«Диагностика», рассказы

СВИДАНИЯ

 

она подъезжала к стройке, сигналила

он садился в её машину

она отвозила его к себе

молча указывала на ванную

затем проделывала с ним необходимую ей акробатику

 

по дороге к ней он обычно просился в супермаркет

она пожимала плечами

он  покупал торт, вино и цветы

 

в первый же раз она всё это ему вернула

затем подала куртку, открыла дверь, закрыла дверь

три поворота ключа

 

на  вопрос, как её зовут, она сказала: Грета

в другой раз: ну, допустим, Ульрика

в третий: ну, Ангела, какая разница?

 

его звали обычным нигерийским именем

для немки оно было бы, наверное, странным

впрочем, она не спрашивала

 

однажды он отказался забирать торт, вино, цветы

она пожала плечами: как хочешь

когда привезла  его через две недели,

засохшие цветы и всё остальное торчали из пакета —

там же, где пакет был оставлен

он спросил: почему?

она сказала: а! это? — и вытряхнула в мусоропровод

 

Гамбург был ему полностью чужим городом

она приезжала, когда хотела

определённых дней не существовало

иногда  дважды в неделю

иногда — раз в месяц

он ждал

 

особенно было холодно, конечно, зимой

но зато бригадир всегда его отпускал

он говорил: иди, там твоя блондинка

и никто из нигерийских земляков не смеялся

 

 

МАРГАНЕЦ

 

1

Прямо за окном отделения терапии простирается  футбольное поле — там, в тёплое время года, у нас обычно  физкультура; правее поля — кусты, довольно густые, там ходячие больные крутят любовь с медсёстрами.

 

Сейчас мне принесут историю болезни — для курации. Потихоньку заглядываю в учебник: «…Благодаря улучшению условий труда выраженные формы производственных отравлений марганцем встречаются крайне редко. Наблюдаются преимущественно начальные и умеренно выраженные формы отравлений,  которые развиваются в условиях длительной работы (ряд лет) в контакте с повышенными концентрациями марганца…»

 

2

— Дочка, скажи: ты замужем?..

Эта неподвижная женщина лежит в «одноместной палате». Помещение крошечное, узкое, как пенал или гроб. Это просто выгородка из коридорного закутка.

 

— Нет, — улыбаюсь, — не замужем.

 

3

Anamnesis vitae. Родилась в 1942 г., в селе Плесна Гдовского р-на Псковской области. Образование 7 классов. Приехала в Ленинград в 1959 г., работала  по лимиту на вред. химич. пр-ве. Размельчала вручную конгломераты доломита и магнезитной руды.

 

4

Бросается в глаза её неподвижность. Она словно парализована, хотя природа обездвиживания иная. Условно говоря, мышцы просто не держат её. Она не может стоять. Для глаза немедицинского она похожа на существо, из которого выдернули позвоночник.

 

5

— Ну как работала?.. как все… Конгломераты сначала идут на грохот… там проходят сита всякие… а что крупное остаётся, такое уже к нам, на дробилку…

— А чем вы их разбивали? 

— Ну как чем?.. как все… кувалдами… а иной раз толокушками специальными…

— А разве респираторы не были вам положены? 

— Ну как не положены?.. Положены, конечно… Ну дак они ж бесполезные… ну что там марлечка, ну вот как у хирургов… Да и неудобные они… мы их не брали даже… только задыхаешься в них… Какие-то другие респираторы были положены… да где же их взять…

— Кто говорил, что другие положены?

— Да этот… инженер наш по безопасности… Он ещё говорил, что магния в воздухе больше разрешённого… в тысячи раз… А как же не больше, если пыль столбом стоит?..

— Так что же инженер ваш?

— Да что инженер?.. Скандалил с начальством… потом заболел… А потом его куда-то убрали… А знаешь, как там жарко?.. Кувалдой намахаешься… чистый ад… Женщины все с деревни… заголимся, бывало, до пояса…

 

6

— Дочка, у меня сын остаётся, Гришенька… Он очень хороший мальчик, очень… Он в девятом классе сейчас, шестнадцать ему… А тебе сколько? Возьми его себе, доченька, не оставляй его… Я вижу, ты хорошая девочка… Он же один остаётся, доченька… У нас нет никого… Он всё умеет, всё: стирает, готовит, в магазин, я же не могу ничего уже пять лет… Возьми его, дочка…Тебе лет двадцать?.. Это ничего, сравняетесь…

 

Из её глаз льются слёзы. Именно льются —  незатруднённо — потому что сморгнуть она не может: не работают мышцы век.

 

7

Anamnesis morbi. Инвалид 1-й группы. Преобладают симптомы токсического поражения нервной системы. Третья стадия интоксикации марганцем (марганцевый паркинсонизм). Грубые расстройства двигательной сферы: маскообразность лица, монотонная речь. Полиневритический тип гипестезии. Значительно снижена критика к своей болезни, отмечаются насильственные эмоции (плач, смех).

 

8

— Не только я из-за голода бежала… От немчика я родилась… Мама на кухне в ихнем госпитале работала, во Пскове… чернорабочей… Ну, житья мне наши и не дали… ни одного денька… Я бы там и родить не смогла… разве что от пьяни какой… А зато здесь — от завхоза… женатого… Гриша-то мой — на четверть немчик… беленький… красивый… —  она пытается мне подмигнуть, мышцы век не работают.

 

9

Мне двадцать два. Наш институт учит не плакать.  Не плакать — одна из важнейших наук нашего института.

 

10

На следующий день.

 

— Чего тебе? — постовая медсестра отрывается от трубки.

Я спрашиваю, где эта неподвижная женщина.

— Утром ушла! — В трубку: —  И не вздумай только торт сразу брать! Сначала суп, потом запеканка с мясом, а уж потом кусочек торта. Ку-со-чек!     

 

— Куда ушла?..

 

В ответ она смотрит на меня полупрезрительно. Подводит к окну. Прямо за ним простирается  футбольное поле — там, в тёплое время года, у нас обычно  физкультура; правее поля — кусты, довольно густые, там ходячие больные крутят любовь с медсёстрами. Но она показывает мне ещё правее — туда, где  желтеет обшарпанное одноэтажное здание морга, почти скрытое щедрыми облаками черёмухи и персидской сирени.

 

 

 

 

 

ДИАГНОСТИКА

 

1

Из вестибюля  — по переполненному коридору госпиталя.

 

Возле кабинета УЗИ врач разъясняет пациентке:

— Ну что такое, по-вашему, это УЗИ? Почему вы так верите этому диагнозу? УЗИ — это как облака на небе: кто-то видит Чебурашку, а кто-то — Крокодила Гену…

 

2

На третьем этаже — мой кабинет. Трагедия перешла в фарс, а государственная медицина, как сумела, — в кооперативную. Передо мной — очень старый компьютер, который, тем не менее, производит сокрушительное впечатление на посетителей. В него закачана программа производственного скрининга.

 

Таинственные владельцы кооператива задумали применить эту программу для индивидуальной диагностики. На самом-то деле обычный терапевт поставит диагноз гораздо быстрее. Но дирекция кооператива считает, что так интересней, веселее для пациента: ответить на сто двадцать компьютерных вопросов.  Если пациент устанет — пусть поиграет с тестом Люшера. Разноцветные пластмассовые квадраты, стопочкой, лежат рядом.

 

3

В обход этого бесполезного ящика, втайне от руководства, делаю осмотр, даю советы, выписываю рецепты. На них иногда просто пишу адрес — куда, к кому обратиться. Зачастую «человек большого города»,  загнанный, забитый, разорванный в мелкие информационные клочья, из таких клочьев состоящий, даже  не понимает,  что ему следует обратиться, например,  в глазной травмпункт. С удивлением узнаёт, что таковой вообще существует. Горько это.

4

— У меня рак мозга.

Молодой мужчина —  скорее, парень. Лет тридцати пяти.

Садится передо мной на стул — и произносит эти слова.

 

На его лице  — улыбка, которой не могу дать название.

Не забуду её никогда.

 

— Мне сегодня поставили рак мозга.

Улыбка, эта  улыбка.

 

Почему он пришёл именно сюда, ко мне?

 

5

В конце дня я всё ещё сижу в кабинете.

 

Одна, в странном оцепенении. Так, наверное, не подобает сидеть врачу. По крайней мере, на рабочем месте. Правда, рабочий день закончился час назад.

 

Выхожу в коридор, запираю кабинет. На этаже пусто. Пол в коридоре свежевымыт, чуть влажен.  Снимаю  туфли,  иду босиком.

 

Делаю несколько шагов, и тут вижу маленькую старушку.

 

6

 

Она медленно плывёт  по воздуху из другого конца коридора. Плывёт невысоко — и так плавно, словно и не двигается, а только коридор за её спиной всё прибавляется. Головка у неё  белая, будто нарисована свежей краской.

 

Наконец она приземляется возле меня, и я понимаю, что она тоже сняла обувь и шла босиком.

 

Я говорю:

— Вы ко мне?

Она:

— Да.

Я говорю:

— Мы закрылись час назад. А вам срочно?

Она говорит:

—  Да нет. Я пойду, — и начинает уплывать назад.
Непонятно, почему, я говорю:

— Постойте! постойте!

 

7

Мы сидим в кабинете.

Так же, не обувшись.

Кроткие весенние сумерки.

 

Говорим о разном.  Не притронувшись  ни к компьютеру, ни к разноцветным квадратам Люшера.

 

Не могу вспомнить ничего из этого  разговора — спокойного, медленного, зависающего, словно в глубоком расслабленном сне. С необязательностью ответов, с  долгим целительным молчанием.

 

Помню только, как в конце старушка говорит:

— Теперь ты понимаешь, что Бог — есть?

 

И я отвечаю:

— Да.

 

Открываю ей дверь кабинета, она уплывает.

 

8

Через много лет я поняла, почему ко мне приходил тот парень.

 

Мне рассказали: оказывается, хитроумная дирекция кооператива, за нашими спинами,  дала ошеломительные объявления в местных газетах. Там было написано, что диагностика с помощью компьютера  превосходит все ранее известные. И — адрес кабинета.

 

То есть: теперь я знаю, почему приходил парень.

Почему приходила старушка — не знаю.

 

 

 

ШИНЕЛЬ

 

1

Домработница профессора лингвистики, вдова, была так почтительна,  что даже чайник его называла на «вы».

— Оне уже закипели. Вносить?

 

А дочь, Катя, выдалась мечтательная.

— Ну что? опять в свою Вечность упёрлась?

Это ей  профессор — свою дежурную фразу. Глядя, как дочка родная, часами, смотрит в одну точку.

— Им замуж бы надо, — деликатно шепчет домработница.

 

2

Катя замужем уж побывала. Муж оказался тоже профессором —  правда, такого загадочного предмета, как научный атеизм. Будучи много старше Кати, он умер — и неизвестно, осталась ли жить его научно-безбожная душа. Но квартиру в Москве он Кате оставил. Катя заперла её — и вернулась к отцу, в Архангельск.

 

3

Тут подоспели сваты — как бы из диссидентов. Они сказали: в лагере для политических, под Пермью, томится, натурально, сокол.

 

Страдания за идею притягательны для любой женщины.

Завязалась переписка.

 

4

У Кати был маленький сын. Но не от научного атеиста, а от московского диссидента, которого она узнала, состоя в браке с немощным мужем. Диссидентом он стал называть себя в перестройку, а до того угонял дорогие машины.

— Катя, я баб очень люблю,  — пояснил он ей и свой приход, и свой уход.

 

5

Но вот появился пермский сокол. Родом он был из Молдавии — о райских садах которой цветисто написал  в первом же письме.

 

Катя, взяв за ручку сына, ходила к архангельскому Главпочтамту дважды в день. Там было окошко в подвал, а в нём виднелась чёрная лента транспортёра. На этой ленте, заглядывая в окошечко, Катя пыталась разглядеть конверт с почерком пермского сокола.

 

6

Сокол, которого звали  Алексэндру, то есть Шурик, попал в зону для политических случайно. На воле это был мелкий фарцовщик, который, демобилизуясь из рядов СА, почти машинально, просто по привычке,  загнал кому-то свою шинель. Однако статью ему впаяли — ни много, ни мало, как «измена Родине».

 

Но Катя о шинели не знала.

 

7

Не знали об этом и те как бы диссиденты (болтуны на кухне её отца), которые Кате его рекомендовали. Не ведали о Шурика сущности и профессора̀ той пермской Сорбонны, куда его, безо всякого конкурса, определила судьба. Они только тихо удивлялись его пещерному косноязычию. С другой стороны: ну и пусть не оратор. Главное, чтоб человек был хороший.

 

8

Выходил Шурик из лагеря с помпой. Их группу  освобождали уже по личному указу Ельцина. Фотография группы была на первой полосе «Известий».

 

Сел салагой, фарцовщиком, — выходил узником совести, женатым мужиком. Катя прилетала специально, сразу после письма с его фотографией; их зарегистрировали.

 

9

Дальнейшие события разворачивались по экспоненте. Съездили в Молдавию. Свекровь, невзлюбив мечтательную невестку, называла её в глаза  юродивой. Поселились в Москве, в квартире научного атеиста. Стали торговать в парке имени Горького своими блинами и «морсом» (разведённым вчетверо вареньем). Выглядело это так: когда на дальней дорожке появлялся одинокий путник, Катя и Шурик выныривали из кустов:

 

— А вот — поесть-попить домашненького?!

 

10

«Лихие девяностые», да. Сын Кати от недоедания заболел малокровием. Шурик сказал:

 

— Катя, поезжайте домой, там-то уж продержитесь. А я здесь дела делать буду. Для нашей семьи, для будущего.

 

И выложил перед ней веер визиток: директор сауны «Валгалла»; менеджер ООО «Альянс»;  и. о. директора банка «Русский гранит» — и так далее.

 

11

Отца Кати уже не было в живых, но домработница  не ушла. Подкармливала безрукую мечтательную Катю и её сына. То ли огородик у золовки, то ли ещё что. Катя не вникала. Вникала домработница:

— Катя, позвоните непременно супругу. У них же сегодня важная встреча.

 

И Катя, под напором, звонит в Москву «им», то есть Шурику:

 

— Ну? Как? — и долгое, долгое молчание. Затем, радостно: — Да? — и затем: — Правда? — и: — Ну молодец! ну как я рада!

 

Вешает трубку — и «упирается в Вечность».

 

— Ну дак получилось у них? —  тормошит её домработница.

— Что?.. — не понимает Катя.

— Ну вот вы сейчас кричали: ну молодец! ну как я рада!

— А!.. — равнодушно роняет Катя. — Нет, конечно.

— А чего же вы так кричали: ну молодец? ну как я рада?

— А!.. — рассеянно говорит Катя. — Он пообедал.

 

12

 

Катя смотрит в осеннее окно и вспоминает, как зачала своего сына на газетах первой оппозиционной партии. У неё тогда, в московской квартире, было что-то вроде редакции. Стопки газет — повсюду, повсюду… надежды…

 

— Катя, вам бумага из московского суда! — говорит домработница. — В качестве свидетельницы… Кажется, они…  ваш супруг… чего-то там того…

 

«Того» — это вот чего: квартиру супруг продал и скрылся, новые владельцы её перепродали, какие-то нарушения в процессе…

 

Поезд «Архангельск — Москва».

 

— Екатерина Андреевна, — обращается к ней судья. — Вот вы оставили вашему супругу доверенность на квартиру… А знали ли вы, что он после этого снова женился? что у его жены родился ребёнок?

— Женился?.. — эхом откликается Катя.

— Ну да: на вас он женился по советскому паспорту, а у него потом появился отдельный, молдавский… Молдавия — независимая страна.

— Разве?.. — удивляется Катя.

— Какое у вас образование, Екатерина Андреевна?

— Высшее, — говорит Катя.

 

13

Поезд «Москва — Архангельск». И снова «Архангельск — Москва». И снова «Москва — Архангельск».

 

И так — многократно. Суды. Катя не хочет ездить. Но умирает и домработница.

Поезд «Архангельск — Москва».

 

Бабы в коридоре ведут громкие политические споры. Злые, как фурии. Кате:

— Ишь, зараза! Щёчки-то наела!

Ну да: социально чуждый элемент.

 

14

— Как съездила, мама? — сын, в круглосуточном садике.

— А?.. — словно просыпается Катя. И затем: — А ты слышал, по радио сегодня сказали, что Земля за миллион лет сбавила скорость на целую секунду? — и затем: — Что же со всеми нами будет-то? Земля!.. сбавила!..

— А с квартирой-то что? — пристаёт повзрослевший сын.

— А?.. — Катя «упёрта в свою Вечность». — Да ничего с квартирой… Ходила вот к твоему братику. Братик у тебя есть…. Такая кисочка!..

 

15

На последнем суде обнаруживается (для Кати) история с фарцовкой.

 

Вернувшись в Архангельск, она, на рынке, покупает шинель. Вешает у себя на стене. Теперь, часами, упирается уже не в «Вечность», а именно в эту шинель, пуговицы на которой оборваны и воротник загажен чем-то ярко-жёлтым.

 

…В те годы на рынке много чего из такого можно было купить: солдатские ушанки, пилотки, медали, значки, ордена. Чего только не.

 

 

 

СОБАКИ

 

Её дети, количество которых росло, жили на ступеньках лестницы — вот как птички, рассевшиеся на ветвях. Там они играли в солдатики, учили уроки; старшие девочки принимали кавалеров.

 

Лестница вела от квартиры их матери  вверх, к следующей площадке. Иногда мать выносила им в мисках чего поесть. Квартира была двухкомнатная, а кавказских овчарок — шестеро. Все они были здоровущие, шубастые, кремового окраса. Соседи с боязливым почтением шептались, что служат собаки в Гостином дворе.

 

Так оно и было. Ночью собаки сторожили магазин, днём проходили тренировки, а затем спали. В двухкомнатной питерской квартире. Но спали они там не одни.

 

Мать принадлежала к тюркскому этносу — к какому именно, сказать трудно. Небольшого роста, широкая в кости, ладная, очень крепкая, несгибаемо волевая. Всегда какого-то среднего возраста, который бывает либо у задохликов, либо у людей богатырского здравия. Она принадлежала ко вторым. Всегда виделась она на коротконогой каспийской лошадке  — но лошадки не было;  она шагала, жёстко удерживая собак, на своих двух — и это её пешее состояние казалось  временным: ну, спрыгнула с седла — сейчас вскочит.

 

Начинала она с одной собаки. Тренировала вместе с инструктором. Тот инструктор поселился у неё, и от него была Маша. Затем была вторая собака, новый инструктор, моложе первого, и от него был Серёжа. Затем была третья собака. Появление каждой новой собаки ознаменовывалось  появлением нового инструктора (всякий раз моложе предыдущего) — и, в природой положенный срок, — нового ребёнка. Итого: собак было шестеро — и шестеро детей;  в квартире жили собаки, двое взрослых — и очередной младенец, лет до трёх, пока за ним, по мнению матери, ещё необходим был присмотр.

 

Дети, даже будучи младенцами, никогда не плакали. А собаки как раз лаяли — заливисто, оглушительно, изматывающей разноголосицей. Соседи были злы, но бессильны: у женщины имелась какая-то особая бумага-броня, где значилось, что собаки эти сверхценны. А может, дети и плакали, но — лаем собак — детский плач заглушался.

 

Постепенно стайка рассосалась. Девочки, забеременев, ушли замуж, мальчиков забрали в солдаты, двое самых младших, один за другим, погибли под колёсами грузовиков.

 

Недавно я вновь побывала там. Ничто уже не напоминало о времени, когда лестница служила деревом, в ветвях которого росли дети. Я шла по ней — и словно бы видела разбросанные соски-пустышки, через которые перешагивали идущие вверх соседи, миски с похлёбкой (кое-что оставалось от собак), томик «Войны и мира» с отчёркнутой на полях сценой — Наташа и Соня в Отрадном, солдатиков, бычки, рваные презервативы — и дешёвые синтетически полушалки, на которых сидели старшие девочки, чтобы не застудить придатки и хорошо принять кавалеров.

 

 

 

ВАГИЗ

 

Я стою возле дверей тамбура, когда мужская рука, рывком, затягивает меня в туалет. Не пугаюсь —  страх отключается.

 

Он весь в бороде, этот средиземноморский скиталец. Кажется, шерсти на нём — с макушки до пят. Дышит тяжело, показывает рукой: не бойся. Я и не боюсь. В дверь стучат. Раскалёнными глазами он показывает: выйди.

 

Выхожу. Кондуктор проверяет мой билет, идёт дальше. Через пару минут из WC выходит и безбилетный пилигрим.

— Спасибо тебе, — со странным акцентом произносит по-нидерландски.

Делаю жест рукой: не за что. Знаю этот трюк  давно. Странно, что его не знают контролёры. Поезд останавливается в Лейдене, парень хватает меня за рукав:

— Выйдем!

 

Ошарашенная,  обнаруживаю себя на платформе.

— Подожди меня! — умоляюще говорит парень. — Пожалуйста! Пять минут! (Растопыривает пятерню.)

 

Исчезает в кишечнике эскалатора.

 

Вот так так!  И что же теперь амстердамцы, с которыми я должна встретиться? Мобильник у меня, как всегда, разряжен… Но этому парню, наверное, надо помочь? Наверное, он не читает по-нидерландски?.. Поймёт ли английский перевод?.. Какие-то иммиграционные документы?..

 

Возбуждённый, он выпрыгивает с эскалатора.

— Это тебе.

Уже по упаковке вижу, что это духи.

— Прошу тебя, разверни.

Изящная коробочка. И затем: тяжеловатый прохладный флакон: Givenchy Dahlia Noir.

 

— У тебя же нет денег!! нет денег на билет!!

Прикладывает палец к губам: молчи.

Встаёт на эскалатор,  говорит:

— Счастья тебе. Вагиз — так меня зовут. Вагиз, ты запомнишь?

 

И, всё так же глядя на меня, медленно, очень медленно, уплывает вниз.

 

 

МАНСУРА

 

1

Он испытывал чувство, близкое к злорадству, когда  два  эти балбеса из полиции, Йос и Герард, проверяли на полочке  в душевой комнате зубную щётку и пасту. Ага, посчитайте, посчитайте  наличие предметов гигиены. Ага, пройдите, господа, в спальню. Что именно вы там надеетесь увидеть? Давайте, проверьте простыни, есть ли следы спермы. Не будете проверять? Отчего же?

 

Он отлично знал, что постановления на расширенный обыск у них нет — ведь они  ищут не преступника — всего лишь нелегала. Точнее, нелегалку.

— Кофейку, ребята?

Это как бы нейтрально.

— Спасибо, не надо, — это Йос (тоже нейтрально).

— Мы её всё равно найдём, — это Герард. — Твои соседи её здесь видели. Запомни: её разыскивают родители.

 

2

На протяжении всего обыска она сидит в погребе. Ну что значит «погреб»? Он снял пару досок в кухне, вырыл  яму, довольно просторную, воздуха хватит на пару часов. И снова положил доски, заподлицо. А над досками — корзины, вёдра, пылесос. А над всем этим — стол.

 

А на калитке у него сигнализация. Невидимая, неслышная для входящих. Пока они пересекают фермерский двор, Мансура всегда успевает спрятаться: вход в погреб стоит разобранным.

 

3

— Мансура, я хочу, чтобы мы поженились. Неужели ты этого не хочешь?

— Я уже говорила, мне нужно согласие родителей. И братьев.

— Но ты же сбежала из страны, одна!

— Они бы тоже сбежали, если б смогли.

— Но что будет с тобой, если они узнают, что ты уже живёшь со мной? А ведь они узнают!

— Оставь это мне. Ты думаешь, все мусульмане  дикие? Моя семья не такая. Мой

отец — профессор права. Мама — доцент биохимии. Братья мои  — студенты.

— Ты говорила.

— Ну вот. А ты что  — не веришь?

 

4

Он никогда не видел её в хиджабе,  На границе с Германией, в Винтерсвейке, она подошла к нему на бензозаправке и сказала по-английски:

— Вы — в сторону Амстердама?

Он собирался совсем в другую сторону, но сказал:

— Да…  Да, да, туда!

Это «да» вырвалось у него до всякой мысли. Её глаза пронзали насквозь. Как это ни банально, именно так: насквозь. Прожигали, словно  два громадных увеличительных стекла. Взгляд — ожог.  Взгляд — ожог. В промежутке — опахала ресниц словно эти ожоги обмахивают.

 

5

Сели в машину.

— Из какой страны  вы приехали?

Спросил без задней мысли. Обмен репликами. Как о погоде.

— Из Югославии. Я боснийка,

— Да-да! Знаю: там сейчас война.

— Война, — смотрит на него, обжигает.

— Война — это плохо.

Кровь прилила к лицу. Она смотрит. Какой плохой у него английский! У неё не лучше, но это не уменьшает его вины. И потом: он ведь не знает — на самом-то деле — что такое война. А она — знает. С такими-то глазами! С такой хрупкой фигуркой! С этой шелковистой девичьей косой!

 

А узнай он тогда, что она на самом-то деле — из Ирака, взял бы её? В смысле — к себе домой? Конечно, взял бы. Какая разница? Конечно.

 

6

И снова эти два болвана, Йос и Герард.

— Ребята, что вы хотите найти?

— Не «что», а «кого» (Йос).

— Тебя с ней видели в Винтерсвейке (Герард).

И затем, взглянув в душевой на полочку с зубной щёткой:

— Её разыскивают родители. Мы получили второй запрос.

 

7

Когда мы любим — ничего  не боимся. Когда не любим — боимся всего.

 

Нет, точнее так: когда мы любим и лежим вдвоём  с назначенным судьбой человеком (вот как он сейчас, со своей Мансурой), мы ничего не боимся. Когда этот человек где-то далеко или даже просто в другой комнате — мы боимся за него, боимся смертельно.

 

А если мы не любим вообще, мы не боимся даже за себя. Терять нечего.

 

8

Он пришёл домой. Но её не было в комнате. Её не было и в другой комнате. И в третьей. Её не было в погребе. Он всё понял! Бедная девочка!

 

Он бросился в полицию. Он орал там, как умалишённый. Йос и Герард смотрели на него даже испуганно. Потом допросили. Он лгал в каждом пункте. Его отпустили.

 

9

Имейл пришёл через два дня:

«Я очень сожалею о случившемся. Но моим родителям удалось бежать. Они уже в Нидерландах. Я не могла не повиноваться. Меня выдают замуж. Отец, братья и жених — всё поняли и простили меня».

 

10

Что значит — «всё поняли»? То, что она — просто использовала его? Или всё-таки любила? Или это возможно вместе? Нет, невозможно!

 

И тут… Впервые эта мысль — скверная, недостойная  — пронзила его мозг: или у них это как раз возможно?

У «них»! Он впервые подумал о ней — «они». 

Йезус, пощади.

 

11

Он больше не мог оставаться в этом доме. Передал ферму старшему сыну. Снял себе квартиру в многоквартирном доме.

 

12

Первое, что сделал, — выдрал с корнем домофон. Будет он — им дверь открывать по ночам! Как же! Нашли себе швейцара! Нет, конечно, они не пьют. Они не пьют, да. Но часто возвращаются домой поздно, забывают  ключи.

 

Второе, что он сделал, — повесил занавески.  Он бы в любом случае их повесил, но теперь вешал с особым чувством злорадства: вот,  напротив, на балконе, стоит эта мусульманская корова, hoofddoek*,  — и что? а вот хрен она его теперь увидит! она  не увидит  его жизнь за этой занавеской, никогда не увидит!

 

И третье... Третье — он теперь вглядывается, желая того или нет, в лица всех мусульманок. Это нервное, что ли?  Тик? Может, сходить к психологу?

 

А вчера, на рынке,  мельком, он  увидел женщину в чёрном никабе. Она шла с мужем. Она обожгла его глазами Мансуры!  Это ты, Мансура? или это не ты?!  Взгляд —  как в прорези танкового прицела.

 

_________________

* «Головной платок» (нидерл.). Кличка мусульманок.

 

 

 

КРЕМЛЁВСКИЕ КАПЛИ

 

В кухоньке царит уютный лекарственный запах старческой немощи. Почти как в аптеке, только со слабым ароматом картофельного супа.

 

Синий зимний вечер. Медленная капля из рукомойника ритмично разбивает тишину дома. За окошком, в свете луны, — сугроб снега дорос аж до крыши беседки.

 

Дед, сидящий за столом в прикухонной комнатке,  важно надевает очки. Берёт в руки «Невскую зарю». Это местная газетка, и она прошлогодняя, но деда интересует «подвальчик» — поучительные житейские истории.

— Иван Козельников, — бодро начинает он, — был передовым рабочим завода  «Красный сталепрокатчик», однако, рюмка за рюмкой,  пристрастился к зелёному змию…

 

Бабушка печально кивает головой.

 

— И вот, день за днём, стал он пропивать вещи из дома. Дошло и до валеночков пятилетнего сына, Васятки…

—  Они до электрической лампочки пропить могут, — со знанием дела говорю я.

— А Васятка очень хотел поиграть с детишками во дворе. Те весело катались на санках с ледяной горки…

 

Я смотрю в окно на гору снега возле беседки. И зачем людям нужны компании?  Мне с этой горкой интересно наедине…

— И вот решил Васятка побежать во двор, как есть, босиком…

—  А мишугинэ киндер!! — с ужасом вскрикивает бабушка.

—  Долго-долго катался Васятка с ледяной горки — и обморозил ножки. Пришлось отправлять его в больницу… А там оказалось, что у ребёнка уже гангрена обморожения, нижние конечности ему пришлось ампутировать…

— Это как?.. — тревожно смотрит на меня бабушка.

— Отрезать, значит, — жёстко говорю я (с пяти лет читающая Медицинскую энциклопедию).  

 

Старики начинают сдержанно плакать. Пока ещё — сдержанно.

 

— И вот, — сквозь горловые спазмы пропихивает словеса дед, — приходит Иван Козельников к своему сыну в больницу и приносит ему новые валеночки… Протрезвел, жалко стало ребёнка… А ребёнок ему говорит…

Тут дед уже захлёбывается, слёзы щёлкают по газетке… Бабушкино мягкое ясноглазое лицо искажается отчаянным плачем…

—   …а ребёнок ему говорит: — «Спасибо тебе, папа, за валеночки…  Но у меня нет… у меня больше нет… моих но… но…но…же…нек…»

 

Старики рыдают в голос. Дед, хватаясь за стол, за стену, за печку, за косяк двери, шаркает в кухню накапать себе и бабушке «Кремлёвских». Эти капли — единственная спиртосодержащая жидкость в нашем доме.

 

«А что же сейчас делает Иван Козельников? —  думаю я.— Поддаёт, небось, что же ему ещё делать. Сын Васятка, если выжил, поддаёт с ним на пару. Не исключено, уже и бомжуют. В этом случае подшивка “Невской зари” как нельзя кстати: самый тёплый, самый комфортный  бомжатник —  он ведь из  газет».