стопроцентно неотвратимая война!
– Неужели так сразу? Из-за одного принца какого-то?
– Война, война! – потёр ладони Леонид Борисович. – На войне всегда так: кажется, глядишь, обойдётся, а потом – раз и уже поздно.
– А разве… это хорошо, война?
– Это лучшее, что можно придумать! Наша задача суще-ственно упрощается. В результате войны обязательно разва-ляться четыре империи. Османская,.. – Красин принялся заги-бать пальцы. – Австро-Венгерская, Германская и, наконец, Рос-сийская. И вот тогда, на смердящих обломках империи, мы вспомним, что в этом есть и ваша заслуга, Степанов.
Фома содрогнулся.
– Да я здесь как-то и ни при чём вовсе…
– Не скромничайте. Я знаю, что стрелял Гаврило Принцип, но если бы не вы… Я обязательно расскажу про ваш подвиг Ильичу, когда он выйдет из тюрьмы. А сейчас сменим тему. Итак – Успенск. Вы заслужили наше доверие, и скажу откровенно: у нас имеются сведения, что в городе зарыты несметные сокровища…
– Эти сведения, – фыркнув, перебил Фома, – в Успенске известны каждому цыгану.
Леонид Борисович распечатал коробку сигар и, обойдя стол, раскрыл её перед Степановым.
– Угощайтесь. Ах да, вы же не курите. Это правильно. Хо-тя сигары хорошие. Так вот, молодой человек, если я говорю, что имеются сведения, то речь идёт о сведениях, которые дос-товерны, – он сделал нажим на последнем слове, – а не о слу-хах, которые распространяют цыгане. Поезжайте в Успенск, поговорите со старожилами, краеведами. Кто-то да знает, где в городе останавливался Мазепа.
– Мазепа? Так речь идёт о Мазепе? – оживился Фома.
– Ну, конечно.
– А там говорят то о Сагайдачном, то о Многогрешном.
– Вот то-то. А я даю вам конкретный след. По нашим дан-ным, сокровищ много, очень много. Помимо интересов партии, вполне допустимо учесть чьи-нибудь личные интересы. Вы по-нимаете, о чём я, Фома Андреевич? И вообще, разве вам нико-гда не хотелось сделаться богатым человеком?..

Это надо же, куда нас занесло! Это надо же, как нас помо-тало по белу свету! На что употребили мы внимание и заботы наши? Всё-то какие-то явки и конспиративные квартиры, слежки и погони, взрывы и стрельба на поражение! Неужто совсем забыли мы про Успенск, про городок наш славный, к коему прильнули душой и прикипели сердцем? Так отряхнём же дорожную пыль с сапог, отдохнём и вернёмся в близкие края, к берегам тихой речки Кобыльей.

Сиделка Аглая Михайловна Яблокова ближе к вечеру возвращалась домой с дежурства. Шла привычной дорогой – натоптанная тропка тянулась вдоль реки, то опускаясь к зарослям камыша, то поднимаясь на холмистый берег. Женщину одолевали невесёлые, тревожные мысли. Все разговоры в земской больнице – так же, впрочем, как и в городе – велись о начавшейся войне.
О начале войны в Успенске узнали из газет, но, кроме са-мого факта, всё происходящее разумению не поддавалось.
Ну, убили в Боснии какого-то принца австрийского – поду-маешь, цаца! А в ответ Австро-Венгрия почему-то объявила войну Сербии. Николай, император всероссийский, предложил передать дело об убийстве августейшего отпрыска в Гаагский трибунал, а Германия в ответ объявила войну России. Да, объ-явила войну России и тут же оккупировала Люксембург и потребовала от Бельгии пропустить войска к границе с Францией. Великобритания объявила войну Германии и направила войска на помощь Франции. Австро-Венгрия тоже объявила войну России. Та ждать себя не заставила и ударила по Восточной Пруссии. И ещё много всякого. Чёрт ногу сломит – чехарда какая-то! Вот и читай после этого газеты!..
Даже доктор Лазарь Моисеевич Вайнберг по поводу те-кущих событий ничего вразумительного сказать не смог. На вопросы персонала нахмурился, пробормотал что-то о возможном поступлении раненых и скрылся в своём кабинете.
Люди в городке сплошь напуганы и невеселы. И хотя име-ются такие, что кричат о скорой победе, большинство понимает, что война затянется и хорошего в том мало. Правительство объявило мобилизацию, а лавочники – этим только дай порвать! – немилосердно взвинтили цены. Да к тому же, у Аглаи Михайловны, у вдовы нижнего чина, накопились к войне свои, бабьи счёты. Знала, каково оно ждать, придёт в дом беда или минёт стороной. Нет, её дом беда не минула. И теперь который год одна-одинёшенька, чужих мужиков, битых, стреляных, выхаживала, и всё-то думалось после Японской, что кошмар тот никогда не повторится. Так нет же…
«Гони прочь эти мысли проклятые, не гони, а всё равно лезут…» На мосту, к которому вышла Аглая Михайловна, стоял, уперев локти в деревянные перила, высокий мужчина. На рыбака, каких часто случалось здесь видеть, не походил – без удилища, да и одет иначе, в строгом костюме, со шляпой на голове. Стоял, похоже, без дела, любовался юркими утками на плёсе да порханием ласточек над камышом. Сиделка уже прошла мимо, когда услыхала вслед:
– Аглаша!
Застучало в висках, тут уж не ошибёшься!
– Фома Андреевич?! Вот кого не ожидала встретить, так это вас.
– Здравствуй, Аглаша! Мы же вроде на «ты»?
– Да, вроде… Так тебя и не узнать. Шляпа, галстух… усики эти. Совсем барином выглядишь. Эка ты тогда на крыше выступил – почище, чем под куполом. Как только к нам на койку снова не угодил? А сейчас какими судьбами?
– Да так получилось. Вот, захотелось посмотреть, как оно здесь.
– А остановился где?
– В «Пражской».
– Ладно, пойдём, чаем угощу.
Ничего не изменилось в доме Аглаи Михайловны за время его отсутствия. Те же вышитые салфетки на этажерке и комоде, та же герань на подоконнике, та же лампа под абажуром. И хозяйка предупредительная, заботливая, вся из себя домашняя.
– Бери варенье. Пробуй и хвали, сама варила, – Аглая придвинула гостю наполненную до краёв розетку.
Сняла с плиты загудевший чайник, но спохватилась:
– Ой, да что это я с чаем затеялась? Давай наливочки вы-пьем, за встречу.
На пузатом графинчике заиграли в лучах лампы рубино-вые искры.
– Что нового в городе? – спросил наконец Фома. – Как жи-вёте здесь?
– Да живём мало-помалу. Электростанцию достроили, си-нематограф открыли в парке Айнаровского. Ленц-Репьёв забас-товку на руднике разогнал и пошёл на повышение. Перевели в губернию. Всё бы и ничего, так на тебе – война!
– Да-а. Кто ж знал… – удручённо покивал Фома.
– А ещё геологи в город приехали, – вспомнила Аглая. – Копают что-то, сверлят в земле.
– Где? Что ищут? – Оживился Степанов.
– Там где-то, недалеко от гусарского стрельбища. А что ищут, не знаю. Кто говорит, соль, кто – уголь. А может, гипсовый карьер откроют. Но Абрикосов сказал, большие перспективы…
Механическим вздохом отозвались ходики на стене.
– Пора мне, Аглаша. – Фома поднялся из-за стола. – Спа-сибо за чай!
– А ты по городу ходить не боишься? Ленц-Репьёва нет, но запомнили тебя многие. А мир, он не без добрых людей, ты знаешь.
– Мало ли на свете похожих людей?..
«Мало ли на свете похожих людей? – именно так, с по-следними наставлениями, говорил ему Красин. – У сыскнушки ко мне тоже немало вопросов, но я здесь, в России, и, заметьте, под своей фамилией. А у вас чистый паспорт и документы представителя фирмы «Сименс и Шуккерт». Уверяю вас, это не самый плохой пропуск по Расее-матушке. Ничего не бойтесь, дерзайте! Ну, а если не дай Бог что, – вытянем».
– …Да и по паспорту я совсем не Степанов теперь, не Фо-ма. Я – Максим Поволяев.
– Макси-им! Скажите пожалуйста! Да, того паренька из бродячего цирка больше нет. Исчез, улетел, растворился в небе над городом… Ты революционер, Максим? – спросила вдруг Аглая в упор.
Фома вдруг растерялся, промолчал, потупившись. Аглая, стоя у стола, вертела пальцем чайное блюдце. Сказала, на гостя не глядя:
– В гостинице он остановился, как же… Ладно, чего уж там… Оставайся.

Двое суток Фома Степанов не покидал так удачно подвер-нувшегося жилья. Да и не возникало надобности в прогулке по городу, в какой-либо разведке – возвращаясь с дежурства, Аг-лая с удовольствием пересказывала ему городские новости.
– В городе Бог весть что творится, – вещала она, переоб-лачаясь в домашнее платье. – На улице Царевича Алексея но-чью лавку казённую вскрыли. Вина унесли несколько четвертей. А ещё стреляли где-то. Городовые повсюду не поспевают.
– Угу, где ж тут успеешь, – соглашался Фома.
– А уж за городом что вытворяют! Жуть! На Бахмутском тракте экипажи грабят. Купцов с товаром обчищают.
– Негодяи! – искренне возмущался боевик из дружины Ка-мо. – А геологи там как? Бурят?
– Ой, да что-то там бурят, копают! До них ли сейчас?
Фома согласно поддакивал, хотя именно сообщения о изыскательских работах не давали ему покоя. На третий день он покинул уютную квартиру Алгаи и, выйдя на улицу, поймал пролётку.
Буровые установки Фома заметил издали. Попросил из-возчика остановиться и спешился. Геологи вели работы за юго-восточной оконечностью города, практически в голой степи, и лишь свой палаточный городок разместили в сени небольшого перелеска. Приближаться к ним не имело смысла – Степанов вернулся в город.
Следовало поразмыслить, что делать дальше, и Фома бесцельно гулял по улицам Успенска, отмечая перемены воен-ного времени. Над зданиями развевались теперь во множестве трёхцветные флаги империи, зато куда скромнее, нежели два года назад, выглядели витрины бакалейных лавок. Оказывая помощь городовым, гарцевали по мостовым всадники городской стражи в мундирах, напоминающих армейские. Рестораны Успенска вряд ли бы теперь похвастались количеством посетителей, зато в кабаках и обжорках дым стоял коромыслом – успенцы собирались на «германскую».
Степанов не прятался. Он не носил держащие твёрдую форму «котелки», предпочитая им мягкую шляпу, поля которой спереди заламывал вниз, на глаза. Вот и вся конспирация.
«Ситуация – не то чтобы запутанная, а вообще безнадёж-ная. Геологи, по всему видно, люди государевы и к сокровищам отношения не имеют. Не стал бы Мазепа зарывать клад в чис-том поле, дураку ясно. Хоть бы дуб какой рос, как в романах пишут, так нет же – нету там никаких ориентиров».
Неожиданно пришедшая мысль обескуражила и заставила остановиться посреди тротуара.
«А с чего бы это товарищ Лошадь проникся ко мне таким доверием? Рекомендации кавказцев? Ерунда! Личные симпа-тии? Ерунда полная, когда речь заходит о таких деньжищах. А значится… и нет никакого доверия. Значится, здесь я не один, меня страхуют и перепроверяют. Два-три агента – дело обыч-ное. И сведения можно уточнить, и провокатора изобличить, если что… Ай да Лошадь!»
Фома посетил недавно открывшийся на средства земства музей, побродил между чучелами птичек, осмотрел глиняные черепки и оплавленный кусок металла, выдаваемый здесь за метеорит, свалившийся на город в 1841 году… О посещении Успенска гетманом Мазепой смотритель музея и слыхом не слыхивал.
Посланник Красина Фома Степанов счёл задание невы-полнимым. Но оставалось ещё своё, личное, из-за чего он, соб-ственно говоря, охотно согласился на опасную командировку.
Собирался он с духом долго, но спросил наконец у Ябло-ковой.
– Аглаша, а помнишь, девушка со мной выступала? Катя.
– Да уж, как забыть! Помню. – Аглая отвела взгляд в сто-рону, поджала губы.
– А когда я… улетел, что сталось с ней, не знаешь?
– Да как же не знать, весь город знает. Арестовали её. Приехали жандармы и увезли.
Что угодно ожидал услышать Фома… Вдруг ожили почти забытые ощущения – теряют жёсткую опору ладони, и летит он, летит и проваливается в чёрное небытие…
– Фома, Фома, – Тормошила за плечо Аглая. – Прости, я думала, тебе всё известно…
«У-у, чертовщина! А ведь мог же догадаться! Ах, болван! Если не захотела ехать с людьми Кобы, значит, попала к охранке. По тюрьмам, по пересылкам следовало искать… А теперь что делать? Симон в тюрьме, а без него связей с уголовниками у меня нет. Красин? Ну, этот "александровский ампир" нышпорить по кичманам точно не станет».
А ещё через день Аглая принесла ошеломительную но-вость: геологи перевезли свои причиндалы в центр города и бурят вблизи Успенского собора.
На этот раз Фома сумел приблизиться к месту работ вплотную. Благо, помимо него, поглазеть на изыскания собра-лось немало горожан.
Ничего особенного Степанов не увидел – занимались лю-ди своим делом, изредка обмениваясь между собой не понят-ными для окружающих словечками.
Удивительным оказалось другое: лицо одного из геологов показалось очень знакомым, но кто таков, вспомнить Фома не смог.
В течение дня Фома безрезультатно напрягал память, по-том мысли сами собой потекли в ином направлении, и он забыл о геологе. Ближе к вечеру заглянул на Рыльскую, к цирюльнику – следовало побриться и подравнять усы и бакенбарды. Профессионально разговорчивый мастер, правя бритву на кожаном ремне, устроил Степанову шутливую выволочку:
– А я таки уже вас заждался, молодой человек! Не удив-ляйтесь, вам просто давно пора побриться. Поглядите на себя в это зеркало – вы же писаный красавец! А ходите себе, как я не знаю что! Как какой-нибудь геолог!
Фома ухмыльнулся. «Опять геологи! И действительно: а почему они все бородатые? Прям, секта какая-то…» Он мыс-ленно попытался представить себе загадочного бурильщика без бороды и… вспомнил: «Пилот! Пилот с дирижабля! Как же я мог забыть?! Кажется, Иосиф называл его Андреем. Вот где довелось встретиться. А ведь и он меня заметил. Вдруг узнал? Вот это уж совсем нежелательно».
И вновь – вопросы! Вполне могло оказаться, что бывший пилот и есть тот самый страхующий агент, которого прислал в Успенск Красин. Фома почти утвердился в этом предположении, но вспомнил, как дерзко вёл себя Андрей во время полёта, то и дело, переругиваясь с Кобой. Впрочем, перебранку они могли и разыграть. Большевистское подполье умело режиссировать и не такие спектакли. В любом случае, за странным геологом следовало установить слежку.

Андрей Топорков привёл машину в поместье Изварского. Закрепив машину на причальной мачте, по верёвочной лестни-це спустился на землю и направился к особняку.
– Ты куда, Андрей? – услыхал он за спиной голос второго пилота. – С ума сошёл? Нас же арестуют!
Топорков резко обернулся, пошарил в кармане и протянул помощнику сторублёвку.
– Твой заработок. Держи. Доволен?
– Годится! – осклабился второй пилот, рассматривая банкноту на свет.
– Но это ещё не всё. – Топорков развернулся и что есть силы врезал своему подчинённому по уху.
Тот припал на колено, но сумел выпрямиться.
– За что, Андрей?!
– Ступай за мной, падла!
Жандармы приехали часа через четыре. К тому времени Топорков во всех подробностях поведал Изварскому о проис-шедшем.
– Почему ты сразу ничего не сказал мне, Андрей? Тогда ещё, после Таганрога.
– Да не думал я, что всё так серьёзно выйдет. Но не в том дело… Он угрожал сжечь машину. А судя по виду, по глазам, слова у него не расходятся с делом. А я ведь цепеллин наш вот этими руками…
Подозрений в отношении Валериана Сергеевича Извар-ского у следствия не возникло – кому бы пришло в голову, что отпрыск старинного и знатного рода связан с террористами? Топорков на допросах о встрече в таганрогском трактире умол-чал, об остальном рассказал всё без утайки: дирижаблем управлял под угрозой жизни, ни с кем из грабителей не знаком, разговоры они вели не по-русски, высадились где-то под Изю-мом, попрощались без особых сантиментов. Его показания под-твердил второй пилот. Изварский нанял дорогого и опытного адвоката. Суд присяжных вынес оправдательный приговор. Деньги, полученные за роковой полёт, у пилотов отобрали в самом начале следствия и присовокупили к делу в качестве вещественного доказательства.
Топорков, с головой уйдя в работу, начал уже забывать о неприятном происшествии, но произошло непредвиденное. Ва-лериан Изварский неожиданно охладел к воздухоплаванию и увлёкся написанием авантюрных романов.
Андрей Топорков остался не у дел, но, вернувшись в Та-ганрог, почти сразу нашёл вакансию в геологоразведовательной партии. Поступил на должность механика и со временем – куда только не заносит геологов! – оказался в Успенске.

Степанов не принимал никаких решений, когда рядом с ним находился Симон, Камо. В любую минуту горец, обладая нечеловеческой интуицией, знал, что нужно делать: ехать или сидеть на месте, согласиться или отказать, атаковать или скрываться. После ареста наставника решения пришлось принимать в одиночку, – туманные инструкции и наставления Лошади только сбивали с толку, – из-за чего Фома часто оказывался в затруднительном положении.
Вот и теперь.
– …А Лейкина… Ты помнишь мадам Лейкину? – Аглая спешила сообщить городские новости и сплетни.
– Как же забыть Евдокию Ивановну? Известная госпожа…
– Так вот, мадам Лейкиной надоело сидеть дома. А тут ещё война, цены поднялись, денег не хватает. Словом, теперь Дуняша служит в ювелирном магазине. Ой, стоит теперь за прилавком, вся самостоятельная. Магазейщица!
– Неужто кто-то сейчас ходит в лавки ювелирные? – чтобы только поддержать разговор, вяло поинтересовался Степанов.
– Да ходят, ходят! Кому война, кому мать родна. Кто за-чем, правда. Кто-то продать приходит драгоценности. Вот, гово-рит, утром мужчина заходил, принёс хозяину подвески с изум-рудами. Я сама, конечно, не видела, но мадам Лейкина видела – краси-ивые, говорит, глаз не оторвать. И несколько монет зо-лотых. Старинных, испанских.
– Во как! И что за мужик такой?
– Дуняша говорит, не наш, не успенский. Из этих, как их… из геологов.
Фома едва не подавился кулебякой, которой потчевала его Аглая.
– Когда, говоришь, приходил?
– Да утром вроде. Или вчера.
– Спасибо, Аглаша! Вкусно готовишь. Я пройдусь, пожа-луй.
На месте изысканий, вблизи Успенского собора, всё гово-рило об окончании работ. Геологи разбирали вышки, грузили на подводы. Больше всех суетился Андрей – командовал подсоб-ными рабочими, давал наставления кучерам.
Геологи проживали в «Пражской». За пару дней наблюде-ния Фома изучил их рабочий график, узнал, что бывший пилот Андрей остановился в двенадцатом номере.
Вечером, поужинав в ресторане «Лиловый динозавр», все участники экспедиции сошлись на ночлег в гостиницу. Выждав полчаса, в «Пражскую» вошёл Фома Степанов. Номер он опла-тил на несколько дней вперёд сразу по приезду, до встречи с Аглаей. Лечь спать не решился, да и вряд ли удалось бы сейчас заснуть, если уже подступала, давала о себе знать зудящая бойцовская дрожь.
По всему выходило, что если Андрей является агентом Красина, то удача улыбнулась именно ему. Роль Степанова сводилась теперь к тому, что бы проинформировать Никитича о находке, не позволить геологу выйти из дела с найденными со-кровищами. Роль, то есть, побочная, второго или третьего пла-на. И по возвращению в Санкт-Петербург его, скорее всего, спишут, во всяком случае, о личных интересах, на которые на-мекал Леонид Борисович, можно забыть. Ой, как этого не хоте-лось!
А ведь спрашивал Красин: разве не хочется ему, Фоме Степанову, сделаться богатым человеком? Отчего не хочется – хочется! И можно бросить эту тревожную жизнь, опасные эти приключения и купить себе цирк. И не переездной, с дырявым шатром, а настоящий, каменный, где-нибудь в том же Белграде. Хотя Златанович продаст вряд ли, а два цирка в столице сербам не нужны. Ну, да ладно, не в Белграде, а где-нибудь в Кракове или Житомире. Мало ли в Российской империи городов, где и в помине нет цирка?
Часы показали три часа ночи. Фома вышел из номера и, стараясь не шуметь, спустился в холл. Портье не спал, и Сте-панов оглушил его ударом кулака. Бил не сильно – во всяком случае, связанный телефонным шнуром, с кляпом во рту, нахо-дился тот в ясном сознании.
– Где запасные ключи от нумеров? – спросил Фома.
Портье кивнул головой. Степанов отыскал нужный ключ и направился наверх, к двенадцатому номеру. Приложив ухо к двери, прислушался. Натерев ключ заранее приготовленным кусочком сала, достал из-за пояса и снял с предохранителя браунинг. Бесшумно отперев дверь, рванул на себя ручку и влетел в номер.
Взгляду явилась безупречно заправленная кровать, ме-бель и пол со следами недавней уборки. И – ни души!
Уже не таясь, Фома слетел вниз по лестнице.
– Где постоялец из двенадцатого? – прошипел он, выдёр-гивая из зубов портье свой носовой платок.
– Так съехали они час назад, – вытолкнул портье из осво-бодившегося рта. – Все съехали. Извозчика заказывали к ма-риупольскому поезду.
Фома схватил книгу регистрации постояльцев, нашёл две-надцатый номер. «Топорков, надо запомнить, Топорков».
– Почему сразу не сказал? – Не удавалось смирить ярость Фоме Степанову.
– Так вы же и не спросили, господин хороший.
– Тьфу! – Только и сплюнул налётчик.
Уехали денежки! Сплыли, улетучились! И с чем теперь ехать к Красину?!

Прорыв Дубинского

Если уподобить город живому существу, то Степановск, как выяснилось, оказался весьма осторожным и изворотливым в повадках.
Все новации, приходящие извне, Успенск, а позже – Сте-пановск, принимал с таким видом, будто это его и вовсе не ка-сается. По передающимся от поколения к поколению рассказам, после революции 1917 года в городе не изменилось ровным счётом ничего. И лишь год спустя, когда на трактах и просёлках начали пошаливать вооружённые банды, горожане поняли, что Вождь мирового пролетариата прав: социалистическая революция свершилась. Усомниться в правильности поведения горожан трудно. Даже тот, кто никогда не видел шаровую молнию, знает, что главное при встрече с этим смертоносным феноменом – не шевелиться. Авось, пронесёт!
Жизнь, правда, богата и на примеры противоположного толка. Степановский горком партии верноподданно приветство-вал указ о борьбе с алкоголизмом. «Это – не компания, – оче-видно, вторя высшему руководству, говорил первый секретарь горкома. – Это – всерьёз и надолго». Ну, и куда он делся, этот указ? И кто его помнит, того первого секретаря вместе с его горкомом?
Говаривал же президент-обосранец Янукович: «Не надо бежать, как дым впереди паровоза».
В общем, в том, что городские власти как бы не заметили августовский путч, имелся особый, житейский смысл. Да, сожгла партбилеты пара-тройка горожан. Да, назвал Снегирёв хунту хунтой. Да, скончался от инфаркта после разгона ГКЧП десяток ветеранов НКВД, в том числе и тесть Сани Горевого. И что из этого? К чему паниковать? Глядишь, как-то само рассосётся.

Сессию городского совета в Степановске намечали про-вести в среду, 21 августа, но московские события помешали это сделать. Вместе с тем, откладывать дело в долгий ящик не представлялось возможным. «Не время сейчас бездельничать. Потом отдохнём», – сказал председатель исполкома товарищ Щавлев и назначил ответственное мероприятие на субботу, двадцать четвёртого.
Товарищ Щавлев просто не знал и до поры не мог знать, что в Киеве на тот же самый день назначена внеочередная сес-сия Верховного Совета УССР.
Председатель Верховной Рады Украины Леонид Макаро-вич Кравчук техникой обращения с «шаровой молнией» владел в совершенстве. Утром, девятнадцатого, к нему заявился гене-рал Варенников с ультиматумом: признать законными и подчи-ниться всем решениям ГКЧП. Для вящей убедительности гене-рал привёл неоспоримый аргумент – к Киеву уже двигалась танковая колонна. Старый номенклатурный лис Кравчук ничего конкретного в ответ не сказал, ибо, ни до того ни после, речи его конкретикой не отличались. В умении говорить много и ни о чём Кравчук вполне мог бы потягаться с самим Горбачёвым.
В руководстве Украины нашлись как противники ГКЧП, так и его сторонники. Тем не менее, 24 августа внеочередная сессия Верховного Совета приняла Акт о провозглашении независимости Украины. В Киеве прошли стихийные многотысячные митинги, сорвали с постамента памятник Ленину у кинотеатра «Жовтень», а площадь Октябрьской Революции переименовали в Майдан Незалежности. На сессии зашла речь о всеукраинском референдуме, на который провинциалам разрешалось выносить вопросы местного значения.
Из старого уродливого кокона выбралась и запорхала легкокрылая бабочка демократии, любуясь которой, можно и не вспомнить о близком её родстве с безобразной и прожорливой гусеницей.
Но вернёмся в Степановск. В сессионный зал депутаты входили, пряча глаза. Или, во всяком случае, без свойственной им уверенности. Стараниями политклуба «Поиск», удачно и во-время проведшего пару митингов, на последних выборах в го-родской совет не прошёл ни один член горкома партии. И всё же, среди ста тридцати депутатов насчитывалось немало чле-нов КПСС. Именно они и пребывали теперь в неуверенности – иди знай, как себя вести, если молчит официальная столица.
А вот кто не испытывал в этот день дискомфорта и душевных терзаний, так это Володя Дубинский. Два месяца назад он ездил в Киев и там, в подземном переходе, купил себе замечательный значок. «Депутат городского Совета», – гласила строгая надпись на маленьком сине-жёлтом флажке. Повод показаться на людях с обновкой наконец-то представился – сессия. По такому случаю Дубинскому, не взирая на жару, пришлось надеть пиджак – уместней всего депутатский флажок смотрелся на его широком лацкане.
Сделаем же небольшое отступление и вспомним, что в те достопамятные времена в исполкомах и горкомах строгие кос-тюмы носили все. И даже кураторы отдела капстроительства, проводящие целый день на стройках, утром на работу являлись в пиджаках и отутюженных брюках и лишь непосредственно на объектах переодевались в удобные джинсы. А в коридорах власти, в буквальном смысле этого слова, устойчиво витали запахи, вызывающие ассоциации с посещением раздевалки спортзала.
Одним словом, наряд Дубинского никого не удивил. Но этот значок… Действительно! Все депутаты, люди как люди, с нормальными, красно-синими значками, и только этот отщепе-нец Дубинский вечно выпендривается, нацепил какую-то жовто-блакитную дрянь. Не дрянь даже – намного хуже! Петлюровский жупел, символ национализма и бандеровщины!
Древняя как мир история! По нашему разумению, кашу за-варил не кто иной, как сам Господь Бог. Противясь строительству Вавилонской башни, Он дал народам разные языки, ну и, по всей видимости, национальности. Речь на чужом языке напрягает и раздражает. «О чём это они там? Непонятно, но наверняка про нас говорят какие-то гадости. С них станется. У, вражины!»
У Творца нашлись достойные последователи. «Разделяй и властвуй», – говорили тираны времён и народов и добивались успеха. «Они – не такие, как вы. Они – хуже», – убеждали одну часть народа, указывая на другую. И вполне понятно, что другой части рассказывали то же самое, тыча при этом пальцем в обратном направлении. Тех, кто не вписывался, не хотел вписываться в «новую историческую общность советский народ», объявляли националистами, а их менталитет, язык, традиции – смертельной опасностью для всего миролюбивого человечества.
Впрочем, в сессионном зале прямых обвинений в нацио-нализме Дубинский не услышал, хотя и ловил на себя тяжёлые, неприязненные взгляды. На сессию он явился в прекрасном настроении, место занял среди единомышленников.
Ни о каких государственных переворотах в повестке дня даже не упоминалось. Всё как обычно: отчёт о деятельности председателя горсовета, состояние охраны окружающей среды и меры по её улучшению, выполнение бюджета, разное… Всё нужное, всё важное!
Депутатские обязанности Дубинский исполнял прилежно – слушал внимательно, голосовал своевременно. Отчёт председателя принял, на состояние окружающей среды посетовал, повздыхал по поводу бюджета. Хотел в очередной раз завести речь о расчистке Кобыльей, но передумал – всё равно скажут, что денег на речку нет.
А когда объявили «Разное», поднял руку.
– Уважаемые депутаты! Уважаемый председатель! – об-ратился он к залу, выйдя к трибуне. – Наше общество пережи-вает серьёзные перемены, и ни для кого не секрет, что процес-сы демократизации необратимы, их не остановить…
– Повело кота на блядки. – Услышал Дубинский негром-кую, но отчётливо произнесённую реплику из первых рядов и машинально кивнул.
– Да… Но, если по сути… Уже который месяц в городе не утихает полемика: какое имя должен носить город, Успенск или Степановск? Я представляю инициативную группу «К верховь-ям», и моё мнение однозначно – только Успенск. Кстати, сидя-щий среди нас уважаемый депутат, настоятель Успенского хра-ма отец Евлампий, разделяет нашу позицию. Такое имя город получил при крещении, оно освящено церковью, и обсуждать здесь, собственно говоря, нечего. Но сейчас я никого не соби-раюсь агитировать. Я вношу предложение. Давайте, в конце концов, спросим у людей, у народа. Это в наших с вами силах – провести референдум. А дальше – как люди решат.
– А вы знаете, – даже не повернув голову в сторону ора-тора, вставил председатель горсовета Щавлев, – вы знаете, сколько оно стоит, ваше переименование и во что обойдётся городской казне референдум?
Зал реплику председателя приветствовал одобрительным оживлением. «Получил?! Демократии он нас здесь учить собрался! Ещё не хватало, у людей спрашивать! Пустозвон!» На вопрос о стоимости «восстановления исторической справедливости» Дубинскому не раз приходилось отвечать на многочисленных диспутах. Он уже раскрыл рот, чтобы дать быстрый и аргументированный ответ, но в зал вошла девушка и положила перед товарищем Щавлевым лист бумаги. Отстранив документ в вытянутой руке, председатель прочёл сообщение. Встал, оттеснил от трибуны Дубинского – иди, мол, садись – и кашлянул в кулак.
– Товарищи… – Он выдержал паузу. – Поступила телефо-нограмма. В Киеве внеочередная сессия Верховного Совета приняла Акт, читаю дословно, провозглашения независимости Украины. Действия ГКЧП признаны незаконными и преступны-ми. Провозглашено также создание самостоятельного украин-ского государства – Украина. Территория Украины является неделимой и неприкосновенной.
Подобно брошенной в штыковую атаку армейской цепи, депутаты поднялись с мест и зааплодировали.
– Садитесь, садитесь. – Жестом ладони Щавлев продуб-лировал сказанное. – И ещё. Принято постановление провести 1 декабря 1991 года республиканский референдум в подтвер-ждение Акта провозглашения независимости. А теперь вернём-ся к повестке дня. Мы выслушали предложение депутата Ду-бинского. А ведь действительно, почему бы нам не спросить у людей: Степановск или Успенск? Проведём свой референдум и выясним, кто чего хочет. Кто за, прошу голосовать.
Неспешно, без надежды, Володя Дубинский поднял глаза. Со всех сторон его окружали поднятые руки.

В кронах деревьев уже просматривалась первая желтизна. На улицах гулко стучали покидающие игольчатую кожуру каштаны. Заканчивался август, месяц арбузов, школьных базаров и консервации. Базары, правда, выглядели скудно, а успешная консервация зависела в этот год от успешной добычи сахара.
Степановск, казалось, оправился от шока, пережитого 19-21 августа. В среде горожан распространялись и укреплялись демократические настроения. Вновь заговорили об избиениях коммунистов. Ничего страшного, к счастью, не произошло, если не считать таковым запрет КПУ 30 августа 1991 года. Двери кабинетов в горкоме и многочисленных завкомах оказались опечатанными. В здание райкома перебирались районо, райфинотдел и прочие внепартийные организации. Поговаривали о сожжении партийных документов где-то в посадках, за городом. Кое-кто шептал, что это сжигает свои коварные бумаги КГБ. Информации не хватало, и нет ничего удивительного в том, что основным её источником оказались слухи и домыслы.
Удивительную прозорливость продемонстрировал партий-ный функционер Александр Иванович Акварелин. В достаточ-ной, видимо, мере «узнав врагов в лицо», открыл он на город-ском рынке небольшой магазинчик, за два месяца до путча вы-шел из партии по собственному желанию и исчез из Степанов-ка, поручив присмотр за торговой точкой своему человечку.
Жуткой силы обиду на злодейку судьбу испытал второй секретарь ЛКСМУ Виктор Гриненко. В дни путча держался стоически, но когда вызвали в сектор учёта отжившего своё горкома и вручили учётную карточку, огорчился и расчувствовался до слёз – накрылась карьера! Пошли прахом годы пусть не всегда праведных, но искренних устремлений!
Происходило всякое. Огорошил городскую обществен-ность липовый политкаторжанин Платон Хохленко. Теперь уже неизвестно, к кому собирался апеллировать старый зэка, но требование выдвинул категоричное: немедленно реабилитиро-вать Фанни Каплан.
В Степановске трудно что-либо долго хранить в тайне, и в народные герои чуть не угодил Толя Скороходов. Скромный электрик горторга трудно переживал вспыхнувшее к его персоне внимание. На улице его останавливали и пожимали руку незнакомые люди. Молва приписывала ему участие в пленении Янаева и водружение триколора над Белым домом. Степановское телевидение вознамерилось сделать передачу с его участием. Пойти на съёмку Толика долго уговаривал Вадик Капитонов. «Анатолий, а как вы вообще оказались в Москве?» – с эротическим придыханием задала Скороходову первый вопрос смазливая ведущая. «По глупости», – ответил Толян и окончательно потерял дар речи. Отснятый сорокасекундный материал стёрли, Скороходова оставили в покое.
Трудные времена наступили для Володи Дубинского. Де-путатский корпус не сумел простить ему своего необъяснимого порыва в момент голосования. Но если бы только сплетни и шепотки за спиной! Директор Дома культуры железнодорожни-ков Серафима Осиповна Тыковко подала на Дубинского в суд.
Их вражда имела давние и глубокие корни. С чего всё на-чалось, забыли уже и противоборствующие стороны. Поэтому Дубинский на вопросы третьих лиц отвечал лаконично: «Ну должны же у нормального человека иметься враги». На этот раз Дубинский опубликовал в «Cтепановском вестнике» статью под названием «Ленин жил. Ленин жив?», в которой негодовал по поводу излишних усилий городской власти в увековечивании памяти Вождя. С особой язвительностью проехался по Дому культуры железнодорожников, который возглавляла Серафима Тыковко.
«Походишь по этажам, где за каждым поворотом коридора натыкаешься на бюст Самого Человечного, – мало заботясь о стиле, рассуждал автор статьи, – ужаснёшься обилию плешиво-бородатых портретов, притихнешь, обескураженный, перед монументальным полотном "Ленин провожает на фронт бойцов РККА" кисти местного "гения" Сельдереева и задумаешься: "А куда я попал? ДК ли это, где я должен приобщаться к культуре, или музей Вождя всех обездоленных?"».
Серафима Осиповна, заслуженный работник культуры, в статье усмотрела как пренебрежение к её профессиональным качествам, так и личное оскорбление и отнесла заявление в суд.
Вадик Капитонов и Толя Скороходов гуляли в парке, когда на аллее показался Дубинский.
– В суд вызывают. Вот повестка.
– О-па! И куда ж ты на этот раз вляпался? С каким-нибудь коксохимом судишься?
– Да нет, со мной судятся, – беспечно уточнил Дубинский. – Тыква в суд подала, Серафима. Оскорбил я её в печати. Ну, по крайней мере, она так считает.
– Попал ты, Вова, – цокнул языком Вадик. – Эта сучка, ес-ли въестся, с живого не слезет.
– Ну, тоже интересно. – Не огорчился Дубинский. – А вы вообще чем заняты? Может, сходите со мной?
– Мы здесь вроде как праздношатающиеся. – Капитонов воспринял просьбу без душевного подъёма. – А суд – не самое подходящее место, чтобы праздно там шататься.
Скороходов рассудил иначе.
– А чего? Группа поддержки – это нормально. Заодно на суд посмотрю. Давненько не отмечался, с самого развода.
– Ну так идём…
В Степановске из любого места до любого другого – пять-десять минут ходу. Серафима Осиповна Тыковко уже стояла рядом с растущими у здания суда елями. Она тоже явилась не одна – её окружали ухоженные дамы средних лет, неутомимые труженицы культуры, лица и фигуры которых давно примелькались горожанам на массовых празднествах.
Собравшиеся в кружок женщины обычно говорят все од-новременно, прекрасно, при этом, понимая друг дружку. Это известно каждому наблюдательному мужчине, но там, где появлялась Серафима Осиповна, правило отходило на второй план, пропуская вперёд исключение. Её слушала сейчас не только свита, но и люди, оказавшиеся в этот миг на тротуаре, рядом с городским судом.
– Я тогда только работать начала, а тут – Первое мая, де-монстрация, – вдохновенно вещала Серафима Осиповна, – и подходит ко мне парторг и говорит: бери, мол, знамя, понесёшь впереди колонны. Вы с ума сошли, говорю, я же на каблуках, какое знамя! А он мне: ты коммунистка? Да, говорю, гордо так говорю, я – коммунистка! И если понадобится в бой побежать, я возьму это знамя и побегу с ним в бой, первая. Но сейчас, на демонстрации? Да, я коммунистка, но я, помимо всего, ещё и женщина…
– Тыковко и Дубинский здесь есть? – прервал Серафиму Осиповну требовательный окрик. Изошёл он из уст вышедшей из двери, на крыльцо, девушки.
– Есть, – отозвались с тротуара робко.
– Вы почему на улице? Почему не возле кабинета? Я что, должна бегать, искать вас по всему городу?
По виду вчерашняя школьница, пигалица, похоже, не со-мневалась в своём ефрейторском праве командовать, не утру-ждая себя выбором интонации.
– Это чё, судья? – спросил Капитонов шёпотом.
– Не, секретарь, – сквозь зубы ответил Скороходов.
– Прошу стороны пройти на заседание, – прозвучало с крыльца.
«Стороны» послушно устремились к двери. За ними потя-нулись обе группы поддержки.
– А это ещё что? Вы куда собрались? – возмутилась сек-ретарь. – Места для зрителей в кабинете нет. Судья вызывает стороны для беседы. Без посторонних.
– Так мы не посторонние. – Вместе со всеми Капитонов почувствовал робость. – Не очень посторонние.
– Вот и ждите на улице, – отрубила девица, не заботясь об элементарной логике сказанного.
Вадик с Толей остались ждать, закурили под еловыми ла-пами. Чуть в стороне, обиженно поджав губы, застыли деятель-ницы культуры железнодорожников.
Первой, мрачнее дыма из трубы крематория, показалась в дверях городского суда Серафима Осиповна Тыковко. Никого не удостоив взглядом, устремилась по тротуару прочь. Даже в цокоте её каблуков слышались нотки возмущения.
Вышел на крыльцо и Дубинский. Покусывая губы, чтобы сдержать улыбку, подошёл к своим болельщикам.
– Нельзя меня судить, оказывается. – Развёл он руки в глумливом полупоклоне. – Депутат я, разрешение горсовета требуется.
– Так могут и дать разрешение, – предположил Капитонов. – Лыбишься-то чего?
– Да там цирк вышел. Судьёй баба оказалась. Блондинка такая, крашеная…
– А фамилия как? – поинтересовался Скороходов.
– Да не запомнил я. Ольга Павловна какая-то. Короче, по-листала она бумаги и спрашивает у Серафимы: вы коммунист-ка? А та, гордо так: да, коммунистка. И тогда судья её спраши-вает: и каким же образом вы усмотрели в статье ответчика ос-корбление вашего достоинства? Ну, украсили вы вверенное вам учреждение бюстами и портретами Ленина, ну, так честь вам и хвала за это, если вы коммунистка. Не вижу я здесь ни клеветы, ни оскорбления. Вот так! А тут ещё выяснилось, что я депутат. Все свободны, короче.
Дубинский вдруг подобрался и торжественно объявил:
– Я констатирую, что в Степановске наконец-то наступила подлинная демократия!
– Ну да! – Согласно кивнул Капитонов. – Наступила! На-ступила для отдельно взятой девки, для секретутки этой твоей Ольги Павловны.

Что бы ни говорили наши герои о приходе демократии, но изобилие продуктов и товаров, свойственное этой самой демо-кратии, в Степановск не пришло точно. Мало того, за доступны-ми прежде молоком и хлебом выстраивались теперь длинню-щие, раздражённые очереди. С целью предотвращения вывоза продовольствия на границах, областных и республиканских, появились посты, напоминающие таможенные. Жителей края обуяли сепаратистские настроения. В Кряжгороде собралась ассамблея с целью провести референдум об автономии облас-ти. Надоело, мол, кормить всю Украину. А уж о том, что Украина кормит Cоюз, не говорили в те дни лишь глухонемые и сексуально озабоченные.
В городе готовились к всеукраинскому референдуму. Появилось сообщение о введении национальной валюты. В случае своего сохранения будущий Союз виделся как экономический.
Думал о независимости Украины и Вадик Капитонов, не мог не думать. При этом вопрос: «Кто кого кормит?» – интере-совал его меньше всего.
Какой-нибудь забытый в горах Таджикистана кишлак, даже увиденный по телевизору, вызывал у Вадика полнейшее неприятие. Непривычно одетые люди, говорящие на непонятном языке, занимались своими, несвойственными европейцам делами. Кроме того, исходила от этих людей какая-то угроза. Что у Капитонова с ними общего? Ничего. Получалось: надо отделяться.
Он вспоминал парней-уральцев, – в их числе несколько татар, – с которыми довелось служить в армии. Вместе мыкали «тяготы и лишения», вместе получали нагоняи от отцов-командиров, скучали по родным домам с понятной друг другу тоской. Уральцы изнывали летом от жары, южане страдали зи-мой от холода – вот и вся разница. Так почему не жить с этими ребятами в одной стране? Выходило: отделяться не надо.
Вспомнился парнишка, грузин из Абхазии, пришедший в Самтредиа провожать Вадика на поезд. После нескольких дней знакомства принёс ему в дорогу банку вина, насовал в карманы сигарет. Под целлофановую оплётку пачки «Родопи» вставил свою маленькую фотографию. «Теперь эти сигареты называют-ся «Зурик». Закуришь – вспомнишь». Закончились сигареты сразу же, Зурик остался в памяти. И что теперь, отделяться? Нет, не надо отделяться.
Как-то, с Толей Скороходовым, они забрели на вокзал – спасибо Бахрову, научил, где можно пить водку без купонов. Бросилась в глаза группа взволнованных людей у киоска «Со-юзпечать». Загорелые, с дорожными сумками, большей частью – женщины и дети. Из их разговоров стало ясно: в Степановске они оказались случайно, им нужно добираться в Запорожскую область. Каким-то странным образом Капитонов заговорил с одним из них, немолодым мужчиной, явным лидером группы. Спросил в шутку: что это вы, мол, с отдыха и такие все нерв-ные?
– Да видал я такой отдых, мать бы его!.. – выругался муж-чина. – Еле ноги унесли из Батуми! Отдыхали себе и тут – бац, у них заваруха. Заявили приезжим: убирайтесь! А нас-то и упрашивать долго не надо, так поезда ж не ходят. Давай уходить морем. Сбилась толпа на пристани, крики, дети плачут. Подали катера на Сочи – мест всем не хватает, давка. А эти стоят с автоматами, гогочут и стреляют очередями у нас поверх голов…
– Звиадисты? – спросил Вадик. Пришло на ум словечко, слышанное в телевизионных новостях о событиях в Грузии.
– Да хрен их знает! – снова ругнулся мужчина. – Когда в тебя, парень, стреляют, не всё ли тебе равно, кто они…
Услышанное плохо поддавалось осмыслению. Вадик уже знал ребят, повоевавших в Афганистане. Но там – другое, там – война, но и ты с оружием, а за спиной – армия. А здесь… Мир-ных гражданских людей, по которым стреляли, Вадик Капитонов увидел впервые.
«И во всех республиках – война и кровь! Обошлось только на Украине! Мы мудрее, наверное. Значит, что? Значит, надо отделяться!»

Не умереть в постели

Все мы в плену стереотипов, устойчивых мифов и расхо-жих мнений. Так не убоимся же обобщений и сделаем это заяв-ление от имени всего человечества, ибо каких-либо изменений ожидать здесь не приходится.
Время от времени появлялись и продолжают появляться разрушители легенд и отрицатели устоявшихся взглядов на суть вещей и событий. Воздадим должное их смелости и всплакнём над тщетой их усилий.
Громко протрубивший «Ледокол» Виктора Суворова зате-рялся и пропал в торосах читательской косности и неприятия. Читатели, бывшие советские люди, так и не смогли поверить в то, что Сталин являлся большим агрессором, нежели Гитлер. Благодаря «перестроечной» промывке мозгов, бывшие совет-ские люди пришли к пониманию, что Сталин и Гитлер друг дружки стоят, и на том остановились. А дальше-то куда? Даль-ше некуда!
Умница Олесь Бузина потрафил нашему восприятию бли-стательным эпатажем и неожиданными точками зрения на оте-чественную историю и литературу. Но сумел ли он разрушить культ Тараса Шевченко? Не сумел. Усомнился ли кто-нибудь в существовании библиотеки Ярослава Мудрого и сокровищ гет-мана Полуботка? Никто не усомнился.
Мы не желаем расставаться с нашими мифами, сиречь – устойчивыми заблуждениями. Как куклы китайского ширпотре-ба, мы твердим, что люди произошли от обезьян, легкомыслен-но оскорбляя этим последних.
Мы подпеваем группе «Любэ», соглашаясь тем самым с нелепицей, будто бы Аляску продала Америке Екатерина II.
А одряхлевший Керенский до последнего дня просил со-ветских журналистов: «Передайте там всем, ну не убегал я, не убегал в женском платье!»
Есть мифы, в которые мы верим не умом, но сердцем. И напрасно втолковывать нам, что в оккупированном Киеве не имел места так называемый «матч смерти». Мы свято верим, что «матч смерти» состоялся и на поле вышло киевское «Дина-мо», а не какой-то там «Факел», команда оставленных в тылу энкавэдэшников. Вышло в красных футболках и порвало это хреново «Люфтваффе», заплатив за победу собственными жизнями.
А вот нечто новенькое. Человек на телевизионном экране, надышавшийся, видимо, парами мятежной весны, заявляет (цитируем по памяти): «Крым – это земля мира, добра и благоденствия. В Крыму никогда не проливалась кровь…» Ого! Вот уж сказал, так сказал! О чём же думал наш краснобай из телеящика, что вспоминал? Может статься, крик чаек над серебристой зыбью и встающий над морем солнечный диск? Или праздную толчею на ялтинской набережной и чебуреки под стакан янтарного портвейна? Парение дельтаплана над горными отрогами и золотистые женские тела на горячей гальке? Похоже.
А как же, позволим спросить, забыть невольничьи рынки Кезлёва и Перекопско-Чонгарский прорыв, все обороны Сева-стополя и евпаторийский десант, красный террор и бандитские войны девяностых? Крови в Крыму пролилось столько, что о красных кхмерах Камбоджи и армянской резне даже упоминать как-то неудобно.
Заявление «В Крыму не лилась кровь…» так же мифоло-гично, как и доносящийся с северных широт запальчивый вопль «Крым наш».
Несколько веков кряду основным занятием крымских татар являлась работорговля. В те времена вряд ли кто-либо мог упрекнуть славян в низкой репродуктивности, и крымско-татарский бизнес процветал. Чего уж проще – один удачный рейд за Перекоп, и невольничьи рынки ханства полнятся свежим товаром. Вполне, впрочем, естественно, что от набегов татарвы страдали большей частью южные земли, а далёкая Москва отделывалась уплатой поминков. Тем не менее, не прошло и трёх-четырёх веков, как терпение у христианского мира закончилось.
Поход Василия Голицына по праву принято считать не-удачным. В полной растерянности стоял Оберегатель у Перекопа, за которым простиралась не преодолимая для его армии преграда – многие вёрсты безлюдной, выжженной солнцем земли. И вот что примечательно, стоял рядом с ним, в такой же прострации, гетман Малороссии Иван Мазепа, имея за спиной тридцатитысячное войско.
Первым взял Перекоп и разгромил Бахчисарай генерал-фельдмаршал Бурхард Кристоф вон Миних, немец на русской службе. И вряд ли фельдмаршал тащил с собой за тысячу вёрст подмосковную шпану, если рядом, в Малороссии, своих сорвиголов обреталось предостаточно. Случилось это в 1737 году, в мае. Деньки стояли, похоже, жаркие, и в Крыму вспыхнула холера. Русское воинство убралось восвояси.
В 1771 году, в ходе Русско-турецкой войны, вторая армия генерал-аншефа князя Василия Долгорукова разбила девяно-стопятитысячное войско хана Селима III Гирея… Стоп, на этом и остановимся, ибо возникает пред нами великий соблазн углу-биться в перипетии той славной кампании. Скажем только, что в сорокавосьмитысячное воинство Долгорукова входили: «Казацких войск Малороссийских 6000, Запорожского войска – 6000. (Из плана Крымского похода вице-президента Военной коллегии и начальника Генерального штаба графа Захара Чернышева)».
В Великую Отечественную войну обороняли и освобожда-ли полуостров советские люди, ещё не склонные к делению на «наше» и «ваше». Вспомним, что ради защиты Севастополя пришлось сдать румынам Одессу, после более чем двухмесяч-ной успешной её обороны. Именно из-под Одессы перебросили в Крым Отдельную Приморскую армию. И вот – это просто так, к слову – именно в Приморской армии, в Чапаевской дивизии, служила двадцатилетняя девушка, одесситка Нина Онилова. Пулемётчица, Герой Советского Союза, погибла в боях за Се-вастополь. А вот «национальный» состав входящей в Примор-скую армию 345-й стрелковой дивизии: 24 % осетин, 18 % чеченцев, 7,5 % дагестанцев. И так далее…
И в заключение – наш последний довод. Как не вспомнить нам легендарного запорожского атамана, террориста времён и народов Ивана Сирко, доставившего ханству больше неприят-ностей, чем все российские полководцы вместе взятые? Задолго до их бездарных походов и аннексии Крыма императрицей Екатериной II.
И слышим мы после всего этого: Крым наш? А не поискать ли другие варианты? Крым – скажем, татарский? Или… может, как-нибудь на паях договоримся?..

Новое назначение красный командир Фома Степанов при-нял с выработанным армейским безразличием – в Крым, так в Крым. Гражданская война близилась к завершению, молодая Советская Россия, ещё не изжив мечты о мировой революции, начинала уставать от пролитой крови, грезя светлым и, каза-лось, быстро достижимым благоденствием.
В командировку Степанов ехал с лёгким сердцем. Встре-тить новую эру в Крыму, эру всеобщего счастья и мирного туда – какая перспектива могла выглядеть заманчивей? Говорил, правда, Фрунзе, что Крым отстал на три года, что его ещё нужно подтягивать до уровня всероссийских преобразований, – ну, да мало ли кто что говорит? Наступило время безответственной риторики и широты взглядов. Свобода!
В Москве Фому вызвали в ЦК РКП(б), на Воздвиженку, 5. Обойдя три этажа, не без труда нашёл он нужный отдел и ока-зался перед столом чиновника с невыразительной внешностью и незапоминающейся фамилией. Машинально кивал, слушая перечисление своих заслуг перед партией, легко угадывая в потоке дифирамбов им, Степановым, недовольство.
Фома давно смирился со своей «неполноценностью». Прожив три года в городах Западной Европы и общаясь, в ос-новном, с профессиональными революционерами, в какой-то миг Степанов понял, что никогда не сможет считать этих людей по-настоящему близкими. Он остался равнодушен к их беско-нечным дискуссиям с заумными формулировками, цитатами из работ теоретиков и тщетой прийти к простому и понятному всем решению. Однажды в Цюрихе, на каком-то тайном собрании, он наконец увидел Ленина. Раньше, слушая восторженные рассказы Симона, Фома представлял себе крупного, красивого и осанистого человека со спокойной уверенностью воина и лаконичной речью мудреца. Оказался же Ильич низкорослым и лишённым элементарного обаяния мужчиной, с не по возрасту расползшейся плешью, картавой скороговоркой и постоянной готовностью к скандалу. «Дядя Жора, шпрехшталмейстер наш, посолиднее выглядел. А тут… Не комильфо, короче», – при-помнил Степанов слышанное от Полосухина словечко и подой-ти к Ленину для личного знакомства не воодушевился. Он от-кровенно скучал на курсах политэкономии, куда уговорили его записаться товарищи, изнывал от неприятия происходящего на партийных конференциях, делался косноязычным, когда прихо-дилось выступать на митингах.
В Россию, в Петроград, Фома вернулся в ноябре семна-дцатого года. Попал в группу контроля над подполковником Муравьёвым. В апреле 1918-го получил назначение в РККА, в сабельный эскадрон кавалерийского полка, комиссаром. Преодолев первый страх и растерянность, освоился под артиллерийским огнём, в яростных атаках конницы и зарекомендовал себя толковым командиром. Перевода в командный состав пришлось добиваться – Степанов так и не почувствовал себя уверенно на комиссарском поприще. Воевал под Царицыном, в составе Первой конной армии Будённого участвовал в рейде на Замостье. Командовал бригадой, исполнял обязанности командира полка…
И вот теперь этот безликий аппаратчик ЦК говорит, что Степанову «повезло» и направляется он в Крым, в помощь сек-ретарю Крымского ревкома товарищу Акулову.
Фома давно научился скрывать удивление. Кивнул, полу-чил документы и ордер в кассу на денежное довольствие. Во-прос чиновника остановил его на выходе из кабинета:
– Простите, а это правда… – Фома обернулся. – …правда, что вы… как бы это сказать… близко знакомы с товарищем Сталиным?
– С девятьсот двенадцатого, – бросил Степанов и закрыл за собой дверь.

Иван Алексеевич Акулов застелил свой стол газетой «Маяк Коммуны», на желтоватую бумагу поставил блюдце с таблетками сахарина и велел принести два стакана чаю. Чай подали в серебряных подстаканниках.
Устроив командирскую фуражку на дальнем краю столешницы, Степанов провёл ладонью по ёжику волос.
– Документы перед вами, товарищ Акулов. А вот чем мо-гу?..
– Ну, если судить по вашим рекомендациям… Думаю, вы сможете многое.
Фома на сказанное отреагировал сдержанно, то есть никак не отреагировал: слыхали, мол, мы не раз, знакомая песня. Си-дел, изучая большую карту полуострова на противоположной стене. Акулов продолжил:
– Я здесь человек, в общем-то, новый. Как и вы, Степанов. Многое здесь уже сделано до меня, спасибо товарищу Беле Куну. В Крыму постепенно устанавливается революционный порядок. Сейчас ходят только советские деньги. Пытаемся запустить Керченский металлургический. Этим у нас занимается совнархоз. Да, вот ещё, – оживился секретарь ревкома, – по волеизъявлению трудящихся, мы снесли памятник императрице Екатерине, здесь, в Симферополе. Пора покончить с позорным прошлым. На его месте установим – мне вчера приносили проект – величественный монумент: титан-рабочий разбивает цепи на земном шаре. А под ним – бюсты вождей. Товарищей Маркса, Ленина и Троцкого. Из бронзы отольём. Хотя нет, с бронзой у нас трудности – из бетона.
– Здорово! – кивнул Степанов. – Это очень своевременно, памятник.
– Вот! А ещё курорты восстанавливаем. Товарищ Семаш-ко приезжал, в Ялте уже открыли. Не хотите, кстати, съездить подлечиться?
– Не мешало бы. Спина вот пошаливает. Жаль, не полу-чится.
– Ну, почему же не получится? Поработаете полгода, и премируем вас направлением в санаторий. А сейчас – конеч-но… У гидры контрреволюции ещё достаточно голов. Тут и врангелевцы, и махновцы, и бело-зелёные… Уголовники всех мастей, наконец. Милиция не справляется. ЧК – тоже. К тому же у них очень плохо отлажено взаимодействие. – Акулов скорбно поджал губы. – Хоть снова возвращай еремеевские ночи.
– А это ещё что? – Фома с интересом перевёл взгляд на секретаря ревкома.
– Ха! Да это так наши матросики, по темноте своей, вар-фоломеевские ночи называли.
– А варфоломеевские – это что? – не отступился Фома.
– Ну, так… – Акулов кашлянул в кулак. – Это – из фран-цузской жизни, короче. Как-нибудь расскажу подробнее. Только у них, у французов, одна ночь приключилась, а у нас – во мно-жестве. Зачищали здесь сволочь всякую. Буржуев, золотопо-гонников, бандитов. Ну, это ещё в семнадцатом, я тогда в Вы-борге работал. Но опыт, скажу вам, полезный, и сейчас исполь-зовать не поздно.
Степанов и раньше слыхивал о красном терроре в Крыму, но думал об этом немного и вскользь, как о всяком далёком и чужом деле. Теперь вставил озадаченно:
– Я слышал, товарищ Фрунзе обещал всем амнистию.
– Конечно, конечно! – подхватил секретарь. – Именно! Ры-царское отношение ко всем, кто добровольно явится и зареги-стрируется. Мы их… хе-хе, отправляем на север.
– Это правильно, – согласно кивнул Фома и добавил: – Из вас хороший бы прокурор получился, Иван Алексеевич.
Акулов рассмеялся и деланно погрозил пальцем.
– А вы, я вижу, человек с правильным опытом, Фома Анд-реевич.
– Да уж, – усмехнулся Степанов. Не рассказывать же это-му человеку, как пришлось бежать из Метехского замка, дабы не встретиться с настоящим прокурором. – Давайте к делу. В чём вы видите мою задачу?
Акулов подошёл к карте.
– Вот они, Бешуйские угольные копи. Это между Симфе-рополем и Бахчисараем. Мы строим здесь железнодорожную ветку, которая соединит Бешуй с Сюренем. Местность сложная, горы, реки. И орудует в этом районе банда Захарченко. Он из врангелевских офицеров, давно не даёт нам покоя. Постоянные налёты, убийства строительных рабочих, взрывы уже проложенного полотна. Уничтожение банды я хочу поручить вам.
– В составе какого ведомства? – всматриваясь в карту, спросил командир Степанов.
– А никакого! Отряд особого назначения. Не милиция, не ЧК, хотя взаимодействие допускается. Есть у меня полусотня резерва, бойцы проверенные, привёз с собой из Киргизстана. Примешь командование. Подчинение – лично мне. Полномочия – неограниченные.
– Понял вас, товарищ секретарь ревкома.
– Ну, вот и славно, – Акулов протянул раскрытую ладонь. – А там сейчас миндаль цветёт, Степанов…

Бешуй, татарское село на сто дворов, приютился в котло-вине у подножия Курюч-Су. Отряды бело-зелёных если и не внушали к себе симпатий у жителей посёлка, то существовали здесь без особых проблем, пока молодая республика не вспомнила о взорванных красными партизанами бешуйских угольных копях. С возобновлением добычи угля началось строительство узкоколейки к станции Сюрень, а вместе со специалистами и рабочими в Бешуе появились красноармейцы.
«Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться», – говорим мы, имея стойкое подозре-ние, что мысль эта впервые пришла в голову всё-таки не нам. Во всяком случае, появление в живописном предгорье отряда Фомы Степанова удивления у местных жителей не вызвало.
Акулов не соврал – бойцы в отряде подобрались стреля-ные, неробкие и расторопные в бою. Степанов быстро выделил из них двух-трёх, на которых мог не только положиться в труд-ную минуту, но и посоветоваться. Один из них, Гаян Сабанов, оказался уроженцем здешних мест, вернувшимся домой с опы-том трёх войн и непоколебимой уверенностью в своей револю-ционной правоте. Никто лучше Сабанова не мог провести отряд по горным тропам, никто быстрее него не находил общий язык с местными крестьянами, легко переходя на нужный диалект. Довольно быстро у Сабанова появились осведомители. На рас-спросы командира об источниках информации Гаян отвечал уклончиво, но нужные сведения поставлял вовремя. «Поди раз-берись, что там делается, в этой татарской голове? – размыш-лял Степанов. – Агентов своих скрывает, но… не подводил по-ка. Ладно, посмотрим».
Степанов побеспокоился о взаимодействии со смежника-ми – съездил в Бахчисарай, в местную ЧК.
Начальник отдела товарищ Моськин широко распахнул дверь.
– Проходи, комбриг, проходи! Заждались.
В комнате Моськин находился не один – молодой чекист, сидящий у окна, любовно протирал тряпочкой детали разобран-ного маузера.
– Знакомься, Степанов. Наш гость из симферопольской чрезвычайки. Папанин Иван. Вот сушим мозги, как нам прищу-чить Захарченко.
Три головы склонились над картой-трёхвёрсткой…
– Так что не ссы, комбриг. По слухам, у Захарченко чело-век с полтыщи, по нашим данным – около восьмидесяти. Помо-жем, если что, – весело подвёл итог переговорам Моськин. – Поехали, покажу выезд на короткую дорогу к Бешую. Иван, ос-танься, я скоро.
Они ехали верхом по узким улочкам городка. Через высо-кие заборы свисали ветки фруктовых деревьев в осыпающемся цвету, виднелись сложенные из песчаника дома под черепичными крышами. Чекист по пути не закрывал рта.
– …Вошли мы в этот раз без боёв почти. Солдатиков встречных так даже и не трогали. Раздели, пинка под зад, и пусть гуляет, голяком. Ну, а офицерьё, тех как положено – в кювет. Так они и лежали тут… А сейчас у нас тишина и порядок. Музей недавно открыли даже. Выбьем бандитов с гор и заживём.
Выехали за город. Фома увидел большую поляну, обне-сённую столбами с рядами колючей проволоки. За ограждением стояли и сидели на земле люди. Много людей, измождённых, голых и едва одетых в лохмотья и окровавленные тряпки, серых. По эту сторону «колючки» расхаживало несколько красноармейцев.
– А это что?
– Так это ж концлагерь, комбриг. Врангелевцы, махнов-цы… Те, что пришли регистрироваться. Теперь ждут… – Мось-кин коротко хохотнул, – …отправки на север.
«Снова – отправка на север. И снова смех этот непонят-ный, блядский», – припомнил Степанов разговор в областном ревкоме и спросил:
– А на солнце зачем держите? Вон же, вижу, барак.
– Вши. Тифозных много, пусть прожарятся. В барак на ночь пускаем.
– Ну а если в баню сводить?
– Может, их ещё к морю вывезти, на пляж? – развеселился Моськин. – Не переживай, комбриг! Устроим им баню. Отмоем… добела. Вот, смотри, дорога. За скалой налево, так и допетляешь на Бешуй.
Фома поехал вперёд не оглядываясь. Четверо всадников его охранения нагнали командира.

Степанов забыл о концлагере не позднее, чем тот скрылся из видимости. Там, за «колючкой», находились поверженные враги, отработанный материал. Жалеть их нельзя. Фома рассмеялся бы сейчас, если бы вспомнил себя, задающего Симону вопрос: неужели придётся стрелять в людей? За годы войны сознание выработало защитные условности, окрепшие и переросшие в убеждения. В непобеждённого врага нужно стрелять! Враг – не человек из мяса и крови, который чувствует боль, любит мурлыкать оперетки Кальмана и заплетать косички своей рыжей дочурке. Враг – это… враг! В него нужно стрелять! Если нечем стрелять, руби саблей! Нет сабли – рви зубами! Враг должен умереть, это – закон войны. А законы существуют не для того, чтобы в них сомневаться. Их нужно выполнять, не прислушиваясь к сердечным трепыханиям. Мы ещё дадим ему волю, сердцу. Позже, когда победим. А пока – стрелять!..

Сбросив сапоги и послабив ремни, Фома прилёг на топча-не, намереваясь подремать, когда в комнату вошёл Гаян Саба-нов.
– Луна сегодня хорошая, командир, большая. Не прогу-ляться ли нам?
Зная Сабанова, Фома сел на лежанке – легковесными фразами боец всегда предварял серьёзные сообщения.
– Что стряслось?
– Да так, есть слушок, что захарченки ночью мост хотят рвануть на двенадцатой версте.
– Ах, твою ж мать!.. Ну надо ж!
Негодование Степанова, подкреплённое бранью, объяс-нялось тем, что утром он отправил отряд в дефиле вверх по Альме, поручив командование своему заместителю. В селе ос-тались часовые и пара-тройка бойцов из хозяйственной коман-ды.
– Да не переживай ты так, командир. На подрыв пойдут три-пять человек, не больше. Если их опередить, можно устро-ить засаду. В два ствола мы их положим.
– В три, – уточнил Фома. Хлопнув ладонью по кобуре мау-зера, другой рукой он достал из кармана наган.
– Тем более. Поехали.
Основной путь они проделали верхом. Спешившись, при-вязали лошадей в кустах орешника. Проложенная по низинам узкоколейка петляла между нависающих горных уступов. По узкой тропинке вдоль насыпи они шли друг за другом.
– Постой-ка, командир.
Даже при полной луне ориентироваться ночью в поросших лесом горах способен не каждый. Степанов зажужжал динамо-фонариком. Гаян долго осматривался, наконец сказал:
– Здесь, кажется. Смотри, Андреич, спустятся они вот по этой тропке, дальше – вдоль полотна. Пройдём шагов сто и со-образим засаду. Появятся, перестреляем как курчат.
– Да понял я, всё путём. – Согласно кивнул Фома. – Только вот думаю, а не попытаться ли нам взять их живыми?
Сабанов сдвинул фуражку на затылок, на миг задумался.
– А чего, давай возьмём, родимых. Тогда, командир, слу-шай, такой план принимаем…
Они разделились, спрятавшись в кустах с интервалом в пятнадцать шагов. Ждать пришлось недолго. Четверо дивер-сантов шли молча, лишь щебень похрустывал под ногами.
Привалившись к камню и затаив дыхание, Степанов вы-ждал и, когда последний бандит миновал его укрытие, выскочил на тропинку и свалил того ударом рукоятки маузера между лопаток. Выстрелил вверх с криком:
– Стоять! Именем революции! Оружие на землю!
Остальные трое бандитов едва успели развернуться, как сзади у них вырос Гаян.
– Стволы на землю! Кому говорю!
Обескураженные, они топтались у насыпи, сбросив ре-вольверы и японскую короткоствольную винтовку.
– Да вы чего, мужики? Мы обходчики.
– Обходчики, говоришь? Сейчас посмотрим, что у тебя в вещмешке. Руки вяжи им, Сабанов.
Горные уступы уже обретали чёткие очертания на фоне светлеющего неба. Крики и беспорядочная стрельба в лесу раздались неожиданно близко. По горному склону спускалась банда.
Ударом кулака свалив с ног одного из пленных, Фома бро-ском перемахнул рельсы и залёг, краем глаза успев заметить, что такой же манёвр выполнил Сабанов.
– Ты же говорил, не больше пяти придут, – прокричал на-парнику, стреляя из маузера в сторону нападавших.
– Потом разбёремся, командир, не до разговоров сейчас, – крикнул в ответ Гаян, прижимаясь к насыпи и отстреливаясь.
«Наган у него, семь патронов, перезарядить не дадут, – мелькнуло в голове нерадостно. – У меня столько же в нагане, да в маузере двадцать. Не продержимся долго…»
Пули гулко цокали о рельсы, выбивали из щебня облачка белесой пыли. Затих Сабанов.
– Живой?
– Да живой, живой. Прикрывай, пока перезаряжу…
«Ещё минут пять-десять и…» Страх не пришёл. Спелена-ла руки и ноги усталость. И тоска.
Взбодриться заставили частые винтовочные выстрелы откуда-то справа. Весело затарахтел «льюис».
– Не ссы, комбриг! Щас мы вас отобьём! Держись!
Со стороны Бешуя банду теснили чекисты Моськина.

Восьмерых захваченных живыми бандитов заставили сбросить в ущелье трупы. Вернулись к месту, где ожидали ло-шади. Пленных связали и усадили на подводы.
– Говорил же тебе, комбриг, рассчитывай на меня, – похо-хатывал Моськин.
Степанов без интереса бросил взгляд на пленных и… Со-мнений не возникло – короткая чёрная борода помогла ему уз-нать Андрея Топоркова.
Чекисты Моськина держали путь на Бахчисарай. Степанов отдал распоряжения:
– Сабанов, ты – на Бешуй. Встречай отряд и принимай ко-мандование. Я – с ними. Кое-что выяснить нужно.
В Бахчисарайской ЧК Фома изъявил желание участвовать в допросе пленных.
– Дай мне вон того, чернявого, – обратился он к Моськину. – Сдаётся мне, есть у нас по нему оперативная информация.
Пленник со связанными за спиной руками сидел на табу-ретке, выражая полное безразличие к происходящему.
– Узнаёшь? – спросил красный командир Степанов, уса-живаясь за стол и снимая фуражку.
– Как же, как же, господин грабитель, – спокойно ответил Топорков. – Узнал, конечно. И не удивлён, собственно говоря. А где твои друзья, те лихие кавказские абреки?
– Не твоего ума дело, – оборвал его Степанов. – Любые знания для тебя уже бесполезны, потому что не понадобятся. Ты знаешь, что тебя ждёт?
– Разумеется, – кивнул Топорков. – «Отправят на север».
– Вот-вот. – Фома уже понимал смысл этой формулировки. – И банком меня не попрекай, я своё дело делал. Не без твоей, кстати, помощи.
– Ах вот ты о чём? Точно, грех на мне, заставил меня ваш усатый. Дело, говоришь, делал? Начали с банка и ограбили всю Россию. В этом твоё дело?
Фома неожиданно для себя потупился, не сразу нашёлся с ответом.
– А ты помнишь, – спросил наконец, – как аплодировала нам толпа на площади, в Успенске?
– Так на то она и толпа, – криво усмехнулся пленный. – Она сначала носит на руках, а потом проклинает тех, кто сры-вал её аплодисменты. Трупы во рвах, разрушенные города, вы-топтанные поля, сгоревшие сады. Люди убитые и умершие от голода… Ты это называешь своим делом? Может, и теперь по-аплодировать вам? Извини, не могу – руки связаны…
– Шутник, – отметил Фома. – А вот скажи мне, чего тебе лично не хватало? Ты мог уехать на край земли. Тогда ещё, в четырнадцатом. С такими деньжищами…
За всё время беседы Андрей обнаружил какой-то интерес, вскинул глаза.
– С какими деньжищами? Ты что несёшь, красный?
Степанов почесал подбородок. Он давно научился пони-мать, когда человек врёт на допросе, а когда ведёт себя ис-кренне. Но продолжил:
– А сокровища, которые ты нашёл? Я упустил тебя тогда по нелепой случайности. Ты же откопал клад возле Успенского собора?
– Господь с тобой! Что ты несёшь?! И слыхом не слыхи-вал. Мы вели изыскания, уголь искали, соль. Закончили и уеха-ли. Какой клад? Что за бред, вообще?
– Ну а те золотые побрякушки, что ты отнёс в ювелирную лавку? Они откуда?
Андрей даже хохотнул коротко.
– Ты и об этом знаешь? Пара золотых монет и какая-то серёжка. Ты это называешь кладом? Я нашёл их в песке, на Кобыльей. Пошёл искупаться, валялся на берегу и откопал случайно. Ты жил в Успенске, значит, слыхал про турецкий ко-рабль. Выходит, это не сказки. Спасибо, денег хватило на пер-вое время, когда закрыли экспедицию. В войну не нужна геоло-гия.
– А потом?
– Пошёл вольноопределяющимся. Произвели в прапорщи-ки. Позже, во время кампании, получил чин поручика. Им и ос-тался, в гражданскую в звании не повышали. Попал в Крым, к Врангелю. Уйти в Констанцу опоздал. Дальнейшее ты знаешь.
Фома вновь вспомнил дерзкое поведение пилота, когда Коба не отводил мушки револьвера от его виска. «Значит, ни какой не спектакль. И к Красину он, похоже, не имеет отноше-ния». По всему получалось, что человек этот, немногим старше его, Степанова, сначала работал, потом воевал – именно он и делал всегда своё дело. Теперь его «отправят на север».
– Ну, теперь понятно… – Фома забарабанил пальцами по столу. – Жаль, сделать для тебя ничего не могу. Даже учитывая старое знакомство.
Топорков неожиданно воспрянул, под воздействием, ви-димо, какой-то пришедшей ему в голову мысли.
– Выполни одну просьбу, Фома. Так тебя, кажется? Знаю, что я для тебя никто, враг даже, но нет выбора, а вдруг и помо-жешь. Жена у меня здесь, в селе. Прятал, чтоб не взяли в за-ложницы. Не успели мы на пароход. Теперь ей ждать меня нет смысла. Помоги ей уехать из Крыма, здесь рано или поздно до-берутся и до неё.
– В каком селе?
– В Алма-Тамаке. Найти несложно, там жителей человек двести и татары, в основном. Если поможешь, сделай так, что-бы я об этом узнал до того, как… Ну, ты понял. Сделаешь?
– Не знаю, не обещаю. – Степанов вызвал караульного. – Увести!

«Вот же, не знала баба клопоту. Езжай теперь ищи Алма-Тамак какой-то». Фома ругал себя за то, что не отказал Топор-кову сразу.
– Ты этого в расход пускать не спеши, – попросил он Моськина. – Есть идея его использовать. Мы там у себя одну комбинацию заворачиваем, разведывательную.
– Да как скажешь, – пожал плечами чекист.
Навестив свой отряд в Бешуе, Степанов выехал в Алма-Тамак. Полуразрушенный татарский домишко, где приютилась русская женщина, нашёл быстро. Толкнул дверь на одной пет-ле…
Эти глаза Фома не спутал бы ни с чьими другими ни через двадцать, ни через сто лет. Хлынула сухая синева, и Фома по-чувствовал, что ноги не удерживают его на земле.
– Катька…
…Они сидели под старым персиковым деревом с уже за-вязавшимися плодами.
– Я не понимаю, ну обещали же мне, что придут за тобой люди Кобы.
– Ну, вот. То ты твердил мне всё время про лошадь, те-перь – людикобы какие-то. Никакие людикобы за мной не при-ходили, зато явились три здоровенных жандарма. Отправили в кутузку, в Екатеринослав, подержали, правда, недолго. Обвинений предъявить не смогли, кроме… кроме совместного с тобой проживания. В Успенск я больше не вернулась.
Фома не сводил с Катьки глаз. Донельзя исхудавшая, бедно одетая, она даже в столь неприглядном виде заставляла его испытывать сильнейшее потрясение. Вот она, рядом, Катька! Он с трудом подавлял в себе дичайшую смесь чувств: окрыляющую радость и испепеляющее, чёрное отчаяние.
– Пойдём, покажешь мне село.
– Сейчас, подожди минутку.
Катька подманила во дворе неимоверно худую и взъеро-шенную кошку, запустила в дом и плотно закрыла дверь. Объ-яснила:
– А то съедят мою Мурку.
– Кто, собаки? – ухмыльнулся Фома.
– Нет. Соседи.
Они вышли к морю, на берег бухты. Слева виднелся кру-той бурый мыс, оплывающий кровавый диск опускался к гори-зонту. Фома носком сапога ковырнул гальку.
– Кать, а может?.. А может, Катя?
Катька медленно покачала головой.
– Нет, Фома. Того беспечного паренька, способного и удачливого гимнаста, уже давно не существует на белом свете. Его нет, есть грозный красный командир Степанов. – Тонкими полупрозрачными пальцами она коснулась деревянной кобуры его маузера. – Вот он передо мной, весь в ремнях… Не надо, Фома. Я люблю Андрея. Не знаю, настолько ли сильно, как когда-то любила тебя, но люблю. Мы познакомились в Таганроге, его только произвели в прапорщики. Шла война и… Зачем я тебе это рассказываю? Много всякого случилось. Он и теперь, в этой ситуации, думает обо мне. Не бросил меня.
Фома отвернулся, больно впился зубами в губу. Ему захотелось сильно зажмуриться, а потом, открыв глаза, увидеть себя не в военной форме, а пусть даже в рыбацкой робе, а рядом – эту удивительную синеглазую женщину, глядящую на море, на золотистую дорожку, бегущую от заходящего солнца к её ногам. На что же променял он своё земное счастье?!
– Я никуда не поеду, Фома. Не поеду без Андрея. Если его расстреляют, я приду в ваше ЧК и скажу, кто я. Пусть делают что хотят.
– Не надо никуда ходить. Жди, за тобой приедут. На этот раз – точно!..

Через пару дней у старого татарского дома остановилась арба с двумя разбитными красноармейцами.
– Гражданка Топоркова, на выход! Возьмите с собой лич-ные вещи.
Личных вещей у Катьки не оказалось. Через три часа по-сле того, как арба остановилась у штаба Бахчисарайской ЧК, здесь же спешился красный командир Степанов. Привязал ло-шадь к коновязи, вошёл в дом.
– Вот, жену Топоркова разыскали. Они нужны мне оба, намечается одна комбинация.
– Да ради Бога, – осклабился Моськин. – Вовремя ты, а то я его уже шлёпнуть собирался.
Неожиданно вмешался Папанин.
– И что это за херня такая происходит? Что за комбина-ции? Это же контра, к ногтю её нужно. Не пущу.
На скулах Степанова обозначились желваки.
– А тебе известно о моих полномочиях? Или мандат пока-зать?
– Полномочий у меня и своих хватает. Я представляю здесь областную ЧК, не пущу!
Демонстративно отвернувшись от Папанина, Фома спро-сил у Моськина:
– Телефон у тебя имеется? Дай позвонить.
– Кому? Акулову?
– Нет. Сталину.
Час спустя по дороге, ведущей в Симферополь, быстро двигался автомобиль. Помимо водителя, в стареньком «студе-беккере» ехал командир Красной Армии Фома Степанов и двое арестованных, мужчина и женщина. С них не сводил глаз крас-ноармеец с примкнутым к винтовке штыком.
Фома, одним шевелением губ, спросил у Андрея:
– Машину вести можешь?
Тот кивнул. В Симферополе Степанов приказал остано-вить автомобиль у рынка. Сказал водителю и охраннику:
– Ну-ка, дуйте на базар, ребятишки. Пора бы и перекусить.
Едва бойцы скрылись в торговых рядах, развязал Топор-кову руки.
– Давай за руль, живо!
Где-то на окраине Мелитополя они вышли из машины.
– Вот возьмите денег немного. На первое время вам хва-тит. А там Андрей заработает, он умеет. Короче, дальше… без меня. Я – назад, в Бешуй. Машину водить не умею, но доберусь как-нибудь. Надо же вас списать, – Фома невесело улыбнулся. – Чтобы сходился дебет с кредитом.
– Руки подать не могу, – сказал Топорков. – Но… спасибо!
Катька отвела глаза.

14 июля 1922 года в Тифлисе встал с поезда молодой че-ловек. Тридцати с небольшим лет, в гражданском костюме, по виду – совслужащий.
В Совнаркоме Грузии молодой человек зашёл на приём к второму председателю Сергею Ивановичу Кавтарадзе.
– Здравствуй, Серго!
– Циркач?! Фома? Какими судьбами? Проходи, дорогой!
Посидели, вспоминая прошлое, и Степанов спросил:
– Послушай, а где Симон? Камо где? В Тифлисе?
– Сенька? Да утром забегал. Всё такой же, в бой рвётся. Еле объяснил ему, что воевать больше не с кем. Слушай, а ты заскочи к Шаумяну, сейчас дам адрес. Сенька к нему собирался.
…Степан Георгиевич только развёл руками.
– Да вот часа не прошло, как чай пили. Он же неугомон-ный, Камо. Тем более, на велосипеде. По-моему, собирался к Атарбекову. К Геворку, вы должны его знать.
– Знаю, как же.
– Да вы проходите, товарищ. О себе расскажете. Помогла вам тогда моя записка к Никитичу?
– Очень помогла, спасибо большое! Извините, пройти не могу. Очень хочу увидеть Камо. Соскучился.
Стемнело. Квартиру Атарбекова Фома отыскал в начале двенадцатого. Поколебавшись, решил всё же зайти.
– Да буквально десять минут как уехал. Домой собирался. Там и найдёшь.
Фома с Головинского проспекта вышел на Верийский спуск. Дошёл до цирка и у самого моста заметил в темноте не-большую толпу. Почувствовал неладное. Протолкавшись, уви-дел лежащий на мостовой изуродованный велосипед.
– Человека машина сбила, – объяснили ему. – Вот как раз здесь поворачивал. Мужчина лет сорока.
– А где он?
– В Михайловскую больницу повезли. Знаешь?
Фома кивнул.
– Туда. Шофёр и повёз, который сбил.
В приёмный покой Степанов влетел запыхавшись.
– Где Тер-Петросян? В какой палате?
– Товарищ, успокойтесь. К нему нельзя.
Фома говорил что-то запальчивое, упоминая фамилии Кавтарадзе и Атарбекова, до тех пор, пока ему не выдали халат и не пригласили подняться в палату.
В первую минуту ему показалось, что в палате никого нет – подёрнувшая лицо Симона бледность сделала его почти не-заметным на сероватой подушке.
– Фомко? – Камо попытался улыбнуться, поморщился.
– Как же тебя так угораздило, друг мой?
– А, ерунда. Встану скоро. Только… болит сильно. – Он прикрыл глаза.
– Ты держись, Симон. Помнишь, сам мне говорил, что не умрёшь в постели? Помнишь?
– Зачем умру? Конечно, не умру. Я здесь уже лежал, когда дурачком прикидывался… – Камо вдохнул с сильным хрипом. – Ничего, выжил… Очень рад тебя видеть. Почему в гражданском? Мне говорили – воюешь.
Врать другу Фома не хотел, но решил: если человек в та-ком состоянии, то, наверное, можно.
– Воюю. Это маскировка, Симон. Конспирация, как тогда, помнишь?
– А пришёл зачем?
– Вот-те раз! С тобой повидаться.
– Не ври мне, Фомко. Вижу, спросить хочешь.
Фома хотел отложить разговор, но перечить искалеченно-му другу не решился.
– Помнишь, в Успенске девушка со мной выступала, Кать-ка?
– Помню, хорошая девушка.
– Вспомни, Симон, что произошло тогда? Почему люди Кобы опоздали? Почему охранка явилась раньше? Ты знаешь что-нибудь об этом?
– Знаю… – выдохнул старый боевик. – Не посылал к ней людей Коба. Сказал, зачем рисковать из-за какой-то юбка? Мо-лодой ещё, сказал, найдём ему бабу. Мы ссорились, но я не смог переубедить его… В Гори мы выросли вместе. Он старше, и я всегда слушался его. На Кавказе так принято. Подвёл обы-чай, ты прости меня, Фомко…
Фома к сказанному отнёсся почти спокойно – он давно уже догадывался о том, что доведётся ему услышать от Камо. Взял соратника за руку, искалеченную, в шрамах. Задумался – ему показалось, ненадолго. Пришёл в себя от лёгкого толчка в пле-чо – к нему обращалась сиделка.
– Вы бы ушли, товарищ. Три часа ночи уже. Он умер.

Степанов шагал по Трубниковскому переулку. Народный комиссар по делам национальностей товарищ Сталин ждал его, согласно предварительной договоренности, в 14.00. Перед вы-ходом из гостиницы ещё раз проверил наган, машинально пере-считал патроны.
Неожиданная неприятность подстерегла в приёмной нар-кома – его обыскали. Не обыскали даже, но предложили перед входом в кабинет сдать на хранение оружие. К Сталину Фома вошёл без нагана.
– Здравствуй, Циркач! Здравствуй, дорогой! Познакомь-тесь, товарищи: мой давний друг и соратник, Фома Степанов.
Находящиеся здесь же, в кабинете, товарищи Товстуха и Калинин сдержанно покивали.
– Ты просил о встрече? Говори, что хотел. У нас здесь нет секретов.
Фома растерялся. Оставшись без нагана, он не находил в их беседе ни малейшего смысла. Спросил:
– Ты знаешь, Иосиф, что случилось с Симоном?
– Конечно, знаю. Какая нелепая случайность. Какая утра-та, мне очень жаль.
О чём говорили ещё, Степанов запомнил плохо – мешала саднящая в душе досада. «Только бы не выдать себя! Если он заметит, если догадается, – тогда крышка мне, а эта сволочь останется жить». Наконец Сталин сказал:
– Есть у нас для тебя, Фома, задание. Очень важное, кому попало не поручишь. Намечаем мы запустить стратостат. Пер-вый в мире. Утереть нос заносчивому буржуйскому Западу…
Фома отметил, что в повадках Коба не изменился – ни ра-зу не посмотрел собеседнику в глаза.
– …Авиаторов и учёных у нас хватает. Но партия не может оставить такое событие без внимания. Ты полетишь тоже, Фома, этаким воздушным комиссаром. К тому же, у тебя имеется определённый опыт. – Он оглянулся на Товстуху с Калининым. – Но пусть это остаётся нашей с тобой маленькой тайной. Наберёте нужную высоту и обратно, домой. Мы устроим вам торжественную встречу.
«Вот тут я тебя, падла, и… В небе оружие не отберут. Ут-рём нос Западу, собирай народ Коба! На людях, оно и лучше. Обычного убийства для тебя мало, ты заслужил – казнь!»
– Я согласен, товарищ Сталин. Почту за честь выполнить задание партии.
– Вот и отлично! Ступай!
Когда за Степановым закрылась дверь, Сталин неспешно вернулся за стол и снял телефонную трубку.
– Соедините с товарищем Петерсом… Яков, у тебя есть кто-нибудь из авиационных механиков. Чтоб разбирался, пони-маешь, о чём я, да? Есть? Имеется для него работёнка, в Кун-цево. Ты зайди ко мне, обсудим…

Прости, брат!

Ни шатко ни валко близился к завершению тот нелёгкий год, как близится теперь к развязке наше повествование.
Уже никто и ничто не спасло бы великое государство с журчащим названием-аббревиатурой – CCCР. Если в перспек-тиве исторических возможностей вместо одного президентского кресла замаячит пятнадцать, то желающих их занять не остановит никто и ничто. А если представить вокруг президентского кресла сотни три-четыре кресел поменьше, но тоже удобных? Если вообразить себе тысячу портфелей и несколько тысяч служебных дач и автомобилей? И всё это рядом, дома, а не в далёкой Москве… Снимем же шляпы и почтим светлую память Советского Союза.
Степановск готовился к референдуму в поддержку независимости Украины и к выборам её Президента. Помимо этого, в бюллетень для голосования планировалось включить вопрос: какое имя должен носить город, Успенск или Степановск?
Ни по одному из вопросов до самого дня референдума единого мнения у горожан не сложилось.

– От выборов до выборов человеческая глупость почти незаметна, – рассуждал Григорий Афанасьевич Бахров. – Я и без выборов нормально себя чувствовал. Правда, если не счи-тать войны, радикулита и курева этого проклятого, от которого не могу избавиться. Но президент тут, думаю, не поможет…

– Я за демократию, – категорически заявил Гренкин. – По-чему у нас воровать позволено только коммунистам? Нужно, чтобы воровать могли все! Вот это демократия! А выборы?.. Ни на какие выборы я не пойду! Я волеизъявлению предпочитаю семяизвержение.
– И кто ты после этого? – задушевно спросил Капитонов. – Семяизвергай себе на здоровье, но вы же обещали меня под-держать насчёт Успенска.
– Я не обещал, – открестился Гренкин. – Это Скороход обещал, пусть он и голосует.
– Да пошёл ты!.. – подвёл Капитонов черту беседе.

Исчез из поля зрения завсегдатаев пивбара Сашка Горе-вой. Это вовсе не означало, что он изжил в себе пристрастие к определённым напиткам. Означало это, что Сашка перешёл в иное социальное сословие, по неписанным правилам которого появление в демократических заведениях не является прилич-ным. Выражаясь проще, Горевой заделался бизнесменом. У неприкаянного степановского обывателя объявился влиятельный родственник в Киеве. Он дал Сашке денег для успешного старта и обозначил нужные связи. Без малейших душевных терзаний расстался Горевой с заводом железобетонных изделий, а в городке заработали два пошивочных цеха и мастерская по тонировке автомобильных стёкол. В интервью газете «Степановский вестник» новоявленный предприниматель заявил: «Грядущая независимость уже мешает молодому отечественному бизнесу. На границах республики появились таможенные посты, движе-нию товаров противостоят новые бюрократические рогатки. Тем не менее, я приду на референдум и проголосую за независи-мость, потому что верю в будущее Украины и жду введения на-циональной валюты, стабильной и конвертируемой». Не дож-дался – автоматная очередь киллера сразила Сашку Горевого три года спустя. Впрочем, мы, пережившие девяностые, конвертируемой гривны не дождались тоже.

30 августа 1991 года Верховный Совет Украины запретил деятельность коммунистической партии. В просторные кабине-ты горкома въехали разношерстные социальные службы. Око-ловластные организации вели низконравственные бои за обла-дание первосекретарской «Волгой». Партийные функционеры, теперь уже бывшие, не потерялись в народных массах, но при-нялись создавать новую партию – кажется, социал-демократическую.
В Киеве регистрировали кандидатов в президенты Украи-ны. Без неожиданностей не обошлось. Ладно, какой-то Пилип-чук, но – Леопольд Табурянский. «Кто такой Леопольд Табурян-ский?» – пусть спросят у нас. «Суйте нам иголки под ногти, – обречённо ответим мы, – не дано нам ответить, кто такой Лео-польд Табурянский». Страшно даже представить себе государ-ственное образование, президента которого зовут – Леопольд Табурянский.
Другое дело – Черновол. Идеи Вячеслава Максимовича настолько импонировали определённой части нашего народа, что другая часть народа, более определённая, сделала всё возможное, чтобы Черновол не стал Президентом. Всю свою жизнь основатель Руха боролся с советской властью, в том числе три раза ему приходилось делать это из-за колючей про-волоки. Система применила отработанный приём: правозащит-ника признали националистом. Пусть даже так, но почему чело-век, ратующий за благополучие своей национальности, объяв-ляется врагом государства, декларирующего право наций на самоопределение, свободное и гармоничное их развитие? По-чему, обеспокоившись судьбами вьетнамов, афганистанов и ангол, можно объявлять преступником человека, желающего добра одной национальности, проживающей на территории Союза? Правы мы или нет, но шансов стать Президентом Ук-раины Вячеслав Максимович Черновол имел не много.
Зато много шансов имел Леонид Макарович Кравчук. Си-туация, на наш взгляд, сложилась парадоксальная. Люди, в ли-це своих выборных представителей, отказались от главенства коммунистической партии и выбрали себе Президента – вче-рашнего секретаря ЦК КПУ, заведующего идеологическим от-делом. Ни своего Валенсы, ни своего Гавела у нас не нашлось уже потому, что их никто не искал. Мы доверили судьбу страны партийному функционеру, единственная заслуга которого – со-гласие на досрочные перевыборы. Честь Вам и хвала, Леонид Макарович, хотя бы за это! И стоит ли удивляться тому, что в стране в течение десятилетий безраздельно хозяйничали быв-шие партийные функционеры, тесно повязанные с криминали-тетом?
А ещё – в городе осквернили памятник. Как ни странно, вандалы избрали объектом своей гнусной деятельности отнюдь не монумент, изображающий революционера Фому Степанова. Облили краской воина в плащ-палатке, стоящего на другой, окраинной площади города и напоминающего своего собрата в Трептов-парке, без немецкой, правда, девочки на руках. На постаменте изобразили корявый трезубец, подтекающие буквы сложились в слово «кати ». Коммунальные службы вымыли памятник бензином. Милиция разыскивать экстремистов отказалась. А зря, не мешало бы найти и выпороть ремнём с горячей солдатской бляхой. Больно и нельзя – всегда идут рядом.

Короче, кто о чём. Кто во что горазд, в общем. Так и жил город Степановск перед референдумом и выборами.
А Вадик Капитонов неожиданно для себя съездил на фут-бол, в Кряжгород. Неожиданность заключалась в том, что он предпочитал смотреть футбол по телевизору. Там и повторы покажут, и комментатор разъяснит что и как. Но главное – нет рядом многотысячной беснующейся толпы, в которой Вадик терялся, переживая ощущения паники и страха.
А тут вот, друзья уговорили, – поехал! В том году интерес к чемпионату СССР заметно ослаб. Отказались сражаться за советское первенство тбилисское «Динамо» и ереванский «Арарат», не подавал заявку на участие вильнюсский «Жальги-рис». Украинские команды согласились доиграть последний сезон – в противном случае их бы не допустили к участию в европейских кубках.
Компания степановских болельщиков ездить на футбол в Кряжгород продолжала по инерции. Поддавшийся на уговоры Капитонов к месту сбора, под пожарной каланчой, явился во-время.
– Не успеваю я за этими ценами. Почём сейчас водка? – спросил он у подошедшего Скороходова.
– «Русская» – девять восемьдесят пять.
Капитонов достал червонец.
– Успеешь?
– Конечно…
Транспорт заказали в экскурсбюро – в придачу к автобусу полагалась девушка-экскурсовод. Едва болельщики заняли места в салоне, она приступила к выполнению обязанностей. «Наш город основан во второй половине XVI века, а точнее…» Её не слушали. Пролистав в уме две-три страницы заученного текста, экскурсовод сделала важное сообщение:
– В дороге поужинаем. Сделаем остановку в Партизанском урочище, у живописного озера…
– А скоро Партизанское урочище? – раздался вопрос в ещё не тронувшемся с места автобусе.
Спросили, разумеется, для поднятия общего куража – где находится гостеприимная поляна, прекрасно знали все. Доб-равшись до заветного озера, водку в этот день, второго ноября, пили с какой-то особой ответственностью. Кряжгородский «За-бой» принимал московский ЦСКА, и степановцам предстояло увидеть один из восьми матчей заключительного тура послед-него чемпионата СССР. Присутствовать, словом, на историче-ском событии.
«Хлеба и зрелищ!» – требовал плебс Рима, на тысячеле-тия вперёд обозначив основные устремления всякого народа. И если в те дни в Кряжгороде с хлебом уже возникали трудности, то вкусить от предстоящего зрелища собрались тридцать тысяч жителей края. В основном – измотанные и окрылённые забастовками шахтёры.
Армейцы уверенно возглавляли турнирную таблицу и на-меревались не столько заработать очки, сколько доказать своё превосходство. Победа не улучшила бы положение «Забоя», но задача: посрамить москвичей на своём поле – никогда не снималась в наших широтах с повестки дня.
Матч начался напряженно, обе команды самоотверженно боролись за мяч. То ли из-за выпитого, то ли в силу невесть откуда появившегося патриотизма Капитонов с облегчением почувствовал, что неистовый рёв трибун его не раздражает. Мало того, ему понравились выкрики расположившейся рядом со степановцами группы молодых кряжгородских фанатов.

Сеном пахнет, ржанье слышно,
ЦСКА на поле вышло!

– надрывно скандировали ребята, а горняки уверенно пристре-ливались к воротам москвичей.
На двадцать пятой минуте молодая звезда кряжгородцев Сергей Щербаков вывел свою команду вперёд. 1:0!

В луже плавает доска
На ней надпись – ЦСКА!..

«Забою» требовалось если не развить успех, то довести матч до конца, удержав результат. Сделать это упорно не давал судья, бакинец Рагимов, всю игру назначавший сомнительные штрафные в пользу москвичей.
За минуту до окончания встречи защитник «Забоя» пробе-жал в штрафной площадке в добром полуметре от упавшего армейца Корнеева, правил не нарушив, но Рагимов назначил пенальти в ворота горняков. Обступившие судью кряжгородцы пытались что-либо доказать бакинцу, но кто из нас когда-нибудь видел, как арбитр меняет своё решение? Мяч влетел в ворота «Забоя», и тут же – самое удивительное! – прозвучал финальный свисток. 1:1!
Люди на трибунах встали и пошли – повалили на поле!
– Су-дья – пидо-рас! – гремело над стадионом и далеко за его пределами. – Су-дья – пидо-рас!
В панике футболисты ЦСКА бросились к раздевалкам. Впереди них бежал Рагимов. У самого прохода к раздевалкам, отсекая толпу, выстроилась милиция. Полетели камни и бутылки. Кое-кого из армейцев достали пинками.

Лучше нюхать два носка,
Чем болеть за ЦСКА!

Люди не унимались. Толпа вывалила со стадиона и окру-жила центральный вход. Требовали выдачи Рагимова. Капито-нов видел, как били стёкла автобуса, на котором приехал на матч, как ни странно, «Забой».
Приехал спецназ, болельщики оказались в оцеплении. Заработали милицейские дубинки, газ-«черёмуха» на открытом воздухе оказался малоэффективен.
– Спец-наз – пидо-рас! Спец-наз – пидо-рас! – забыв про Рагимова и футбол, скандировала разъярившаяся толпа…
До своего автобуса степановцы добрались с невероятным трудом, убедились, что все в сборе.
– Ни хрена себе, съездили на футбольчик! – плюхнувшись на сидение, выдохнул Вадик Капитонов. – Ну, зато на историческом событии поприсутствовали. Чемпионата СССР больше нет. Занавес, господа!
– Что-то многовато для меня исторических событий в по-следнее время, – пытаясь придать расхристанной куртке при-личный вид, проворчал Скороходов…

Месяц перед референдумом прошёл спокойно, чтобы не сказать – тихо. Странные и неожиданные метаморфозы про-изошли с Дубинским. Тот не то чтобы отошёл от деятельности группы «К верховьям», но заметно охладел к им же самим вы-двинутым идеям, и в разговоре с единомышленниками не про-являл внимания, как бы уносясь мыслью к своим, одному ему известным эмпиреям.
Отчаявшись добиться от городских властей помощи в расчистке Кобыльей, Дубинский заявил, что справится с проблемой самостоятельно. Впрочем, рядом с ним постоянно обреталось десятка полтора старшеклассников, ещё проявляющих интерес к общественной жизни. Дубинский почти не показывался на дышащем на ладан заводе и целыми днями пропадал со своей командой где-то за городом.
Неожиданно для знакомых он начал лучше одеваться. Поговаривали, что купил квартиру, во всяком случае, съехал с семьёй из общежития завода техоснастки имени Виктора Кинги-сеппа. На возникающие вопросы отвечал улыбчиво, но не по существу.
О происходящих с приятелем переменах Капитонов одна-жды – впрочем, не намеренно – заговорил с Бахровым.
– Гранты, наверное.
– Это ты что сказал? – спросил Григорий Афанасьевич, разгоняя клубы табачного дыма.
– Существует такая херня, – доступно разъяснил Капито-нов. – Выделяет заграница деньги под различные проекты. Вовка давно ходил вокруг да около. Скорее всего, получилось.
– Да нет, – отмахнулся фантаст. – Корабль.
– А вы это что такое сказали?
– Турецкий корабль с золотом. Нашёл его Володя, похоже.
Капитонов даже присвистнул.
– Как же я-то не догадался?! Ни хрена себе, граф Монте-Кристо! А нас, значит, побоку?
– Так мы же только про клад Мазепы вместе договарива-лись. А с кораблём… Его дело, короче…

Первого декабря Вадик Капитонов поднялся с постели в прекрасном настроении и боевом состоянии духа. Набрал но-мер Дубинского.
– Привет, Салават Юлаев! Проснулся? Что делаем, куда направляемся?
– М-м, в восемь утра! Куда направляемся? Никуда не на-правляемся. Что могли, мы уже сделали.
– Так что теперь, дома сидеть?
– Ну, не знаю. Агитация сегодня не только уже бесполез-на, но и запрещена. Нет, выйдем, конечно, попозже, заглянем на какой-нибудь избирательный… Короче, дай поспать, Вадик.
Сплюнув в адрес гудков отбоя, Капитонов позвонил Толе Скороходову…
Декабрь и есть декабрь. Какое там настроение не окрыли-ло с утра Вадика, вид зимнего города особой радости в душу не привнёс. Серые дома и голые деревья, схваченная морозцем бугристая грязь под ногами, присыпанные не устоявшимся снегом газоны, ветер, крикливые вороны. Или галки – не разберёшься без орнитолога.
Приятели побродили немного по городским улицам.
– Может, в кино сходим? Ты «Дикую орхидею» видел?
– Не видел, анонс видел по телевизору. Целыми днями: торговая биржа «Алиса» и «Дикая орхидея».
– Да, это говорит не в пользу того, чтобы идти её смот-реть. Да к тому же, она – на вечерних сеансах.
– Слушай, чего мудрствовать, пошли в пивбар, туда на утренний сеанс пускают.
В пивбаре Капитонов пренебрёг запретами и принялся агитировать многочисленных знакомых пойти и проголосовать за Успенск. Ему казалось, – и наверное, не без оснований, – что действие установленных государством правил не распростра-няется на злачные, истинно демократические заведения.
Знакомые соглашались, кивали понимающе и никуда не торопились.
– А может, водчонкой догонимся? – вкрадчиво поинтере-совался Скороходов.
– А деньги?
– У нувориша нашего возьмём, у Сашки Горевого.
– Ага, найдёшь его, как же, нувориша! Да и не желательно мне сегодня. Договорились после обеда с Дубинским встретиться.
Дубинский действительно появился в баре во второй по-ловине дня. Вбежал и застыл у входа, вглядываясь в пьющие пиво компании. Капитонов поднял руку.
– Что стряслось?
– Завал полный!
– То у тебя провал, то завал. Ты уже определись как-нибудь, Вова. – Говорил Вадик довольно расслабленно, хотя уже понял: стряслось что-то нешуточное.
– Ты слышал, что в нашу часть перекинули полк из Чехо-словакии? – спросил Дубинский.
– Ну, слышал что-то. Ну, и что?
– Вот и я – что-то, где-то. А это – не наши люди. Они при-дут на выборы и проголосуют за Степановск. Не зря Ленин учил: нужно посылать агитаторов в армию.
– Ленин много чему учил, – проворчал Капитонов. – Ладно, что ж теперь? Как случится, так и случится. Пойдём хоть сами проголосуем. Толян, у тебя паспорт с собой?
– А ты помнишь, как мы в марте на референдум ездили? – невозмутимо отозвался Скороходов. – Так я его с тех пор и не выкладывал. Сходим, только давай хоть пиво допьём…
Шли, оскользаясь на обледенелых тротуарах. Спустились по Ломоносовской, свернули на Клары Цеткин. Ещё не стемнело, и в сквере, у текстильного техникума, виднелись люди, много людей.
– Военные… – рассмотрел Скороходов.
– И надо же, на нашем участке, – сплюнул Дубинский.
– Вперёд! Народ и армия едины! – вспомнил Капитонов. К чему вспомнил?
Вблизи стало ясно: бойцы уже проголосовали и толпились теперь, сбившись в отдельные кружки, покуривая, смеясь и толкаясь, чтобы согреться.
– Целый строй пришёл, – рассказала вахтёрша. – Как за-топали, я думала, война!
– Да не больше батальона, всего-навсего, – прикинул на глаз Вадик.
– А офицеры? А семьи? Проиграли мы, короче, – обеску-ражено махнул рукой Дубинский и тронул за плечо спускающе-гося по лестнице сержанта. – Вы за кого голосовали, молодой человек?
– За Кравчука! За Украину! За Степановск! – радостно до-ложил воин.
– А за Степановск почему?
– А за что ж ещё? Там ещё написали, как его, Успенск ка-кой-то. Так я и не знаю, что это за херня такая.
– Ясно, – вздохнули активисты группы «К верховьям».
– Строиться! – зычно гаркнул невидимый старшина. – В колонну по четыре становись!
Солдаты ушли как положено: молодёжь – впереди, в ногу; старослужащие – в хвосте, кто во что горазд.
Явилась ранняя декабрьская темень. В участок ещё захо-дили запоздавшие избиратели, разговаривать с ними не имело смысла.
– Пойдем хоть сами проголосуем, что ли, – встрепенулся Дубинский…
– …Я же говорил, водки выпить надо, – разделил настрое-ние приятелей Скороходов.
Носком ботинка Капитонов сбивал со ступеньки ледышки. Скуповатый язвенник Дубинский достал четвертную. «Откопал клад, точно!» – отметил Вадик.
Донёсшийся из темноты шум сообщил о приближении лю-дей. Менее организованных, чем военные. Из-за деревьев скве-ра донеслось:

– А я нашёл другую,
Хоть не люблю, но целую…

– Свадьба, что ли? – предположил Дубинский. – Похоже.
Большая, человек из тридцати, компания высыпала на ос-вещённую площадку перед крыльцом техникума.
– Да какая ж свадьба? Одни бабы!
Действительно, к дверям в избирательный участок при-ближались женщины, разгорячённые, весёлые, красивые в су-мерках. На пределе голосовых возможностей пели:

– Губы твои как маки,
Платье по моде носишь…
Капитонов даже головой покачал, силясь прогнать наваж-дение – впереди компании, в распахнутой шубке, вдохновенно забросив назад голову, вышагивала Эдит.
– Ну? Кому тут нужно помочь? – Она чмокнула Вадика в щёку. – Смотри, какой электорат! Принимай!
Хотелось бы добавить, что подруги Эдит проголосовали организованно, но можно ли говорить о какой-то организованно-сти, когда речь идёт о подвыпивших, загулявших женщинах? Наконец компания как-то сгруппировалась у крыльца. Эдит снова потянулась к Вадику с поцелуем, угодила в подбородок.
– Извини, я сегодня с девчонками…
В конце аллеи грянуло и понеслось к мрачному небу:

– Дым сигарет с ментолом
Пьяный угар качает…

…Утром Вадика поднял с постели звонок Дубинского.
– Разбудил?
– Нет, не удалось.
– Ты там сядь, если стоишь. Мы победили! Большинство – за Успенск…
Капитонов попытался сделать стойку на руках, но упал. Поспешно принялся одеваться.
Влетев в квартиру Эдит, сграбастал подружку в объятья и принялся покрывать лицо поцелуями. В завершение чмокнул в нос.
– Слушай, а вчера, это что произошло?
– Ничего особенного. Пригласила девок на день рождения. Тортик испекла, договорились посидеть в одной столовой. Ещё сказала, чтоб захватили паспорта – игру, мол, проведём.
– Так у тебя ж в октябре бёздэй.
– Да какая разница, кто об этом знает. Кадровички только, так и те проверить поленились.
– А что за игра?
– Ой, да выдумала на ходу что-то. У кого там, в паспорте, сочетание цифр в какое-то число складывается, тому – бутылку шампанского. Вот. А когда все подпили хорошо, клич бросила: даёшь референдум! И чтоб все за Успенск. Остальное ты видел.
– Эдик, моя ж ты умница! Ты… ты надёжнее, чем люди Флинта.
– Молодец! Хорошо сказал. Какие планы на день?
– Сегодня собирается группа «К верховьям». Торжествен-ное собрание.
– А мне можно с вами?
– Ещё бы!..

У обезвоженного на зиму фонтана собрались все: Капито-нов, Дубинский, Верхонцев. Чинно подошёл Григорий Афанась-евич Бахров. Отсутствовал Лобода, но этого, кажется, никто не заметил.
Народный депутат Дубинский поведал неимоверные под-робности подсчёта голосов. Оказалось, имели место и такие.
– Представляете, подходит ко мне на этаже Щавлев и го-ворит: Володя, а я тоже за Успенск. Падла, думаю, что ж ты раньше молчал? Мы же победили с мизерным перевесом. Практически шло к тому, что пятьдесят на пятьдесят. И только в оконцовке за Успенск получилось на пятнадцать голосов больше. Всего-навсего! Это – три с чем-то сотых процента. Но победа за нами!
Капитонов перевёл взгляд на подругу. На скулах Эдит проступил румянец. Она подняла воротник шубки, поёжилась.
– Холодно здесь. А пойдёмте ко мне. День рождения про-должается!
…Даже после третьей рюмки в застолье ощущалась тоже-ственность, побуждающая говорить витиеватые тосты.
– Сегодня мы празднуем большую победу! – возвестил Дубинский. – Сделать предстоит ещё много, и наша «К верховьям» не распускается. Но уже сейчас я хочу… я напишу об этом в завещании лет через семьдесят… чтобы на моей могиле написали: «Здесь лежит человек, который вернул городу имя». А ещё я хочу поблагодарить Игоря Верхонцева. Именно его поэтическая, так сказать, агитация… Как там у тебя, Игорь? Отдай свой голос за Успенск…
– И быстро сваливай в Смоленск! – закончил дистих Вер-хонцев, поднимаясь. – Что вам сказать? Я рад, что подтвердили независимость Украины. Все, наверное, преследовали, шкурные цели: жить, мол, лучше станет, сытнее. Так и я ведь не исключение. Сколько шансов я имел пробиться в Союзе, если живы ещё и Евтушенко, и Михалков? Практически нуль. А на Украине – другое дело. Я костьми здесь лягу, я разобьюсь в хлам, но войду в десятку сильнейших поэтов Украины. Ура!
Поаплодировали и выпили.
– Григорий Афанасьевич, скажите вы что-нибудь.
Бахров поднялся. Потянулся в карман за сигаретами, но одёрнул руку.
– Господа! Кх-м. В общем-то, мы сделали совсем немного. Сегодня город зовётся так, как он уже звался когда-то. Я хочу вам, сказать, что ничего в этой жизни не меняется и даже время движется по спирали.
– В вас проснулся писатель-фантаст, Григорий Афанасье-вич.
– Как знать, как знать. Когда изучишь историю и литерату-ру, когда изучишь, наконец, жизнь, вот тогда и понимаешь, что не меняется ни-че-го. Если не считать антуража. Вы ещё убедитесь в этом лет через двадцать. Не станет, правда, меня, а вам придётся ещё столкнуться с очень серьёзными потрясениями… Сегодня революция не происходит, она ещё грядёт…
– Григорий Афанасьевич, а давайте выпьем, – решился перебить Бахрова Капитонов. – По-моему, это актуально и зав-тра, и вчера.
– Молодец, Вадим! Ты понял мою мысль.
Выпили, включили музыку.
Расходились поздно и все вместе. Подняли даже на ноги прикорнувшего в дальнем кресле Верхонцева…
– …Помочь убрать посуду?
– Не надо, я сама. – Эдит уже переоделась в домашний халат и смотрела теперь на Капитонова, скрестив на груди руки. – Ладно, чего уж там… Оставайся.
– Не без удовольствия. Я назавтра взял отгул.
– Ты не понял. Оставайся навсегда, Вадик.
Капитонов замер ошеломлённо.
– Я уйду, – ответил добрую минуту спустя. – Тогда я уйду сейчас. И приду завтра. С вещами.
– Ой, держите меня! Откуда у тебя вещи, Капитонов?
– Ну, почему? Есть, конечно, – смутился Вадик. – Я принесу стопку книг… Носки! Толян Скороходов подарил, ещё две пары осталось… Вспомнил! Телевизор! Я перетащу к тебе свой телевизор.
– Ну, у меня есть телевизор.
– Не могу я без своего, привык, – вздохнул Капитонов. – И вообще – разве плохо, если их два в доме?
– Тогда уходи, Капитонов. Уходи сейчас и приходи завтра. С вещами.
Вадик обулся, потоптался в прихожей. Хлопнула дверь, защёлкнулся замок. Эдит прошла на кухню, прижалась носом к оконному стеклу. Внизу, на освещённом пятаке у подъезда, появился Капитонов. Плотно запахнув куртку, закурил.
«Завтра он переберётся к тебе. Ты хотела этого? Хотела. Пожалеешь? Возможно. Расслабиться с ним не придётся. Он взбалмошный, конечно, но ищущий во всём гармонию и поря-док. Непредсказуемый, но надёжный. Вряд ли я почувствую себя с ним спокойно, но не заскучаю – это точно. А ещё – он романтик, Капитонов. Вот поверил в победу, надо же! Да не работала б Ларка Гольцман в счётной комиссии… Впрочем, Капитонову знать об этом вовсе не обязательно. Я обещала помочь, я помогла. Ларка не стерва, конечно, но придётся отблагодарить…»
Капитонов вышел из подъезда, плотнее запахнул куртку. «Так и не отремонтировал эту чёртову "молнию"!» Закурил.
Ночной город выглядел неуютно. Гулял по улицам ветер, пугали чёрные пасти подворотен, через один горели фонари.
Ноги принесли Вадика на центральную площадь, он оста-новился у подножия памятника.
Бронзовый Фома Степанов возвышался над площадью, но не нависал, а стоял подобно усталому воину, положив тяжёлую руку на изуродованную лопасть авиационного винта. Лётный шлем сбился к затылку, и опустился к груди подбородок. Глядя вниз и чуть в сторону, Степанов, казалось, спрашивал: «Как же так, Вадим? Почему такое со мной… с нами приключилось?..»
Капитонов пожал плечами.
– Нет у меня ответа. И вообще… Прости, брат!