«Девяносто первый или путь в бронзу», роман

О чём мы хотим рассказать? О чём наша история, о чём незатейливое повествование наше? Трудно ответить на этот вопрос однозначно, поскольку историй здесь предстаёт пред нами, по сути, две. И хотим мы поведать о судьбах двух моло-дых людей, живших в одном веке, хотя и на разных его рубежах.
Да, безнадёжно разнесли, раскидали наших героев годы. А что же объединило их, что свело на страницах этой книги? Молодость? Любовь? Жизнь на переломе эпох? Ответим: и то, и другое, и третье. Но паче прочего объединил их город.
«И стояла на земле Русской крепость Успенск». Помните? Мы остаёмся верны облюбованной некогда теме.
О жизни и деяниях профессионального революционера Фомы Андреевича Степанова можно прочесть в любом учебни-ке советской истории. Самая мало-мальски уважающая себя энциклопедия уделила ему хотя бы несколько строк. Наша же задача – соскрести бронзовый налёт, размотать замшелый ко-кон легендарности и рассказать о подлинной, невероятно про-тиворечивой и, чего греха таить, искалеченной жизни русского парня, воздушного гимнаста из бродячего цирка братьев Поло-сухиных.
Вадим Капитонов знаком нам давно. Иногда представал он перед читателем всего лишь как сторонний наблюдатель сущего, иногда – как активный участник событий, происходящих в небольшом украинском городке Степановске.
На страницах несуетного нашего сочинения появится не один персонаж, это мы обещаем твёрдо. Но главным фактором, вовлекшим нашего героя, Вадика Капитонова, в перипетии го-родской жизни начала девяностых, оказалось знакомство с ве-дущим экологом города, активистом всех мыслимых и немыс-лимых движений Володей Дубинским. А если уж так случилось, пожалуй, расскажем и о нём. Итак, начнём с Божьей помощью скромное повествование наше! 

«Подвергай всё сомнению»

И по сей день Володю Дубинского в городе, в достослав-ном нашем Степановске, знают все. Вообще говоря, всех в на-шем городе, от мала до велика, знают все, а уж что касается Дубинского, то его – особенно. И репутацию он заработал от-нюдь не отъявленного скандалиста и выжиги, но снискал он из-вестность как нарушитель общественного равновесия, поста-новщик неудобных вопросов, ниспровергатель авторитетов и ревизионист устоявшихся взглядов на суть вещей и событий.
Недругам Дубинского, в попытках как-то объяснить его активность, в голову приходили самые разные причины: от желчнокаменной болезни до голодного детства и психологической травмы сексуального характера. Тщета подобных измышлений барахталась на самой поверхности – Дубинский никогда не доводил дело до конца. Цели, которые он ставил перед собой, важными для него вовсе не представлялись, и достигать их он почти никогда не собирался. Ему нравился сам процесс расшатывания косных муниципальных устоев. Подлинный злопыхатель не успокоится, пока не увидит перед собой остывающую золу, Дубинского же больше забавляла причудливая игра пламени.

А уж о голодном детстве говорить и вовсе не приходилось – детство Вове Дубинскому досталось счастливое и идеологи-чески выдержанное. Комсомольский значок на материнском жа-кете, читающий «Правду» отец, пленумы-съезды КПCC на экране телевизора «Рекорд» – мелкие, но неотъемлемые штрихи картин, сбережённых ранней памятью. С годами они продолжали копиться, штрихи, вехи и отправные точки: рубиновая звёздочка с курчавым мальчиком уже на его форменном пиджачке, пионерская клятва, странный допрос в горкоме ЛКСМУ – приём в комсомол. Сомнений в необходимости этого членства даже не возникало – если уж мама ходила в комсомолках…

Случалось, конечно, всякое, и за первое промывание моз-гов Дубинский благодарен не заокеанским радиостанциям, а своему собственному деду. Володя редко вслушивался в бесконечные застольные споры деда с отцом «о политике», в тринадцать-четырнадцать лет его одолевали более животрепещущие интересы. Но в тот раз дед буквально закричал:
– Ленин! А что ваш Ленин?! Дали винтовку и двести грамм хлеба в день – служи! А не выдержал, убежал – поймали и рас-стреляли! Это правильно?!
Гром среди ясного неба! Крамола! Афронт! Говорить мож-но что угодно, можно слушать похабные стишки про Хрущёва с Неру и хихикать, можно жевать длинный конец пионерского галстука, но – Ленин! Самый человечный человек, Вождь всех обездоленных! Даже матёрые уголовники выкалывают на груди его профиль. Ленин никогда не ходил в туалет. Последнее, правда, вряд ли, но всё-таки…

От разрыва мозга Вову спасло то, что деда он недолюбливал. Дед постоянно ворчал, заставлял собирать вишни в его саду, а по вечерам таскать воду и поливать помидоры, никаких симпатий внуку тем самым не внушая. А нет симпатии – нет и доверия, это закон.
Между тем, приближался 1970-й год, а с ним – столетний юбилей Вождя мирового пролетариата. Володя Дубинский, ра-зумеется, не задумывался над тем, как юристу-экстерну, по-мощнику присяжного поверенного удалось выбиться в проле-тарские – мирового, к тому же, значения – вожди. Володя кол-лекционировал значки и марки, на которых красовались учёные, космонавты и профессиональные революционеры.

Ближе к 1970-му году Великий и Неделимый на полную мощь запустил свою, и без того не знавшую отдохновения, идеологическую машину. На заводах и фабриках, в крестьян-ских хозяйствах и воинских частях подводили итоги соцсорев-нований, а их победители – одиннадцать миллионов советского народонаселения – награждались специально отштампованной медалью «За доблестный труд» с профилем Вождя, что в ие-рархии регалий считалось круче, нежели удостоиться медали «Партизану Отечественной войны».
Не забыла в эти дни «орлиная власть» и о миллионах своих «орлят» – в школах ввели уроки по изучению биографии Светоча. В восьмилетке, где учился Дубинский, подходящего для ленинской комнаты помещения не нашлось – народное об-разование с огромными трудностями преодолевало последст-вия демографического взрыва середины 50-х. И тогда админи-страция приняла нехитрое и, пожалуй, единственно верное ре-шение: планшеты с пропагандистским материалом разместили на стенах школьного коридора, а уже поглазеть на них в опре-делённые часы приводили все классы поочерёдно. А Дубинский Вова, мальчик из приличной семьи, хорошист и успешный собиратель металлолома, угодил в экскурсоводы.
Чувствуя себя не вполне уверенно, подросток Дубинский вышагивал перед шеренгой своих сверстников, тыча указкой в картинки, живописующие сценки из жития великого Ленина: большая семья Ульяновых, средний сын утешает мать после казни старшего («Мы пойдём другим путём»), ссыльный посе-ленец на охоте в Шушенском, ораторствующая фигурка на бро-невике, номер «Правды» в руках председателя совнаркома, пресловутое бревно на его плече…
Володя монотонно бубнил заученный текст, успевая с тоской думать о том, что за эти вот лекции, за эти проходки с указочкой его вполне могут поколотить где-нибудь в школьной раздевалке.

Зато, невольно вглядываясь в иллюстрации и фотографии школьного «музея», сделал Володя для себя неожиданное открытие, а именно: Ленин не улыбался! И даже рьяная фантазия советских художников не смогла родить пассаж: Владимир Ильич расплылся в улыбке. Нет, встречались, конечно, на фото какие-то невразумительные ухмылки в усы или эта осточертевшая «лукавинка», но улыбнуться широко, от души, как кумир советской детворы Юрий Гагарин, – нет, на такое Ильич явно не сподобился.
Неприглядность предмета размышлений лежала на по-верхности. Ну, не какаешь ты и не писаешь, как заправский не-божитель, – твоё дело, но улыбнуться-то можно. Опять же, кни-ги. Если человек усаживается за письменный стол с претензией написать книгу, он должен иметь хотя бы зачаточное чувство юмора. Иначе – полнейший неуспех в виде упорного читательского неприятия. А тут… Нахреначить пятьдесят пять томов сочинений и не дать читателю ни малейшего повода для улыбки, если не считать таковыми скептические ухмылки трезвомыслящего человечества!

Позднее Дубинский от частного случая пришёл к обобще-нию: улыбчивость – не самое характерное качество власть пре-держащих. Видимо, что-то такое происходит с человечком, ко-гда карабкается он по острым иерархическим ступеням, после чего улыбка у него уже не получается – мышцы лица, ответст-венные за нужную мимику, напрочь атрофируются. Случались, конечно, в мировой истории исключения, которые, как всегда, лишь подтверждали правило. Потягаться с Гагариным в луче-зарности улыбки мог, и то на другой стороне шарика, американ-ский президент Джон Кеннеди. Мог-то он мог, а что из этого вы-шло, знают теперь все.
«Подвергай всё сомнению», – говаривал некогда Рене Де-карт. Услыхав лозунг великого француза, Дубинский пришёл в восторг, настолько сказанное триста лет назад перекликалось с его умонастроением. Володя взрослел, сомневаясь, и сомне-вался, взрослея. До поры до времени дело дальше сомнений не заходило, и Дубинский никак не нарушал порядка вещей, установленных – казалось, на века – советской человеколюбивой системой. Более того, учась в институте, избирался он в члены комсомольского бюро факультета, а в армии вступил кандидатом в члены КПСС. На заводе сельхозоснастки имени Виктора Кингисеппа, куда, демобилизовавшись, пришёл он работать технологом, на молодого коммуниста руководство имело большие виды. Умён, активен, способен разговаривать с людьми, вдохновить их на труд и отдых – многого, короче, можно ждать от этого парня.

Ждать долго не пришлось – парень основал политклуб «Выбор». События второй половины восьмидесятых годов ХХ века, столь неудачно названные «перестройкой», внушили большинству обывателей ощущение свободы, вседозволенно-сти и уверенности в том, что в их силах – уж теперь-то! – что-либо в этой жизни взять да изменить.
Ну, со свободой, тут, пожалуй, всё ясно. Очень большие люди готовились слить в историческое небытие     самую могущественную в мире партию, чья идеология изрядно износилась и обтрепалась, не по дням, а по часам разваливался Союз – отчего в такой ситуации не выпустить пар, не дать народцу почесать языками? Да чешите на здоровье, люди добрые! Неимоверная популярность пришла к газете «Аргументы и Факты» и телепрограмме «Взгляд», полемика и обычный безответственный трёп выбрались из подполья, обживая улицы и прочие открытые пространства. Весьма сомнительные свободы очень ощутимо кружили многие и многие головы. Через два-три года жизни в благоприобретённых условиях явилось понимание: мы можем всё!

В политклубе «Выбор» сошлись два десятка молодых за-водчан, из города к ним подтянулись юристы и журналисты, несколько врачей да пара престарелых зэков, убедивших окру-жающих и себя в том, что являются они сталинскими политка-торжанами.
Политклуб начал выпускать газету «Слобода» и обозначил своих врагов. Вполне предсказуемо ими оказались городской совет депутатов и горком партии. Пикантность ситуации заключалась в том, что руководитель политклуба, член КПСС Владимир Дубинский на то время уже заседал в горсовете в качестве законно избранного депутата.
Со временем определился круг непримиримых врагов Ду-бинского. Возглавляла его Серафима Осиповна Тыковко, директор Дома культуры железнодорожников. Женщина с квазизаконными амбициями и неиссякаемой готовностью к эмоциональному взрыву.
В городе нашем Степановске Володю Дубинского теперь знали все.
А отношения с дедом с годами выровнялись, хотя взаим-ной любовью не озарились.
Вернувшись из армии, Володя выбрал время и навестил старика.
– Садись, солдат. Выпьем, – сказал дед, разливая по стопкам самогон. Не пьющий без достойного повода дед напит-ки готовил сам – не существовало в мире силы, способной за-ставить его купить водку в магазине.
– Какой я тебе солдат? – деланно обиделся Дубинский-младший, присаживаясь, впрочем, к столу. В их части после дембельского приказа «деды» меняли название на «граждан-ские». – Всё, хватит, отслужил.
Дед выпил, не спеша закусил.
– Мой отец, а твой прадед, из армии вернулся в девятьсот шестом году, – спокойно начал дед. – Четыре года отслужил в артиллерии. Так вот, хорошо помню, и в двадцатом году прихо-дили к нему мужики и спрашивали: «Солдат дома?»
– Ох, и память у тебя, дед! Это ж сколько лет прошло? Шестьдесят почти!
– Хо! – дед ткнул вилкой в яичницу. – Я много чего помню. Я и Циркача помню…
– Какого циркача?
– Ну, Фомку Степанова, шалопая этого.
– Это в честь которого город…
– Ну да! Из-за которого Успенск наш переименовали. Цир-качом его все звали. Циркач, он циркач и есть. Стоит теперь, бронзовый, важный.
– Расскажи. – Володя даже заёрзал на табуретке.
– Потом как-нибудь, – дед снова взялся за бутылку. – Не пришло ещё время.
– Ну, потом так потом. – Знал Володя: спорить с дедом бесполезно.
Но не рассказал ничего старик Дубинский и «потом». Не успел – умер.

Половодье

После Благовещенья, ближе к апрелю, Фома уверенно пошёл на поправку. Несколько шагов, сделанные без костылей, от койки к настенному умывальнику, дались ему с превеликим трудом, но и вдохновили чрезвычайно – он обязательно пойдёт! Мужики в палате, тоже большей частью битые и ломанные, гудели одобрительно: «…оклемался парнишка наш», «…теперь давай за девками», «…на молодом заживает, как на собаке». 
Через пару дней Фома толкнул входную дверь и, переста-вив через порог ватные ноги, вышел в больничный коридор.
Дежурная сиделка Аглая Михайловна спешно поднялась из-за стола, привычно нахмурив брови, но тут же смягчилась.
– Вот и умница, Степанов! Лазарь Моисеевич сказал, пора вам уже ходить пробовать. Но только по коридору пока, грязь на дворе потому что. Завтра выдаст кастелянша сапоги ваши, тогда – пожалуйста, гуляйте себе на воздухе. Для выздоровления полезно даже.
Она уже шла рядом, подстраиваясь под неспешный шаг больного и придерживая его под локоть.
– Я сам… – Фома мягко освободил руку и плотнее запах-нул верблюжий халат, спрятав исподнюю рубаху.
– А ещё Лазарь Моисеевич говорил, земская управа обе-щала нам рентген купить. Тогда все кости, все жилочки увидеть можно.
– И что ж это за рентген такой?
– Немецкое изобретение. Я подробностей не знаю. Аппа-рат, говорят, такой, человека насквозь просвечивает, и всё, что внутри, видно, как на картине.
– Ишь ты! – Дёрнул подбородком Степанов. – Немцы эти чего только не придумают. У нас, правда, служит Модест Кар-лович в цирке, иллюзионист наш, большой специалист по кун-стштюкам. Так у него в аппарате люди вообще пропадают.
– Ой, всё вы шутите, Фома Андреевич!
– Да истинный вам крест! Ну, а как сломается аппарат ваш? И человек в нём застрянет, тогда что?
– А у нас дядя Паша есть, конюх, – веско сказала Аглая Михайловна. – Вы не смейтесь, у него руки золотые. Он Лазарю Моисеевичу весь инструмент ремонтирует. Вообще, он всё умеет. К нему даже колонисты приезжали, – тоже немцы, кстати сказать, – к себе возили, чтоб он им лобогрейку починил.
– Ну, если лобогрейку…
– Да. Только рентген этот, он от электрики работает. А в Успенске электрическую станцию ещё только собираются строить. Может, даже в этом году начнут.
– Здорово! А сапоги мои, они что, здесь?
– Конечно. Вы в беспамятстве лежали, а товарищи ваши, из цирка, все ваши вещи привезли. У койки вашей в очередь дежурили… Девушка одна особенно старалась.
– А, Катька… – Фома улыбнулся, но тут же помрачнел. – Где ж мне теперь цирк свой искать?
– А вы об этом пока лучше не думайте, Фома Андреевич. Вам сейчас выздоравливать нужно. Всё образуется…

А ещё через день Фома Степанов неспешно шёл по тро-пинке, вьющейся между почерневших осевших сугробов, в глу-бину больничного двора. Боясь поскользнуться, старался вон-зать каблуки в мокрый, проступивший из-под снега песок. Ноги слушались ещё плохо, но радость, которую испытывал Фома от самостоятельного передвижения, не уступала тому куражу, с которым выбегал он на манеж перед началом своего, объяв-ленного шпрехшталмейстером выступления.
Обойдя прививочное отделение, он прошёл вдоль дровя-ного склада и оказался в небольшом саду земской больницы, тропинка не прервалась – менее протоптанная и почти не при-годная для ходьбы, вела она, спускаясь под уклон, к невысоко-му крепкому частоколу.

Неширокая, тихая и спокойная, чуть ли не пересыхающая в летний зной речка Кобылья ранними вёснами показывала ха-рактер, напоминая о своём существовании весьма нешуточны-ми разливами. В эти весенние дни льдины нескончаемой чере-дой шли к устью, но Северский Донец уже не принимал воды своих притоков, ледовые заторы замедляли течение – Кобылья выходила из берегов. Вода поднималась, затапливая окрестно-сти, равнодушно смывая и забытый стожок, и ветхое жилище, заливая и сусличьи норы, и землянки городской бедноты. На-воднения ждали, судачили о нём задолго до весны, к нему готовились и… и удручённо подсчитывали убытки и разрушения, причинённые буйной водой. 
Год, как известно, на год не приходится, но паводок 1912 года успенцы вспоминали ещё долго. Затопив две прибрежные улицы, как случалось это и в другие годы, вода продолжала прибывать и вскоре под ней оказалась Рыночная площадь и улица Рыльская, вплоть до Никольского переулка. За три аршина до цоколя Успенской церкви вода остановилась. И без того неспешное течение городской жизни в эти дни практически замерло и сошло на нет. Прекратили работу рынок и фабрика бричек, закрылись баня и телеграф. К огромной радости ребя-тишек отменили занятия гимназия и находящиеся в районе за-топления школы. Не выходила газета «Успенские ведомости». Газета «Голос Земства» печаталась, но к читателям не попада-ла. 

Всякое сношение между двумя берегами, двумя частями города прервалось, так как искорёженный ледоходом единст-венный в Успенске мост оказался полностью скрытым водой.
На правом берегу, на малозаселённой окраине города, на-зываемой горожанами Закобыльем, серьёзных разрушений не отмечалось. И сам берег высок, да и разрушать стихии здесь особо нечего. Разлив лишь достиг ограды земской больницы, поднявшись чуть выше нижних её перекладин.
Почти каждый день от левого берега к земской больнице отправлялась лодка, груженная самым необходимым: хлебом, газолином для освещения, медикаментами. Земский врач Ла-зарь Моисеевич Вайнберг платил лодочнику из своего кармана. Рядом с грузом занимал место в плоскодонке и сам, в каждой поездке с удовольствием отмечая, что в своё время место для больницы он выбрал и предложил земской управе удачное, что взбунтовавшаяся река не добралась до основных построек, и в воде мокнет теперь лишь несколько пролётов окружающего больничный сад забора. 

Здесь, у этого забора, и оказался в один из последних дней марта пациент земской больницы Фома Андреевич Степа-нов, двадцати одного года от роду, воздушный гимнаст бродя-чего цирка братьев Полосухиных, четыре месяца назад оказав-шийся на больничной койке в результате падения из-под купола шапито с двенадцатиметровой высоты. 
Стоя на возвышенности, Фома всматривался в виднею-щийся за водным пространством город. Церковь, десяток трёх-четырёхэтажных домов в центре, пара мельниц, шахтный копёр, паровозный дымок, крохотные домишки городских окраин – вот и весь Успенск. Вспомнились – нечастые, правда, – гастроли в Воронеже и Киеве, Харькове и Екатеринославе, многолюдье на просторных, с красивейшими зданиями, улицах, неизменные аншлаги… «И угораздило же застрять в этой дыре! – Вздохнул Фома, поднимая ворот суконной тужурки. – Сейчас и не соображу, где мы шатёр растягивали. А наши? В какой они сейчас губернии? В Полтавской? А может, в Таврической? А я вот здесь…» 
Впрочем, вид Успенска, равно как и географическое его местонахождение, настроения Степанову не испортил – он по-правлялся после вызванного ударом о манеж тяжёлого парали-ча, вдыхал запахи степной весны, провожая беспечным взгля-дом бегущую мимо воду...

 

Врагов нужно знать в лицо

Вообще говоря, в тот день Вадик Капитонов шёл в пивной бар. Хотя, можно сказать, Вадик Капитонов в пивбар и не шёл, а сами собой несли его туда ноги.
Как это случилось, он и сам вряд ли смог бы объяснить, но зачастил туда в последнее время – в заведение, в котором отыскать что-либо от мало-мальски приличного бара не сумел бы самый снисходительный взгляд. Баракоподобное строение, модерн 70-х, нашло себе место в привокзальном сквере, в самом запущенном, но отнюдь не безлюдном его углу.
Тяжёлые крахмальные скатерти, мерцающие блики в зер-калах, негромкая музыка, вышколенные длинноногие официантки – всё это в степановском пивном баре отсутствовало. А присутствовала там огромная, тесная, потная и сквернословящая очередь, облупившаяся мазня на стенах, рыбьи хребты под ногами и… разгул примитивного либерализма, свобода мыслей, высказываний и волеизъявлений. Менты, если не по вызову, сюда не заходили, даже бывшие.
Эйфория конца восьмидесятых уже покидала головы даже самых законченных оптимистов, и возникла исподволь та, пока еле заметная, трещинка, которой предназначалось разрастись в неодолимую пропасть, неравно разделившую народ на богатых и бедных. А уж богатство и бедность – понятия есть настолько несовместимые, что пресловутые киплинговские запад с востоком с ними и рядом не стояли. 
 Люди, умеющие просчитывать ситуацию на два-три хода вперёд, притихли в заманчивой близости к державному корыту, вожделенно потирая руки. Остальные – абсолютное большин-ство – теряли работу, привыкали голодать, обнашивались, дур-нели характерами, досрочно старились, злились и устремля-лись в питейные заведения, где отсутствие комфорта возмеща-лось повышенной пропускной способностью.

 Впрочем, есть ли смысл говорить о пропускной мощности торговой точки, если точек таких в городке раз-два и обчёлся? В интересующее нас время ещё не зародилась и не сорвалась с тормозов плодовитая индустрия, завалившая наши города и веси стеклотарой, наполненной хмельным пойлом, именуемым пивом. Приобщаясь и к другим сомнительным ценностям, напи-ток-новодел полюбила молодёжь. Те же, кто мог сравнивать, бесспорное предпочтение отдавали прежнему пиву. Пиву хоро-шему и труднодоступному.
Вадик Капитонов хорошо знал все правила и тонкости пивной церемонии. Знал, что купив – выгавкав, вымутив, урвав – пару, четыре, шесть бокалов пива, можно отхлёбывать его в приятной компании, возмущаясь свалившимися на голову пере-менами, обсуждая последний номер «АиФ», ругая нового пре-мьера Валентина Павлова, отмочившего никому не понятный номер с обменом крупных купюр, и бесконечно говоря об этих чёртовых деньгах, за которые, как трудно их не зарабатывай, купить ничего не возможно.
По всем раскладам в пивбаре Вадика ждали Толик Скоро-ходов и Генка Гренкин, но... Но не довелось в тот день Капито-нову похлебать пива, обсудить стрельбу в Вильнюсе и Риге, вникнуть в суть разборок Буша с Хусейном.

И придётся, видимо, нам рассказ наш о прелестях отече-ственного пивопития признать рассуждениями досужими, ибо, не дойдя до пивбара двух кварталов, Вадик Капитонов увидел людей, толпящихся во множестве у входа в текстильный техни-кум.
«Абитуриенты, что ли? – скоропалительно предположил Капитонов и тут же одёрнул себя: – Какие абитуриенты! Зима на дворе».
На дворе стояла зима, но вот собрались всё же людишки в не самое тёплое время у техникума, в дореволюционные вре-мена – успенской женской гимназии. Зачем, почему? Любопыт-ство следовало удовлетворить.

В здание бывшего старорежимного учебного заведения, выстроенного в стиле профанированного неоклассицизма, вела широкая лестница с балюстрадами и пощаженными временем гранитными ступенями. Небольшой сквер – пара-тройка газо-нов, скамейки – отделял техникум от проезжей части. Сейчас здесь толпились люди, много людей. На верхней ступени стоял человек, адресуя толпе возбужденные выкрики, и Капитонов догадался – митинг!
Ах, как памятны всем нам митинги долгих лет торжества Великой Идеи! Организованно расставленные или рассаженные народные массы, пламенные речи, читаемые по проверенной и завизированной бумажке, плохо внушённое чувство сплочённости и единения, предопределённое выражение одобрения (своим, заботливым, мудрым) или протеста (чужим, злобным, неправильно мыслящим)… И что ни митинг – то непременно торжественный! Они и по сей день памятны нам по той простой причине, что на них совсем не хотелось ходить.
То ли дело их сменившие – стихийные, бурные, с полярно-стью мнений, с выкриками и потасовками, с талантливыми и косноязычными ораторами, с неожиданными решениями, про-вокациями, сердечными приступами, спецназом. На эти ходить не хотелось тоже.

Сколько помнил себя Вадик Капитонов, он не любил и даже боялся любого скопления людей. Ещё не изучив собственный характер, в школьные годы Вадик возвращался домой с перво-майских и ноябрьских демонстраций совершенно подавленным, не понимая, почему вместо праздничного настроения он испытывает усталость и гнетущую тоску. А позже – и касалось это уже не одного Капитонова – совсем плохо приходилось ему в магазинных очередях, справедливо считавшихся одним из признаков развитого социализма. «Если я когда-нибудь и умру, то это случится в очереди», – грустно пророчествовал облаянный продавцами и помятый соотечественниками Вадик, выбегая из гастронома с зажатой подмышкой говяжьей фасовкой. Базарная толчея, народные гуляния, групповое пение у костра, стадионы, культпоходы – всего этого на дух не принимала душа Вадика Капитонова.
«То ли дело – «Что, где, когда»! – размышлял он. – Вроде бы имеется там какая-то кодла, сопит, реплики отпускает, а вроде и нет никого, все в темноте, светом отрезаны. А в центре красота – шесть человек всего, на каждого – пять собеседников. Здорово это – пять. Хотя ещё лучше – двое, трое…»
И всё же, повторимся, чего ни сделаешь любопытства ради – Вадик направился к толпе.
– …Выход из такого положения прогрессивные силы видят в ломке всех старых, изживших себя, организационно-управленческих структур, в развитии подлинной хозяйственной демократии, в привлечении трудящихся к управлению всеми делами в обществе, в самоуправлении трудовых коллективов…
Как по писаному! Вадик даже посмотрел на руки оратора, типичного интеллигента, – очки, шляпа, – надеясь обнаружить шпаргалку, но ничего не увидел. «Организационно-управлен-ческих – надо же, без хорошего пенделя и не выговоришь! И мужик незнакомый. Неужто время и впрямь начало рождать своих героев? Хотя… ничего героического, на Леха Валенсу никак не тянет».

Ах, вот они о чём! Референдум. Слово появилось как-то внезапно, но зазвучало повсеместно и громко, а понятие, им означенное, сама идея и вовсе овладела умами. Ещё бы не великолепно: учесть мнение всех и принять решение, удовлетворяющее интересы большинства! И лишь Григорий Афанасьевич Бахров, поэт старой формации и писатель-фантаст, с которым Капитонов любил пропустить кружку-другую пива, словно ушат воды на голову вылил: «Херня это всё, Вадик. Большинство никогда не может оказаться правым. Спроси у людей: желаете ли не ходить на работу и сделать водку бесплатной? Большинство придёт и скажет "да". Ну, ты согласен?» – «Угу», – неожиданно прозревая, кивнул Капитонов.
А тут ещё вопросик. «Считаете ли вы необходимым сохра-нение СССР как обновлённой Федерации равноправных суве-ренных республик?» Желаете ли, то есть, продолжать жить в Советском Союзе? И что тут ответишь, если сравнивать тебе абсолютно не с чем? Как откажешься, если больше никогда и нигде не жил?
И не наблюдалось на этом митинге ни сплочённости, ни единодушия, столь присущих торжественным сборищам про-шлых лет. Люди стояли разобщёнными группами, выступающих слушали насуплено, бурных эмоций не выражали.

Вадик побродил немного, отыскивая знакомых, и вдруг за-метил Александра Ивановича Акварелина. Труженик горкома коммунистической партии стоял один, без свиты, всем своим видом показывая, что на этом сборище он человек случайный. И лишь цепкий взгляд узко посаженных глаз обнаруживал интерес к происходящему.
Поздороваться бы Вадику да пройти мимо, но нет же, дёр-нул чёрт спросить:
– Гуляете, Александр Иванович? Кислород потребляете?
У видавшего виды Акварелина ответ вырвался прежде, не-жели он успел его обдумать:
– Врагов нужно знать в лицо.
Капитонов даже рот раскрыл от удивления и поинтересо-вался вполне искренне:
– А это кто здесь враги? Кивните как-нибудь, незаметно.
Не кивнул Александр Иванович, а лишь встопорщил рыже-ватые усы да поддёрнул вверх и без того поднятый воротник номенклатурного пальто.

Растревоженные галки с криком носились над сквером, не понимая, почему эти странные люди мешают им приземлиться на облюбованном месте. 
Захотелось курить. Вадик нащупал в кармане едва начатую пачку «Ватры», но достать её не решился. Возле гастронома «Маяк» он купил у жуликоватого мужичонки двадцатипятикопе-ечное курево за два рубля и теперь крепился в расчёте, что растянет его на пару дней. В кармане лежали два талона на си-гареты, – на шесть пачек каждый, – но в магазинах их не отова-ривали. Из дальних щелей там давно уже вымели последнюю табачную крошку. «Восьмое ж марта на носу, – невесело вспомнил Капитонов. – Подсуетиться бы, добыть где-нибудь хоть блок «Экспресса» для Эдит. Извелась совсем, хрень раз-ную курит».
А на крыльце-трибуне появился новый оратор.
– Я представляю Народный Рух Украины, – заявил молодой длинноволосый парень с запущенными, кобзарскими усами.
Толпа не возмутилась, но насторожилась – люди ещё толь-ко привыкали к многопартийности.
– Вот, посмотрите, – парень тряхнул извлечёнными из кар-мана двумя зеленоватыми дореформенными бумажками, – я эти два полтинника даже обменять не успел. Да и не хотел – оставлю на память о премьере нашем, о Павлове. А сто рублей одной купюрой я всего раз в жизни и видел. Зато на три дня страну как парализовало. Предприятия остановились – дирек-тора мешки с деньгами откапывали. Кто ещё деньги менял? Кавказцы, азиаты… И, уверяю вас, поменяли. Они давно чувст-вуют себя хозяевами на Украине. Одним нам только менять оказалось нечего и некогда. Так скажите, зачем нам такой Со-юз?..
Слушатели заволновались, зашумели нестройно.
– К тому же, Ельцин ещё тринадцатого января подписал до-говор с прибалтийцами о межгосударственных, заметьте, отно-шениях, – продолжил руховец. – Нет уже никакого Союза, гос-пода! За что голосовать?

Дверь техникума приоткрылась, из неё вывалилась стайка девчушек-студенток и застыла в недоумении. Поочерёдно дев-чонки прошмыгнули мимо выступающего, чинно спустились по лестнице. Одна из них неожиданно прыснула, и вся компания быстро зашагала по аллее, прочь от митинга, громко хохоча и оглядываясь.
На балюстраду вскарабкался подросток, ему передали транспарант – прибитый к древку лист картона. «Власть народу, а не партии!»
– Слезь немедленно! – полковник милиции, настоящий, в папахе, вбивал каблуки в снежную жижу. – Взрослые, к вам об-ращаюсь, уберите ребёнка! Это провокация! Закон запрещает привлекать детей к политическим акциям.
Капитонов и здесь не сдержался.
– А как же комсомол, товарищ полковник? А пионеры как же? Или это не политические организации?
Быстрый ненавидящий взгляд, и снова:
– Товарищи взрослые, я требую… Незамедлительно…
А перед Вадиком вырос молодой человек в клетчатой кепке. «Ну, всё, догавкался. Это ж гэбэшник. Без них же нигде не святится». Порыв холодного ветра заставил чуть отвернуться, плотнее запахнуть куртку – «молния» давно вышла из строя. 
– А ты – молодец! – неожиданно услышал Капитонов. – Толково мента отбрил. Приходи к нам на политклуб. «Выбор», слышал про такой?
– Что-то слышал. Не знаю, может, и зайду.
– Приходи, приходи. В библиотеке завода техоснастки, в шесть часов, по пятницам. Спросишь меня, я – Дубинский.

Город как город

– Одевайтесь.
Главный врач земской больницы Лазарь Моисеевич Вайн-берг вымыл руки, сел за стол и, неспешно обмакнув перо в чер-нильницу, сделал какую-то запись в лежащем перед ним тол-стом журнале.
– Ну, что, Степанов, пора на выписку? Пора, пора… Прямо скажу, задали вы нам хлопот. Но и мы сделали что могли. Так что, молодой человек, вы уж теперь как-нибудь поосторожней. Не падайте больше.
– Ни в коем случае. Спасибо вам, Лазарь Моисеевич!
– На здоровье! А оно, здоровье, у вас железное, Степанов. Конституция удачная у вас. И благодарить вам по большей части родителей своих нужно, папу с мамой.
– Да я и не помню их, папу с мамой. С младенчества – при цирке. Там меня и воспитывали.
Вайнберг покивал понимающе, но вслух сочувствовать воздержался.
– А в цирк возвращаться собираетесь?
– Хотелось бы. Только найти его сейчас трудно. А… что, нельзя мне туда, может?
– Отчего же нельзя! Можно, конечно. Хотя, возможно, нуж-но и подождать несколько месяцев. Два-три хотя бы. Восстано-виться, так сказать, окончательно.
– Учту. Спасибо!
– Успехов вам, Степанов!

У кастелянши Фома получил свои вещи. Отметил, что ко-соворотка оказалась свободней, просторнее в плечах. «Хорошо, хоть картуз впору, – подумал, – сидит как прежде. Если б ещё и голова усохла, тогда вообще труба».
С удивлением воззрился на горсть монет, высыпанную кастеляншей на стол.
– Это что?
– Это ваши деньги. Здесь три рубля, я пересчитывала. Когда вы в беспамятстве лежали, циркачи ваши вместе с одеждой привезли. Пожалуйста, забирайте.
Среди монет оказалось немного – две-три – серебряных, остальные – медью, и по половине, и по четверти копейки. «Труппа для меня собрала», – догадался. Ёкнуло сердце, ото-звалось теплом.
Фома потоптался на месте ещё немного, соображая, куда пристроить аккуратно свёрнутое цирковое трико, махнул рукой и сунул его под тужурку. 
Как это прекрасно – захлопнуть за собой дверь больничного покоя, отрезав запахи йодоформа и карболки, потянуться всем телом и расправить плечи, вдохнуть полной грудью и… и застыть, вдруг понимая, что идти тебе совершенно некуда. 
– И куда вы теперь, Фома Андреевич? На поезд?
Степанов обернулся – на пороге, за его спиной, стояла Аг-лая Михайловна.
– Оно бы надо, конечно, на поезд. Только ехать куда, не знаю. Где своих искать? Да и на поездах обычно принято с деньгами ездить, а у меня сейчас и третьим классом уехать не получится.
– Так и не спешите. Снимите комнату, поживите, осмотри-тесь, как-нибудь да решится. Если согласные вы, так у меня и знакомица есть – берёт на постой. Погодите, адрес напишу.
Аглая Михайловна уже взялась за ручку двери, но тут же передумала.
– Хотя… если вы погуляете часок, в саду хотя бы, – у меня дежурство заканчивается, – так я сама вас и отведу.

 Большая вода побуйствовала и ушла. Кобылья вернулась в поросшие камышом берега, две части города вновь являли собой единое целое. Дороги подсыхали быстро, апрельское солнце не скупилось на тепло.
По пути Аглая Михайловна рассказывала Фоме о жизни городка.
– …А ещё эти автомобили! Боюсь я их жутко.
– Что, и у вас есть?
– Есть! Ещё и как есть! Может, пять, а может, и все два-дцать. Едет по булыжнику, трясётся весь. А шуму, а вони! И лошади от них шарахаются. У нас вообще много чего есть. Пивных заводов целых два, мануфактура… Две ресторации – «Лиловый динозавр» и «Прочь скука». Банк большой недавно построили, гостиница «Пражская»…
– Почему «Пражская»? Где Успенск, а где Прага! – почему-то оживился Степанов.
– Ну, не знаю я, у хозяина нужно спросить. 
Стайка гусей перешла им дорогу. Белобрысый мальчуган с хворостиной в руке застыл как вкопанный и долго пялился вслед удаляющейся паре.
– А в Кобыльей нашей, – вспомнила сиделка, – корабль утонул турецкий, золотом битком набитый. Вот.
– Да ну! И что, не достали?
– Как же его достанешь? Никто места не знает точно. Так и лежит где-то. А ещё у нас, Фома Андреевич, знаете что есть? – Аглая Михайловна добавила голосу вескости. – Подземный ход у нас есть.
– Ну! И куда он ведёт, подземный ход ваш?
– Не знаю. Говорят, в Киев, в Печерскую Лавру. Но его ни-кто найти не может. Многие в городе и не верят в его существо-вание, а я верю. А ещё говорят, клад у нас зарыт где-то. Гетман какой-то украинский зарыл. Сагайдачный, кажется.
– А не Хмельницкий?
– Вряд ли. У Хмельницкого денег не водилось, всё тратил на войну, а что оставалось – на водку.
Фома спрятал улыбку.
– И в клад вы тоже верите? 
– Верю. Город-то старинный. Его даже император Пётр Алексеевич навещал. А основан так вообще при Иоанне Ва-сильевиче.
– Да ну?!
– Правда-правда, Фома Андреевич. Ну, тогда он и городом всерьёз не считался. Так себе, застава. Это потом воевода один московский, не помню фамилии, его и развил, и укрепил. Ой, а недавно у нас взрыв случился! Почти в самом центре особняк разнесло. А на развалинах нашли… эти… прокламации вредные. Люди говорят, социал-демократы там типографию свою устроили. А взорвались то ли по неосторожности, то ли между собой не поделили что-то.
– Может, охранка подорвала, а затем прокламации подки-нула?
– Может…

Социал-демократы. В последнее время Фома всё чаще и чаще слышал это странное словосочетание. Слышал и от му-жиков в палате, слышал и раньше, в разговорах цирковой бра-тии. Говорили о социал-демократах всегда вполголоса и гово-рили разное. По мнению одних выходило, что душегубы это и воры пуще некуда; другие же считали, что, мол, всё правильно: грабят социал-демократы исключительно богатеев и мироедов, но лишь для того, чтобы награбленное раздать бедным – а уж это очень как правильно!
Сам Фома в своей жизни ни одного социал-демократа не встречал, да особенно о них и не задумывался.
Дорога, вернее – широкая тропка, прижалась к берегу Ко-быльей, запетляла, чуть ли не уходя в плавни. Напугав Аглаю Михайловну, выпорхнул из гнезда жаворонок, стремительно взлетел и пропал в синеве.
– А вы говорите – город! Да у вас тут, как в любой степи российской. Я их много переколесил с цирком… 
Скрашивая путь столь нехитрой беседой, Фома Степанов в сопровождении больничной сиделки подошёл к мосту через Кобылью, ведущему к центру города.
Мост изрядно пострадал от паводка, уже велись работы по его восстановлению, но рабочие азарта в трудах не проявляли – то ли ждали подвоза нужных материалов, то ли просто филонили.
Экипаж здесь проехал бы вряд ли, но пересечь мост пеш-ком вполне представлялось возможным.
Так, по мосту, Фома Степанов с расшитым блёстками три-ко под мышкой и попал в центр Успенска, города, о котором по-том вспоминал всю свою недолгую жизнь с теплом и ужасом. Город же помнил о Фоме намного дольше. С теми же чувства-ми.

 Автомобиль, обшарпанный грузовик «даймлер», на глаза попался один, большей частью город пользовался гужевым транспортом.
Фома остановился возле афишной тумбы, осмотрелся. Деланная серьёзность на мальчишеских физиономиях отряда скаутов, газовые фонари, городовые, цветочницы, мощённая булыжником мостовая. Город как город.
– Ну и как вам? – спросила Аглая Михайловна.
– Не хуже Жмеринки.
– Да лучше же, лучше!
– А теперь куда?
– Теперь идём на Старогусарскую.
– Ух ты! Название какое интересное. Почему так?
– Не знаю даже. Полк гусар у нас в городе стоял. Давно, ещё при Екатерине Алексеевне. Тогда, наверное, называлась просто Гусарской, а потом полк вывели в Мариуполь, вот и пре-вратилась в Старогусарскую.
– Хм. Похоже.
– Ротмистр один, правда, подал в отставку и остался в Успенске. Николай Айнаровский. Много для города сделал. Избирался предводителем дворянства. У нас парк до сих пор парком Айнаровского называется.
– Интересно с вами беседовать, Аглая Михайловна. Отку-да у вас такие познания?
– Отец у меня в гимназии преподавал. Ну, и сам по себе историей увлекался.
Владелицу доходного дома, мещанку мадам Лейкину, ра-зыскали быстро. Пришлось удовлетвориться двадцатиаршин-ной комнатой в полуподвале, зато и сторговались недорого, за два рубля тридцать копеек в месяц. Помещение оказалось су-хим и чистым, с печью-буржуйкой в углу. «По ночам ещё холодно у нас. Дрова и уголь – во дворе», – пояснила хозяйка.
– Ну, вот вы и устроены, – сиделка протянула руку. – Об-живайтесь на новом месте, отдыхайте, а я пошла.
– Спасибо вам, Аглая Михайловна…

Сто лет прошло, а что изменилось? И по сей день нет на свете более изматывающего и скучного занятия, чем искать работу. Неприятность поисков заключается в том, что часто оказывается: ты просто-напросто опоздал, за день-два до твоего прихода уже приняли другого человека. Большая неприятность кроется в неумении работодателей отказывать сразу и окончательно. Нет же, тебе обещают «порешать вопрос», предлагают зайти через два-три дня, неделю, месяц, позванивать или ждать звонка. Обычно дело на этом и заканчивается – конфета, подаренная ребёнку, у него бессердечно отобрана. А вот неприятность вселенского масштаба – это просто, это когда тебе говорят, что к работе нужно приступить немедленно, но уже вскоре ты понимаешь, что тебя делают козлом отпущения, втягивают в какую-то мерзость, подводят под статью, проще говоря – подставляют.

Нигде, кроме цирка, Фома Степанов никогда не работал. Найти неквалифицированную работу на угольных или соляных копях мешали рекомендации доктора Вайнберга. На открывав-шихся в крае во множестве заводах и заводиках внедрялись те же условия труда.
Фома надеялся найти применение своим актёрским спо-собностям – развлекать публику несложными акробатическими номерами. В ресторане «Лиловый динозавр» для посетителей весь вечер играл на рояле тапёр и свой заработок ни с кем де-лить не собирался. Хозяин ресторана «Прочь скука» Арон Во-робьёв посмотрел на Фому поверх очков.
– Молодой человек, вы даёте себе отчёт, что предлагае-те? У нас солидное заведенье, а не анатомический театр. К нам приходят состоятельные посетители, а с ними дамы, заметьте. И тут вы со своими мускулами! Не хватало ещё, чтоб в Успенске трезвонили, что в «Прочь скуке», в зале, по вечерам воняет потом! Если вам так нужна работа, так и приходите завтра, и выройте в нашем дворе сортир. Об этом так просят извозчики.
– Да пошёл ты… – Фома плюнул ресторатору под ноги.

Жильё Степанов оплатил за месяц вперёд, но обивая по-роги учреждений и предприятий Успенска, на снятой квартире показывался редко. Во всяком случае, по ночам, хотя трудоустройство оказалось здесь вовсе ни при чём.
– Фомушка, миленький, сладенький мой, – громко шептала Аглая Михайловна, прижимаясь щекой к мужскому плечу, – как ругаю я себя, как кляну. Я ведь на то представление попала, когда ты… когда всё случилось. Я видела, как ты падал. Страшно так и… красиво. Не моё дежурство тогда выпало, но я – в пролётку и в больницу. Не отходила от тебя, беспамятного, массажи делала. А теперь вот боюсь, ругаю себя…
– Соседей боишься? – Фома расслабленно поглаживал рукой тёплую женскую спину.
– Да каких там соседей! Дела мне нет никакого до сосе-дей! Старая я, вот что! Это ты у меня такой молоденький, а я – старуха.
– Ну какая ты старуха, Аглаша?! – вяло протестовал Фома. – И не старуха вовсе…
– Старуха, старуха! Мне ж двадцать восемь лет уже. А с мужем-то я и года не потешилась. А теперь вот… старуха. Вот и боюсь всё время – а вдруг не понравится, надоест соколу мо-ему в постели вдовьей…

Муж Аглаи Михайловны, двадцатидвухлетний подпрапор-щик Венедикт Яблоков примкнул к винтовке штык и первым ри-нулся за бруствер. Взвод ушёл в атаку, не заметив, что, не про-бежав и двух саженей, рухнул навзничь их командир – пуля японского пулемётчика вырвала подпрапорщику сердце. Случилось это под Мукденом, в последнем сражении одной из последних бесславных войн Российской империи. 

В Сан-Паулу танцевали самбу

Спросим же себя: а по ком наши плачи? Хотя – стоп, а по-чему плачи? Может, лучше спросить нам себя: за кого радова-ния наши? А может статься, и вовсе не спрашивать себя ни о чём? Во всяком случае, не задавать вопрос в столь выспреннем тоне, ибо всю сознательную жизнь боролись мы с пафосом, как с чужим, так и со своим собственным.
Да и о каком пафосе может идти речь, если едва затеяли мы разговор, едва обозначили его тему, как тут же столкнулись с глухим и стойким обывательским неприятием: ах, зачем, за-чем говорить об этом?! Ни говорить об этом не хочется, ни, тем более, вспоминать в подробностях…
Дело ясное, кому из нас нравится вспоминать о пережитых мытарствах и унижениях? И вполне можно с пониманием отнестись к своим соотечественникам и их уязвлённым чувствам, так же, как и обуздать свою страстишку к сочинительству. Можно, но… но рухнула эпоха. Не отмерла, не отошла тихо в нети, как это свойственно всему грандиозному и величественному, но непозволительно зависла, накренившись, и рухнула в одночасье. С вселенским грохотом и скрежетом. Сотрясая государства и ломая границы. Калеча наши судьбы и души…
Косоватая и жёсткая, новая эпоха рождалась в адских му-ках. В угоду незримому, но могущественному режиссёру на ходу менялись не только декорации, но и трактовка извечной трагикомедии, в просторечье именуемой «жизнь». И всем, пережившим глобальные перемены, воздалось. Все сёстры получили вожделенные серьги. Одни – возможность грести и множить, другие… Взгляните на полки и витрины магазинов, пересчитайте сорта вываленной там колбасы, марки расставленных в батареи напитков. Очереди у прилавков сменились очередями к банкоматам. Не к этому ли мы стремились?..
Справедливости ради, нужно вспомнить, что жили в стра-не и другие люди. И хотелось им свободы. Писатели и художники, скульпторы и журналисты, философы и артисты разговорного жанра считали себя ущемлёнными в творчестве, передвижениях и поступках. В условиях тоталитарного режима у них ничего не получалось, не ладилось как-то. Интересно, но у Сахарова и Солженицына получалось, а у этих – нет. У Даниэля и Синявского ладилось, у этих – ни в какую. У восьмёрки, вышедшей в 1968 году на Красную площадь, к Лобному сразу месту, и осудившей вторжение советских войск в Чехословакию, всё получилось и заладилось (психушка, ссылка, тюрьма), а у этих – ну никак.
И вот же что примечательно, когда вожделенная свобода наконец-то явилась, в весьма карикатурном, нужно заметить, виде, явления нам невиданных и неслыханных до поры шедев-ров, обвала их на наши головы, почему-то не случилось. Никто не показал нам ни неба в алмазах, ни зари за околицей. Мало того, пошлость, безвкусица, косноязычие оттеснили всё то, что прежде именовалось культурными ценностями. Вышел на гуманитарный подиум и на долгие годы воцарился откровенный китч.
Может, это и есть она, свобода?
Вот и вспомнили мы, не без грусти, о соплеменниках сво-их, переживших конец двадцатого века. А уж о не переживших и говорить не приходится – кто их когда считал, жертвы социальных катаклизмов?..

Но в тот зябкий мартовский день уже далёкого года в ок-рестностях благословенного нашего Степановска колбасного изобилия ещё не наблюдалось.
– Я уже не могу. Я хочу сметаны, – без надрыва, устало сказал Сашка Горевой. – Я у себя, на бетонном, вкалываю, как военнопленный, так могу же я хотя бы элементарно пожрать? Хоть через два дня на третий. И это при всём том, что мне пока платят. А если перестанут? Если сдохнет завод наш, тогда как? А ты на курево не богат, Вадя? 
По телевизору крутили «Утреннюю почту», и ведущий Сергей Шустицкий объявил Сабрину. Вадик Капитонов даже заёрзал в кресле, предвкушая живительное зрелище. Ответил рассеянно:
– Есть немного… Подожди, придут наши с водкой – тогда покурим.
– Ладно… – Горевой сглотнул слюну и в сердцах стиснул зубами спичку, которую жевал, обуздывая желание закурить. – А ты что там нашёл?
Он вроде бы тоже сидел напротив телевизора, но, как иногда случается, не видел, не вникал в суть происходящего на экране.
– Сабрину лицезрю, Салерно, – отозвался Вадик, – и млею от восторга.
– Нашёл чем восторгаться! Это что, по-твоему, голос? Хрень это, а не голос!
– Да причём здесь голос?! – Капитонов даже подпрыгнул слегка в кресле от возмущения. – Я бы диск её и слушать не стал. Её именно смотреть надо. Ты на фигурку эту глянь. А пластика, а темперамент! Она ж лучится вся. Сияет.
– Hot girl, hot girl! – будто подтверждая сказанное, выкри-кивала с экрана певичка и всё поправляла просторный топик на продуманно выпрыгивающей наружу груди.
– Запад, Италия… – согласно вздохнул Сашка Горевой. – Представь, у нас вышла б Пугачиха… нет, лучше Зыкина. Вы-шла бы Зыкина на сцену – «Издалека до-олга-а…» – раз и сиська вывалилась.
– Ага! И в джинсовых шортиках, Зыкина. Хотел бы я по-смотреть. Хотя нет, наоборот, не хотел бы… Слушай, а с чего он сдохнет?
– Кто?
– Да ЖБИ твой.
– Не знаю даже. Чуйка у меня какая-то говённая – рухнёт всё в один прекрасный момент к чёртовой матери, если уже не рухнуло.
– Так уж и рухнет. Стройматериалы, они ж всегда нужны. Стройка – это ж такое дело…
Приятелям, одному произносить, а другому слушать трю-измы об извечной актуальности строительства не пришлось – беседу прервал шум за входной дверью. Клацнул замок, и в прихожей появились Генка Гренкин и хозяин квартиры Толик Скороходов. Вошли шумно, выставили на стол водку, – да взя-ли, мол, взяли! – Генка выложил рядом с поллитровками свежий батон.

Уже в сборе, компания рассаживалась за столом. Добыт-чики спиртного продолжали, видимо, начатый по пути разговор.
– Ты говорил, на закусь у тебя бычки есть. Давай неси!
– А ты не знаешь, где холодильник? Пойди и возьми, – ух-мыльнулся Скороходов.
Чертыхнувшись, Гренкин встал из-за стола. Звук, издан-ный им на кухне, походил на что угодно, кроме возгласа пред-вкушения гастрономических изысков. Впрочем, следом донес-лась вполне разборчивая витиеватая брань.
Теперь накрытый стол (водка, батон) покинули все – на кухне, явно, происходило нечто, заслуживающее внимания.
С отвисшей челюстью Гренкин застыл у распахнутого хо-лодильника. В целомудренно пустой камере, на решётчатой полке, устроилась консервная банка с мятыми разномастными окурками. На бумажной ленте, опоясывающей жестянку, вполне определённо читалось – «Бычки». 
– Мы ж сюда шли, – запричитал Генка, – я у него, сволочуги, спрашиваю: жрать хочется, есть у тебя что в холодильнике? Бычки, говорит. Я ж забежал в магазин, батон купил на радостях, а тут… Жаба задавила?
– Так бычки и есть, – невозмутимо дёрнул плечом Скоро-ходов. – Как я и сказал.
– А здесь ты их зачем держишь? – Гренкин всё не мог справиться с разочарованием.
– Это – энзэ. А где хранят запасы? В холодильнике.
– Правильно, Толян, – вступился за приятеля Капитонов. – Пригодятся.
Забрав с полки скороходовскую заначку, он первым вышел из кухни.
По телевизору шёл «Клуб путешественников», в бразиль-ском Сан-Паулу танцевали самбу. Четверо мужчин в Степанов-ске пили водку.
– Скорей бы уже цены поднимали, что ли! – продолжал кипятиться Гренкин. – Кой-какие деньжата у людей скопились, а в магазинах – пустыня пустынная. Одна «Кукумария» в банках. Они там уже крепостные башни из этого говна выкладывают. Кто-нибудь может мне сказать, что такое «Кукумария»?
– Морская капуста, – подсказал Горевой.
– Сам ты морская капуста! Это моллюск такой. Его ж только китаёзы жрут! Мы что, китаёзы? А если где что и выбросят, люди метут любую херь. 
– Во-во, – невесело кивнул Вадик Капитонов. – Я вчера часы так купил. Зашёл в «Ромашку» – часы дают. Тридцать два рубля. Ну, отстоял, взял двое. Кварцевые, штамповка тайваньская.
– Покажи.
– Дома лежат. Да там смотреть не на что. Пластик какой-то цветной. Детские, что ли? А у меня и свои ещё нормальные.
Он оттянул рукав, обнажив запястье с позолоченным «По-лётом».
– Так а зачем тогда брал?
– Не знаю. Психоз, наверное, массовый сказался. Такая очередь стояла…
– Да подумаешь, часы! – фыркнул Горевой. – Моя жена позавчера водные лыжи притаранила.
Компания перестала щипать батон.
– Это как? Это что? Это зачем?
– Купила. Она с работы идёт, у неё «Спорттовары» по пу-ти. Выбросили там. Ну, и взяла.
– И что делать с ними? Лучше б бейсбольную биту купила. Нужнее.
– Бит и на показ нету. Спрос опережает предложение. А с лыжами… Кататься, наверное, пойдёт.
– По Кобыльей?
– Да хрен её знает! А может, на стиральный порошок сме-няет. Зато деньги вложила удачно. И вообще – красивые.
Россказни Горевого вызывали, в общем-то, доверие, хотя и не всегда. А тут ещё, похоже, сказалась обида за «сам капус-та». Промолчали. 
Между тем, катастрофически быстро заканчивалось куре-во. Капитонов нашёл газету «Труд» и оторвал от листа ровную полоску.
– Вот и начка Толянова пригодилась, а то напали на чело-века…
Он выбрал в консервной банке несколько окурков и, вы-трусив на бумажку табак, свернул и склеил с помощью языка самокрутку.
– Во! – обрадовался Гренкин. – Скрути и мне.
– Щаз-з! Всё брошу… Меня этому дед один учил, так у то-го после войны на двух руках три пальца осталось. А у тебя их где-то двенадцать-тринадцать. Вот и крути. Учись, ещё понадо-бится.

Газетный лист уменьшался в размерах, всё меньше невы-потрошенных окурков оставалось в консервной банке.
– …И снова – шахтёры! – ударил кулаком по столу Горе-вой. – Всё из-за них. Начиная с восемьдесят четвёртого года. 
– С какого?! – удивился Капитонов. – Восемьдесят четвёртый – сплошная андроповщина. Какие забастовки?
– В Англии! Я про английских шахтёров говорю, с них на-чалось.
– Да при чём здесь?..
– При том! С нас бабки дербанили, дневной заработок, им в помощь. Детей ихних в «Артек» звали, хоть один киндер прие-хал? Они там давно перебесились и забыли. А мой дневной за-работок, он где?
– Тебе в рифму ответить?
– Отож! Потом – Кузбасс, потом – наши. И заметьте, все требования только их и касаются. А мы что?
– Так, может, это мы такие хорошие? – вставил Скорохо-дов. – Может, поддержали б шахтарюг, так по-другому б всё и вышло?
– Кого поддерживать?! Они нас звали? Мы им нужны? Вон, рассказывали, в Нечипоровке, приходят на ОРС женские сапоги, импортные. Тут же стачком лапу накладывает – только жёнам шахтёров. А наши жены что?
– Пушки заряжёны…
– Во-во. Он в забое, ему кушать надо, согласен. А мне не надо? Хоть иногда. Я сметаны хочу!
– Пей водку.
– Тоже кончается.
– Я больше не пойду, – отмахнулся Скороходов. – Вооб-ще, вам не кажется странным, что хозяин бегает за водкой? Нонсенс какой-то! 
– А кто возьмёт, кроме тебя?
Ещё утром, когда приятели только определились в наме-рениях, как провести выходной, Толик вздохнул и открыл рабо-чий блокнот. В потрёпанной книжице значились номера теле-фонов всех тридцати семи продовольственных магазинов горо-да. А уж имена и отчества завмагов и авторитетных продавщиц прочно держались в памяти электрика горторга Скороходова.

Советское руководство, начавшее антиалкогольную кам-панию в восемьдесят пятом году, приложило титанические уси-лия, чтобы успешно провалить своё благое начинание, о чём и заявило официально осенью восемьдесят восьмого. Безответ-ственному народу, так и не разделившему чаяния верхов, вновь позволили вкушать радости земные, но вернуться к прежнему порядку вещей оказалось уже непросто. Чтобы восстановить распаханные виноградники, требовались время и деньги. Почти уничтоженное водочное производство в условиях экономического кризиса не удовлетворяло вышедший из подполья спрос. Не хватало сырья, тары и, опять же, денег.
 Как следствие бездарной кампании появились и набрали силу теневики. Во времена сухого закона в Америке на крими-нальном небосводе зажглись звёзды Аль Капоне и Лаки Лучано, имена «бутлегеров» нашего Отечества тоже на слуху, но звучат они теперь единственно в новостях политики и хрониках светской жизни.
Уже занималась заря смены государственных цен на ком-мерческие, более отвечающие если не стоимости, то конъюнк-турному спросу на товар. Предприимчивые люди, умело на-правляя и перенаправляя пока ещё скудные водочные потоки, быстро делали целые состояния. Впрочем, полуобморочное государство ещё пыталось удержать верховенство в распределении ценного продукта, и редкие алкогольные ручейки иногда затекали в магазины, которые ему, государству, ещё принадлежали. 
Само собой разумеется, потоками управляли единицы. Основная, она же законопослушная, часть народонаселения утолять жажду при всяком благоприятном случае устремлялась к пресловутым ручейкам. Под натиском, с которым штурмовались торговые точки, не устояла бы ни одна Ла-Рошель. Не для слабонервных, в общем, панорама.
Однако все эти ручейки и ла-рошели, все эти штурмы и страсти-мордасти совершенно не касались электрика горторга Анатолия Скороходова. Зайти в магазин с чёрного хода намного престижней и эффективней, нежели прошествовать туда через вход парадный – это азбучное правило знал каждый обыватель, мало-мальски знакомый с бытом и нравами советской торговли.

Сделав около десятка безрезультатных звонков, Скороходов накрутил гастроном-«стекляшку» № 17 и услыхал благую весть: водку завезли, приходи, мол, Толя. «Семнадцатого числа в семнадцатом. Символично», – с ухмылкой невинного дитя порочной системы констатировал горторговский электрик. Доставить спиртное представлялось теперь делом времени. Включив для приятелей телевизор, он влез в старенькое пальтишко. В последний момент с ним увязался Гренкин – «И я прогуляюсь…»
– …Не пойду я больше… – Скороходов упрямо сжал губы и вдруг вспомнил: – А ну-ка, подождите…
Он вышел в прихожую и, покопавшись там, видимо, в кла-довке, внёс в комнату туго набитый мешочек, размерами с трёхлитровую банку.
– Это что? – опасливо покосился на пыльную холстину Горевой.
– Золото Полуботка, – ответил ему Капитонов. 
– Наконец-то нашёл что-то пожрать, – сам себя обнадёжил Гренкин.
Мешок увесисто опустился на стол.
– Табак, – бесстрастно объявил Скороходов. – От тёщи остался.
– Херас-си! Она чё, трубку курила, тёща твоя?
– Трубку, ага! Дачу опрыскивала.
Тряпичную завязку разрезали ножом. От газеты остался клочок не больше ученической тетради. Друзья притихли даже, увлекшись фабрикацией, и результата добились одновременно. Гренкин, правда, выделился – в размерах его самокрутка могла бы потягаться с сигарой популярной гаванской линии. 
Прикуривали нетерпеливо, тоже молча, но вскоре прорва-ло:
– Сука! Не тянется!
– Скороход, ты что подсунул?!
– Да-а-а, покурили…
Табак, измельчённый до фракции пыли, сбивался в бу-мажке в плотную массу, протянуть сквозь которую воздух не представлялось возможным.
– Снова крайности! – возопил Гренкин. – Вчера пошёл на базар, хотел самосада купить. Опоздал – листья продали, одни палки остались. Ну, в смысле, стебли. Купил, принёс домой, а ладу дать не знаю как. Мясорубка не берёт. Сел ножницами крошить. Вроде получается – накрошил на козью ножку, поку-рил, и тут же крошу на новую. И так целый день, пальцы вон в кровь постирал ножницами… И скажите, какая падла придумала выдавать сигареты по шесть пачек в месяц? Почему по шесть? Почему не по пять? Или по семь?
– Учёные так рассчитали, науковци, мать бы их, – объяс-нил Сашка Горевой, – шесть пачек достаточно, чтоб табачные бунты не возникали.
– Суки! – вскипятился Гренкин. – Заставить бы Горбатого сидеть вот так, в пепельнице рыться, бычки из бычков переби-рать, самокрутки лепить!
– Он не курит, наверное…
– Он не курит! Он не пьёт! Он, может, и Райку свою не тра-хает! И нам так надо? Совсем не жить? Такую страну развалил, сучара! Демократизацию свою долбаную слил к бениной маме, «Взгляд» уже третий месяц не выходит.
– Хрен ли мне от того «Взгляда»! Я сметаны хочу, – вспомнил Горевой.
– Ага! Молока с булочкой и на печку с дурочкой? Размеч-тался! – осадил приятеля Гренкин. – В гробу я видел такой Со-юз после этого! Не пойду я ни на какой референдум!
– Точно! Сегодня ж референдум, – вдруг вспомнили ос-тальные.
– Да провались он пропадом…
– А я пойду, – сказал Толя Скороходов.
Посмотрели на него внимательно.
– Так это ж конечно! – Картинно развёл руками Гренкин. – Мы же в очередях с честными тружениками не стоим. Мы же в магазины с чёрного хода заныриваем. Нам такой Союз очень даже по кайфу…
– Пойду и всё, – твёрдо повторил Скороходов, оставив без внимания ёрничанье приятеля. – И за Союз проголосую.
Дрогнуло что-то в нетрезвом сердце Вадика Капитонова. Шевельнулось нечто саднящее, чему не успел он вспомнить названия, потому что услышал собственный голос:
– И я с тобой, Толян. Паспорт у меня с собой, одевайся…

Зиме в том году даже на издыхании не удалось полностью выстлать землю снегом. За окнами троллейбуса уныло видоизменялся серо-белесый городской пейзаж. На остановке «Таксомоторный парк» в салон втиснулся классического типа бродяга. Засаленные лохмотья, перехваченное тряпичными узлами подобие обуви, драная котомка через плечо. Пребывал он, к тому же, явно не в себе – с черных губ срывалось невнятное бормотание, тусклые глаза, казалось, белого света не запечатлевали.
– Вот он. – Скороходов толкнул в бок сидящего рядом Ка-питонова.
– Кто? – недоумённо спросил Вадик.
– Бомжа видишь? Так вот это он и есть.
– Да кто, он?
– Прообраз Советского Союза, за который мы едем голо-совать…

Билет в одну сторону

Рекомендациями доктора Вайнберга всё-таки довелось пренебречь. Молодой организм восстанавливался быстро, и Фома Степанов страдал от постоянного чувства голода. Отча-явшись найти применение своим атлетическим способностям, он без особого труда отыскал подённую работу.
В начале XX века экономика края переживала невиданный доселе взлёт. Купечество, некогда третье сословие Российской империи, уверенно выходило на первое место во всех сферах общественной жизни. И если никто в Успенске не имел привилегии купца I гильдии, их дефицит вполне восполняло нашествие толстосумов из Таганрога, Харькова, Луганска. Наряду с отечественными предпринимателями осваивать богатства края устремились французы и бельгийцы, немцы и латыши, финны и греки.
Бешеными темпами развивалась горно-металлургическая промышленность, но наиболее крупные предприятия отрасли концентрировались южнее Успенска. В городке же по-прежнему перерабатывали дары полей и огородов, лепили сальные и восковые свечи, открывали винные склады.
Российское купечество понимало: чтобы опередить спесивое дворянство, одной тугой мошны недостаточно – следовало уделять внимание культурным ценностям, поощрять искусства, заниматься, наконец, благоустройством своих городов.
Впрочем, вначале XX века граница между сословиями уже едва различалась: купцы покупали дворянские звания, дворяне открывали или приобретали фабрики и заводы. Завершалось формирование нового класса – буржуазии, абсолютно безучастной к родословным и титулам.
В Городской Думе Успенска заседали – дворяне ли, купцы – достойные люди, и забот им хватало вдосталь. Город, основанный более трёх веков назад, уже не отвечал современным требованиям к муниципальному устройству. «Двадцатый век на дворе», – говорили земцы и выдвигали проекты перепланировки улиц, строительства новых предприятий, расчистки и изменения русла речки Кобыльей.

На перекрёстке улиц Айнаровского и Императрицы Марии строилась мужская гимназия, на Рыльской возводилось здание электростанции, начался ремонт проложенного сорок лет назад и пришедшего в негодность водопровода. На всех стройпло-щадках требовались рабочие руки.
Не имеющий специальности Степанов нанимался подсоб-ным рабочим: носил кирпичи, копал траншеи, месил глину. Од-нажды на разгрузке вагона с углем Фома познакомился с Изо-тычем, крепким мужичком лет сорока-сорока пяти. В трудный, засушливый год Изотыч пришёл в Успенск из села, да так и остался в городе. От семьи отбился, хотя и высылал на родину деньги, ночевал либо в бараке у земляков, либо, когда позволяли заработки, снимал комнату в доходных домах.
В выборе места работы Фома быстро привык полагаться на чутьё нового знакомца. По утрам Изотыч почти безошибочно угадывал, на какой из строек нужны подсобники, где в этот день покладистый десятник, какова достанется нагрузка и сколько за неё заплатят. За обычный десятичасовый рабочий день удавалось заработать пятьдесят, а то и все пятьдесят пять копеек. Этого хватало, чтобы поужинать в обжорке на Базарной площади и заплатить в срок домовладелице мадам Лейкиной за снимаемую комнату.
– …Я вам денег принёс, барыня. За месяц.
– Фу! – хозяйка скрестила руки на груди. – Ну какая я вам барыня, Фома Андреевич? Зовите меня Евдокией Ивановной.
– Хорошо, Евдокия Ивановна. Вот, не откажите в любез-ности получить.
Степанов подошёл к столу и высыпал на скатерть горсть монет.
Мадам Лейкина пересчитала и быстро спрятала деньги. Серебряные опустила в один карман, медь – в другой.
– Могли бы и повременить дня три. Я бы подождала не-много – гости у вас всё-таки, как тут без расходов? Хотите чаю?
– Какие гости? О чём это вы? – удивился Фома.
– Да ну как же? Два часа уже дожидаются в вашей комна-те. С ростовского поезда, наверное. – Мадам Лейкина поджала губы и не сдержалась: – Барышня, совсем молоденькая. Так выпьете чаю, Фома Андреевич?
– Н-нет, спасибо. – Фома надел картуз. – Пойду я, Евдокия Ивановна. Спасибо вам!
Чуть не кубарем скатившись с крыльца, Степанов влетел в полуподвал и распахнул дверь своей комнаты. На его кровати, на самом краешке, положив на колени ладошки в узких перчатках, сидела девушка.
Фома заметил дорожный баул у её ног, клетчатый берет, и главное – сверкнули в полуподвальном сумраке чистейшей синевы глаза и взметнулись навстречу вошедшему длинные ресницы.
– Катька, – только и охнул Фома Степанов…

В парке Айнаровского, в недорогом павильоне Зиновия Гиршмана, молодые люди пили сельтерскую воду.
– Меня Полосухины послали. И труппа тоже. Поезжай, го-ворят, узнай, как он там. Вернётся, может? А мы сейчас в Рос-тове стоим. Ты-то как?.. Совсем поправился?
– Да хоть сейчас под купол. Я ведь тогда испугаться не успел, вот что главное. Человек если испугался, – пиши пропало, нет больше с него толку. А я не успел, так стремительно всё произошло. Раз – и в больнице. – Фома умолк, задумался. – Вот только до сих пор понять не могу: что я не так сделал, почему упал, что случилось с этой чёртовой трапецией? Или мне кто-то тальку в магнезию подсыпал?
– Скажешь тоже! Кто у нас способен на такое подличанье? – Катька откинулась на спинку плетёного стула. – Разобрались потом – подшипник лопнул, рассыпался. Полосухины механика нашего, Фомича, уволили. Хотя и он вряд ли виноват – всяко случается, сам знаешь. И здесь тебя, может, зря оставили. Сами бы вылечили, по-нашему, по-цирковому. Только доктор сказал: переезда не выдержишь, покой нужен. Ну и решили не рисковать.
– Да… – задумчиво покивал Фома и вдруг встрепенулся. – Слушай, а как ты меня нашла? Ну, Успенск – это понятно, а здесь, в городе?
 – Ну, проще простого. Пришла в больницу, там и подска-зали. Сиделка там есть, приятная такая. Пожилая, лет под три-дцать.
«Аглая!» – ожгло Степанова. Он наконец сообразил, поче-му радость от встречи с Катькой ощутил не в полной мере, словно примешалась к той радости едва уловимая горчинка. Девчонка, вчерашний подросток, цирковая подружка, товарищ по ремеслу… но с другой стороны – женщина, молодая, строй-ная, красивая. Как объяснить её приезд? Что сказать Аглае? Фома налил себе сельтерской, выпил. Мелькнула в голове под-ленькая, но спасительная мысль.
– А когда мы едем? Давай утром.
Катька помрачнела, уставилась в свой стакан.
– Понимаешь, Фома, дела у цирка сейчас не ахти, сборы упали. Одним словом, денег мне дали на билет в одну сторону. Больше денег нет, Фома.
– Надо же! – чертыхнулся Степанов. – И я только-только за комнату заплатил. На месяц вперёд. Знал бы… А на подён-ной, дай Бог, чтоб на хлеб хватило. И что же делать?
– Так мы же цирковые! – Минутная подавленность уже по-кинула Катьку. – Заработаем. На улице работать не приходи-лось, что ли?
– Да я уже пробовал… Не очень что-то…
– Ну, это ты один пробовал. Заработаем, а там хоть в Одессу, к Малевичу, хоть в Питер, в «Модерн». – Она огляну-лась. – Любезный, на минутку!
Половой замер у столика в полупоклоне.
– Могу я видеть хозяина?
– Никак нет. Отдыхают они, только завтра появятся.
– Передай ему, я зайду, к обеду. Скажешь, знаменитая ак-робатка спрашивала, Катрин Сазье. Я здесь проездом, еду на гастроли, в Карловы Вары. Запомнил?
 
– …Я завтра ещё выйду на старую работу. Договорился с Изотычем, подводить неудобно. А ты погуляй по городу, по-смотри, поищи подходящие площадки. Чтобы и людно, и… ну, сама понимаешь.
Фома с Катькой спустились по Старогусарской, вошли в подворотню.
– Ну, вот мы и дома. Держи ключ. Располагайся, ночуй, а завтра свидимся.
– А ты?
– Я? Я у Изотыча переночую. Не беспокойся.
Ещё не имея достаточного жизненного опыта, по наитию Фома поступил в соответствии с одним из золотых правил муж-чины: разговаривая с женщиной, никогда не упоминай о других женщинах.

Уже засыпающего в тёплой Аглаиной постели Фому на-стигла мысль: «Денег дали на билет в одну сторону. Как-то странно…» Обдумать ситуацию в деталях оказалось некому – Фома Степанов спал…

Изотычу планы Фомы с Катькой неожиданно пришлись по нраву.
– Эт вы путём придумали, ребятишки. Ежели чего умеешь делать хорошо, так и делай на радость людям. Мне б годков пару десятков скинуть, так и я б с вами…
– Шпрехшталмейстером тебя взять, что ли? – ухмыльнул-ся Фома.
– Ага, шапито только растянуть осталось, – кивнула Кать-ка.
– Зачем шталмейстером? – невозмутимо ответил Изотыч. – Я б и на арене смог. Чего гляделки вылупили? Во, глядите…
Он поднял ногу, ухватился обеими руками за каблук и, выпрямившись, коснулся мыском сапога собственного носа, продемонстрировав тем самым не столько ловкость, сколько огромную дыру на подошве.
– …То-то! А в молодости я полсела колом разгонял по праздникам.
Зато на следующий день Изотыч порадовал артистов по-настоящему: принёс кусок почти нового, три на четыре сажени, брезента. В углу значилось: «Ейская ж. д. Ст. Сосыка».
Прочитав надпись, Фома не омрачился, но спросил:
– А если городовой увидит? Масляной краской писано – не сотрёшь. Ты где взял?
– Добрая парусина, – ушёл от ответа Изотыч, но добавил: – Вниз буковками расстелите.
Порепетировали на безлюдном берегу Кобыльей и вышли вечером в парк Айнаровского, по предварительному сговору с Гиршманом, к павильону «Фруктовые воды».
В бродячем цирке издавна практиковалось совмещение амплуа – каждый актер выходил на манеж в двух-трёх номерах. Гимнасту на трапеции Степанову не раз приходилось выступать с плечевыми акробатами, нередко случалось подменять ковёрного.
Теперь, в успенском парке, он работал нижнего, и успех выступления, его ожидаемый эффект полностью зависел от Катьки. Начав с проходок и арабских прыжков, она легко, каза-лось, вспорхнула на плечи Фомы, раскинула руки. Грациозная фигурка в красном леотарде хорошо просматривалась издали сквозь молодую листву акаций и клёнов. К импровизированной арене потянулись зрители.
Алле! – сальто вперёд с возвращением на плечи партнё-ра. Алле! – заднее сальто…
Неподалёку, у эстрады-ракушки, грянул духовой оркестр. Катька перестроилась, подчинив движения льющейся музыке. Её увлечённость номером, непринуждённость исполнения пе-редались зрителям, их становилось всё больше, заворожено следящих за головокружительными взлётами улыбающейся синеглазой гимнастки.
Изотыч старательно играл роль циркового «деда», ходил у брезента, собирая в картуз монеты и выкрикивая:
– Только один вечер в Успенске! Проездом в Карловы Ва-ры и Европу! Знаменитые ханд-акробаты цирка всех импера-торских величеств! Обворожительная Катрин Сазье и король вольтижёров Тома Этьен! Спешите видеть! Освобождайте ко-шельки!
Фома поднялся на ноги из положения лёжа, удерживая стоящую на его плечах Катьку. Алле! – девушка выполнила двойное сальто и застыла в комплименте.
Публика оживилась. «Браво!» – кричали успенцы. Их вос-торга не разделил городовой, стоял, угрюмо разглядывая не-весть откуда взявшихся на вверенном ему участке артистов, оглаживал усы. 
– Пойди дай ему гривенник, – толкнул Изотыча Фома.
Сбор у павильона Гиршмана, четыре рубля сорок восемь копеек, превзошёл самые дерзкие ожидания.

Аглая Михайловна смотреть представление не ходила. Восторженный рассказ Фомы выслушала со странной улыбкой. Приоткрытые губы, ямочки на щеках… и холодные, с застывшей грустью глаза.

На следующий день брезент разослали утром на Базарной площади, у фонтана. Горожане и крестьяне из близлежащих сёл, забыв про покупки, увлечённо следили за трюками молодых акробатов. Наспех закрывая лавки, торговцы спешили поглазеть на диковинное для их городка зрелище. Изотыч не успевал ловить картузом летящие копейки, пятаки, гривенники и, обуянный куражом, выкрикивал нечто совсем несуразное: «Помидоры, огурцы! Вольтижёры – молодцы! Черносливы, кабачки! Раскрывайте кошельки!»
Работающий по часам фонтан выпустил длинную струю.
Случившийся в толпе хозяин ресторана «Прочь скука» Арон Воробьёв дождался конца номера и пробрался к раскрас-невшейся, сделавшейся ещё привлекательнее Катьке.
– Восхищён вашим талантом, мадемуазель Катрин! При-мите мои самые искренние!.. И скажите, нравится вам развле-кать высоким искусством этот нищий сброд? Не согласитесь ли выступить в солидном заведении? Несколько вечеров по выгодному для вас контракту. А я… у меня, чтоб вы знали, есть связи, устрою вам ангажемент в Екатеринославе.
Фома подоспел вовремя.
– Сортир копать зовёте, господин хороший? Дело нужное. Может, ты нам выкопаешь? Здесь, с фонтаном рядом. А то в дыре вашей и нужду негде справить по-человечески. Ну-ка, проваливай отсюда, дядя!
Поджав губы, ресторатор отступил в толпу.

В пивной на трактирной улице Фома с Изотычем заказали пива с солёными баранками.
– Эх, весна-то какая! Наши в селе уже отсеялись, поди, сенокос на носу, – отхлёбывая пиво, мечтательно разулыбался Изотыч. И, не отличаясь в беседе последовательностью, спро-сил: – А ты про британский пароход слыхал? Потонул где-то. Как его?..
– Читал в газете, – кивнул Фома. – «Титаник», кажется.
– Во-во! Наро-оду потопло! – и снова без всякой связи: – А ты, парень, значится, с Аглаей живёшь, с Яблоковой?
Фома отставил кружку, попунцевел.
– Ну… да, в общем. А тебе что?
– Да и ничего, вроде как. Я ж и мужа её помню, Венедикта. Красавец мужик, офицер. Как выйдет в мундире. Сам высокий, усы завитые. Сгинул на Японской… Аглая убивалась, не приведи Господи! Потом в больницу записалась, воинов увечных отхаживать. Золото баба! А Катерина тебе кто?
– Катька? Товарищ цирковой, кто ж ещё? Она ж как пацан. Мы с ней и выросли вместе, при цирке.
– Угу, угу, – покивал Изотыч и приложился к кружке. Утё-рев запястьем губы, посмотрел Степанову в глаза. – Я тебе вот что скажу, Фомка, ты Аглаю не обижай.
– Да ты что, Изотыч! И в мыслях такого не держу! Как можно?
– Эх, не знаешь ты жизни, парень…

По вечерам в парке Айнаровского работали на облюбо-ванном месте, у павильона «Фруктовые воды». Хозяин заведе-ния, Зиновий Гиршман, не мог нарадоваться новому соседству. Посмотреть выступление акробатов стекалось много людей, и мало кто отказывал себе в удовольствии тут же освежиться газированной водичкой. Выручка росла, и Зиновий всячески благоволил молодым артистам. Перед началом представления он зазывал их к себе в павильон и, рассыпаясь в похвалах, угощал сельтерской, а потом и предложил одеваться у него, в чулане с колотым льдом: к чему, мол, дефилировать через весь город в цирковых нарядах?
Бродячие актёры, не привыкшие к удобствам грим-уборных, готовятся к выступлению, не делясь по половому признаку. Увлечённость работой исключает всякое стеснение. Как-то не до того, и всё же…
– Сегодня делаем руки в руки и голова в голову. Как репе-тировали, – напомнила девушка. – Эх, хочу я тройное сальто попробовать, но надо бы ещё отработать…
Стянув с плеч косоворотку, Степанов посмотрел на Катьку и не смог отвести взгляда. Оставшись в лифе и коротких панталонах в смешных бантиках, с обнажённой грудью, Катька отстёгивала чулок. Не изведанная прежде нежность – а может, жалость – к партнёрше обуяла атлета. Сделав шаг, он осторожно положил ладони на девичьи плечи и привлёк Катьку к себе. Девушка быстро-быстро заговорила, пряча лицо на его груди:
 – Никто меня не посылал, Фома. Никакие не Полосухины. Я сама. Я сама к тебе приехала, Фома… Ну, всё, всё. – Сжались и застучали по мужским рукам маленькие кулачки. – Выход, Степанов! Наш выход!

В Успенске с небывалым успехом продолжались гастроли акробатической труппы Катрин Сазье и Тома Этьена. В том же городке, в небольшой ухоженной квартире, плакала в одиночестве по ночам женщина. Аглая Яблокова, унтер-офицерская вдова.

Блаженны наши дни, когда молоды мы и успешны. Солнце светит единственно для нас и вертится, облегчая путь, навстречу нам планета. Нет в мире силы, способной остановить нас. Не существует обстоятельств, которые бы нас омрачили. И готовы мы расхохотаться в лицо тому, кто скажет, что именно в эти дни мы наиболее уязвимы и беспомощны.

В майский солнечный полдень на станции Успенск вышел из вагона первого класса сухощавый и подтянутый, изысканно одетый пассажир. На привокзальной площади, небрежным жес-том подозвав извозчика, приказал отвезти его в гостиницу «Пражская».
У стойки портье, опустив на пол дорогой саквояж, с силь-ным кавказским акцентом представился:
– Князь Дадиани. По коммерческой части. 
 

Подходящее слово «выбор»

– Капитонов, ты… я не знаю… ну, ты просто монстр какой-то. Столько я ждала, когда выветрится твой авантюризм, так нет же. То ты собираешься снимать кино, то вступать во Французский легион, то ещё чёрт знает что. А помнишь, как ты удумал искать Трою? Слава Богу, вовремя узнал, что её уже нашёл Шлиман. А теперь вот, на тебе – город он собрался переименовывать!
Эдит, давняя подруга Вадика Капитонова, в интимном об-щении – Эдик, обладала скептическим складом ума. Надо заметить, Капитонов ко многим жизненным коллизиям относился тоже не без скепсиса, но проверять жизнеспособность возникающих в его голове идей зачастую спешил к Эдит. К тому же, на кухне у неё – и откуда только брала? – всегда водился кофе. Вот и теперь хозяйка выставила на стол стеклянную баночку «Caf? Pele», а гость внёс свою лепту, достал из кармана – спасибо Толе Скороходову – две пачки «Экспресса». Впрочем, совместное кофепитие единодушия во взглядах не обеспечивало, и Капитонов почти оправдывался: 
– Не переименовывать, а возвращать исконное имя.
– Да какая разница! Ты скажи лучше, как тебе это в голову пришло?
– Да я и раньше об этом думал. А тут недавно стояли за мылом с Дубинским…
– С кем?! С Дубинским?! Ну, тогда всё ясно!
– А ты что, знаешь его?
– Да уж знаю. Из-за него мы амброзию два дня вокруг ба-зы вырывали. Поднял шум в газете. Мы вроде виноваты, что склады за городом, в чистом поле, построили. Тот ещё тип, за-мечу. 
– Да, мы с ним на митинге познакомились. А тут недавно стоял я за мылом, по талонам. Вижу – Дубинский. Очередь длиннющая, на полквартала – болтай не хочу. Разговорились – а почему, собственно говоря, Степановск? Город старинный, у него есть имя – Успенск. Надо бы вернуть. А Дубинский и гово-рит: приходи на политклуб, там и обсудим. Короче, пошёл я на политклуб…

Действительно, пару дней назад Вадик Капитонов, сам своему поступку удивляясь, пошёл на заседание политклуба «Выбор».
 В свободной от книжных полок, просторной комнате биб-лиотеки завода имени Кингисеппа в разные дни недели собира-лись разные люди. По вторникам и четвергам здесь совершен-ствовал мастерство духовой оркестр, по средам в надеждах найти хоть какое применение своей захиревшей сексуальности приходили сюда «те, кому за тридцать».
В это же помещение завком профсоюзов впустил Дубин-ского со товарищи, определив им для заседаний свободный день – пятницу. Основанному клубу по интересам надлежало дать звучное название. На двери комнаты уже красовалась опознавательная табличка. В своё время «те, кому за…» тоже искали своему пёстрому сообществу имя собственное и, сообразуясь с матримониальными устремлениями большинства, назвали его «Выбор». Это наименование как-то сразу понравилось вольнодумцам из окружения Дубинского. Слово «выбор» они расценили как синоним модного, запущенного генсеком в народ словечка «плюрализм». На двери библиотечной комнаты так и не появилось новой таблички, а вскоре широкую известность в городе получила новая общественная организация – политклуб «Выбор».
 
Основанный молодыми коммунистами, уже вскоре по разношерстности состава политклуб напоминал Ноев ковчег. С идеей осуждения политических репрессий явились в клуб представители «Мемориала». Пришли и заняли место в активе члены Экологической ассоциации и «Союза Чернобыль». Здесь же Вадик Капитонов сразу узнал парня-руховца, потрясавшего на митинге пятидесятирублёвыми купюрами. Сюда же подтянулись основатели ещё не узаконенного Общества защиты прав потребителей. Один из них, Николай Томин, чувствуя, видимо, поддержку политклуба, решился на акцию гражданского неповиновения. Вышел к подножию памятника Фоме Степанову с рукописным плакатом «Объявляю голодовку» и засел бессрочно на стульчике, в виду горкома партии. Пикантность ситуации заключалась в том, что узнать о выдвинутых им требованиях не представлялось возможным – протестант дал обет молчания. Чем дело закончилось и куда исчез Томин, никто из горожан сказать в дальнейшем не смог, не проследили из-за потери интереса, но происшествие дало основания Дубинскому объявить о приходе в Степановск подлинной демократии.
 Скамейки в комнате двойного «Выбора» располагались амфитеатром – все видели каждого, каждый видел всех. Такое удобство политклуб унаследовал от духового оркестра. При-шедшего Капитонова усадили на фланге, рядом с жилистым стариком с окладистой бородой a la Солженицын.
Семидесятидвухлетний Платон Платонович Хохленко тридцать три года жизни провёл в тюрьмах и лагерях. После ареста отца, старого большевика и работника уездисполкома, пятнадцатилетний Платоша не стал дожидаться ссылки и сел в тюрьму за хищение кольца колбасы и килограммовой гири в продуктовой лавке. Дальнейший жизненный путь Хохленко можно обозначить пунктиром: кража – грабёж – вооружённый разбой – убийство в зоне – неудачный побег. Сидел с Анатоли-ем Жигулиным. С середины шестидесятых – законопослушный член общества и участник соцсоревнований. В конце восьмиде-сятых – сталинский политкаторжанин и узник совести.
Всего этого Вадик Капитонов не знал и, возможно, не за-помнил бы своего соседа, если бы старик при появлении перед аудиторией каждого нового выступающего не толкал его в пле-чо с одним и тем же вопросом:
– А это кто? Коммуняка?
В ответ Капитонов, в этом сборище человек новый, лишь пожимал плечами. И тогда старый зэка уверенно отвечал себе сам:
– Коммуняка!
Капитонов отметил, что собравшиеся пребывают в лёгком возбуждении. Оказалось, что Дубинскому удалось пригласить в клуб начальника городского отдела КГБ, и все ожидали начала заседания с интересом.

Мы уже обмолвились о том, как трудно переносил Вадик Капитонов окружающее многолюдье. Он и теперь намеревался под шумок сбежать, но услышав, что вот-вот должен явиться кагэбэшный начальник, решил остаться и потерпеть – не каж-дый день увидишь живого комитетчика.
 Труженик службы тыла пришёл вовремя. Плотный, корот-кая стрижка, черты лица – взглядом не зацепишься. Мужик как мужик, настоящий чекист. Рассказывал недолго и неинтересно. И впрямь – что интересного? Работа, она и есть работа.
– А есть ли у вас внештатные осведомители? – спросили с амфитеатра.
– Стукачи, – прошамкал Хохленко.
– Разумеется, мы прибегаем к помощи наших сознатель-ных граждан, – реплику бывалого зэка гэбэшник оставил без внимания. – Наша служба всегда работала на благо народа, и опираться в свой деятельности на народ – для нас вполне естественно. У нас даже почтовый ящик висит, рядом с входной дверью. Весной и осенью битком набитый. В общем, когда психические заболевания обостряются.
Ожидаемого эффекта встреча не произвела. Раскрытия кровавых тайн ГБ во всех душераздирающих подробностях не случилось. Человека в штатском следовало отпустить с миром, но заводской инженер, сидящий во втором ряду, поднял руку.
– А вы помните, как четыре года назад на нашем заводе работали итальянцы?
– Помню, – сдержанно ответил чекист.
– А помните, как мы хотели организовать им выходной, вывезти на турбазу?
– Что-то припоминаю.
– Мы просили у вас разрешения, и вы вроде бы дали доб-ро, а потом в пятницу, без пятнадцати пять, позвонили и сказа-ли, что нужно ехать с письмом в областной комитет, брать у них разрешение. Помните?
– Ну… таков порядок…
– А помните…
Никто из присутствующих ещё не понял, к чему клонит за-водчанин, но тот уже поднялся с места, приосанился, добавив, казалось, в росте, и закончил громко и веско:
– …помните, как вас тогда по телефону послали?
– В смысле? Куда послали? – потерял уверенность коми-тетчик.
– Куда-куда? Туда, куда надо. Помните?
– Ну… даже не знаю… вспоминается ерунда какая-то…
– Так вот, – инженер горделиво обвёл взглядом аудито-рию. – Вас тогда послали, и послал вас я!
В наступившей тишине гэбэшник сгрёб в папку какие-то бумаги, пробормотал нечто похожее на «спасибо за внимание» и вышел в дверь. Второй участник диалога продолжал победо-носно оглядываться по сторонам. Видимо, Дубинскому пред-стояло теперь девальвировать выходку защитника потребите-лей Томина и признать, что демократия пришла в Степановск четыре года назад, в миг, когда выматерили по телефону на-чальника городского отдела КГБ. 
Но Дубинский сменил тему:
– Друзья, хотелось бы сегодня рассмотреть ещё один во-прос. Как вы знаете, ещё в январе этого года с карты СССР ис-чезло название Куйбышев. Теперь город снова называется Са-мара. Не пора ли и нам выйти к городской власти с требовани-ем вернуть нашему городу исконное имя – Успенск?
Аудитория зашумела. Посыпались реплики – «правильно», «давно пора», «надо подумать», «ни в коем случае».
– Вспомните, наконец, – продолжал Дубинский, – как здо-рово изложил суть вопроса Иосиф Бродский. 

Хочу, чтоб дали Бога ради,
Как в шапку брошенную медь,
Родившемуся в Ленинграде
В Санкт-Петербурге умереть!

Сейчас там Анатолий Собчак проводит определённую ра-боту. И вообще, кто такой Степанов? Профессиональный рево-люционер, подпольная кличка Циркач. Он даже не уроженец Успенска. Свалился, говорят, в цирке, а, как выяснилось, нам на голову. Да, трагическая гибель, да, ушёл довольно молодым, но наш-то город причём?..
 – А я по детству ещё Яблокову помню, Аглаю, – подня-лась чья-то рука. – Всё её по школам таскали, на встречи с пионерами. Как ни праздник, так и Аглая. Достала, спасу нет! Всё рассказывала, как они со Степановым в подполье готовили революцию в Успенске.
– Помню и я, – затряс бородой Хохленко, – старую вешал-ку…
Призывая к порядку, Дубинский поднял руку.
– А ещё у нас присутствует городской активист и участ-ник… общественных движений Вадим Капитонов. Ему слово.
Капитонов оторопел, но догадался, что нужно встать. Он как-то притерпелся к заполненной людьми комнате, но произно-сить речи никак не собирался.
– Я, собственно говоря… с биографией Степанова знаком мало. Ничего он мне плохого не сделал. Аглаю Михайловну я тоже в детстве не раз слушал, но, слава Богу, стороной прошло. Непонятно, что они там готовили, если, всем известно: революция, как и повсюду в провинции, в Успенск пришла по телеграфу. Просто, думаю вот, если назвали город Успенском – значит, Успенск и не иначе.
Пошумели ещё, но в конце концов предложение Дубинского приняли, что и отметили в протоколе заседания.

– Останься, Вадик! Ты так редко заходишь, в последнее время.
Они уже стояли в прихожей. Руки Эдит легко теребили по-ломанную «молнию» куртки Капитонова.
– Да, понимаешь, мне ещё сегодня с Дубинским увидеться надо. Он говорит, что одной петиции в исполком мало. Нужно собрать инициативную группу, чтоб занималась переименованием, нужно…
– Боже! Опять этот Дубинский! Я начинаю его ненавидеть.
– А ты, Эдик? – Он нашёл губами ухо женщины, в одно ка-сание поцеловал мочку. – Ты со мной? Поможешь мне? Мы вернём этому городу его имя.
– Какой же ты, Капитонов! Мне твоя идея совершенно не нравится. Я родилась в Степановске, живу в нём, чего мне ещё надо? А ты начнёшь теперь сотрясать воздух со своим Дубин-ским. Я против Успенска. Поэтому… поэтому я с тобой! Я помо-гу тебе, Капитонов!

Деньги достать нетрудно

Отпрыск старинного дворянского рода Валериан Сергее-вич Изварский паче богатства и прочих материальных благ це-нил громкую славу своих предков. И, надо заметить, имел он, представитель донской знати, на это все основания.
Первые из Изварских успешно разбойничали, отчего и оказались весьма полезны набирающему силу государству Российскому. Сохранилась фамильная легенда о казаке Аникее, отчаянном головорезе под знамёнами Войска Донского, который получил в награду за успешность в ремесле золотой ковш с царским гербом и земельный надел на западе Области.
Имелись в знатном роду полковники и наказные атаманы Войска, имелся и генерал-лейтенант от кавалерии, герой второй Турецкой войны и Отечественной 1812 года. 
Один из Изварских, изрядно повоевав во благо Российской империи за её пределами, отличился и на внутреннем поприще – взаимодействуя с Михельсоном и Суворовым, подавил пугачёвский мятеж и даже участвовал в пленении донского бунтовщика и самозванца. Старания карателя не оставила без внимания императрица Екатерина II – производство в генерал-майоры, бунчук и насека легли в родовую копилку регалий прославленной фамилии.
Не меньших успехов добились именитые донцы и в граж-данских сферах жизни империи. Троюродный дядя Валериана Сергеевича внёс свою лепту в историческую науку. Получил степень доктора, и хотя места рядом с Костомаровым и Клю-чевским в отечественном пантеоне не занял, но не одно поко-ление российских школяров черпало знания из учебников Из-варского.

Все достижения и награды именитой фамилии, в виде подтверждающих документов, бережно хранились в архиве Ва-лериана Изварского. За исключением, пожалуй, золотого ковша с монаршими вензелями – износился, видимо, из-за частого ис-пользования по назначению. И всё бы ничего, но заполонила потомка одна кручина: уж очень хотелось ему продолжить че-реду выдающихся деяний и прослыть достойным продолжате-лем громкой славы своих предков.
На воинскую службу Валериан Сергеевич не попал – ме-дики заподозрили у него туберкулёз. К наукам оказался не то чтобы неспособен, но равнодушен. Основал несколько пред-приятий, но не обнаружил нужной для ведения дел предприим-чивости. В конце концов, оставив шумную столицу, уехал в ро-довое имение, в Аникеевку, и завёл рысаков. Несколько лет кряду выставлял скакунов на ярмарках в Успенске, прослыл серьёзным конезаводчиком, но беспокойная натура потомст-венного донца желала большего.
Выписывая газеты и журналы, в том числе иностранные, Изварский внимательно следил за веяниями в мировой моде, и вряд ли кто изумился, узнав, что аникеевский помещик увлёкся полётами на летательных аппаратах. Вычитав в тех же газетах о готовящемся Всероссийском празднике воздухоплавания, Ва-лериан Сергеевич направился в Санкт-Петербург.
На Комендантском аэродроме столицы собралось не-сколько десятков тысяч зрителей. Первые лётчики России со-стязались в продолжительности и высоте полёта, в точности приземления и посадке на военный корабль. Изварский не про-пустил ни одного дня праздника и даже пожал руку проходяще-му мимо Сергею Уточкину. Вместе с тем, созерцая полёты аэ-ропланов, особой радости он не испытал – увиделось ему нечто искусственное и грозное, противное человеческой природе в этих рассекающих небо машинах. Куда больше удовольствия получил он, попав, здесь же, на выставку привязных воздушных шаров, аэростатов и дирижаблей. Неожиданно для себя Валериан Сергеевич почувствовал к этим аппаратам почти родственное расположение, настолько подкупали они зрителей своей громоздкой величавостью и какой-то непринуждённой леностью.
Изварский съездил в Гатчину, где, пользуясь известностью фамилии, добился аудиенции у командира Офицерской Воздухоплавательной школы Александра Матвеевича Кованько. Генерал-майор уделил посетителю час времени, рассказывал много и, наверное, интересно, но Изварский понял из беседы немногое, зато получил в подарок книжку по теории воздухоплавания и дирижаблестроения.
Нестеснённый в средствах южанин написал письмо в гер-манскую фирму «Люфтшиффбау», графу Фердинанду фон Цеп-пелину лично, с просьбой продать ему дирижабль LZ-10/U и отбыл в своё поместье.

Оборудование поступило через полтора месяца, точно в обусловленный немцами срок. За это время Валериан Сергее-вич соорудил в имении большой ангар, прикупил установку по производству водорода и принял на работу с десяток толковых рабочих. Отдельно выписал из Таганрога механика Андрея То-поркова, самоучку с хорошими рекомендациями.
В устройстве двигателя «Maybach» Топорков разобрался без особого труда. Сверяясь с немецкими чертежами, успешно руководил сборкой аппарата, но взлетать категорически отка-зался. 
– От этого увольте, Валериан Сергеевич! По правилам, по книжке вот, два пилота нужны. Вы в каком качестве полетите, первым или вторым?
– Ну… я не знаю.
– Вот и я не знаю.
Пришлось вновь обращаться к Кованько. На этот раз с просьбой откомандировать в имение инструктора. С гонораром Изварский обещал не скупиться.
Инструктор прибыл, и первый взлёт наконец состоялся. Подняться удалось саженей на пятьсот-шестьсот. Бескрайние степи Приазовья, редкие домишки-коробочки, коровы-букашки, люди-муравьи, синие нитки рек – всего этого Изварский в пер-вом полёте не видел. Следил за действиями инструктора, пере-нимал опыт.
Удовольствие от парения в небесах пришло позже. Питер-ский инструктор уехал, посоветовав напоследок соорудить ря-дом с ангаром-эллингом причальную мачту. Валериан Сергее-вич и Топорков поднимались в воздух самостоятельно, а позже обучили ещё одного пилота из числа подсобных рабочих.
Слух о воздухоплавательных опытах донского помещика распространялся быстро. В Аникеевку потянулись гости. Приезжали дворяне-соседи, дивились и ахали. Набравшихся смелости Изварский охотно отправлял в краткосрочный небесный круиз. Нравилось не всем – дирижабль Валериану Сергеевичу достался простенький, одногондольный, пассажиры глотали выхлопы работающего двигателя. Приезжали офицеры пограничной стражи – оценивали целесообразность применения аэростатов в охране границы. Впечатлениями не делились – уезжали молча.

Слава! Её манящий и вечно ускользающий призрак… Сла-ва – пьянящая, как богатство и власть, могущественная, как голод и любовь! Сколько их, безумцев, маниакально идущих на её иллюзорное сияние, ловящих её убегающих шлейф, сложило головы или бездарно спилось в дремучей глуши – кто посчитал?!
Случается, приходит она, слава. Но не всегда и не ко всем. А когда и к кому? Во всяком ремесле слава начинается за порогом цеха. В цехе – изнурительный труд; за порогом – воля Божья. Бесспорно одно: чтобы сравниться во славе с Есениным, нужно родиться в рязанской глуши, прожить жизнь Есенина и, не исключено, сплести наконец петлю в «Англетере». 
Громкая, неувядаемая, скандальная, дурная, преходящая, вздорная, худая… Посмертная. И тоже – слава!

Очень странным для коммерсанта образом повёл себя в Успенске приезжий князь Дадиани. Деловых переговоров не вёл, заводов и фабрик не посещал, наймом рабочей силы не интересовался. Если бы кто-то вздумал проследить за князем, тот увидел бы его разъезжающим в пролётке по центру и ок-раинам городка, читающим газету на Садовом бульваре, стоя-щим в задумчивости на мосту через Кобылью. Пару раз приез-жий заходил в Приазовско-Кряжский банк, неспешно расхажи-вал по залам, но ни к кому из служащих с вопросами не обра-щался.
Забрёл на Успенский рынок, но восхищения не обнаружил: видали, мол, мы базары и крупнее, и богаче. Миновав торговые ряды, увидел выступление бродячих акробатов. Залюбовался девушкой-гимнасткой, её ловкостью и грациозностью. От зрелища князя отвлёк ткнувший в живот картуз. Перед ним дурашливо скалился низкорослый мужичонка.
– Вспомоществуйте, барин!
– Вазми, дарагой. – Кавказец опустил в картуз двугривен-ный.
Хорошо сложенный парень умело балансировал, удержи-вая напарницу на вытянутых руках.
Дадиани протиснулся сквозь плотное кольцо зрителей и, глубоко задумавшись, направился к рыночным воротам.
Вечером того же дня князь снова оказался в толпе, гла-зеющей на выступление цирковой труппы в парке Айнаровского. Дождался конца представления и подошёл к молодому атлету.
– Честь имею представиться, князь Дадиани. Ты большой молодец, биджо! Мастер! Я имею к тебе дело.
– Вы насчёт ангажемента? – восстанавливая дыхание, спросил Фома.
– Насчёт ангажемента. Гостиница «Пражский» знаешь, да? Девятый нумер. Жду завтра, в одиннадцать. Часы есть, да?

Ровно в одиннадцать Фома Степанов переступил порог девятого номера гостиницы «Пражская». Кавказец широким жестом указал ему на кресло, сам уселся напротив. На низком столике Фома увидел бутылку итальянского вина и вазу с фруктами.
– Выпьем за знакомство! Тебя как звать, биджо?
– Фома. Степанов я.
– Вах, как хорошо! А я – Симон. Так и зови меня – Симон. А папа, мама есть?
– Нет никого, при цирке я с детства.
– Ай-яй-яй! – Симон покивал скорбно, но в голосе прозву-чала еле заметная нотка одобрения. – Я тоже мама похоронил, давно совсем. Жалко…
Фома исподтишка рассматривал собеседника, пытаясь найти подтверждение первому, вчерашнему впечатлению. Он не ошибся. Типическую внешность тридцатилетнего горца ук-рашали глаза – кроткие, добрые, тронутые грустью.
Симон поднял бутылку, но Фома накрыл свой бокал ладо-нью.
– Не могу я. Режим. Ещё работать сегодня.
– Э-э, слушай! Режим-мержим… Совсем глоток можно. Хороший вино. А скажи, дарагой, ты слыхал про социал-демократов, про большевиков слыхал?
Такого поворота в беседе Степанов и предвидеть не мог, ждал, когда речь зайдёт об ангажементе.
– Да как-то… Нет, слышал, конечно… Хотя, если честно…
– Я тебя понял, биджо.
И Симон заговорил. Плохо владея русским, путая слова и их падежи, вскакивая и размашисто жестикулируя, он заставил себя слушать, не дал и на миг ослабить внимания, подкупил Фому почти артистической страстью и пафосом. Несколько раз в его речи прозвучало имя – Ленин. Фоме казалось, что он уже слышал это имя, но где и когда припомнить не смог. «Смешная фамилия, ласковая какая-то, – отметил про себя Степанов. – И человек хороший, наверное…»
– Балшой голова! – Симон цокал языком и воздевал глаза. – А ещё есть Лошадь. Есть Иванович. Балшие люди. Умные.
Спохватился Фома часа через два.
– Идти мне пора, Симон. – И не удержался, спросил, кивая на изуродованную шрамами руку хозяина номера: – А это, с Японской?
– А, нет, ерунда, – беспечно отмахнулся Симон. – Это – Тифлис. Потом расскажу. Приходи завтра.

– Ну, где тебя носило, Фома? – Катька недовольно поку-сывала губы. – Пришлось одной работать. Это же не то, сам понимаешь. Сбор маленький. А нам же совсем немного подкопить осталось.
Действительно, чтобы купить два билета во второй класс до Ростова или Харькова, акробатам не хватало пяти-шести рублей – предполагаемый сбор от трёх представлений.
Фома ещё не расплескал впечатлений от встречи с Симо-ном. Сбивчиво и увлечённо пересказал суть недавней беседы. Закончил:
– И никакой он не князь вовсе. И не грузин он, а армянин. Это всё маскировка. Конст… конспирация. 
– Вот тебе и ангажемент! – покачала головой Катька. – Ох, не нравится мне это всё, Фома!

Войдя в гостиничный номер на следующий день, Степанов заметил на крышке бюро тускло отсвечивающий вороненой сталью маузер. Сомнений не возникло – оружие на видном месте Симон оставил нарочно.
Кавказец говорил с прежним пылом, но на этот раз от об-щих рассуждений перешёл к частностям. Добиться лучшей жизни для всех обездоленных можно только силой. Николашка и буржуи добровольно власть не отдадут. Нужна борьба, нужно оружие. Для всего этого требуются деньги, которых у партии нет. Здесь, в Успенске, деньги есть, и взять их совсем не трудно.
– Ты же хочешь хорошей жизни, Фома? Тебе не надоело валять ваньку перед этими толстожопыми хозяйчиками?
Пошла кругом голова у циркового акробата Фомы Степа-нова.

Идя по Старогусарской, Фома неожиданно столкнулся с Аглаей.
– Только ничего не говори, Фомушка, – зачастила сиделка. – Не говори, не надо. Всё я понимаю. Пройдёт всё, пройдёт…
Фома старался поймать взгляд ещё милых, обрамлённых теперь тёмными кругами глаз, но это ему не удавалось.
– Аглаша… Ты хорошая, Аглаша, добрая… Так получи-лось. Может, я зайду?
– Не надо! Уже не надо. Об одном прошу, поскорей уез-жай, Фомушка…

Изотыч уписывал пшённую кашу, помогая себе наполнять ложку хлебной коркой. Фома, в грустной задумчивости, сказал, к компаньону вроде и не обращаясь, а лишь потому, что молча-ние давалось ему трудно:
– Запутался я совсем. Между двумя бабами запутался.
Изотыч не оторвал взгляда от глиняной миски.
– Совета хочешь? Эт можно. Иди туда, где лучше кормят.
– Алле-оп! – Фома даже откинулся назад, разглядывая то-варища. – Да ты философ, Изотыч! Спасибо, хороший совет! – И сменил тему: – А про большевиков ты когда-нибудь слыхал?
– Угу, – кивнул мужик, облизывая ложку. – Канальи, каких свет не видывал. Борони Боже, повстречаться.
Продолжать разговор Степанов не решился.

 Очередную встречу Симон назначил в ресторане «Прочь скука». Заказал двенадцатирублёвую бутылку шампанского, миндальный пирог и шашлык.
Фома в ресторан попал впервые. Сидел, боясь смотреть по сторонам. Руки спрятал под стол, теребил край накрахма-ленной скатерти.
Певичка из местных пела на подиуме в глубине зала пе-сенку из репертуара Анастасии Вяльцевой. В зал лились звуки фортепиано и скрипки. Симон не счёл нужным понижать голос.
– …Боевая дружина! Эксисты! Орлы! Нет сейчас никто. Кто-то на каторге, кто-то совсем умер. Чахотка. Один я остался. Ты мне можешь помочь. Заработаешь хорошо, а там смотри. Хочешь – с нами, хочешь – за границу. Ездил за границу? Я ездил. Париж, Берлин… В Берлин, правда, плохо ездил. Тюрьма сидел, психушка сидел… Хороший город. Ты со мной, Фома?
– Где и когда?
– Не знаю где. Не знаю когда. Лошадь знает, Иванович знает, я не знаю. Они главные. Я потом скажу… Ты стрелять умеешь?
– Имелся у нас пистолет, в цирке. Розами стрелял, бумажными.
– Э, слушай, розами! Ничего, научу.

Арон Воробьёв вошел в зал своего ресторана в благодушном настроении, которое тут же и улетучилось – за одним из столов хозяин увидел парня-акробата. «Дерзкий мальчишка, сопляк! Куда посмел явиться! В солидное заведение? Сбежит и не заплатит. Вышвырну, как щенка!» Он уже собрался осуществить своё намерение, но перевёл взгляд на собеседника Фомы и застыл на месте. Кавказец показался ему знакомым. Напрягая память, он вышел из зала, направился к своему кабинету и вдруг вспомнил…

– Ваше высокоблагородие, к вам господин Воробьев.
Становой пристав Ленц-Репьёв отставил в сторону чашку с чаем, вытер губы и растянул их в улыбке.
– Прошу, прошу, Арон Лазаревич! Присаживайтесь. Рад служить уважаемому человеку. Да вы никак взволнованы?
Хозяин ресторана «Прочь скука» опустился на стул, но тут же вскочил.
– Это я взволнован? Да, я взволнован! И удивляюсь, по-чему спокойны вы? В нашем городе появился очень опасный человек.
 Ленц-Репьёв стёр улыбку с лица и профессионально на-хмурил брови.
– Успокойтесь, господин Воробьев, и давайте-ка по поряд-ку.
– Так я ж по порядку. Я сегодня видел его в своём собст-венном ресторане. Вот прямо как вас.
– Да кого его?
– Ах, да, вы же хотите по порядку. Ну так и слушайте. В девятьсот седьмом году я ездил в Тифлис, договориться о по-ставках вина. В седьмом году, в июне – это вам ничего не гово-рит?
– Ну, как сказать? Продолжайте.
– Я зашёл зачем-то, не помню, на Эриванскую площадь. А когда вышел из портерной, тут-то всё и началось. Взрыв, снова взрыв, дым столбом, стрельба… Я не воевал, но я понял, как это страшно. Потом все узнали, что ограбили фаэтон с деньга-ми, с большими деньгами. Ну, люди побежали, и я побежал. Но я оглянулся. Из дыма выскочил человек с двумя мешками, в крови, еле бежал. И тут, снова из дыма, вылетел в пролётке армейский офицер, нерусского облика. Он догнал раненого, вы-хватил мешки и ускакал. А мне, от страха, наверное, так запом-нилось его лицо…
– Чьё лицо? – спросил пристав. 
– Офицера, говорю вам, офицера. И вот теперь он сидит в моём ресторане. Немедленно его арестуйте!
– Арон Лазаревич, а вы ничего не путаете?
– Я?! У меня феноменальная память. Особенно на лица. Я вам больше скажу, потом, когда в газетах всё написали, я догадался, кто этот офицер на лошади и кто сейчас… у нас… у вас…
– И кто же?
Ресторатор зачем-то оглянулся по сторонам и, понизив голос, выдохнул:
– Это – Камо.
Становой пристав достал из ящика стола папку, раскрыл и, отыскав нужный документ, прочёл:
– Тер-Петросян Симон Аршакович, кличка Камо. Он? Вы уверены?
– Как в том, что сейчас вижу вас! Он! Камо! И он сидит в эту минуту в моём ресторане!..

«К верховьям»

В три-четыре раза цены подскочили второго апреля, во вторник. За три дня до этого из магазинов исчез хлеб. И не то чтобы его не завозили, но люди, давно прослышавшие о гряду-щем подорожании, закупали продукты впрок, словно это воз-можно – обеспечить себя хлебом на всю оставшуюся жизнь. Во вторник на заседание исполкома вызвали главного инженера городской пекарни. Долго рассуждали, в чём его обвинить, если хлеба по возросшей втрое цене в магазинах с утра больше чем достаточно. В конце концов закатали выговор и отпустили с миром.

По прошествии лет, если не простив, то несколько подза-быв давние обиды, можно порассуждать: почему советское ру-ководство для столь непопулярной выходки облюбовало втор-ник, второе число, а не, как подсказывает обычная практика, понедельник, первое? Ответ лежит на поверхности. Издавна в России первое апреля отмечали как день смеха, шуток и розы-грышей. И вот представляется такая картина. Входят люди ут-ром означенного дня в салон троллейбуса и слышат голос во-дителя: «Уважаемые пассажиры! С сегодняшнего числа стои-мость проезда увеличивается втрое и составляет теперь пятна-дцать копеек. Компостируйте, пожалуйста, по три талона». – «Ха-ха-ха! – говорят люди. – У самого спина белая». И преспо-койно едут дальше, продырявив по одному билету. И что же в остатке? Троллейбусное управление в убытке, правительство посрамлено. Хотя к подобным ситуациям и не привыкать ему, правительству. Словом, заботливое руководство вовремя за-глянуло в календарь и не испортило своему народу весёлый праздник.
Впрочем, в девяносто первом, да и в ряд последующих лет, шутить людям вовсе не хотелось. Как-то не получалось у народа смеяться. Общие веяния выразил писатель и поэт Гри-горий Афанасьевич Бахров, сказав договорившимся с ним о встрече Дубинскому и Капитонову:
– Настроение такое, что выходишь на улицу и не хочется ни к кому кинуться на шею с объятьями.
Капитонов посмотрел на старого фантаста внимательно.
– Да вы мудрец, Григорий Афанасьевич.
Бахров помолчал, прикуривая, по обыкновению, новую си-гарету от едва догоревшей, и заметил спокойно:
– Я вообще-то достаточно умён для того, чтобы не считать себя мудрым.
И всё же с мудростью Григорий Афанасьевич дружил. Ко-гда городской сумасшедший Слава Гурский возвестил очеред-ной конец света, начав среди ночи обзванивать знакомых и обещать им тут же явиться лично с подробностями, Бахров на звонок отреагировал невозмутимо:
– Слава, не волнуйся, я уже всё знаю. Мне уже сообщили, можешь не приходить…
Теперь же он, проживший в городе, включая годы оккупа-ции, всю жизнь, заниматься восстановлением топонимической справедливости согласился сразу.
– Это правильно, но трудно придётся. Нужна агитация, пресса нужна. Исполком нас вряд ли поддержит, значит, на чью-либо помощь рассчитывать нельзя.
– Ну, так соберем круглый стол, – Дубинский мгновенно выгреб из памяти уже освоенные им в перестроечной неразбе-рихе заготовки. – Проведём диспут…
– Всё верно, Володя, – кивнул Бахров, – а для этого нам нужен оргкомитет, инициативная группа. Короче, предлагаю со-браться у меня. Подумайте, кого ещё можно пригласить, и при-ходите. Ну, скажем, завтра…

 Вадик Капитонов уже не спал, но лежал, не шевелясь – боялся разбудить тихо посапывающую рядом Эдит. Светало, тёмное пятно за окном исподволь превращалось в кленовую ветку. Капитонов лежал, думал. «А к лету и переобуться-то не во что. И джинсы ещё одного сезона не выдержат. Скороходова попросить, что ли, пройтись с ним по магазинам? Он же и базу «Силуэт», кажется, обслуживает. Правда, говорят, и там уже пусто. Всё куда-то вывезли. Куда? А тут ещё с названием горо-да затеялись – самое время. А почему нет? Когда ещё? Дубин-ский, тот вон как сразу загорелся. Он депутат, ему легче. А мне что делать? На диспутах горланить? Или в пивнухах агитиро-вать? Лучше сразу – воззвания на заборах писать. Хотя я ж могу Игорька Верхонцева привести, мастера, так сказать, художественного слова. Агитация в стихах, она всегда действеннее, пусть потрудится… А ещё вот Эдик обещалась помогать. Не знаю чем, правда…» Капитонов посмотрел на спящую подружку, разгладил бретельку ночнушки на её плече. Невесёлые думы как-то угомонились, на душе сделалось добрее, теплее… Нежнее как-то…

Порог тринадцатой квартиры дома, где проживал Бахров, Вадик Капитонов переступил впервые. В комнате, куда его про-вели вместе с Игорем Верхонцевым, первой бросалась в глаза синева, которая на поверку, по запаху, оказалась табачным ды-мом – плотным, без клубов, слоёв и завихрений. Гостей это об-стоятельство, впрочем, смутило мало, и они с интересом рас-сматривали явно ручной росписи обои с замысловатыми узора-ми и оскаленными масками, чучела орлов, канделябры, бес-форменные кипы журналов и книг повсюду и – в центре компо-зиции – на резном столике пишущую машинку «Underwood» с заправленным чистым листом. Здесь же, запрокинув лобастую голову, восседал в кресле хозяин квартиры – Григорий Афа-насьевич Бахров, поэт и писатель-фантаст, автор рассказов, опубликованных в журналах «Уральский следопыт» и «Ойкумена».
 Как выяснилось, Капитонов с Верхонцевым явились на тайную сходку не первыми. Наряду с хозяином квартиры Бахровым и вездесущим Дубинским поддержать благое начинание вознамерились всё тот же парень-руховец Александр Клименко – наконец-то Вадик узнал его имя – и учитель-историк Георгий Петрович Лобода.
– Здравствуйте, Георгий Петрович! – Капитонов не сумел скрыть удивления. – И вы здесь? Не ожидал.
– Здравствуй, Вадим! Да вот, пригласили. Посижу, послу-шаю.
Георгий Петрович преподавал в школе и писал незатейли-вые статейки об истории города в газету «Степановский вест-ник». Собрал большой архив краеведческих документов, но ни-кому его не показывал. С приходом трудных времён затеялся разводить коз. Учителем слыл неплохим, но любви школяров не снискал – не выходил за рамки программы, боялся неудобных вопросов, терялся и делался косноязычным, если в класс являлись проверяющие. Такие люди обычно не только всегда останавливаются на красный свет, но и принимают позу человечка на светофоре – расставляют ноги и упирают руки в бока.
– Нам придётся трудно, – не на самой оптимистической ноте заговорил Бахров. – Население города уже после войны увеличилось вдвое. И отнюдь не из-за демографического взры-ва. За счёт приезжих, для которых слово «Успенск» – не более чем необременительное сотрясение воздуха. Начнут говорить, что название это церковное, что успение – это по-мирскому просто-напросто смерть. И прочую чепуху. Второй камень пре-ткновения – Степанов. Нужно ещё лет двадцать, чтобы люди переосмыслили его заслуги. Ещё один контрдовод – не самое подходящее время, скажут. Страна рушится, дорого обойдётся, ну, и так далее. И наконец – Тыковко! Эта стерва жрать нас начнёт поедом.
– Да-а… – Поёжился Дубинский. – Это пострашнее цуна-ми. 
– Придётся терпеть, – стоически заключил Григорий Афа-насьевич. – Мы должны оставаться непреклонными: городу нужно вернуть его исконное имя – Успенск.
– И присвоить ему магдебургское право, – вставил рухо-вец Клименко.
– Ну… и это можно, – чуть замявшись, кивнул Бахров.
– И речку! Кобылью привести в божеский вид надо. – Вос-пользовался паузой не умеющий долго молчать Дубинский. – Камышом заросла – воды не видно. Вонь сплошная от стоков. Перед приезжими стыдно. 
Покивали ему сдержанно.

– Да, вот ещё что. – Не смутился предводитель «Выбора». – Протокола мы не ведём, но, мне кажется, нужно придать нашей группе какой-то официальный статус. Может, зарегистрироваться в исполкоме. А для начала необходимо придумать название.
– Значит, давайте определимся, чего мы хотим, – согла-сился Бахров. – Я считаю, нужно разбудить самосознание горо-жан. Напомнить, что живём мы в городе с богатым историче-ским прошлым. Рассказать о подлинной его истории. Очистить её, историю, от идеологической скверны…
При этих словах Георгий Петрович Лобода вздрогнул и втянул голову в плечи.
– …и вернуться к нашим истокам, к верховьям нашим.
– Великолепно! – вырвалось у Капитонова. – Давайте так и назовём – инициативная группа «К верховьям».
Предложение понравилось всем. Шестеро мужчин, дав-ненько не евших досыта, в рваных носках – ну, не совсем в рваных, но с дырочками, исчезли тогда в магазинах носки, неприглядная примета времени – основали в тот вечер инициативную группу «К верховьям», которая, укрупнившись, положила начало горячим спорам и на долгие месяцы расколола горожан на два непримиримых лагеря.
 – Работа предстоит большая и разносторонняя, – про-должил Бахров. – Нужны материалы в печать, листовки, диспу-ты, культурная программа. Очень действенно художественное слово. Игорь, у тебя, кажется, есть что-то на эту тему?
Тридцатипятилетний Игорь Верхонцев уже сделал себе в городе имя, опубликовав в «Степановском вестнике» несколько стихотворений. В последнее время уверено совершенствовал-ся, продвигаясь от симпатичных шероховатостей к профессио-нальному слогу. Старейшина цеха Григорий Афанасьевич Бах-ров Верхонцева признал с первых строк, в общении с ним дер-жался на равных. Правда, в дни городских праздников Бахрова приглашали выступить на стадионе, а Верхонцева – нет, пока не приглашали.
Игорь оставил кресло, шагнул на середину комнаты.
– Да я как-то… Хотя есть, пожалуй… Вот.

Вместе с ерами и ятями
Облетело со щитов
Осквернённое понятие –
Гордость русских городов.

Мы кроили их по-своему,
Воспевали новый быт.
Мы такие монстры строили,
Что не скоро отзнобит.

И кромсая расстояния
К воплощению идей,
Как мы множили в названиях
Клички пламенных вождей.

Знать, напрасно за иконами
Седовласая страна
Бережёт свои исконные
Дорогие имена,

Коль по ноздри в пене розовой,
С полноценностью скопцов,
Все мы – павлики морозовы,
Предающие отцов.

– Браво! В точку! – Бахров пожевал губами. – Но не пой-дёт, длинно. Агитка нужна – чтобы ёмко, коротко, доходчиво. Тогда выстрелит.
Верхонцев принял отрешённый вид, взъерошил волосы, воздел очи горе, изображая, видимо, снизошедшее вдохнове-ние, и прочитал:

– Пустые храмы не ласкают взора,
Казачий дух не стоит ничего.
Уж если нам не видеть прежним город,
Вернём хоть имя доброе его.

– Вот это лихо! Это подходит, – заговорщики одобритель-но загудели. – Экспромт?
– Ну… в некотором роде... – Не научился ещё врать Игорь Верхонцев.
– Эх, сюда бы ещё Успенск как-то присобачить, – решился на замечание Дубинский. – Ты переделай как-нибудь, чтобы слово «Успенск» прозвучало.
– Подумать надо, – потупился Верхонцев. – Чтобы ударно звучало, нужно его в конец строки вынести, а попробуй рифму подбери. Трудно.
– Подумаешь, ерунда какая. – Оттопырил губу Саша Кли-менко. – Например, Мценск. Успенск – Мценск. Классная риф-ма.
– Ага! – огрызнулся Верхонцев. – А ещё Смоленск. Сейчас возьму атлас и простыню рифмами испишу.
– Ладно, не ссорьтесь, – поднял руку Бахров. – Игорь ещё подумает. Есть ещё один момент. Обязательно речь зайдёт о памятнике.
– Пусть стоит, – поспешно откликнулся Лобода.
– Пусть стоит, конечно. Хотя монумент, прямо скажем, бездарный. Как он у нас изображён? В лётном шлеме, на про-пеллер опирается, на постамент ниспадает парашют. Полней-шая чепуха! Степанов погиб на стратостате, и никаких винтов у этого аппарата не водилось априори. И парашют – если бы их экипировали парашютами, они бы наверняка выпрыгнули. Мне кажется, их нарочно лишили такой возможности. Убрали Степа-нова. Сталин убрал.
– То есть? Как это? – слушатели заволновались, такую версию гибели известного революционера они слышали впер-вые.
– Да очень просто. Судите сами, всю жизнь мы слышали: Фома Степанов погиб в 1923 году, в то время как первый офи-циальный полёт подобного рода состоялся в 1931-ом. И то в Швейцарии.
– Угу, – кивнул Лобода. – Огюст Пикар и Пауль Кипфер.
– Абсолютно справедливо. То есть Советская Россия спе-шила по обыкновению утереть нос всему миру и пыталась осу-ществить сырые проекты. И вот, представьте, готовится полёт на стратостате, экипаж укомплектован пилотами и учёными. И вдруг – Степанов. Почему? Зачем? Понятно, конечно, руково-дящая роль партии и тэ дэ, но почему именно он? Не сам же вызвался. Мероприятия такого характера без ведома Сталина не проводились, значит, он Степанова и послал. И аварию на-верняка подстроили. Если нужно убрать человека, что ему стоило пожертвовать парой учёных?
– Ну, а убирать-то за что?
– Имелось, видимо, за что. Ведь какой интересный ряд получается. В Тифлисе автомобиль, чуть ли не единственный в городе, сбивает Камо в двадцать втором году. Котовского уби-вают в двадцать пятом, но материалы следствия засекречены, известно только, что убийца вышел на свободу через три года. В том же году гибнет в авиакатастрофе Георгий Атарбеков, Же-лезный Геворк, друг Камо. Жуткая личность. Далее. От неудач-ного опыта на себе умирает Александр Богданов, один из ини-циаторов экспроприаций, партийная кличка – Рядовой. После революции – естествоиспытатель, директор им же и созданного Института крови. Это случилось в двадцать восьмом году. А ещё раньше, в двадцать первом, гибнет Артём. Поехал испытывать аэровагон, а на обратном пути рельсы оказались завалены камнями. Уж очень напоминает историю со стратостатом, одна схема.
– Но Артём же дружил со Сталиным, тот потом сына его усыновил, – перебил Бахрова Дубинский. – Не вяжется как-то.
– Может, и не вяжется, – не смутился Григорий Афанасье-вич, – а может, и вяжется даже очень. Не простил ему вождь британского подданства или сепаратизма, кто знает. Хотя, воз-можно, здесь Троцкий постарался. Какая разница – всё равно система сработала.
Бахров сунул пальцы в пачку «Примы», обнаружил там пустоту и достал из ящика стола новую, запечатанную. Закурил и продолжил:
– Но вернёмся к Степанову. Странная, изломанная судь-ба. Биография, в которой прорва белых пятен. Родился, пред-положительно, в Воронежской губернии, детство и юность про-вёл в бродячем цирке, перед первой мировой как-то оказался в Успенске, вёл подпольную работу, потом империалистическая, потом гражданская, сведений почти нет, и наконец – авария стратостата, опять же в Успенске. Рок? Ирония судьбы? Взле-тели в Кунцево, набрали высоту и рухнули за восемьсот кило-метров от места старта. При приземлении – аварийном, кстати – оторвалась гондола. В аккурат у Меланьиной заставы. Понят-но, весь экипаж – в лепёшку. Мы, пацанами ещё, на то место бегали смотреть. Там, где сейчас микрорайон.
– Ну, а тогда, до первой мировой? Что он в Успенске де-лал? – спросил Капитонов.
– Сейчас уже трудно сказать. Могла бы пролить свет Аг-лая Яблокова. Старые люди говорили, что раньше она расска-зывала одну версию и упоминала вскользь об экспроприациях, но потом её вызвали в НКВД, подержали дня три, слава Богу, не посадили, и она в дальнейшем начала нести что-то о подпольной типографии, о распространении листовок и прочую муть. Может, в наше время правду бы и сказала, но, жаль, не дожила старушка.
Часы на стене утробно проскрипели и отбили восемь уда-ров. Лобода вскочил с кресла.
– Пора. И так засиделись. Темно уже на улице.
Последними уходили Капитонов и Дубинский. Накинув на плечи пальто, Бахров вышел их проводить.
– Много ещё тайн даже в нашей, городской истории, – ска-зал он, яростно затянувшись табачным дымом. – Вы слышали, конечно, байку о том, что где-то у нас в городе зарыл клад кто-то из украинских гетманов?

Молодые люди остановились.
– Как всегда – самое вкусное подают на десерт. Ну-ка, ну-ка?
– Над романом я сейчас работаю. Вроде бы занимался литературой, собирал материал и вдруг залез в такие дебри, что назад уже никак. Скорее всего, клад зарыл Мазепа. Приез-жал он в Успенск вместе с Петром, и вряд ли смог бы тогда спокойно делишки свои обтяпать. Присутствие царя-батюшки не позволило бы. Вывод? Гетман посещал город неоднократно, по всей вероятности, инкогнито, и тайник здесь соорудил в другой раз, подальше от запорожских урок. О чём историкам нашим неизвестно. Я, по-моему, сейчас как никто близок к разгадке. Во всяком случае, я уже докопался, почему в Успенске оказался ротмистр Айнаровский.
– И почему?
– Рановато, ребята. Я ещё должен кое-что выяснить. По-том расскажу. Ну, всего вам доброго!

Бомбы просто так не взрываются

Извозчика отпустили, наказав ему вернуться через три часа. Прошли мимо заброшенных конюшен Успенского гусарского полка и спустились по пологому склону в неглубокую широкую балку, где и находилось некогда войсковое стрельбище. На другой, отвесной стороне оврага виднелась меловая стена, а у её подножия – изрешечённые пулями деревянные щиты.
Симон сбросил сюртук, подобрал меловой обломок и, очертив на щите круг, навёл в центре жирную точку.
– Вот. Точка попал – хорошо, за круг попал – совсем пло-хо.
Он достал из саквояжа наган и вручил его Фоме.
– Смотри, заряжен. Стрелять легко, не бойся. Мушка под цель, и не дыши – тяни к себе вот этот крючок. Сейчас покажу.
Симон вынул маузер, принял стойку и вогнал несколько пуль в белую точку.
– Теперь ты давай.
Фома, копируя действия наставника, выстрелил.
– Э-э, зачем два глаза закрыл? Один закрывать надо. Ещё давай.
Расстреляв барабан, Степанов вопросительно глянул на учителя. Тот цокнул языком.
– Для первый раз хорошо. Молодец.
– Дай ещё патронов.
– Мало осталось. Из Франции возил. На барабан ещё дам.
Фома старательно выпустил в мишень две пули и вдруг застыл, опустив ствол.
– Послушай, Симон, так это чего получается? В людей стрелять придётся?
– Нэ-эт, зачем в людей?! – замахал руками кавказец. – В фараонов! Фараон стреляет – ты стреляешь. Он на служба шёл, знал – убивать могут. Чего жалеть? Ты в цирке выступал, знал, что упасть можешь? У всех своя работа. Ладно, хватит учиться. Стрелять – это на всякий случай. Мы тихо уйдём, я ход секретный знаю.
Он опустился на землю и, вытянувшись на траве, завёл руки за голову. Фома улёгся рядом. С минуту лежали молча, глядя в безоблачное, по-южному высокое небо.
– Хорошо здесь, тихо, – заговорил Симон. – Гора здесь совсем мягкий, все пули в мел уходят – рикошета нету. Умно придумано у гусаров.
– У гусар, – поправил Фома.
– Чего говоришь?
– У гусар. По-русски так правильно.
– Надо запомнить. Я армянин, русский плохо знаю. Пра-вильно меня учишь.
Журчал протекающий по дну балки ручеёк. Бесшумно порхали над водой зелёные стрекозы. Просекали небо неугомонные стрижи.
– Да, хорошо, – Степанов раскинул руки в стороны. Симон кивнул и прикрыл глаза. 
Неожиданно прозвучавший голос заставил их поспешно вскочить на ноги.
– Может, и мне стрельнуть дадите, господа хорошие?
Переминаясь с ноги на ногу и широко улыбаясь, перед ни-ми стоял Изотыч.
– Ты кто такой есть? Провокатор, да? На кол посажу! Убью совсем! – Симон вскинул маузер.
– Не стреляй! – Фома цепко перехватил запястье кавказца и легко разогнул его руку в локте. – А ты чего скалишься, как на Масленице? – прикрикнул он на Изотыча. – Чуть пулю не схлопотал.

Разумеется, Симон узнал в Изотыче зазывалу на акроба-тических представлениях и стрелять не собирался – извечная борьба социал-демократов с провокаторами привила ему навы-ки безотлагательных и напористых действий.
– А ты как нас отыскал? – спросил Фома у Изотыча, с чьей физиономии сползла улыбка, и мужичонка выглядел теперь не румяней намалёванной Симоном мишени.
Изотыч на вопрос не ответил, а, скривившись, вдруг за-частил:
– Городовой приходил, про брезент спрашивал, откуда взял, мол. Я говорю, сам не знаю, говорю, на сапоги у цыгана залётного выменял. А он: на станции брезент пропал, упёрли прям с платформы. В арестный дом хочешь? Не хочу, говорю, сменял у цыгана. Сказал, ещё придёт. Не хочу я в кутузку! Возьмите меня с собой, хлопцы!
– Ну, ты даёшь, Изотыч! То ты в вольтижёры просился, а теперь… – Фома глянул на помрачневшего Симона и оборвал фразу. – А где ж ты всё-таки брезент взял?
– Да так… лежал там… валялся ничейный…
Извозчик приехал вовремя, в пролётку сели втроём. Си-мон посмотрёл на нового пассажира, удручённо вздохнул и, пе-реведя взгляд на заброшенные конюшни, сказал:
– Эх, нам бы пару гусар!
– Гусаров, – подсказал Фома.
– Что говоришь?
– Если их много, то – «гусар», а если пара, то – «гусаров».
– Слушай, может, ты сам не знаешь, как правильно?! – ощетинился горец. – Совсем дурацкий у вас язык!..

Становой пристав Ленц-Репьёв перебирал разложенные на столе бумаги, – всё, что касалось тифлисского ограбления, – думал. «Тер-Петросян, Бачуа, Ирушадзе, Чиабришвили, Бочаридзе, Ходжамирянц – целая банда! Столько народу бомбами положили, мерзавцы! А здесь Камо почему-то один. Может, всё не так и страшно…»
Как только из его кабинета вышел Арон Воробьёв, пристав вызвал двух филёров и поручил слежку за постояльцем из девятого номера гостиницы «Пражская». Мера не принесла ошеломляющих результатов, ничего любопытного агенты рассказать не смогли.
Разъезжает по городу на пролётке…
«Хм! Мало ли тут бездельников скачут день-деньской на пролётках? Вязать их всех теперь, что ли?..»
Свёл знакомство с молодым человеком из акробатической труппы, известным в городе как Тома Этьен, или Циркач. По документам Фома Степанов…
«Случается, и у нас интересуются юношами. Дело интим-ное. Фу ты, какая гнусность в голову взбрела!..»
В течение дня дважды посетил Приазовско-Кряжский банк. Первый раз находился там четверть часа, второй раз – двадцать две минуты. Чем занимался и к кому обращался, установить не удалось…

«Ну-ка, ну-ка! Вот это уже интересно! Хотя… А если это и не Камо вовсе? Если ошибся ресторатор? Память у него хоро-шая, видите ли. После портерной. Эти абреки все на одно лицо. Прибыл по коммерческой части и зашёл в банк – и что?... Уста-новить им, видите ли, не удалось…»
Заходил на телеграф, разговаривал по телефону, отбивал телеграммы…
«И это не возбраняется. Чтобы изготовить бомбы, нужна лаборатория. Нужны химикаты, помещение, подготовленные люди. Ничего этого кавказец здесь не имеет и не ищет. Привез-ти бомбы с собой не мог – портятся быстро. Чёрт побери, а не имеем ли мы дело с самым настоящим князем Дадиани, комми-вояжёром и почтенным вкладчиком нашего банка? Вот и сооб-щай жандармам в губернию – приедут, а тут другой коленкор совсем. Конфуз выйдет…»
Ленц-Репьёв крикнул, чтобы принесли чаю, расстегнул китель, отложил на дальний край стола фуражку в белом чехле.
«А если и впрямь Камо?! Тогда у нас в городе матёрый бандит, а не какой-нибудь воришка по передним. Тогда нужно ухо держать востро, а в жандармерию сообщать тем более пока не следует. Приедут, арестуют, и снова они – герои, а мы так себе, вроде как для блезиру здесь. Сами управимся. Слежку, значится, не отменять, к банку городового выставить, и не плохо бы узнать, что он там писал в тех телеграммах. Князь Дадиани! Х-хэ!»

– Ты пугаешь меня, Фома. – Прижав к груди ладони, Кать-ка стояла перед сидящим на табуретке Степановым. – Что ты задумал? Мы с тобой совсем забросили выступления. Деньги на билеты почти проели. А ты целыми днями где-то пропадаешь, таскаешься с этим нерусским. Боже, где он взялся на нашу голову! Я перестала тебя узнавать. Ты стал каким-то одержимым, Фома. Скажи, как он сумел так охмурить тебя, этот проходимец?
– Да не проходимец он вовсе! Хотя, правда, и не князь то-же. Он вообще геройский парень, Кать. Если хочешь знать, его два раза вешали…
– Я бы за раз управилась.
– Не шути так. Ты совсем его не знаешь. Представляешь, он в Берлине, в больнице, три года прикидывался душевно-больным. – Фома попытался улыбнуться, но получилось не очень удачно.
– Так вот оно что! Как же я раньше не догадалась-то?! Да он сумасшедший, твой Семён! Теперь-то всё понятно. А ты? Ты же вроде в рассудке, Фома?
– Да и он здоров. Я же говорю, притворялся он.
– А почему тогда он сам приехал? Ты же говорил о какой-то организации. Где она? 
– Он на Кавказе боевой дружиной командовал. А теперь никого из них не осталось. Кто умер, кто погиб, а кто-то на ка-торге.
– Ну вот, – Катька покивала в такт последней фразе своего партнёра. – И ты туда хочешь, в острог?
– Да нет же, – поморщился Фома. – У нас с ним другое де-ло совсем, заработаем денег немного и расстанемся. А люди у них есть. Ильич есть, но тот за границей где-то, есть Иванович, с ним Симон по телефону часто разговаривает, я сам один раз на телеграфе слышал. Не по-русски, правда. А главный у них – Лошадь.
– Всё, дожили! И ты говоришь, что у него с головой всё в порядке?! Лошадь ими командует! Я такого и в цирке у нас не видела. Да по вас обоим жёлтый дом плачет.
– Кать, ну, это просто кличка такая, конспиративная.
– Да уж, конспираторы. Вас, между прочим, весь город вместе видел… А обо мне ты подумал?
– Подумал. Я подумал, Симон подумал, Иванович поду-мал, – непроизвольно Фома подражал отрывистой речи кавказ-ца. – Ты останешься ждать здесь, тебя заберут.
– Боже, кто ещё заберёт? Лошадь? Не хочу я жить с ло-шадью.
– Надёжные люди. Я уйду сегодня ночью, а когда мы за-кончим, к тебе приедут и заберут.
– Фома, ты первоклассный артист! Разбился, но тебе по-везло – здоровье восстановилось, а ты не ценишь. Ты можешь вернуться под купол, на трапецию, не век же тебе ловитором работать. Дерзай! Придумай свой номер, объезди с ним весь мир. Ангажементы, деньги, слава – всё это ждёт тебя, Фома. А я, я не брошу тебя…
Она присела, опустила голову на мужские колени.
– …Посмотри вокруг. Только здесь, в этом задрипаном Успенске, здесь, на Старогусарской, в этой комнатёнке, в этом сыром подвале я поняла, что такое счастье. Жаль, это длилось так недолго. Но ничего лучшего в жизни я не знала и не хочу знать…
Фома легко поднял девушку на руки, отнёс и уложил в по-стель. Покрывая лицо и плечи поцелуями, зашептал:
– Катюша, милая, всё закончится хорошо. Поверь мне. У нас ещё всё впереди, Катюша…
Солнечный луч чудом пробился в полуподвальную комнатушку, Фома впервые заметил веснушки на Катькиных щеках.
– Что вы хоть задумали, скажи?
– Не могу, солнышко моё синеглазое. Не моя это тайна, не имею я права говорить. Придёт время, ты всё узнаешь…

Щедры наши обещания. Щедры и действенны, наверное. Пусть лишь законченные пошляки обещают достать звезду с неба, но кто из нас не клялся в вечной любви, не заверял в вер-ности до гроба, не божился, что это голуби-суки почему-то как-нули на воротник розовым? Но всё это, конечно, если говорить о сокровенном, высоком.
А кроме того, легко и мимолётно, обещаем мы не якшать-ся с ублюдками и смазать наконец дверные петли, раздать долги и сходить к стоматологу, решительно поговорить с начальством, не брать кредитов и никогда не делать покупок с похмелья. Обещаем не опоздать или позвонить, обещаем уйти или остаться…
И если что и зачтётся нам в оправдание на Страшном Су-де, – или где там нужно предстать? – так это единственно то, что в обещания свои мы безмятежно верим. 

Отпросившись у Изварского в краткосрочный отпуск, Анд-рей Топорков поехал на родину, в Таганрог. Прибыв в город, к себе домой, на Касперовку, сразу не пошёл, а прогулялся по Петровской и вышел к морю. Хотел искупаться, но передумал. Поднялся к крепости и, отыскав трактир, вошёл в широко рас-пахнутую дверь. Вопреки ожиданиям Андрей в заведении при-ятелей не встретил, усёлся за стол один, попросив подать пива с солёным горохом.
Спёртый кисловатый воздух, обилие летающих и ползаю-щих мух, пьяные выкрики портовой голытьбы – ничто не могло испортить благодушного настроения механика Топоркова. В последние месяцы дела его складывались весьма успешно. Хозяин Валериан Сергеевич Изварский оценил смётку и навыки Андрея и, выплачивая жалованье, не скупился.
«Чудак он, конечно, – усмехнулся своим мыслям Топорков, – но без помещичьей дури. А то ведь на таких дуболомов работать приходилось… Ладно, не хочется вспоминать. То ли дело Валериан Сергеевич. Дирижаблями заболел. А что тут скажешь, если оно и впрямь затягивает?»
Топоркова и самого увлекло небо. Ему нравилось подни-мать ввысь эту громоздкую с виду машину, нравилось управ-лять ею, и даже всегда поджидающая опасность будоражила и тешила его самолюбие. Вот и хотелось Андрею встретиться в родном городе с друзьями-приятелями – посидеть, рассказать, похвастаться.
«Жаль только, всё гостей всяческих катаем удовольствия ради. Надо бы уговорить хозяина на соревнования какие-нибудь съездить. Во Францию или Швейцарию. В Одессу хотя бы. Там есть серьёзные господа, есть с кем потягаться…»

Увлечённый своими мыслями Андрей Топорков не заме-тил, как напротив него устроился за столом мужчина в надвину-том на глаза картузе. Не то что бы совсем не заметил, но особого внимания не обратил.
– Хочешь, водкой угощу? – услышал Андрей и посмотрел на незнакомца.
Отметил кавказский выговор, жёлтые глаза – взгляд тяжёлый, недобрый, чёрные усы и густую щетину, не скрывающую, впрочем, оспин на щеках. Подумал досадливо: «Как же у них легко всё получается! Если русский, так давай сразу водкой поить. Вроде как ничего другого нам и не надо. Шапку даже не снял, басурман!» Отхлебнул из своей кружки.
– Обойдусь, спасибо! Захочу – сам куплю.
– Не обижайся, слушай! Дело у меня к тебе, Андрей. Ты же Андрей?
– Ну, – Топорков удивлённо кивнул. – Слушаю.
– Ты же у Изварского работаешь, механиком? Хороший он человек, встречались в Санкт-Петербурге. Хочу покататься на дирижабле. Покатаешь? 
– Вот-те раз! Я думал, и впрямь дело. Приезжайте, катай-тесь. Хозяин никому не отказывает. Тем более, если вы знако-мы…
– Ну, скажем, не очень близко...
Усатому незнакомцу принесли пиво, он сделал небольшой глоток. Андрей заметил, что у того скована в движениях, видимо травмирована левая рука. Кавказец перехватил взгляд.
– Это с детства. Фаэтон наехал. Пустяки. Слушай, зачем беспокоить уважаемого человека? Покатай меня так, чтобы он не знал.
– Как это так, чтоб хозяин и не знал? Ну, ты даёшь, дядя! Не получится.
– Зачем не получится? Получится… – Усатый выложил на стол сторублёвую банкноту, «катеньку» – без малого трёхме-сячный заработок Топоркова – и тут же накрыл её рукавом.
– Потом ещё дам. Вылетишь без Изварского, скажешь, мотор проверить надо. Или ещё что, тебе видней. Я по пути подсяду, верёвочная лестница есть?
– Да есть, есть…
Не нравился Андрею Топоркову взгляд Усатого, колючий и злой. Механик понял, что втягивают его в какую-то неприятную историю, но, чем она может закончиться, просчитать не мог.
– …Ну? А потом что?
– А ничего потом. Покатаюсь и слезу. Лети себе дальше на все четыре стороны. Вольному воля.
– А если я откажусь?
Кавказец, глядя куда-то в сторону, сказал отрешённо, к Андрею вроде бы и не обращаясь:
– В дирижабле, внутри – что? Водород. Он горит хорошо, взрывается. Этому даже в духовной семинарии учат. Когда придёт время, я найду тебя, Андрей.
Он поднялся, оставив под едва пригубленной кружкой сторублёвку, и быстро пошёл к выходу. Андрей Топорков запоздало сообразил, что не спросил даже имени незнакомца.

Двух олухов филёров многоопытный Камо легко сбил со следа. В Почтовом переулке его уже ждали Фома с Изотычем.
– Нате, держите, потом морды завяжете. – Загодя побес-покоившись об экипировке своего воинства, Камо раздал тём-ные платки.
В Успенске уже гасли огни, и лишь типография Фёдора Горшкова, к которой направлялась троица, выделялась на тём-ной улице светящимися окнами. Газету «Голос Земства» успен-цы привыкли получать утром, и печатникам предстояло рабо-тать всю ночь. Дело они знали, но Горшков поворчал для по-рядка, закончил нотацию немудреной шуткой и засобирался в свой кабинет – следовало ещё покорпеть над приходно-расходной документацией. Но в дверь пройти не сумел – едва устояв на ногах, влетел, отброшенный толчком сильной руки, обратно, в печатный цех. Следом появились трое, их лица, по глаза, скрывали завязанные на затылках платки.
– Ч-чем могу, господа? – выдавил Фёдор Горшков. Удив-ление исчезло, уступив место страху. 
– Всего ничего, – заговорил, по всей вероятности, предво-дитель налётчиков, и ствол маузера больно впился под ребро Горшкова. – Заказ вам принесли, господа печатники.
– Из газеты? – поинтересовался один из рабочих.
Главарь не ответил, а, перебросив маузер в левую руку, достал из кармана сложенный тетрадный лист и, встряхнув, развернул его.
– Две тыщи штук. Нет, две с половиной. – Он протянул листок рабочему, в котором безошибочно определил наборщи-ка. – И быстро!
– Прокламации! – догадался Горшков. – Но это же…
– Не шути со мной, дорогой. Убью просто. – Горшков вновь ощутил под ребром смертоносную твёрдость стали.
Рослый, атлетически сложенный налётчик, стоящий по правую руку от главаря, выразительно поиграл наганом. Третий бандит, коренастый, с длинными, чуть ли ни до коленей руками, оружия не достал, но неожиданно гаркнул:
– Счас на кол всех посадим!

В раскрытые окна ворвался перестук копыт, донеслась весёлая хмельная песня – по Рыльской прокатила на пролётке загулявшая компания. 
– Ладно, ладно, они всё сделают, – закивал Горшков. Страх, впрочем, почти оставил его, исподволь пришло понима-ние: убивать не станут.
– Молодец, хозяин. – Главарь взял Горшкова под локоть и повёл к двери. – Пойдём, любезный, тебе отдыхать надо.
Они прошли тёмным коридором и поднялись на второй этаж особняка. В просторном хорошо освещённом кабинете предводитель ночных визитёров толчком усадил Фёдора Горш-кова в кресло.
– Садись, буржуй-муржуй, за людей своих не бойся, не обидим. – Налётчик отыскал шнур телефона и вырвал его из розетки. – Ключи давай, да?
Горшков безропотно протянул незваному гостю связку ключей.
– А это, чтоб сидел тихо. – Бандит достал из-под полы за-вёрнутый в газету округлый предмет. – Бомба! Я завёл. Ты ше-велишься – дом на воздух летит. Понял меня, хозяин-мозяин?
…Фома перекладывал в мешок разбухшие стопки свеже-отпечатанных прокламаций. «Къ народамъ Россiи! Долой самодержавіе!» – бегло прочёл он крупно набранную первую строку. Ниже шёл текст мельче шрифтом. 
– А говорил, заработаем. Теперь бумажками этими, что, торговать придётся? А, Симон?
– Тихо! Имя мой не называй. И осторожней, не размажь, не высохли ещё, – зашипел на него Камо. И обернулся к печат-никам: – Молодцы, ребята! Спасибо, хорошо помогли. Вот вам, пять рублей за работу. – Прикрикнул на Изотыча: – Стоишь что? Забирай мешок, уходить надо.
…Рассвет уже высветил улицы Успенска. 
– Это ещё не дело. Понял, биджо? – заговорил Камо, ко-гда они удалились от типографии Горшкова на два квартала. – Это полдела только. Нет, четверть дела. Сейчас до утра пря-таться надо. Потом – дело. И деньги тоже…
«…И ведь слышал же, слышал, что шалят в Успенске, – клял себя Фёдор Горшков. – С самого пятого года налёт за на-лётом. Так нет же, даже парадное не запер. Всегда так: дума-ешь, всех коснётся, но только не тебя. У них же, у социал-демократов, недавно типография взорвалась, вот и пришли ко мне».
Вспомнив о взрыве, он в который раз опасливо посмотрел на газетный ком. От неподвижного сидения члены его одереве-нели, работала только голова, но возникали в ней, увы, не са-мые весёлые мысли.

«Сейчас закончат с тиражом и снова придут, уже за день-гами. Да пропади они пропадом, всё отдам, лишь бы не уби-ли…»
За дверью послышались шаги, провернулся в замочной скважине ключ. В кабинет заглянул печатник.
– Вы здесь, Фёдор Петрович?
– А… эти? Эти где?
– Да ушли они. Вы уж простите, пришлось им отпечатать, что велели. Куда ж денешься?
Горшков попытался подняться, отсиженные ноги пронзила, казалось, не одна тысяча противных мелких иголок.
– Ты потише здесь, – прикрикнул он на рабочего. – Поли-цию звать надо. – И кивнул в сторону газетного свёртка на сво-ём столе. – Бомба!
– Бомба, говорите? – печатник с любопытством шагнул к столу.
– Не трогай! Сейчас рванёт!
Но рабочий уже срывал газетную обёртку. Сверкнуло глянцевым боком крупное румяное яблоко.
– Бомбы, Фёдор Петрович, просто так не взрываются. Я это ещё с Японской помню…

«Вот оно всё и прояснилось! Ах, как же нехорошо прояс-нилось! Один, видимо, главарь, говорил с кавказским акцентом, другой, высокий, крепкий, называл его Симоном. Точно! Он са-мый, Камо! Второй – Степанов. И третий… А откуда взялся тре-тий?»
 Становой пристав Ленц-Репьёв неспешно прохаживался вдоль оцепления вокруг особняка Фёдора Горшкова. Проезжую часть и тротуары на Рыльской перекрыли. Любопытные горожане издали рассматривали место ночного происшествия. Ленц-Репьёв ждал заканчивающего в доме свою работу дознавателя.
«Филёров сгною! Такую фигуру анафемскую проворонили, сквернавцы! Теперь где этих бандитов искать? Уже далеко, по-ди… – Пристав застыл вдруг как вкопанный от жуткого предпо-ложения: – А если и не далеко они вовсе? Если это только цве-точки?.. Если вот-вот ягодки посыплются? Но где? И как?..»
«Казачий дух не стоит ничего»

Какие-то перемены уже происходили в городе. Весна, как водится, одела улицы в молодую клейкую зелень и заставила женщин снять колготки. Не радовать это не могло, но сезонный прилив жизненных сил отходил на второй план, изрядно мерк на фоне всеобщей растерянности и предчувствия глобальных социальных потрясений.
Семьдесят четыре процента горожан высказались на ре-ферендуме за сохранение Союза, но маленький город не помог выжить большому государству.
Вслед за странами Балтии государственную независи-мость провозгласили Грузия, Армения и Молдавия. Впрочем, и остальные республики денег в госбюджет уже не засылали. А без денег, понятно каждому, – какая государственность?
Новоогаревский процесс не пошёл и вылился в конечном итоге в Беловежское соглашение. Идея «мягкой» федерации с треском провалилась, а на свете Божием возникло СНГ – аморфное формирование, основной характеристикой которого и по сей день являются лишь квадратные километры.
Позже всему происшедшему дадут красивое название – «парад суверенитетов». Парад парадом, но крови пролилось немерено. Нам ли не знать, что обычно скрывается за красивы-ми названиями?
Память даёт сбой, если попытаться припомнить хотя бы один мирный год из неполных шестидесяти девяти лет сущест-вования Советского Союза. И если бы только речь шла о вели-ком и праведном противостоянии гитлеровской агрессии и ос-вобождении своей территории. Так нет же, в зачете – бесчис-ленные вооруженные конфликты, братская помощь, выполне-ние интернационального долга и, наконец, военное присутствие во всех захолустьях планеты, от полюса до полюса. И всё это на фоне необъявленной и ни на миг не прекращающейся войны с собственным народом. Король умер – да здравствует король! Советского Союза нет, традиции живы. Наша гражданская вой-на не закончилась в 1923 году.
И как не вспомнить нам в досужих наших рассуждениях о Коммунистической партии? Каждому известно, что всё вышепе-речисленное происходило под её славными красными знамё-нами. Надо заметить, что в интересующее нас время авторитет КПСС изрядно пошатнулся, хотя в широких народных массах и прежде не отличался устойчивостью. Пришли перемены, и если в начале 1991 года за потугами Горбачёва сохранить империю следили с некоторой надеждой, то к лету, изверившись, коммунистическую партию обвиняли во всех смертных грехах. Недаром московский поэт-пересмешник Игорь Иртеньев именно тогда написал ставшие знаменитыми строки:

Отвалилась печень,
Пересохло в горле,
Похмелиться нечем,
Документы спёрли,
Глаз заплыл,
Пиджак в пыли,
Под кроватью брюки.
До чего ж нас довели
Коммунисты-суки!

Но им, поэтам, всё бы потешаться, всё иронизировать – в среде, равнодушной к литературным изыскам, смеяться вовсе не хотелось. Отечественная перманентная гражданская война в кровавую бойню, слава Богу, не вылилась, но в середине девяносто первого уже всерьёз поговаривали о погромах. На этот раз собирались бить коммунистов. Потенциальные погромщики, заметим, оказались в непростой ситуации. Правящая верхушка КПСС уже готовилась слить самую могущественную в мире политическую организацию и, освободившись от идеологических тормозов, рвануть к заманчивым благам капитализма, умея наверняка защитить и себя, и уже нажитые стартовые капиталы. Рядовые же члены партии, согрешившие единственно уплатой взносов и голосованием на бесчисленных собраниях, конференциях, съездах, мыкали горе бок о бок с беспартийными. Кого бить?
Толя Скороходов, как бы прислушиваясь к собственным мыслям, сказал в компании:
– Отец у меня состоял в партии, брат – коммунист, друзья тоже. И если придут по их души, я возьму… не знаю что, лопату возьму и стану рядом с ними.
Посмотрели на него внимательно. Гренкин беспечно мах-нул рукой.
– Да ничего не случится, как обычно. Побалаболят и ра-зойдутся. Я, по крайней мере, ни в чём участвовать не собира-юсь. Ни с той, ни с другой стороны.
– Не заметишь, как и втянут, – сказал Сашка Горевой.
– Кого, меня? – засопел Гренкин. – Балалайку им! Пусть хоть поубивают друг друга, я туда не сунусь.
Встретившему приятелей на улице Капитонову разговор не понравился. Недобрый складывался разговор.
– А с городом что делать? – спросил Вадик, чтобы сменить тему беседы.
– Отдать на разграбление и стереть с лица земли, – не за-думываясь, выпалил Гренкин.
– С каким городом? В каком смысле что делать? – поинте-ресовался настроенный более миролюбиво Горевой.
– Да я о переименовании. О возвращении, точнее. Об Ус-пенске, короче, – напомнил Капитонов.
– Оно тебе надо? – криво усмехнулся Генка. – Как по мне, так пусть хоть Охренеевск. Тебе не всё равно?
– Не всё. Инициативная группа у нас. Бахров там, Дубин-ский…
– Кто? Дубина, что ли? Понятно всё с вашей группой, Ка-питоша. – Гренкин даже сделал вид, что уходит, но тут же вер-нулся на место. – Ты помнишь, как он тюремный двор с пяти-этажки напротив фотографировать хотел? Менты тогда его сняли с крыши и чуть туда же, на кичу , не отправили. Смотри, хлебнёшь ты с ним горя, с Дубиной этим.
– Дубина Дубиной, а насчёт Успенска – это правильно, я считаю, – заговорил наконец Скороходов. Именно на его под-держку и рассчитывал Капитонов. – Не берусь, правда, сказать, что у вас получится. А ты, Вадя, что в этой группе делаешь? Ну, в смысле, твоя роль в чём заключается?
– Я?.. Членствую. – И помрачнел Вадик Капитонов.

Утром, выходя из дому, он обнаружил на двери подъезда свежую листовку. Текст её гласил:

«ОБРАЩЕНИЕ
к гражданам славного города Успенска
Группа за возвращение городу его исторического имени – Успенск – «К верховьям» предлагает гражданам и обществен-ным организациям провести совместные мероприятия:
1.    Основать Красную книгу исчезнувших с карты города названий улиц.
2.    Провести деидеологизацию как краеведческого, так и других музеев. Хватит обслуживать идеологию компартии, демонстрировать лжепревосходство коммунистического образа жизни.
3.    Расчистить речку Кобылью.
4.    Провести митинг под лозунгом возвращения городу его ис-конного имени – это наш долг перед памятью предков и по-томками!
Принято на заседании группы «К верховьям» 19 мая 1991 года».

Расклеенных листовок в городе, на столбах и деревьях, у дверей магазинов и в телефонных будках, оказалось много. «Ишь ты, подсуетились! Без словоблудия, ёмко, конкретно, – отметил Капитонов. – Бумага, правда, желтоватая. И множили, скорее всего, на «Эре». Про «идеологию компартии» – это Сани Клименко работа, явно. А я? – пришла и огорчила мысль. – Мне-то почему не сказали? Бахров, наверное, с пенсии листов-ки оплатил, с него станется».
Капитонов спешил на встречу с друзьями и по пути отсле-живал следы деятельности своих единомышленников. Заметил несколько исчёрканных шариковой ручкой листовок, встреча-лись – почти сорванные, изодранные в клочья.
Уже появилась в газете «Степановский вестник» статья Дубинского «Я – за Успенск», и горожане втянулись в полемику. Нельзя сказать, что мнения разделись по возрастному признаку. Не знающая и не желающая знать историю молодёжь подвигами Фомы Степанова – опять же по незнанию – не восхищалась, но высказывалась против переименования на том простом основании, что привыкла к существующему названию. Зато корреспондент 1904 года рождения, ветеран всего и вся, за имя Успенск высказался категорически на не менее простом основании, что в городе с таким названием он родился, а ещё потому, что Степанова он помнит и заслуги его склонен именовать отнюдь не «подвигами», а, скорее, «художествами».
В каждом номере «Степановского вестника» публикова-лись два-три письма в поддержку набирающей обороты кампа-нии и столько же – против. Газета «Слобода», издаваемая по-литклубом «Выбор» и пропагандирующая демократические ценности, выступала исключительно за исконное название и к оппонентам не прислушивалась. Такта спорящим не хватало.
Вадик Капитонов идеей возвращения старинного топонима заболел всерьёз и в любом из собеседников пытался найти со-юзника. Следуя правилу, по которому мы первыми слушателя-ми и зрителями собственных легкомыслий, безрассудств и до-машних моноспектаклей делаем своих близких, Капитонов силу своих агитаторских способностей опробовал на Эдит.

В майский полдень в городском парке отыскать незанятую скамейку в тени непросто, но Вадику с Эдит повезло – они устроились под старым цветущим каштаном. На центральной аллее Капитонов купил две порции мороженого.
– А я недавно в Кряжгород, в статуправление, ездила, так, представь, эскимо там ела.
– Забыл, как оно и выглядит, – деланно позавидовал Ва-дик. – Привезла бы.
– Ага! В такую жару?
– Эдик, а тебе нравится твоё имя?
– Ещё бы! Конечно, нравится. Тёзок ещё ни разу не встре-чала. Отец меня в честь Эдит Пиаф так назвал. Он до сих пор от неё без ума. Да он и сейчас большой оригинал, папа мой…
– Ну, если судить по тебе, то я представляю, – ввернул Капитонов.
Эдит отмахнулась.
– Ничего ты не представляешь. Я родилась в октябре ше-стьдесят третьего, через несколько дней, как Пиаф умерла. В сорок семь лет всего от роду. Отец, он рассказывает, пережи-вал страшно. Нет, не моё рождение, ну, ты понял. Ну, и назвал дочку в память о предмете своих воздыханий, так я и живу с этим именем. Хорошо, правда, что не знал он тогда её биогра-фии, – тогда об этом не печатали, – а то бы ещё подумал, на-верное.
– А что там за биография?
– Ты не знаешь? Да там хватает. Проституция, алкого-лизм, наркомания, горячка белая… автокатастрофы какие-то бесконечные… С одним только Шарлем Азнавуром два раза разбивалась. Да ещё гибель Сердана её сильно подкосила.
Обкусывая вафельный стаканчик, Вадик слушал, каза-лось, не очень внимательно, но поинтересовался:
– А это кто?
– Марсель Сердан, её возлюбленный. Чемпион мира по боксу, между прочим. Хоть это мог бы знать. Полный букет, короче. Тот ещё воробышек. Но я всё равно довольна – хорошее имя… А ещё, Капитонов, мне нравится, как называешь меня ты…
Сентиментальность последней фразы Вадик оставил без внимания и спросил:
– А хочешь я стану звать тебя Мариной?
– Ещё чего! – Эдит едва не поперхнулась мороженым. – Не хочу я называться никакой Мариной! С чего бы это?
– Вот видишь. – В голосе Капитонова зазвучала странная интонация – нечто пограничное между торжественностью и зло-радством. – Вот так же и город. Столько лет звался Успенском, и вдруг – на тебе, Степановск. Это справедливо?
– Какой же ты, Капитонов. – Губы Эдит покривились в брезгливой гримасе. – В парк, говорит, пойдём, сирень нюхать. Понюхали! Он, оказывается, меня сюда перековывать затащил. А я тут расчувствовалась, папу вспомнила, Эдит Пиаф…
– Да не кипятись ты так. Вон, люди уже смотрят.
Действительно, две старушки, стоящие метрах в пяти по-одаль, смотрели на молодых людей с явной укоризной.
– Они ждут, когда лавочка освободится, всего лишь. Не заговаривай зубы.
– Ну, не злись, Эдик. Извини. Просто я, в самом деле, ув-лёкся этой идеей. Ты бы слышала, как рассказывает о старом городе Бахров. Его послушаешь, и тошно смотреть на эти железобетонные монстры, без всякого вкуса понастроенные. А мы среди них живём.
– Да что он знает, Бахров твой? Он довоенный город пом-нит, не раньше. А Успенск… я ведь тоже кое-что читала… две-три улицы мощёные, а в основном, непролазная грязь, кабаки, беспробудное пьянство и повальный сифилис. А в места поприличней, в парк Айнаровского, допустим, где мы сейчас находимся, вход нижним чинам запрещали. Не пускали сюда собак и нижние чины. А мы какие чины, как ты думаешь Капитонов? Может, мы и в парк бы не вошли? Развернули бы и пинка под зад.
– Ну, ладно, ладно… Это как посмотреть. В Успенске гу-сарский полк квартировал – это ж здорово! Представляешь, стоим мы на улице, черёмуху нюхаем, а мимо – гусары! Усы завитые, ментики развеваются, султаны колышутся, барышни глаза закатывают… И лошадки, серые с белыми бабками, копыта по брусчатке цокают… Какова картинка?!
– Хочешь стать красивым – поступай в гусары. А ты эстет, Капитонов, – улыбнулась Эдит. – С милитаристским уклоном…

Доводы, опробованные Вадиком Капитоновым на полу-денном свидании с Эдит, оказались совершенно неубедитель-ными и бесполезными в беседе с приятелями. Их занимали со-всем другие проблемы.
– В исполкоме, оказывается, в буфете, курево без всяких талонов продают, – сообщил Гренкин и заключил: – Суки!
Толик Скороходов, и без того имеющий доступ к дефици-ту, воодушевился:
– Ну так идём скорее. Мы что, не похожи на работников исполкома? Очень даже похожи.
– Ага! Идём, как же! – Не успокоился Гренкин. – Знаешь, сколько пачка стоит? Двенадцать восемьдесят!
– Сколько? – переспросили все.
– Двенадцать рублей восемьдесят копеек, – отчеканил Генка.
– Ни хрена себе? Это ж сколько, если на пиво перевести? Десять бокалов.
– Я лучше курить брошу, – сказал Горевой. – И вообще, мы ж на пиво собирались. Пошли на пиво.
– Идём, – поддержал его Гренкин. – Кто ещё? Ты идёшь? – спросил он у Вадика.
– Нет, без меня. Мероприятие у нас сегодня, диспут в библиотеке «Успенск или Степановск?»
– Кто про что, а голый про групповуху. – Генка Гренкин развёл руками.
– Оно тебе надо? – на этот раз спросил Саня Горевой.
– Да надо, надо! – в сердцах отрубил Капитонов. – Вовка Дубинский ждёт, я обещал.
– Ну, обещал, значит – иди, – сказал Толя Скороходов. – Если доведёте дело до референдума, – Он кивнул в сторону наклеенной на автомат газводы листовки, – мы пойдём и прого-лосуем. Своих нужно поддерживать.

Ещё издали Вадик Капитонов увидел у входа в городскую библиотеку скопление людей. Обрадовался – «Работает наша пропаганда. Подтянулся народец. Дубинский уже там, наверное. Если явятся Клименко с Бахровым, разъясним этим олухам текущий момент. Не станут же они отрицать очевидное…»
Бросился в глаза большой плакат у входной двери. Текст, выполненный стилизованным под глаголицу шрифтом, гласил:

«В забвенье грозной крепости руины,
Казачий дух не стоит ничего.
Пускай не видеть нам Успенск старинный,
Вернём хоть имя доброе его».

По всей видимости, Игорь Верхонцев мобилизовал своё набирающее силу мастерство и обогатил недавний экспромт необходимой конкретикой. Порадоваться успехам восходящего поэтического светила Капитонов не успел, так как заметил, что толпа просочиться в библиотеку вовсе не стремится и находит-ся отнюдь не в благодушном настроении. Большей частью по-жилые люди нестройно кричали, адресуя своё негодование… Вот тут-то Капитонов и увидел Дубинского. Тот стоял, распла-ставшись на библиотечной двери, и, откинув голову, как мог устранялся от тянущихся к нему поражённых артритом и покрытых пигментными пятнами старческих рук. В невообразимом шуме Капитонов различил отдельные выкрики. «Не отдадим Степанова на поругание!.. Лучше б накормили народ, демократы хреновы!.. Фашисты город Успенском называли…»
При упоминании о фашистах Вадик поёжился. Дикость си-туации заключалось в том, что продраться к товарищу и чем-либо помочь не представлялось возможным. Дубинский напо-минал сейчас шолоховского героя, Макара Нагульнова, у две-рей амбара с колхозным зерном. Не пролетел, правда, над его головой железный шкворень, но и выхватить из кармана наган и пальнуть поверх голов для острастки Дубинский тоже не мог. Не мог и юркнуть в библиотеку, потому что из-за натиска ветеранов оказался совершенно стеснён в движениях. Потому что если каким-то чудом и не вцепились ему теперь в лицо, то в спину, убегающему, вцепились бы непременно.
 Из толпы выкарабкался изрядно потрёпанный Георгий Петрович Лобода – седые волосы торчком, зрачки расширены. Увидев Капитонова, подбежал и испуганно зашептал:
– Бежим отсюда! Они сейчас войска вызовут.
– Да никого они не вызовут. Мы же предполагали, что не-легко придётся, – как можно спокойнее сказал Вадик и заметил, что обращается к пустому месту. Георгий Петрович Лобода де-материализовался.
«Да-а, устроили старички обструкцию, – растерянно думал Капитонов. – И то сказать, они идеалы свои защищают. Тут Союз рушится, которым они всю жизнь жили, работали на него, за него воевали, а тут мы со своими переименованиями. Вроде как последнего лишаем. А я про них – "олухи". Нехорошо как-то получается…»
Между тем, выплеснув эмоции, толпа у библиотеки начала редеть. «Ишь ты, диспут они затеяли! Сталина на вас нет!» – услыхал Капитонов напоследок, и у крыльца почти никого не осталось. Отлепив себя от входной двери, Дубинский сошёл со ступеней, улыбаясь. Что ни говори, умел он переносить неудачи, Володя Дубинский.
– Всё нормально, – сказал он. – Первый блин комом, дальше легче пойдёт. Зато мы о себе заявили.
– Ничего себе, нормально. Скажи спасибо, что яйцами не закидали.
– Какие яйца? По нынешним ценам? – и, выдохнув, сме-нил тему: – Бахров уехал в Свердловск. Там, в журнале «Уральский следопыт», какой-то симпозиум для фантастов. Или фестиваль, я не знаю точно. Короче, пригласили Григория Афанасьевича. Перед отъездом позвонил мне, дал рукопись своего романа почитать, пока вернётся. Интересно чертовски! Но я там пару глав отобрал… Помнишь, он говорил, что докопался до чего-то? В общем, нужно, чтобы ты прочёл. Потом обсудим. Кажется, там разгадка, в этих главах.
– И где она, рукопись?
– Сейчас.
Дубинский заскочил в библиотеку, снова сбежал по ступеням, на этот раз с портфелем.
– Занимайся, короче. А мне пора. Бай-бай!
И ушёл по улице, оставив в руках соратника тонкую коричневую папку, с завязанными сбоку на бантик шнурками.
«Для паперів», – прочитал Вадик Капитонов.

Умирать рано

За два дня до налёта на типографию Горшкова, в пять ча-сов пополудни, у особняка дворянского собрания на Александ-ровской площади царило суматошное оживление. Съезжались экипажи, переругивались в поисках свободного места кучера, а у парадного крыльца толпились местные дворяне, купцы и за-водчики. На втором этаже, в празднично убранной зале суети-лись лакеи, сервируя винами и закусками стол под крахмальной скатертью, но никто из собравшихся у входа – в том числе и городской голова Родион Абрикосов – наверх не поднимался. Ждали директора Новороссийского акционерного общества Адама Александровича Свицына. 
В городке, где и приезд любого купца первой гильдии не оставался незамеченным, появление руководителя британской «New Russia Co. Ltd» расценивалось как выдающееся событие. Успенские предприниматели, оказавшись на задворках края, переживающего невиданный экономический подъём, всячески завидовали более удачливым коллегам, делающим огромные капиталы в молодых каменноугольной и металлургической от-раслях.
Абрикосов щёлкнул крышкой брегета и вопросительно по-смотрел на Ленц-Репьёва. Становой пристав пожал плечами. Сообщив по телефону о своём приезде, Свицын забыл или не посчитал нужным сказать не только о цели визита, но и о том, каким транспортом он воспользуется. С утра у южных ворот города дежурил фаэтон земской управы, а на железнодорожном вокзале топтались на перроне чиновники, высматривая вдали литерный поезд.
 Когда ожидание у дворянского собрания переросло в не-приятное томление, с улицы Рыльской на площадь въехал ав-томобиль «Руссо-Балт К-12». Дважды рявкнул клаксон, с криком взмыли в небо вороны. Шофёр, выполнив разворот, остановил машину перед успенским бомондом. Дверца распахнулась.
– Моё почтение, дамы и господа! – На брусчатку ступил сухощавый мужчина в костюме от Генри Пула, на вид тридцати с лишним лет – единственно этим обстоятельством и заканчи-валось его сходство с легендарным Свицыным. – Вынужден объявить вам, что Адам Александрович приехать лично не смог – очень занят. Мне поручено сообщить о его, Адама Александ-ровича, к вам расположении и передать самые наилучшие по-желания. Я – полномочный представитель дирекции… Уж так получилось, простите.
Приезжий развёл руками. Городской голова Абрикосов, скрыв разочарование, согнулся в полупоклоне.
– Милости просим. Не откажите в любезности, отобедайте с нами.
 – Ну, это с моим удовольствием, – рассмеялся предста-витель и первым взошёл на крыльцо особняка.
За высоким гостем Родион Абрикосов взялся ухаживать лично.
– Вот миноги с луком, отведайте, Феликс Феликсович. Или сёмга, рекомендую. И водочки, конечно. А вот анчоусы в гол-ландском, простите, соусе. Это вообще объедение. Ну, а водочки под них, это уж как положено.
На горячее подали стерляжью уху, сваренную на шампан-ском. Ждали своей очереди жареные перепела и молочные по-росята со скотоводческого хозяйства помещицы Буратынской.
– Предлагаю тост, господа! – Поднялся из-за стола глас-ный думы Укроп-Бубнов. – Выпьемте, господа, за промышлен-ного гения, за благодетеля нашего края Адама Александровича Свицына!
– А давайте-ка отправим ему телеграмму! Пьём, мол, за его здоровьё.

Обычная в начале застолья скованность улетучилась. Завязались громкие нестройные разговоры. Мужчины уже расстёгивали нижние пуговицы жилетов. Заезжий чиновник ловил на себе взгляды повлажневших женских глаз.
– За гостя! За гостя нашего давайте выпьем!
– Да вы хлебайте, хлебайте ущицу, дорогой мой. – Про-должал играть роль хлебосольного хозяина Абрикосов. – А хо-тите, ботвинью с осетром подадут? Или суп раковый, хотите? 
– Да полноте, Родион Зосимович. Закормили.
– И водочки, водочки не забывайте. Уже налито.
После пирогов и солонины Абрикосов пригласил гостя пройти в курительную комнату. Компанию им составили три ус-пенских чиновника из дворянского сословия. Сюда же лакей вкатил столик с полудюжиной шампанского.
– Угощайтесь, Феликс Феликсович. Настоящая Гавана. – Голова распечатал коробку сигар и задал наконец не дающий покоя вопрос: – А какое, простите, поручение имеете вы от Адама Александровича?
– Ну, да как вам сказать. – Многозначительно выпустил дым чиновник. – Вам, наверное, известны масштабы нашей компании?
– Как же, как же, – закивал Абрикосов. Сразу же после звонка Свицына он принялся строить прожекты экономических предприятий с привлечением капиталов Новороссийского ак-ционерного общества.
– Скажу вам по секрету, милостивые государи, коль скоро возникли у нас доверительные отношения…
Успенцы затаили дыхание.
– …частью акций нашей компании владеет дом его импе-раторского величества.
– Что вы говорите! – воскликнул Родион Зосимович, не по-дав и виду, что поведанная ему «тайна» известна в Успенске каждому уличному мальчишке.
– И всё же? Надолго вы к нам? Что инспектировать изво-лите?
– Да ничего я не стану инспектировать. – Сигара гостю по-нравилась, развалившись в кресле, он с удовольствием пускал дым кольцами, любуясь, казалось, расписанным орнаментами и ангелочками потолком. – Управлюсь за пару дней. Ну, если хотите, ещё один секрет. Хозяин присмотрел дом в Албате, это под Бахчисараем. Сами понимаете, личность такого масштаба должна достойно отдыхать. Ему нужны наличные деньги. Од-ним словом, есть у меня дела в вашем банке. Охрана подъедет завтра.
– А где остановитесь? Милостиво прошу ко мне в дом, – предложил Абрикосов.
– Нет-нет. Спасибо, мне забронирован номер в «Праж-ской».

Горничная поставила на стол разнос с рюмкой водки и большим графином сельтерской воды. Мельком взглянула на лежащего поверх постели одетым, с мокрым компрессом на лбу, постояльца и на цыпочках выскользнула за дверь. Спустилась этажом ниже и постучала в дверь девятого номера.
– Ну? – спросил Камо.
– Лежат они. У себя в нумере лежат, совсем разбитые. Сегодня и не встанут, это уж точно. И портье проболтался, завтра съезжать намереваются, после обеда.
– А-атлично! – цокнул языком кавказец. – Держи целковый, заработала.

На рассвете, когда барак, куда привёл их Изотыч и где провели они остаток ночи, покинули рабочие, Камо в последний раз наставлял свою дружину.
– Войдёте сначала вы, потом я, скоро. Вы – сразу наверх по лестнице, на чердак. Замок я открыл, заходил раньше. Си-деть тихо. Я прихожу, говорю, что делать. Понятно?
– Понятно-то оно понятно, – вздохнул Изотыч, – только это ж, мил человек, западня. Мышеловка.
– Слушай, какой мышеловка? Я говорю вам, ход знаю сек-ретный. Уйдём.
– А Катька? – насупившись, спросил Фома. – Катьку точно заберут?
– Вай, как надоел со своей Катькой! – рассердился Камо, но тут же смягчился. – Заберут, заберут. Другие люди приедут. Иванович обещал – значит, заберут. Не беспокойся, биджо.
– Ну, значится, с Богом! – Фома Степанов перекрестился.

Городовой Пшёнкин работу свою любил. Бывшему солда-ту нравилось расхаживать по городу с револьвером и шашкой на поясе, подставляя солнечным лучам нагрудную бляху с личным номером, нравилось деланно хмуриться, ловя взгляды хорошеньких барышень, и ежеминутно преисполнятся чувством собственной значимости. Пост у парадного крыльца Приазовско-Кряжского банка Пшёнкину пришёлся и вовсе по душе. Стой, казалось бы, на Александровской площади да глазей на городскую сутолоку, ан нет – порядок прежде всего, кого попало в банк пускать не велено. Ежели барин в сюртуке или визитке, в котелке или шляпе фетровой, – такому наше почтение, не грех и во фрунт вытянуться. А коли, случается, прётся в солидное заведение морда неумытая, сапоги в дерьме – к таким Пшёнкин строг, для таких у него роговой свисток на цепочке имеется. «Пшёл вон, голь перекатная! Знай место».

Вот и в тот день довелось стражу порядка Пшёнкину пе-режить искреннее негодование. Через площадь, прямиком к банку, спешили два мужика. Корыто, гружённое с верхом изве-стью, с прибитыми к нему рукоятями несли они, на манер носи-лок, вдвоём. Городовой нахмурился и разгладил усы, готовясь сунуть под них свисток. Шедший впереди высокий стройный парень показался ему знакомым, Пшёнкин перевёл взгляд на второго, коренастого… и не сдержался:
– Изотыч, ты, что ли?
Мужичок остановился, носилок из рук не выпустив, захло-пал ресницами.
– Федька никак? Григория Пшёнкина сын? Ишь ты какой, «селёдку» нацепил. 
– Я самый и есть, Федька. Вот так встреча! А я вот в поли-ции служу. Как со срочной пришёл, так и сюда, в город. А ты в село давно заглядывал? Как там Фёкла Носатая? Максим Кри-вуля как? 
– Да я уже лет десять не наведывался. – Переминался на месте Изотыч. – Тоже вот в городе, по малярной части. – Он кивнул на лежащие поверх извёстки макловицы и кельмы. – Вот в банк позвали, где-то там забелить нужно.
– Так проходи, земеля, коли нужно. Забеливай. А вечер-ком, может, по чарочке? Посидим, своих вспомним.
– Эт мы завсегда с удовольствием. – Подтолкнул Степа-нова носилками Изотыч.
Вход на чердак, как и обещал Камо, оказался незапертым. Втянув корыто с известью, Фома с Изотычем уселись на засы-панный шлаком пол. Ждать пришлось недолго, придерживая канотье, в дверь протиснулся их предводитель. Изысканно одетый «князь Дадиани» пост у банка миновал без малейших осложнений.
– Всё, проскочили. Теперь сидим, ждём. Тихо сидим. – Ка-мо вынул часы, отметил: – Девять пятьдесят.

В десять часов к парадному входу в Приазовско-Кряжский банк подъехал уже знакомый успенцам автомобиль «Руссо-Балт». Клиентов попросили освободить помещение ввиду предстоящей операции особой важности. Недовольные посетители спускались по лестнице, а навстречу им неспешно поднимался на второй этаж молодой человек в английском костюме, доверенное лицо уважаемого вкладчика, Адама Александровича Свицына. 
В зале важный клиент уселся в предложенное кресло, от сигары отказался – попросил воды. Прислушался. 
Внизу, у крыльца, рядом с автомобилем остановился фа-этон. Из него вышла охрана. Четверо сотрудников Новороссий-ской компании – Свицын никогда не прибегал к услугам полиции – разминались после тряской дороги. Самый молодой из них, поймав на себе взгляд Пшёнкина, демонстративно вынул из кобуры револьвер «Смит и Вессон», отщёлкнул барабан и пересчитал патроны. Шофёр «Руссо-Балта» надавил на клаксон.
В зале представитель вкладчика удовлетворённо кивнул и махнул рукой.
– Начинайте.
– В каких купюрах изволите получить? – Склонился к нему директор банка.
– Лишь бы не в фальшивых, – борясь с зевком, ответил представитель и отвернулся.
Товарищ директора принёс главную книгу, звякнул ключа-ми. Бесшумно отворилась дверь большого, в человеческий рост сейфа. Кассир и счётчик приступили к своим обязанностям.

На лестничной площадке Камо завязал лицо платком, приказал налётчикам:
– Фома, останешься здесь. За входом следи, кто появится – стреляй. Изотыч, со мной.
Дверь в операционный зал открывалась наружу, эффектно распахнуть её ударом ноги не получилось. И всё же.
– Всем стоять! Не двигаться молча! Пошевелился – пуля!
Появление на пороге бандита – скрытое чёрной повязкой лицо, маузер в вытянутой руке – произвело на присутствующих в зале шокирующее действие. Видимо, с подобных сцен начи-нались в давние времена эпидемии столбняка. Из рук директо-ра банка выскользнул уже оформленный и подписанный чек. Заезжий клиент силился сглотнуть несуществующую слюну. Счётчик побелевшими пальцами сжимал опломбированный мешок с пересчитанными и уложенными пачками банкнот.
– Что стоишь? Деньги забери, да. – Камо подтолкнул Изо-тыча локтем. Тот бросился к счётчику…
Ничего не заподозрив, а порядка ради, Пшёнкин вошёл в банковский вестибюль и оторопел, увидев на лестнице, между первым и вторым этажом, человека с обмотанным платком ли-цом и наганом в руке.
– Это что такое? Безобразие это. Не положено…
Бессвязную речь оборвал выстрел. Степанов стрелял на-меренно выше, и городовой вылетел за дверь, почти не уступая в скорости просвистевшей над головой пуле.
Увидев бледного и трясущегося полицейского, к нему подбежали приезжие охранники.
– Там… маляр, – выдохнул Пшёнкин.
– Какой маляр?
– С наганом. Дуйте кто-нибудь в участок. Вон там, на уг-лу…

Не подвели нехорошие предчувствия станового пристава Ленц-Репьёва. Разговаривая с дознавателем у порога типогра-фии Горшкова, он нахмурился, завидев бегущего к нему горо-дового.
– Ваш выскородие, налёт! На Александровской банк гра-бят!
Ленц-Репьёв скрипнул зубами. «Вот они и ягодки! Объявились, голубчики…» Оттолкнув вестового, пристав бросился к своей коляске.

 – Уходим! Наверх уходим! – уже не понижая голоса, ко-мандовал Камо. – На чердак, быстро!
– Где ж твой ход секретный, Симон? – Фому охватила мелкая дрожь. – Постреляют как цыплят.
– Давай, слушай что говорю. – Камо сорвал с лица платок. – Увидишь ход, обещаю.
На чердаке Камо, достав из саквояжа связку отмычек, за-пер входную дверь. Степанов подпёр её поставленными на по-па носилками. Из-под высыпавшейся извести достал мешок с прокламациями.
– Ну? Дальше что? Ещё вот-вот, они доберутся и сюда.
– За мной. Умирать рано. – Пригибаясь под балками, Камо пошёл к слуховому окну. – Давай на крышу.
Передвигаться по покатой крыше оказалось непросто да-же для привыкшего к высоте Степанова. Изотыч застыл на чет-вереньках, подниматься на ноги не желая. И лишь Камо чувст-вовал себя уверенно – казалось, он вообще не знает, что такое страх. 
– Туда давай, к стене! Пока стрелять не начали. – Камо быстро освоился в новой обстановке.
Стену фасада венчал кирпичный, фигурной кладки пара-пет, он и укрыл налётчиков от возможного обстрела.
Все полицейские Успенска вытянулись в две шеренги на площади, окружив здание банка. За цепью городовых толпились переполошенные зеваки. 
Заметив на крыше людей, Ленц-Репьёв изумлённо кряк-нул.
– Самоубийцы они, что ли? Их же трое всего – никого не пленили, значится. Условий не выдвинут. Теперь возьмём, куда денутся. – Распорядился громко: – Без команды не стрелять! – Добавил для урядников: – Они мне живые нужны, нерусский особенно. Отправьте шесть человек на чердак, пусть вышибают дверь. Зажмём в клещи, а там – вопрос времени.

В этот солнечный день, свободный, к тому же, от дежурства в больнице, Аглая Яблокова решила прогуляться по городу. Составить ей компанию пригласила мадам Лейкину. Приподнятое настроение с утра не покидало Аглаю. Поглядывая под ноги, чтобы не угодить каблуком в щель между досками тротуара, говорила она без умолку.
– Знаете, Дуняша, а пойдёмте зайдёмте-ка к модистке. И в шляпную мастерскую, шляпку страсть как хочу. А потом – в кондитерскую Френкеля. Кофию выпьем. Хотите кофию, Дуняша? А с пирожными?
– Вот и хорошо! Вот и слава Богу! – покивала мадам Лей-кина.
– Что «хорошо»? Что «слава Богу»? О чём вы?
– Хорошо, что переболела ты, золотце. А то совсем ис-сохлась по циркачу своему безродному.
– Вы… – Аглае не хотелось касаться этой темы. – И ниче-го не иссохлась. А Фома волен поступать, как ему вздумается. Зачем вы так – «безродный»?
– За постой платил исправно, – согласилась мадам Лейки-на.
Увлечённые разговором, они не заметили того, как непри-вычно выглядит улица для этого часа дня. По проезжей части не двигались экипажи, не свистели городовые, редкие прохожие спешили в направлении к Александровской площади.
– Жарко сегодня. Ни облачка, – сказала мадам Лейкина.
Сложив над бровями ладошку козырьком, она подняла глаза и застыла на месте.
– Боже, а это что?!
От южной окраины Успенска, плохо различимый в лучах солнца, к центру города плыл доселе невиданный в этих краях дирижабль.

 Камо привстал, посмотрел вдаль и ткнул пальцем в ла-зурное небо.
– Ну, вот и дождались. Вот вам и секретный ход, господа экспроприаторы.
Тёмная точка в небе превратилась в тёмное пятно и обре-ла наконец различимые очертания. Над Александровской пло-щадью Успенска навис дирижабль.
– Давай, давай, к банку подруливай. Видишь, люди на крыше, забрать их надо. Тоже покататься хотят, – крикнул уса-тый, не убирая ствол револьвера от головы пилота.
С той самой минуты, когда усатый подсёл в гондолу и, достав наган, приказал держать курс на Успенск, Андрей Топорков вёл машину молча. Понимал, что вляпался в очень неприятную историю и находится в безвыходном положении. Хотел рискнуть и воспротивиться чужой воле, – не станет же бандит убивать его, чтобы остаться в неуправляемом аппарате, – но неожиданную угодливость проявил второй пилот. 
Топорков выполнил манёвр, и свисающие с гондолы кана-ты заелозили по черепичной крыше банка.
– Гайдропы ловите! – крикнул, перегнувшись через борт, второй пилот.
– Чего говоришь? – заорал в ответ Изотыч.
– Да верёвки, верёвки лови! – ткнул его маузером в бок Камо.
Проявив неожиданную ловкость, Изотыч поймал канат-гайдроп и затянул его узлом на декоративной решётке парапе-та. Троице оставалось выйти из укрытия и сделать десяток не-безопасных шагов к выброшенной из гондолы верёвочной лестнице.
Ленц-Репьёв поборол минутную оторопь – становой при-став тоже никогда не видывал дирижабля. Заорал на пределе сил:
– Огонь! Со всех стволов огонь!

На площади затрещали револьверные выстрелы, едко за-пахло пороховыми газами.
Толпа успенцев, оттеснённая цепью городовых, заволно-валась. «Не стреляйте, фараоны проклятые!» – зазвучало на площади. Кто-то узнал Степанова. «Уходи, Циркач, уходи!»
Камо распечатал мешок с деньгами, переложил в него со-держимое саквояжа. Зашипел на Фому:
– Прокламации давай, быстро!
– Зачем?
– Давай швыряй их вниз скорее!
Степанов понял, что нужно делать. Тысячи прокламаций, подобно стае белых голубей, взвились над площадью. Городо-вые палили из револьверов вслепую – с учётом большого рас-стояния и плохой, из-за бумажной завесы, видимости вести прицельный огонь не представлялось возможным.
Камо поднялся во весь рост и пошёл к верёвочной лест-нице. Следом забалансировал на черепице Фома Степанов. На мгновенье ему даже показалось, что он снова в цирке. Выпол-няет под куполом опасный трюк, а внизу рукоплещут ему зрите-ли. На площади и в самом деле зазвучали аплодисменты. «Браво, Циркач! Давай уходи, Циркач!»
– Руби канат, – приказал усатый второму пилоту, когда Изотыч последним взялся за лестницу. – Теперь поднимутся.
Ленц-Репьёв скрежетал зубами. Заметил, что один из при-езжих рабочих-охранников вынес из фаэтона винтовку.
– Дай сюда, скорее!
Становой пристав, оставив мысль захватить кого-либо из грабителей живым, передёрнул затвор.
С огромной высоты сорвался Изотыч, тело глухо удари-лось о брусчатку площади.

Когда к нему подбежали, крепкий мужичок ещё жил.
– Говорил же, буковками вниз брезент стелить надо, – вы-толкнул он сквозь пузырящуюся на губах розовую пену. Зрачки закатились.
Прицел и мушка трёхлинейки сошлись на уменьшающейся фигуре Степанова. 
Неожиданно прорвавшись сквозь цепь городовых, подбе-жала к нему сзади Аглая Яблокова. Ударила каблуком ботинка под коленный сгиб. Ленц-Репьёв грузно рухнул навзничь, рядом брякнула о брусчатку винтовка. Толпа смяла строй полицейских, чьи-то руки подхватили Аглаю, люди сомкнулись, противясь напору городовых. 
Камо забросил в гондолу мешок, перевалился через борт. Усатый деловито прицелился в поднимающегося по верёвочной лестнице Степанова.
– Ар мокла, Коба!  – надсадно крикнул Камо. – Ис джер киде чвен гамогвадгеба .
Дирижабль над площадью разворачивался. Во всей пол-ноте взглядам людей на площади открылась надпись на зали-той солнцем оболочке – «Валериан Изварский». Всероссийская слава нашла давнего её соискателя. 

На улице Старогусарской, в маленькой полуподвальной комнатёнке, сидела девушка в дорожном платье. У ног стоял собранный баул. Девушка ждала. Услышав шум за дверью, встрепенулась.
– Сазонова Екатерина Филипповна? – Жандармский рот-мистр взял под козырёк. – Собирайте вещички.
– Они собраны, – только и вымолвила Катька. – А в чём, собственно…
– Вы арестованы. 

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ