«Глаза любви наведены на резкость…»

*  *  *

 

Ну очень добрые. Особенно Кельн,

Дающий себя изнасиловать – только чтоб шито-крыто.

Потому что бегущие по волнам – братья: коль

Подставляешь корыто,

 

Что уж тут мелочиться – у вас же полно земли,

А уж девок – подавно. Только где же вы были,

Когда в ваши святые гавани шли корабли

С детьми Рахили?

Я напомню – вы их топили.

 

А соседей закапывали живьем.

Да, Валленберг, да, поддельные документы,

Спасавшие вашу честь, которой при любом

Раскладе – ни тогда не было, ни сейчас нету.

 

Да, мне жаль бегущих – под умолкший звон

Ваших колоколов, но, как презренный циник,

Задаю лишь один вопрос – тогда, в сороковом,

Куда вы дели аптекаря с улицы Капуцинок?

 

Да, мне жаль ваших святых камней, но пыль

Под ногами бредущих в Аушвиц, пыль от развалин штетла

Сушит мои слезы. Вы – Шарли, ну а я – Рахиль,

Стучащаяся в ваши двери. Тщетно.

 

 

*  *  *

 

О, Англия! Скоро срубят твои дубы,

Выкинут из Вестминстера каменные гробы,

Раздавят твои хартии, как выеденное яйцо,

И побледнеет твое лицо

В рыжих веснушках – ты вскинешь брови, закусишь губу,

И все твои ричарды перевернутся в гробу.

 

О, Франция! Скоро твой Нотр-Дам де Пари

Осыплется, как осенний лес, ибо червь у тебя внутри

Высосал твою доблесть, подточил стебелек

Твоей лилии, колпак санкюлотский – и тот поблек.

 

О, Европа нежная, плывущая на спине быка,

Ты устала держаться за его крутые бока

И вот-вот соскользнешь, растерянно теребя

Бычий загривок.

                               Как же мы без тебя?!

 

*  *  *

 

Та женщина, которую с тобой

Мы обманули, с этих фотографий

Так счастливо глядит. Иди домой,

Пусть под твоей ногой не хрустнет гравий,

 

Не скрипнет пол. Храни ее, лелей,

Хвали ее одежду и помаду

И стой, как стражник, у ее дверей,

Чтоб ненароком ветерок из ада

 

Не дунул ей в лицо. Протри стекло

Очков и восхитись – как пахнет щами!

Как в облако, войди в ее тепло

И поцелуй покрепче на прощанье –

 

Когда несешь ко мне весь этот пыл,

Весь этот жар, украденный из дома,

И припадаешь, будто век не пил

Из горьких вод, в чужую даль влекомых.

 

 

*  *  *

 

Вместе – не вместе мы:

В койке, рука в руке.

Вместе – это холмы,

Льющиеся вдалеке

 

Медленно, словно чай,

Заполняя стекло.

Куст, бережок ручья

Паром заволокло.

 

Вместе – это когда

Натянуты между тел

Болота и провода

Мокрые, между тем,

 

Чуть различим кивок:

Ты хорошо спал?

Утренний холодок

Меж позвонков шпал.

 

 

*  *  *

 

О, жизнь, о, бабочка, влетевшая в окно

И севшая на стол, о, долгий вдох и выдох

Узорных створок. Чашка, хлеб, вино.

И – паника, и – пестрое пятно,

По стенам шарящее выход.

 

 

*  *  *

 

Бочком, с опаской вышел снег

На двор, пробежкою мышиной.

Потом он падал, как во сне,

На сгрудившиеся машины,

 

На урну и скамейку, лег

У заколоченной парадной,

Ступень и ржавый козырек

Накрыл ладошкою прохладной.

 

Нет, он не падал, он нырял,

Как будто ждал, когда мы вздрогнем,

И снова из-под фонаря

К деревьям и ослепшим окнам

 

Он наклонялся, как спина

Незагорелая мужская

Над женщиной, как та волна –

Ну да, ты помнишь, Хокусая.

 

 

*  *  *

 

Из трав, от ветра пошедших в пляс,

Из лужи, из глины сырой

Господь слепил тебя в первый раз,

А я леплю во второй.

 

Из мрака, из талого снега, слез –

Ловя губами, леплю:

Плечо проступает, щека и нос,

И губы, то бишь, люблю.

 

Из мха, где комар заложил вираж,

Где прель под еловой корой,

Господь слепил меня в первый раз,

А ты слепил во второй.

 

Уже проступил под твоей рукой

Затылок, висок, плечо:

Я не видала себя такой

Ни разу. Еще, еще!

 

 

*  *  *

 

Ты есть. Тебя можно потрогать,

Рукой по щеке провести,

Проснувшись под сдавленный рокот

Дождя – твоего травести.

 

Рассвет непропекшийся, кислый,

И город, опухший от сна,

И дворик, наполненный смыслом,

Которого раньше не знал.

 

Ты здесь. Ты уже в настоящем,

А я еще в будущем, но

Дыхание ветра – все чаще,

И дождь превратился в вино.

 

 

*  *  *

 

Только елки стоят над откосами,

Только реки, налитые всклянь,

Между берегом, мокрыми досками

И заборами веером. Глянь –

 

Запасные пути, заржавевшие

Две цистерны, облезлый вагон

И кривые сараи, как грешники,

На колени осевшие. Вон

 

Сколько влаги вокруг, сколько жалости –

Грязь, сутулые старики.

Будь же счастлив со мною, пожалуйста,

Вопреки, вопреки. Вопреки.

 

 

*  *  *

 

Бог замирает, как ребенок,

Над россыпью карандашей:

Он делает желтее донник

И солнце бледное – рыжей,

 

И высунув язык прилежно,

Рисует пятнышки щеглу

И блик на лаковой черешне,

Что продается на углу.

 

И брови дугами нахмуря,

Как будто бы дает зарок:

Как Айвазовский, будет буря,
А улица – как Писарро.

 

Колышется пред Ним раскраска,

Листаемая ветерком:

То сонный Гдов, то штат Небраска,

То дверь моя под козырьком.

 

 

*  *  *

 

Руку на сердце положа –

Хоть зимой, хоть в весенней дымке

У земли этой – вид бомжа,

Собирающего бутылки,

 

Отсидевшего за разбой:

Неудобья, бараки, свалки

Да пустые дома с резьбой

Обгоревшей. Ему не жалко

 

Ни полей – заросли уже,

Ни развалин. Глядит на флаги

Глазом пьяненьким – и в душе

Выплывает не дом, а лагерь.

 

А могли бы тут – как в раю –

Речка, лес, у дороги липы,

Ступишь – ангелы запоют,

С облаков наклонясь. Могли бы.

 

 

*  *  *

 

Ледяная змеиная шкура

С легким треском сползает с Невы.

Далеко нам до строящей куры

Богатеям гордячки-Москвы.

 

До шелко̀вого далеко нам

До Садового пояска,

До басового – в злате иконном –

До господского говорка.

 

А и наша держава не промах –

Налетай, кому надо воров:

То-то в ваших гуляют хоромах

Недомерки из наших дворов.

 

То-то к вам понасыпалось бесов

Из глубоких чухонских болот,

Чтобы, воздух измяв и изрезав,
Время вывернуть наоборот,

 

До кровавой мездры. Не до жиру –

Быть бы живу да в щелку залечь.

Это месть. А не надо порфиру

Грубо стаскивать с мраморных плеч,

 

С департаментов и присутствий,

С желто-белых, застывших во сне

Площадей, по которым несутся

И безумный фельдъегерь, и снег.

 

На Москве-то все гладкие лица,

Без гульбы да потравы – ни дня.

И шипит отставная столица,

Как змея под копытом коня.

 

 

Б Ы Т И Е

 

                             1

 

Плод наливной, тонкокожий, словно прозрачный сосуд

С медленным пламенем – кто же может унять этот зуд

В пальцах, протянутых к ветке, жадную сухость во рту!

С маленькой черною меткой вьется листок на ветру.

Господи, разве ты дал нам силы противиться злой

Жажде и сполохам дальним, пляшущим под кожурой?

Ты же нас хрупкими создал, как подорожник и рдест,

Если выковывать гвозди – то не из этих сердец.

Заповедь, Господи, трудно в жаркой держать голове.

Зверь с чешуей изумрудной мирно свернулся в траве,

Тих, переливчат и складчат, влажной спиною скользя.

Ты не сказал нам, что значит, Господи, слово нельзя:

Ты ничего не сказал нам про Саламин и Фарсал,

Про бородинские залпы, про Айзенкур не сказал,

Косово поле, Цусиму, морок Мазурских болот,

Про сталинградскую зиму, мартовский ладожский лед,

И про варшавское гетто, Аушвиц, Аустерлиц,

Про предвоенное лето, про выражение лиц

Ветром

              летящих с гравюры Дюрера всадников,

                                                                                      ни

Этих, кричавших: «Мой фюрер!», тех, повторявших: «Распни!»

Если бы знали мы только про Хиросиму, иприт… –

Плод Твой на ветке – что толку! – солнцем закатным горит.

 

                         2

 

Почта, гостиница, школа, кулинария, метро.

Голы мы, Господи, голы, хоть и одеты пестро.

Что за охотничья жадность, будто мелькающий мир –

Дичь, и нельзя удержаться.

                                                  Ну почему ты мне мил,

Дышащий тяжко охотник, все же настигший меня:

Все перепуталось в потных ветках сомлевшего дня,

Взводных, дневальных и ротных, рвотных – какая херня!

Блинная, рынок, аптека, Рыба, кофейня, кальян,

Словно фигурка ацтека – смуглый строительный кран.

Быстро сгустившийся вечер все это спрячет, когда

Старенькой нанкой на плечи ляжет, укрыв от стыда,

Холода и удивленья: кто ты? Не муж и не брат.

Хоть постоим на коленях молча у запертых врат.

 

 

                       3

 

Словно вода во льду накрепко заперта,

В райском саду – вон у того пруда

Спит Гефсиманский сад в косточках от маслин,

А в лепестках цветов – крепдешин, муслин,

В полутемном клубе вьющийся под вальсок –

От барака, теплушки, окопа на волосок.

Ангел Твой пред собой гнал нас сухой листвой,
Медленно застывал в воздухе голос Твой,

Мы же, в слезах, в пыли, оглушены и злы,

Милый эдемский прах в ладанках унесли.

Стоит закрыть глаза – как на ладони, сад,

Зернышки городов в вишнях его дрожат.

Солнце его горит – даже когда война,

Даже когда чума – в каждом глотке вина,

В каждом счастливом дне, украденном у судьбы, –

На холостом витке срывающейся с резьбы.

 

 

                      4

 

Не смотри на меня, когда я сплю.

Мало ли что пробежит по губам, по скулам, –

Что, если тень, волнистая, как верблюд

За верблюдом – по каменистым, скудным

 

Морщинкам, позвякивая в тюках

Контрабандой, потянется: ревность, похоть,

Сдавленный шепот, выстрелы, душный страх

Потери?

                Грохот – упасть, оглохнуть.

 

Не смотри, как, легким песком шурша,

Глядя на стену райскую – близко вроде, –

Не мигая, раскачивается душа,

Обхватив коленки, в горячей пустыне плоти.

 

 

                  5

 

На месте тканых Господом одежд –

Подбиты ветром кожаные ризы.

И брезжит путь, петляющий промеж

Домов, припорошенных снежным рисом.

 

На темной арке выросли часы

Огромным сорняком. Их шелест – грохот.

И вздрагивают нежные усы,

Как будто у вьюнка или гороха.

 

Скорей, скорей минуты прополоть

И с кровью вырвать корни циферблата,

Как гвоздь, как жало, впившееся в плоть,

Пока она желанием объята,

 

Пока она зачеркивает дни,

И приближая смерть, торопит встречу,

И желтые вечерние огни,

Цветущие в домах, ее не лечат,

 

Пока по ней плывут полоски тьмы

И медленные солнечные пятна,

Пока о ней не вспоминаем мы,

Как на кресте, на времени распяты.

 

 

                       6                     

 

В поте лица вымочен хлеб, в поте лица.

Вот он течет, заливая глаза, медленный пот,

К сжатому рту – струйкой песка, горсткой свинца,
Шорохом волн – там, на реке, тронулся лед.

 

Пахаря пот, пот рыбака, пот кузнеца,
Воина пот – с кровью врага – в жёлоб меча.

В поте лица ешьте свой хлеб, в поте лица.

Пот пастуха, пот столяра, пот палача

 

(Как он устал – фартук протер – стольких сразив

И растворясь в летней толпе в тридцать седьмом).

Каина брат, камень кати, хмурый Сизиф,

Мышцей-горой, лесом костей, сморщенным лбом.

 

В порах угля, в россыпях круп, в залежах руд,
В соплах ракет, в грудах одежд, в тучных стадах,

В кипах газет, в стуке станков, помнишь ли – «Труд

Освобождает» – надпись на тех, адских вратах?

 

Помнишь ли ты знамя труда, красное от

Крови, с утра чуешь спиной свищущий кнут?

Часто ли спишь вдоволь – внутри каменных сот?

Ночью и днем проклят твой пот, проклят твой труд.

 

Только один благословен труд горемык –

Только любви вахта, страда, пламенный пот.

Этот, в моих бледных губах горестный крик,

Знаю, зажмет только твой рот, сладкий, как мед.

 

 

                      7

 

Глаза любви наведены на резкость,

Но с удивленьем видят не одно

Любимое лицо, а всю окрестность,
Как будто в доме вымыли окно,

 

Где за столом сидят Адам и Ева,
Болтают ни о чем и греют чай,

И в их глазах, из-за Господня гнева,

Как из-за тучи, вспыхивает рай.

 

Не только сад, и лес, и облик милый,

И черный хлеб, и чашки на столе –

Незримые столпы и скрепы мира

Вдруг проступают рядом в полумгле.

 

Скользя по крыше в ледяной коросте

И по сквозному кружеву дворов,

Взгляд проникает в тайное устройство

Друг к другу тесно пригнанных миров,

 

В сырые стены воздуха из мглистых

Объемов: если кто-нибудь сотрет

На четырех углах

                                 евангелистов –

То синий купол тут же упадет.