Иные Ангелы

Иные ангелы: предисловие

 

То, что автор оказался здесь, – не случайность: это его война. Случайность – что взялся за самую нелюбимую свою тему, тему реальной, близкой, чётко локализованной в пространстве и времени войны. Давно уже имея целью отследить изменение (или отсутствие такового) человека и его взгляда на мир в длительно действующих экстраординарных условиях, он предпочёл бы, чтобы это были любые другие условия. Но криминальное донецкое быдло, духовные пришлые казачки, вежливые зелёные человечки и прочая фауна русского мира мнением автора не поинтересовались.

         По понятным причинам автор не заостряет внимание на образах своих ближайших побратимов. По тем же причинам он пользуется идиотическими громоздкими канцеляризмами, избегая точного названия своей военной специальности.

         Отказываясь от художественного и иного вымысла, автор оставляет за собой право на умолчания, анахронизмы и смещение акцентов – в целях как литературных, так и военно-тактических.

         Автор заранее приносит извинения за непричёсанный стиль: для стилистической правки необходимо уединение, какового в армии нет и не может быть.

         Большинство позывных – настоящие. Имена автор сплошь и рядом не знает сам.

 

Иные ангелы: послушничество

 

         Говорят, что со временем всё плохое, некомфортное, болезненное забывается, в памяти остаётся только хорошее. Во всяком случае, в туризме так. Если эта правда универсальна, она вполне годится в качестве инструмента, выявляющего, что именно человек считает хорошим вообще.

         Интересно, что̀ из этих дней останется со мной года через полтора?..

         Мы лежим. Комфортно, потому что лежать ещё долго. Недвижно, поскольку нам нужно оставаться невидимыми, а майор, полновластный хозяин тактического полигона (он же – Экватор) – матёрый, съевший зубы военный разведчик, имеет вдобавок при себе невыносимых размеров бинокль. Очень не хочется получить от него «неуд». Тем более на именины: первое сентября, наша группа имеет позывной «Осень».

         «Осень – Экватору: вышли в точку наблюдения. По нулевому ориентиру замечен амбал с биноклем и погонами майора». «Принято. Продолжайте наблюдение, не забывайте указывать время в журнале»…

         Первое (но далеко не последнее), что шокировало меня здесь, – никто не приветствует старших по званию предписанным Уставом образом. Причину я, кажется, понимаю. Чтобы держать дисциплину, следует прежде всего избегать ситуаций, провоцирующих её нарушение. Каждый здесь, сорвавшись, может ответить любому начальству: «Ну и что ты мне сделать можешь, мудак? Мне так и так на передок переть, барал я вас всех, начиная с тебя и до верховного, б…, говнокомандующего включительно!» Только, по-моему, с вольницей всё же хватили лишку. Иногда господа офицеры вызывают сочувствие…

         Это, оказывается, невероятный кайф: лежать тихонечко и осторожно водить глазами. Даже на раскалённой песчаной сковороде полигона с редкими маленькими сосенками, в безветрие и тридцать восемь жары. Форма, конечно, хороша, но жарковата, а уж обувь… Только что мы просочились через позиции условного противника. (Многие из «противника» ещё неделю назад стояли с нами в одном строю. Теперь, сброшенные отбором на нижние этажи казармы, они исходят чёрной завистью и не преминут при случае поступить с нами беспощадно.) Только что мы вышли в точку сбора, заняли круговую оборону, дождались майоров БТР¹ и получили холостые патроны. Только что мы быстро и скрытно выдвинулись в точку наблюдения, и бегом продираясь по низинке через титаническую коноплю и ошмётки колючей проволоки, я потянул бедро. Нет, не так чтобы каждый шаг через боль: ноги, оказывается, очень сложная машина, всегда можно найти аллюр, при котором мышца разгружена или выключена. Плохо только, что аллюр не всегда выбираешь сам… Не двигаться – счастье. Хоть и знаю прекрасно: ещё полчаса такого отдыха – и мышцы окостенеют, и подниматься потом будет ещё то удовольствие. Силу вернуть можно, гибкость и упругость – уже нет. Возраст… Лежу, кайфую, всё за меня сейчас решает задание. Простая жизнь, простые радости.

         «Зима – Экватору. На второй дамбе группа из четырёх человек. Движутся в северном направлении». «Дистанция?» «Семьсот пятьдесят». «Принято. Продолжайте наблюдение».

         «Весна – Экватору. Со стороны озера шум тяжёлой техники и пулемётная стрельба. Вне видимости». «Какая техника?» «Похоже, танки». «Сколько?» Полуминутное замешательство. «Три». «Четыре. Принято. Продолжайте наблюдение».

         «Зима – Экватору. Над химгородком – беспилотник». «Отлично, Зима! Кто обнаружил?» «Курсант Имяреков». «Рэкс! Принято. Продолжайте наблюдение».

         Вот они пошли, танки. Четыре. Во всяком случае, четыре украинских флажка: в облаке пыли, поднятом первым, остальные почти не видны. Песок… Чёрта лысого! Это здесь, где мы лежим, – песок. Там, на дороге, тысячекратно раздавленный гусеницами, он давно уже стал пылью. И на едва начавшие восстанавливаться бронхи она действует, как наждак.

         Дело в том, что у нас эпидемия. Что-то, говорят, комбинированное, вирусно-бактериальное. С богатым спектром исходов: иные отделались кашлем, кого-то спешно отправили в госпиталь с пневмонией. Мне достался промежуточный вариант. Что ещё обидно: невозможно оценить своё состояние. Тяжко? Никто не обещал, что будет легко. Кашель? У всей казармы кашель. Как начинаем перекликаться ночью – мёртвый проснётся. Температура? При такой погоде и нагрузке перегрев неизбежен. И уши заложенные ни о чём не говорят – после вчерашней огневой по соседству с танкистами…

         «Осень – Экватору. Восточный мысок молодняка, на траверсе триангуляционного знака – группа из трёх человек. Следуют в направлении нулевого ориентира. Дистанция восемьдесят». «Понял вас, Осень. Состав группы?» «Мнэ-э-э… Младший лейтенант и два неопознанных». «Вовка, что ли?» Заминка. «Так точно: с выбритыми висками». «А-а-а! – злорадно изрекает майор. – Понял! Осень, приказываю группу уничтожить!»

         ?!!

         Пока рука досылает патрон, я прошу своё стремительно растущее удивлённое возмущение повременить секунды три.

         Тр-р-рах!!!

         Во все стороны летит хвоя, измочаленная холостым выхлопом. Сообщаем, что группа уничтожена. С чистым сердцем: залп из восьми стволов на восьмидесяти метрах – в реальном бою у них не было бы шансов. В реальном бою…

         Нет, я всё, конечно, понимаю. Что курсы ускоренные, и в короткий промежуток времени приходится втискивать ситуации, разделённые в реальности часами и днями. Что это, вообще говоря, не наша миссия: она задумана как последняя тренировка для курсантов, которым завтра-послезавтра сдавать экзамен по тактике, а нас, отстающих почти на месяц, пристегнули к ним для массовости. Что «в реальном бою» вменяемый человек уточнил бы приказ и вряд ли стал бы его выполнять. Я всё понимаю. Злости нет, осталась досада. Для наблюдающей разведгруппы открыть огонь – заведомо сорвать задание и, возможно, не вернуться. Мы так прекрасно втянулись в работу, даже кашель прошёл, – и на тебе. Чёрт бы взял майора с его «уничтожить», всю игру поломал, боров афганский! То тут, то там уже хлопают выстрелы. Ясно, что фаза разведки закончилась. Неясно, когда начнётся следующая и что это будет: гонор не позволяет уточнять у старшего курса. Лежим, ждём.

         Очень много мы ждём здесь, вот что. Уяснения времени кормёжки и нашей очереди в столовой. Получения и сдачи оружия, очереди на уход за ним. Мучительно ждём на огневом полигоне ночных стрельб (между дневными и ночными – восемь часов). Банальный поход в баню – полдня долой… Чему мы успеем научиться, что привезём на передовую? Типичный армейский бардак, ничуть не изменившийся со времён совка. Чтобы сократить курс от месяцев до недель, пожертвовали теоретическими занятиями, но именно их-то и можно было бы втиснуть в эти пустые, бесполезные промежутки, в невыносимо тоскливые воскресенья. В результате всё равно страдает практика. Глупо…

         «Сезон, я – Экватор. Приказываю захватить позиции условного противника в районе нулевого ориентира!» И оттуда (видимо, чтобы разбудить заснувших, или чтобы мы не заблудились) начинают работать пулемёт и снайпер. Подрываемся с земли. Ощущение такое, будто в ногах гораздо больше костей, чем положено природой, и каждая сломана в нескольких местах. И тут нас ждёт сюрприз: перенервничавшие выпускники рассчитывают атаку без учёта нашей четвёрки. Но идти надо, и мы идём, от большой обиды приняв далеко влево. И получается неплохо, реальный пулемётчик прижать нас к земле никак не смог бы. Подъём — секунда — вторая — поворот — третья — упал — перекатился — прикрываешь. Убеждаюсь попутно, что инструктор, три дня назад вернувшийся на передовую, таки был прав: при желании можно вжаться в ямку глубиной в полштыка.

         Они не дождались нас. Даже майор. Мы забросали болванками и расстреляли в упор пустую позицию. Мастер, бывший горный мастер из Донецка, сказал мне потом:: «.., вы с таким лицом шли, что прямо страшно было». А остальные? Двадцать четыре злобных рожи, да ещё если учесть, что пластик холостого автоматного патрона, прежде чем сгореть, пролетает несколько метров… Потому и ушли: чёрт знает, чего ожидать от всерьёз заигравшихся вооружённых мужиков.

         Скинули каски. Перекурили. Допили воду из фляг. Добили оставшиеся патроны. Инструктора собрали свои группы и повели потихоньку домой…

         Нет, это слишком сильно сказано: «собрали свои группы». Нет у них постоянных групп, да и инструкторов постоянных, по большому счёту, тоже нет. Кто задерживается здесь после обучения — ненадолго, кто приходит оттуда — вскоре всеми правдами и неправдами туда возвращается, с передка их клещами не вытянешь. Два месяца там, два здесь — вроде справедливо и логично, но они хотят — там. Они постоянно меняются у нас, и откуда им знать, что и какой группе курсантов успели изложить предшественники. Во-вторых, они всеми мыслями на передке. Да, тактику они знают на актуальном уровне, но, как всякие ветераны, рассказывать не любят. Да и мало кто из них способен извлечь и систематизировать сухой, конкретный и понятный вчерашним гражданским шпакам опыт из сумбура передовой. По моим, вчерашнего сотрудника университета, меркам система обучения просто отсутствует.

         Прибавьте невозможность выйти в посёлок по срочной необходимости, откровенно паразитирующую на этом жадную и хитрож…пую систему чипков² и военторгов, подъёмы в полпятого и возвращения заполночь, периодические утренние (завтра обещали и ночной) ускоренные марши по пятнадцать кэмэ, в брониках, с оружием и сухпаем, — и будете иметь примерно полную картину.

         Почему мне хорошо здесь? Вот чисто из научного интереса — почему?

         Да, чувствую себя так, будто скинул полтора-два десятка лет. Но причина это или следствие — вопрос мутный. Скорее всё же следствие.

         Да, живём в помещении, спим на чистом, есть где помыться-постираться, попить чайку, и кроме огромного натовского рюкзака здесь у меня есть ещё целых полтумбочки плюс ячейка в каптёрке. Но ведь я никогда особо не ценил уют стен, и точно так же чувствовал себя в «Широком Лане» с его палатками, котелками, душем без стен и траншейным клозетом во чистом поле, только что кормёжка была получше.

         Неужели всё дело в понтах?

         Мы — элита. Не десантура, не морпехи, не спецназ — специалисты, позарез нужные и тем, и другим, и третьим, и десятым. Конечно, здесь и готовят специалистов: мехводов³, командиров мотопехотных взводов и отделений, зенитчиков и т. п. Но есть нюанс: их количество измеряется ротами, а нас всего двадцать восемь. А было две сотни. Десятка полтора, узнав, с кем делят этаж казармы, немедленно написали рапорта о переводе. Примерно столько же отсеялось на экзамене по физподготовке (ещё месяц назад я был уверен, что такой экзамен не провалю даже, а просто не выйду из него живым). Остальные срезались на психологических тестах. Много званых — мало избранных.

         Или, может, я просто был рождён для всего этого, три десятка лет жил чужой жизнью? Хотя это вряд ли. Потому что по временам приходит вопрос… нет, даже тень вопроса, будто летучая мышь задевает крылом волосы: что я здесь делаю? И тут же начинает превращаться, как на уроке языка: что МЫ здесь делаем? Что ОНИ ЗДЕСЬ делают? И вопрос становится риторическим.

 

Иные ангелы: проба крыльев

 

         Пыль. Даже здесь, в зелёнке, в узких полосах и небольших лоскутах заболоченного леса. В «Десне» мы думали, что знаем, что такое пыль, — чёрта лысого! То были ещё песочки. Пыль — это когда танки сдирают травы с вековечной степи и степные ветры поднимают в воздух то, что делает чернозём чернозёмом, оставляя на месте старых танковых следов мертвенно-белые полосы и проплешины. Ну и, конечно, зола: степь горит ежедневно, её поджигают трассирующие пули, недосмотренные в лентах ПКТ⁴. В «Десне» в умывальники стекала светло-коричневая вода — здесь и она, и неизбежная бронхиальная мокрота, и морщины на лицах, и трещины на загрубевшей в рог коже рук — серовато-чёрные. Даже в лесу с потревоженной осоки слетают чёрные облачка.

         Мы идём через лес, стараясь ступать беззвучно. Группа разделилась: пятеро пошли более простым путём, вдоль рокады⁵ (если за «линию фронта» брать начала танковых директрисс), и в качестве компенсации имеют задание устроить засаду, предугадав путь нашего выдвижения. Точка сбора — развалины красного здания у пехотных огневых позиций. Шесть километров за три часа — это слишком быстро на таком ландшафте, но у нас по-прежнему мало времени. Болото на пути желательно пройти напрямик, Алхимик уходит искать проход. Мы остаёмся на краю, прислушиваясь к хозяйственной возне ковырнадцатой бригады. Можно повесить оружие на лозняк и подогнать снаряжение. Кикимора, подаренная запорожскими волонтёрами, даже в зарослях ведёт себя прекрасно. Её только нужно подбирать под поясок, чтобы не топтать верёвчатую шерсть на кочкарнике. Правда, она безбожно цепляется за ножны, приходится снять и отправить в рюкзачок дурацкий штатный штык-нож. Первое нарушение приказа: Свой не велел снимать нож никогда (мотивация — привыкайте к своему основному оружию)… Штык-нож — дерьмо, что старого образца, что нового, на редкость бесполезное устройство. Нужно покупать что-то более толковое, раз уж это основное оружие…

         И снова налетает вопрос: что я делаю здесь? Только теперь у него более узкий смысл и богатая эмоциональна окраска.

         Я был счастлив, прорвавшись на свою специальность через физические и психологические пробы. Я принимал, как должное, поощрения и уважительные взгляды командиров учебного центра. Даже получив задание вести группу (свою, а затем и младшую) на экзаменах по тактике, я поморщился, но не насторожился. Может, мне стоило бы тогда упиться до чёртиков, или уйти в самоволку и подраться с ВСП⁶? Вот теперь имею результат: откровенно дикую для моего возраста, физического состояния и жизненного опыта наклейку «РВ» на военном билете. Ничего смешного, панове, в данном случае «РВ» – это не реакция Вассермана. Это — разведвзвод. Похоже, в своём стремлении вынести меня на острие событий судьба перешла все границы.

         Дело даже не в физподготовке. На мои ссылки на возраст и долгую кабинетную работу покупатели, приехавшие за нами в «Десну», только усмехнулись: вопреки распространённому мнению, разведка на задании бегает, таскает тяжести и лазает по отвесным стенам чуть чаще, чем рожают девственницы. Дело в формулировке Своего: в общевойсковой тактике тактическая единица — рота, в тактике разведки — разведчик. Обратная сторона элитарности. Лоханувшийся разведчик запросто может положить всю группу. Я и меньшей-то ответственности успешно избегал не один десяток лет…

         Алхимик возвращается. Ничего утешительного, пути через болото нет. Нужно обходить по краю, впритык к табору ковырнадцатой бригады.

         Перекурили. Двинулись. Полосу зелёнки, и без того узкую, неумолимо поджимает озеро, на палых листьях всё больше мусора, дерьма и пипифакса (и хорошо: лучший путь — по таким местам, смотреть на которые скучно и неприятно). И вот она уже просматривается насквозь, и на задах табора вдобавок сидит какой-то сучий потрох, уткнувши морду в смартфон, ржёт и уходить явно не собирается. Тупик. Нужно возвращаться. И нет времени возвращаться. Может, обнаружить себя, нахально пойти сквозь лагерь? Всё-таки это не война ещё, там, как нас уверяет Свой, времени для разведки хватает всегда…

         Поздно. Нас уже засветили: их майор, вышедший поговорить с родными и заодно помочиться, давится словами и роняет мобильник, увидев в двух шагах направленный на него ствол Мастера.

         Теперь по-правильному следовало бы приложить палец к губам и поманить. Сепар подчинится, надеясь сохранить жизнь, и получит удар ножом в аорту; свой офицер всё поймёт, и улыбнётся, и присядет с нами, с любопытством ожидая развития событий, и будет здороваться, встречая нас в лагере… Увы, это не сепар, но и не свой, он из ковырнадцатой бригады, а мы из энной. Во избежание официальных разборок мы вежливо здороваемся, представляемся и идём через лагерь. Позорище… Слабое утешение, что отчитываться нам не перед кем, кроме ребят из второй группы.

         Дело в том, что у нас нет командира. Свой готовится на должность замкомбата (то есть исполняет новые обязанности за старые деньги) и заниматься нами просто не имеет времени. Обещанный нам небезызвестный Сэнсэй ждёт приказа о назначении к нам почти полгода, так что приказ этот, вероятно, не состоится вовсе. Он и без того волочёт на себе половину обязанностей бездарного начальника бригадной разведки, и грузить на себя ещё и разведку отдельного батальона большого желания не имеет. И. о. взводного тоже ничему новому разведку не научит: он мой коллега, ему бы самому у них учиться. Мы сами организуем свои тренировки, ставим себе учебные задачи, выбираем тактические приёмы, ссорясь и споря до хрипоты. Возможно, мы что-то нарабатываем неправильно: получивших официальную специальность «разведчик» в «Десне» учили так же, как и нас, хреново и наспех. Возможно, мы отрабатываем совсем не то, что понадобится прежде всего. Но, чёрт возьми, должны же мы как-то готовиться, что-то делать! Единственное, чего почти официально требуют от нас на разводе батальона, — урыть куда-нибудь и не отсвечивать…

         Кривое озеро, вторая контрольная точка. Хорошие места для засады, но засады нет и здесь. Вдобавок кочевряжится мобильная связь, а рации нам не полагаются: урыть и не отсвечивать можно и без них. Вымотанный бессонной ночью (наряд) Мастер перестаёт принимать нашу «Зарницу» всерьёз и предлагает идти тропой под рокадой, по пути второй группы. Алхимик полагает необходимым и дальше ломиться через заболоченную зелёнку. Русь молчит: он уже не наш, его, профессионального секретчика, в приказном порядке забирают у нас во взвод управления. От подозрения, что решать придётся снова мне, рождается тоскливая злоба. Я не имею права решать, ни юридического (поскольку Мастер и. о. взводного), ни морального (поскольку Алхимик вырос в лесах).

         Предлагаю пересечь рокаду, бегло отработать зачистку здания на разрушенном посту зенитчиков и последний километр пройти по задам полигона, в высокой траве, где можно — по траншеям и рвам. Где эти траншеи и рвы — никому не ведомо, знаем только, что их там должно быть много. Если засада осталась позади, для автоматного огня дистанция окажется слишком велика. А если впереди? Нам так или иначе не избежать выгоревшей проплешины перед красным зданием, точкой встречи. Значит, будем искать там признаки засады, и если найдём — победа за нами: у нас в группе, кроме автоматов, ещё пулемёт и снайперка.

         Принято. Выдвигаемся. Под руководством Алхимика со вкусом прочёсываем полутораэтажку, заваленную дерьмом, старыми бумагами и гильзами «Шилок»⁷. Русь, покопавшись в макулатуре, показывает, какие бумаги стоило бы унести, если бы всё было всерьёз. Проскакиваем полкилометра почти бегом по роскошному рву, падаем у границы гари и, оглянувшись благодарно на солнце, достаём бинокли (категорически нельзя, но у нас пока ничего другого нет).

         Никаких признаков засады. Двумя парами осторожно подбираемся к точке сбора — ни одного свежего следа. Ничего, придут: у нас с собой ещё и весь сухпай. Только долго ли ещё телиться будут? Мастер, с отвращением сдирая пропотевшую футболку, традиционно предлагает «жахнуть». Из СВД⁸. В общем-то в этом есть доля здравого смысла. Среди всем телом слышимых ударов танковых пушек и трескотни АК-74 одинокий звенящий выстрел драгунки будет опознан условным противником, заставит задуматься. Вот только патронов мы не взяли, не нужны они на тактическом занятии. Точнее, есть у меня в кармане два или три. Но они побывали под высокой температурой, порох изменил свойства, и ожидать от него можно чего угодно. Это уже не патроны — так, сувенир.

         А точнее — реликвия. Печальная реликвия. У нас сгорел танк. В день первого нашего наряда, в день первого моего дежурства на КПП. Ни с чего, на ровном месте, ухоженный и обслуженный. Экипаж уже двинулся к палаткам, когда внутри загорелись пороховые заряды, скачок давления вырвал люки и тримплексы⁹, и танк под многометровыми струями огня стал похож на ракету, стартующую вниз. А потом его заслонила от меня куча идиотов с мобилами и камерами. Мастер, дежуривший тогда по парку, рассказывал, что даже там нашлись неадекваты, пожелавшие запечатлеться на фоне, пока другие разматывали и кутали кителями растресканные рукава пеногенератора, тащили огнетушители. Как только выгорел порох, экипаж полез на раскалённую броню и доверху залил танк пеной. А потом примчалась гражданская пожарка, черти бы её взяли, и ребята то ли не проявили должной настойчивости, то ли и сами не знали, что гасить БК¹⁰ водой нельзя. Горячие корпуса снарядов стали деформироваться и трескаться, и взрыватели отреагировали на это так, как и должны были. Тогда наконец-то проняло даже полных идиотов, и мне пришлось бегом оттаскивать спирали колючки с пути несущейся оравы и следить, куда падают обломки оборудования, где может начаться пожар после первого взрыва, второго, третьего, а четвёртым разворотило борт и вырвало каток. Жуткое это было зрелище — летящий танковый каток, а потом, когда стало ясно, что летит он не в меня, — завораживающее, а потом снова жуткое, когда я судорожно пытался вспомнить, что, а главное — кто остался в палатке дежурного, и оказалось, что никого, а потом, когда каток прошил тент, стало ясно, что уже и ничего… Танк погиб безвозвратно, четверо получили лёгкую контузию и ожоги, одного слегка посекло обломками. Потом, уже в дежурство по парку, я нашёл кусок ленты ПКТ с двумя или тремя закопченными патронами, вот этими самыми.

         Патроны… Знаете, когда я впервые почувствовал, что война близко? Не в редких неохотных рассказах тех, кто вернулся оттуда в батальон или учебку. Не в телерепортажах, упаси господи. Не тогда даже, когда вместе со Своим ждал попутку с полигона, часа четыре на пронизывающем ветру, и капитан наш признался, что не может без содрогания слышать взрывы, даже зная, что это работают на полигоне наши танки. Случилось это тогда, когда мы получили подсумки к оружию, и оказалось, что магазины полны, и никто не потребовал от нас отчёта. Неучтёнка. Ничьи патроны. Оттуда… Кажется, никто не замер тогда, не замолчал и не изменился в лице. Наверное, это очень индивидуально: первое ощущение близкого дыхания войны…

Алхимик лениво тычет пальцем в кнопки мобильника.

– Алло, псы, вы где?

– А вы где? – коварно осведомляется трубка далёким голосом Ховраха.

– На точке сбора, – злорадно сообщает Алхимик.

– А… А мы сидим в засаде.

– Чё, до сих пор?

– Так это уже не первая засада.

– Плюс¹¹. Вы где?

Долго и безуспешно выясняем, где они, попутно узнаём, что Свой нашёл нам срочное занятие (не сообщил, какое именно, – опять, небось, разгрузка снарядов) и сроку нам до пятнадцати ноль-ноль. Предлагаем условному противнику выйти на рокаду кратчайшим путём и ждать нас. А потом мы бежим, напористо и почти в ногу, а потом нас подбирает бригадный «Урал», потом и их подбирает, и мы тихо и расслабленно катим на табор вместе.

         Они ждали нас как раз напротив того места, где мы вскрылись ковырнадцатой бригаде. Грамотно. Если бы было побольше времени, мы пошли бы в обход и обязательно пересеклись — хитрость против хитрости, маскировка против маскировки, реакция и чутьё против таковых же. Облом…  Но всё равно полдня прошли не зря.

         Собственно, здесь, в кузове «Урала», не вся разведка. Остальные иначе отреагировали на штатное наше сиротство, на то, что в танковом батальоне всё внимание достаётся танкистам, а теми, кому предстоит искать для них пути и цели, корректировать огонь или, не приведи, господи, прикрывать эвакуацию подбитых машин, сплошь и рядом пренебрегают. «Мы им не нужны — они нам не нужны тем более, а нужен нам бардак, бухло и бл…ди, поскольку ими можно заниматься и без приказа, не утруждая себя поиском менее очевидных смыслов существования». Пока это их выбор. Свой говорит, что и дальше у них будет выбор: идти или не идти на задание. В разведке того, кто идти не хочет, дешевле, безопаснее и проще оставить. Свой уверен, что эти — не пойдут. Плохо только, что оптимальный состав группы — шестнадцать человек, а нас в кузове только восемь…

         И всё-таки: почему мне хорошо здесь?

         Возможно, из-за полноты жизни, незнакомой прежде. Прежде была другая полнота. Математически это, конечно, неверно: полнота, по определению,  включает всё, а значит, иной полноты быть не может. Но вот она есть, и она на порядок старше прежней возрастом и на порядок моложе духом. Видеть, слышать, обонять всё вокруг так, чтобы это с лихвой заполняло место, отводимое прежде под мораль, политес, привычки и прочие правила дорожного движения; чувствовать время, бегущее по сложной кривой, ничем не напоминающей круг циферблата: время терпения, время движения, время растворяться без остатка  в ландшафте, время тихо пускать кровь или отчаянно рвать в клочья, время расслабления и безмыслия под защитой своей стаи; наблюдать, как глубинные горизонты мозга, защищая его от переполнения, свивают всё это в тяжёлые нити формулировок без слов и понимания без понятий и ткут плотную, тёмную и долговечную ткань предчувствий и предвидений.

         Возможно, из-за того, что для разведки, как и для моей специальности, законов не существует. Здесь я вдвойне вне закона. Как убеждённому анархисту, мне это не может не нравиться.

         Может, просто потому, что здесь я обязан уцелеть. Вполне официально обязан: разведчик не имеет права не вернуться, иначе задание будет заведомо сорвано. И, кстати, Свой говорит, что у него за всю войну не было ни одного двухсотого.

         И всё же пока что он ещё кажется мне странным, мой новый мир. Помнится, Довлатов писал о тюрьме: «Здесь действует нечто противоположное естественному отбору». У нас, в самых свободных подразделениях армии, картина та же. В «Десне» за пьянки, драки и самоходы курсантам-разведчикам и моим коллегам угрожали переводом в роты зенитчиков и водителей, где кир, бардак и беспредел были в порядке вещей. Здесь нас пугают списанием в службу РАВ¹² или к неизвестно чем занятым ВТОшникам¹³, или совсем уж в пехоту, с перспективой просидеть весь срок где-нибудь на скучном, никому не нужном блокпосту, а то и вовсе не попасть на первую линию. И это действует…

 

Иные ангелы: воплощение

 

         «Что я делаю здесь?» – довольно глупый вопрос. Я разведчик. Всем в общих чертах известно, чем занимается армейская разведка. А если нет — стоит перечитать «Звезду» Казакевича: общие принципы остались теми же, хотя в частностях изменилось очень многое. Да, ещё я работал в системе образования, на что недвусмысленно указывает мой позывной. Да, занимался литературой и намерен впредь. Но ведь ни то, ни другое разведчику не запрещено, не так ли?

         Я более или менее отследил процесс воплощения, хотя не уверен, что засёк все этапы: было множество занятий гораздо более интересных. Так ломается поликарбонат под изгибающей нагрузкой: трещинка, трещина, надлом, разрушение.

         Первая трещинка — это когда нас вывезли поработать на бригадный НП¹⁴ с разведкой нихренадцатого батальона, обстрелянными, прожжёнными волками. Делить дежурство с лучшим наблюдателем бригады, творившей, по уверениям побратимов, чудеса, и понять вдруг, что можешь работать не хуже, а в чём-то имеешь преимущество за счёт прежней своей естественнонаучной специальности, — это чертовски много значило. И фон, кстати, был весьма патетическим: щедрые созвездия осветительных мин, адский грохот и огонь механизированной бригады, уверенно прущей в предрассветных сумерках на условного противника… Потом учения танкистов наконец-то закончились, броня наша сожгла соляр, извела боеприпасы и получила своё законное «хорошо». И тогда штаб наконец-то взялся за нас вплотную. Сиречь, наложил вето на наряды, дал нам лучший кусок полигона, безусловное «добро» кататься туда на своей бронетехнике когда вздумается, распорядился насчёт патронов вёдрами и реактивных гранат штабелями. А главное — призвал на наши головы матёрых профессиональных инструкторов спецназа. И сущность наша человеческая затрещала и поползла по швам.

         Особенно хороши оказались одесситы. Пожалуй, они со своими командами всё-таки стоили друг друга, но работу свою ориентировали на разный склад ума и характера: громадный и крикливый, гонористый даже по меркам старой школы Майдан (стрельба, рукопашный бой, зачистка зданий, тактика передвижения) и спокойный, как дверь, изобретательный и неутомимый Глеб, в котором под нестандартным камуфляжем жил и процветал великий учитель (маскировка, тактика городского боя, ловушки и дезинформация, выживание). Все, кто хотел работать, поработали с обоими, они приезжали не раз. И что характерно, каждый из нас отдал обоим должное, но в кумиры выбрал одного.

         При всём своём педстаже я так и не понял, как это ему удавалось. Ведь он же ничего нам не внушал! Ну, может, пару раз, да и то общие сентенции, вроде «Сегодняшний день ничуть не хуже для смерти, чем любой другой». Казалось бы, всё спокойно, динамично, делово, в рамках узкой темы, но потом замечаешь вдруг, что твоя естественная человеческая брезгливость ампутирована, что в твоей боли нет страдания, что жажда больше не приходит… Как, чем видел Глеб ту грань, когда надо было остановить тренировку и сказать: «Запомните то, что чувствуете сейчас, запомните обстоятельства и обстановку, это вам очень понадобится». И сразу ясно было, что и не мог он иначе сказать об ЭТОМ: люди не придумали слов для нечеловеческого… Откуда ему было знать, что мы чувствуем, почему оказывалось в итоге, что это чувствовали все? Какие неведомые процессы он запускал, почему длились они, исподволь изменяя нас, ещё долго после его отъездов?

         «Не думать, как люди, не чувствовать, как люди, не действовать, как люди, не быть похожими на людей». Это опять-таки не Глеб, это моя попытка сформулировать: верно по сути, но слишком слабо. Нет слов. «Всё видеть и слышать», «предчувствия и предвидения» – боже, какими мы были наивными ещё совсем недавно, какими были людьми! Теперь, пусть не лучшие из лучших, мы – разведка. Не заставляем себя, не вспоминаем судорожно то, что должны делать, думать, чувствовать в данной конкретной ситуации – просто живём, живём своей спокойной жизнью, среди своих, ещё похожие на людей, но с иными чувствами, логикой и рефлексами.

         Лучшая погода – туман с дождём. Лучшая косметика – грязь. Лучшая походка – на локтях и перекатом. Лучшие виды открываются, когда лежишь в той же грязи на спине, и они непременно видны сквозь прицел. И неземное удовольствие – резкий ненавидящий крик инструктора: «Молодцы, у вас всё получается, привыкайте, в бою вы будете так же орать друг на друга!..» Только один день вместил всё это разом, позволил на пробу почувствовать себя богами, и когда стемнело, когда уже не то что прицела – рук было не разглядеть, мы заметили наконец, что промокли до костей и впервые промочили насквозь непромокаемые армейские берцы нового образца... Прелестная эта погода держалась почти неделю, но на следующее утро нам, деловитым, собранным и предвкушающим, довели категорическое распоряжение: волонтёрские автомобили – увести и спрятать, волонтёров вывезти немедленно. Едет их сиятельство Мужеложенко, непревзойдённый творец котлов, их сиятельство терпеть не может волонтёров. К нам изволит быть непременно!.. И выяснилось вдруг, что профессионалы спецназа, самоотверженно натаскивавшие нас, не имеют в Украине официального статуса, если находятся вне своей части. Что они в глазах державной нашей бюрократии тоже не более чем волонтёры, и пластаются, пытаясь сохранить наши шкуры, сугубо по личной инициативе… Их вывезли только утром на вторые сутки. Весь день Глеб с Мурчиком смирненько сидели в палатке, и мы развлекали их разнообразнейшими вопросами строго практического характера, а потом, когда даже самые глупые вопросы иссякли, слушали их строго практические диалоги вполголоса. И чувствовали, будто это мы, тоже запертые в палатке на предмет как бы чего не вышло, виноваты. И поднимавшаяся в нас злоба тоже была нечеловеческой, спокойной и страшной была, как матёрый снайпер, и такой же скрытной.

Их сиятельство посетить наш бивуак не изволили. Иначе их культурная программа вполне могла бы включить в себя развлечения гораздо менее приятные, чем презентации, фуршеты, восхваления и катания на вертолётах. Возможно, даже несовместимые с жизнью…

Здесь нет ни ангелов, ни демонов. Многотысячная бригада уже в силу своей численности неизбежно представляет собой более-менее достоверный срез общества. Изрядный процент элементарно не имел постоянной работы на гражданке. Заметная часть – упросили военкомат призвать их вместо детей (судя по возрасту каждого четвёртого танкиста в батальоне – вполне возможно, что и внуков). Кого-то менты вырвали из дому, не дав даже собрать вещи. Есть конченые аватары¹⁵, которым вообще всё равно. Есть даже добровольцы из бывших антимайдановцев. Далеко не все рвутся с цепей так же, как мы. Но призыв прогуляться на Киев, дабы декорировать фонарные столбы тушками минобороны, кабмина и прочих титулованных иуд, бригада приняла бы с энтузиазмом, переходящим в исступление…

Ещё через два дня с поля сняли и нас. Экстренно — сказали, в два часа. И те, кто поверил, покатили в базовый лагерь – на волонтёрских машинах, в волонтёрских подменках (после выходов на отработку Глебова домашнего задания форма, разумеется, не просохла), в волонтёрских рыбацких сапожках с чунями, закрыв лица от промозглого ветра тёплыми волонтёрскими балаклавами. А те, кто помнил заповедь «Не спеши выполнять приказ: вероятно, он будет вскоре отменен», наслаждались степной дикостью и охраняли комбатов скарб ещё трое суток, и таки успели обсушиться.

Сэнсэю досталась уже настоящая разведгруппа. Нам и тут повезло: не сбросив прежнюю свою шкуру, мы ни за что не приняли бы всерьёз кадрового спецназовца с простецким добрым лицом, интеллигентными манерами и ломающимся женскими синкопами голосом, в котором, когда Сэнсэю доводилось нас отчитывать, было больше горечи, чем злости. Ему довелось наложить последние практические штрихи: передвижение и манёвры с практической стрельбой, огонь в движении и под прикрытием бронетехники. Штрихи, правда, вышли своеобразные. Выяснив, что в бригаде нет положенных для такой работы учебных патронов, Сэнсэй пожал плечами и сообщил, что будем работать боевыми. И мы сыпали настоящими пулями по сторонам и над головами побратимов, без удивления уже убеждаясь, что можем работать хорошо, отлично работать можем, и что страх – это вымысел, которым пугают детишек. И возвращались, выдохшиеся без усталости и довольные без эмоций, в чудовищную грязищу размокшего и раскатанного танками базового лагеря, не виданную, наверное, ни Ремарком, ни Хемингуэем…

Да, разумеется, мне хорошо здесь. Почему – вопрос не то чтобы глупый, но несколько не в тему. Разведчику всегда и везде хорошо. Иначе его профессия не имела бы смысла из-за очевидной невыполнимости свойственных ей задач. «Стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы» – это для слабых, это устарело.

Ах, да: ещё мы побывали под обстрелом. Горели палатки крятого батальона, в которых почему-то, кроме БК к стрелковому оружию, хранились реактивные гранаты и ПТУРы¹⁶, умеющие и любящие летать. Некоторое количество их стартовало в штатном режиме и полетело по лагерю. В плане психологической подготовки получилось неплохо. Правда, потом пришлось всем миром одевать погорельцев…

 

Иные ангелы: падение

 

И вдруг всё кончилось. Прошла информация, что в тылу мы будем торчать, как минимум, до весны. Причём не слух – непосредственно из уст комбата. Майдан в последний свой приезд даже работать с нами не стал: забросил нам несколько пар флисовых термух¹⁷ и тактических перчаток, громадный прожорливый «Форд Бронко» и разные полезные мелочи, и укатил туда, где он нужней. Физические нагрузки поползли вниз, уровень стресса слетел в ноль, и последствия не замедлили сказаться. Все, кто видел кайф в алкоголе, – запили по-чёрному. У Мартына разом проявили себя все проблемы с позвоночником, мучившие его на гражданке. Мастер, ошеломлённый первым настоящим сердечным приступом, написал рапорт о переводе в зенитку, чтобы не стать нам обузой. Шайтана, которому периодические пьянки и буйства сходили с рук, теперь, наверное, тоже спишут из-за тяжёлой аритмии и клинической депрессии. И это – мы, что говорить о бригаде в целом! За сорок дней – девять двухсотых: алкогольная кома, асфиксия рвотными массами, поножовщина. Да, теоретически так и должно быть. Все, включая высшее военное руководство, не к ночи будь помянуто, прекрасно знают: мобилизованная армия создаётся для ведения боевых действий, в отсутствие таковых она неизбежно разлагается. Но день за днём наблюдать это изнутри… Полигон для нас практически закрылся (то ремонты, то занят другими бригадами), тактические занятия нам зарубили (министерский приказ не переохлаждать личный состав), нарядов по-прежнему не было, но от того было только хуже. И не воспринимались уже всерьёз ни похвалы и выволочки командиров, ни повышение жалованья вчетверо, ни даже экстренная смена дислокации, когда впряжёнными веером БМП¹⁸ срывали с места намертво вмёрзшие танки и бросали брёвна под колёса машин без тормозов. И, разумеется, не добавляла бодрости обобщённая картина дел в бригаде, сложившаяся, как пазл, когда гордая обособленная разведка перемешалась в вагонах с бойцами других подразделений. А именно: каждый третий – серьёзно болен или в бегах; треть танков, месяц простоявших без дела по брюхо в грязи и лишённых не то что ремонта – осмотра, – не ездит или/и не стреляет; ещё треть – на пределе; к нам сгружают своих безнадёжных аватаров другие бригады; ребятам на передке нашёптывают, что мы отказываемся их сменять; направляемся мы не в зону АТО, а на очередной полигон, теперь уж совсем не ясно, зачем и на какой срок… Короче, бригаду уничтожают без единого выстрела.

         На новом месте, в потрясающе красивом уголке Украины, в толково и заботливо устроенном лагере я поймал себя на том, что тоже перестал что-либо делать, даже отмечать автоматически дистанции до целей, и через день свалился с температурой под сорок. Почти полувековой организм, мобилизовавший все резервы, чтобы выглядеть тридцатилетним, понял наконец: это всё было для того, чтобы поганые киевские иуды поигрались в солдатики. И отказал…

         Я и сейчас чувствую последствия. И тепло, с избытком, одеваюсь, так что в хату надолго заходить не могу: жарко. «Хата» – это уже не палатка, надоевшая за полгода до одури. Мы стали владельцами роскошного шестиместного блиндажа и за несколько дней прогрели его так, что земля над накатом по ночам слепит тепловизор. И не взвод здесь: взвод раскидали по разным точкам. Нас шестеро. С высшим образованием, спокойного нрава, взявших от инструкторов по максимуму, и даже мат наш в известной степени изысканный. Мы держим ключевую высотку в районе расположения батальона. Точнее, мы на ней живём. Зная, что охраняя себя, мы автоматически прикрываем батальон с самого опасного направления, начальство в знак особого доверия забыло о нас. Произвольный график, изобилие топлива из зелёнки, не знавшей профилактической вырубки с тысяча восемьсот забытого года, тишина, первоцветы, ленивый радиообмен по графику да редкие спуски в лагерь за водой, провизией и заряженными батареями – божья благодать. Казалось бы, жить да жить, но мы ведь разведка. Мы не можем не шастать по этим холмам, оврагам и зелёнкам, выискивая возможные позиции наблюдателей, снайперов и гранатомётчиков, подбирая точки установки сигнальных мин (которые нам не дают), определяя проходимость лесополос и оврагов для тяжёлой техники и ДРГ, наблюдая за жизнью ближних хуторов и сёл… Нет, теперь это уже не игра: мы в зоне АТО, хотя и во второй, сравнительно безопасной линии обороны. К тому же мы теперь точно знаем, что враг взял нас в разработку: батальон в целом и нашу высотку в частности…

         Мастер торопит меня: сегодня стрельбы, нужно проверить, наконец, пистолеты, выданные только перед выдвижением в зону. Выхожу из зелёнки и – о чудо! – вижу у края склона Скалу, сопровождаемого суетящимся Тюленем. И отмахнувшись от Мастера, направляюсь к ним, чувствуя уже: не только затем, чтобы взгреть Тюленя за повторную покупку батарей, не подходящих к нашим тепловизорам. Вполголоса требую:

         – Командир, покажи ему.

         Тюлень досадливо машет ластом и вдруг в голос выдаёт:

– Что я могу показать? Это ж вы там ходили, я не был…

         Бабах!.. Командир разведки, понятия не имеющий, чем его разведка занята, не реагирующий на повторное ЧП на опасном направлении, да ещё во всеуслышание заявляющий об этом?.. Здравствуйте, капитан Барашкин¹⁹, вы прекрасно сохранились, добро пожаловать в наш бат!

– Хотите посмотреть, откуда нас в субботу разрабатывали? – спрашиваю у Скалы.

         (Мобилизованный майор в отставке. Крепкая ладная фигура, низкий, с хрипотцой голос, маленькие хитрые глаза шотландской овчарки, любитель розыгрышей, которые выглядят по-дурацки, но способны мгновенно раскрыть человека. Обладатель редкой характеристики «прям и прост на королевской службе, с простолюдином кроток, справедлив к достойному назло вражде и дружбе, властителен порой, но не кичлив», всегда держащий себя так, что – могу побиться об заклад – никому, кто видит его и слышит, не вспоминается, что война и что запросто можно не вернуться. Тайное психологическое оружие батальона. И самый толковый и деятельный из его офицеров.)

– Хочу.

– Идём.

         Спускаюсь круто к зелёнке, и когда Скала одёргивает канадку, думая, что сейчас придётся лезть в заросли, сворачиваю вдоль опушки. Такой молчаливый упрёк: что ж ты на виду торчишь, майор… Минуты три в обход зелёнки, ещё минуту я волыню, выбирая место для начала экскурсии, откуда зады зелёнки хорошо просматриваются.

– Вон оттуда он заходил. Оставил след ниже бугра, только один, дальше шёл по листьям. Вон там, как раз напротив нас, спускался в яр, оставил ещё один след, здесь мы его в тепляк и засекли. Удав всех поднял, вышли тихо, без света, а когда взвели автоматы, он тут же исчез. Думали, что прыгнул в яр, оказалось – откатился за курай. То есть знал, откуда его могут видеть. То есть целью имел нас.

– А след?

         Ох, как он глаза-то щурит!.. Когда-то батальон уже стоял здесь, Скала всегда имеет в виду склон нашей высотки, откуда пара плохоньких гранатомётчиков может в две минуты разнести половину танков и КП²⁰. Но обратную сторону зелёнки, похоже, видит впервые. Незаросшие понижения, по которым можно двигаться быстро и незаметно. Ров, в котором можно накопить для молниеносного налёта ДРГ²¹ в три десятка человек. Дорогу-грунтовку, с которой можно на ходу скинуть в отлично проходимую лесополосу что угодно и кого угодно…

– След – вот он, только по нему Мастер прошёлся. Второй я на обратном пути покажу. Есть и ещё – вон, правая сторона рва, видите? Мы его шуганули, он прыгнул туда с маху, потом развернулся на месте и двинул к дороге. Холм на этот раз обошёл справа. И снова не остановился. Видимо, он не местный. И этот был здесь впервые, это не тот, что нас после ливня переполошил. На холме следа не оставил…

– А должен был?

– Да. Я бы заинтересовался обязательно.

         Вроде холмик как холмик, но когда я увидел его, моё сердце дало сбой. Минуту я пребывал в рептильном восторге, пока не вспомнил, что если уж отсюда будут стрелять, то не я, а в меня.

– Очень интересное место. От нас его не видно совсем: кроны деревьев, эффект гардины. А вот нас с него видно прекрасно, на фоне неба как на сковородке. Там даже впадинка такая есть: когда туда ложишься, ствол смотрит аккурат на вход в блиндаж. Плюс пять-шесть метров по обе стороны – чётко, и ещё метров десять – видно движение. Если бы у него был глаз поставлен на такие вещи, или он был бы здесь не впервые, – не пёр бы через яр. Лёг бы там, камуфлом накрылся и дождался утра. И часа через полтора знал бы о нас всё. А если нужно – перебил бы по одному. Достаточно автомата с ПБСом²², здесь всего-то метров сто.

– Так…

         Тюлень бестолково мнётся позади. Он тоже видит всё это впервые.

– Да, кстати… Я же сфотографировал след. Сейчас…

         Сую Скале фотоаппарат.

– А это что рядом?

– Это для масштаба.

         (Дочкин браслет, превращающийся, если расправить его до щелчка, в линейку.)

– Ого!

– Да, сорок восьмой – пятидесятый размер.

– А вот ещё след, и вот! – восторгается Тюлень.

– Сорок четвёртый, – сообщаю с сожалением. – Это Ховраха ботинок. У того на каблуке две косые выемки от средины в стороны.

         Тюлень просит у меня браслет и начинает замерять ботинки. Почему-то не свои, а майоровы…

         Нам хронически не везёт со взводными. Свой, перейдя официально на должность замкомбата, пытался сохранить единоличный контроль над разведкой, но действовал так топорно и энергично, что это всё чаще шло разведке во вред. Егор, единственный наш ветеран и единственный, кто полностью понимал тогда, что происходит, напряг нас, не понимавших и обиженных, а также все свои связи, влияние и дар интригана, чтобы дистанцировать Своего от разведки.

         (Механик от бога в танковом батальоне, владелец единственного всегда исправного автомобиля, да ещё с гражданскими номерами, – он явился на войну на собственной «Таврии» – и как таковой прошедший все круги передка бок о бок с начальством, политику он может вести гомерически непропорциональную своему званию.)

         Кстати сказать, Свой неправым себя не счёл, но и зла на разведку не затаил, когда ему пришлось оставить позиции.

         Потом ответственность за личный состав, оружие и технику рухнула на Мастера, который этого не умел и не хотел категорически. Нельзя сказать, что он показал себя плохо, вполне удовлетворительно он себя показал. Но взвод, тогда ещё не ставший семьёй, ни на минуту не забывал, что Мастер «и. о.», что всего лишь младший сержант стройбата, что поднялся из их среды и, вообще говоря, для армии староват, и встречал все его неудачи непропорционально острым неудовольствием и заметным злорадством.

         За ним пришёл с гражданки Кипиш, наглое блатное ничтожество, оттоптавшее когда-то свой срок в этом взводе и, по слухам, специализировавшееся на отжиме частной собственности и стравливании сослуживцев. Узнавший о подвалившем счастье взвод провёл послеобеденные тактические занятия довольно бестолково, напряжённо размышляя, как бы спровоцировать новоявленного на угрозу жизни, чтобы законно изувечить до профнепригодности (дело сложное, поскольку, получив маломальский отпор, Кипиш немедленно вспоминал об Уставах). Вечером выяснилось, что это излишне: поддавшему на радостях Кипишу уже били рожу бывшие сослуживцы, последовательно вышибая из каждой палатки. Начальство успело нам его представить, но в ответ лицезрело классическую прелюдию к волчьей разборке: поджатые челюсти, ледяные взгляды, обшаривающие гостя, и инстинктивное стремление взять в кольцо.

         Кипиш всё-таки выдержал в нашей палатке (в уголке, тихий, как мышь) две ночи и день, потом бежал, бросив шмотки. Умница Скала, почувствовав, что явно нечистое это дело может закончиться двухсотым на ровном месте, навёл о нём справки, после чего не только вышиб из разведки, но отказал в контракте.

         Его сменил Эллин. Он нам почти не мешал. Более того, он отдавал себе отчёт, что спецподготовку прошли всё-таки мы, а не он, и не стеснялся учиться у подчинённых. Плюс, в отличие от нынешнего нашего классического холерика, Эллин обладал рациональной долей здорового армейского пофигизма. Возможно, вскоре он действительно стал бы командиром разведки. Но Эллина за что-то очень не любило начальство, и в конце концов низвело до замполита танковой роты, издевательски придравшись, ни много, ни мало, к его греческой бородке.

         Теперь вот – Тюлень. «Нашлись люди, которые зажгли меня, и я горю» (поскольку больше ни хрена не умею и не хочу)… Собственно, его позывной – Юрист. Но он столь часто и со смаком излагал желание своё быть «морским котиком» и столь беспомощен оказался в земных практических делах, что новый псевдо напрашивался сам собой. Существо из тех, кому постоянно кажется, что «дел столько, что не знаешь, за что браться», и которые поэтому ни за что не берутся без хорошего пинка. Видим мы его редко, застаём, неизменно утомлённого и озабоченного лицом, преимущественно в горизонтальном положении перед телевизором или айфоном. Сумеречное его сознание, не будучи в силах удерживать информацию, компенсирует провалы в памяти такими абсурдно-героическими домыслами, что простейшее задание батальонного командования выглядит миссией невыполнимой. На высотке он почти не бывает, о том, чем мы заняты, имеет смутное представление (а мы, разумеется, о своих успехах через голову не докладываем – по требованиям Устава и из элементарной гордости). Так что на подозрения Скалы, что мы ни хрена не делаем и с высотки нас неплохо бы попереть, Тюлень может лишь угодливо кивать круглой тюленьей головой с большими влажными глазами. Но вот сегодня Скала в нашем распоряжении…

         Скалу вызывает лагерь. Мне тоже туда нужно, так что я имею возможность потихоньку увеличивать нажим.

– Кстати, Алхимик и Удав пришли сюда, когда ещё иней не сошёл. Видно было, как он шёл. Хорошо шёл, грамотно, чтобы невозможно было определить направление. На косогоре только дважды оступился. М-да… Один вопрос возникает: если он так хорош, то почему пришёл один? Разведка в одиночку не ходит…

         Скала бросает на меня короткий взгляд, и мне уже ясно: ни хрена он не верит, что это я размышляю вслух. А думает он, что вчерашний цивильный пиджак самонадеянно пытается натолкнуть его на мысль, давно уже понятную: верней всего, в ближайших складках местности гостя ждала его группа, способная быстро и жёстко отсечь погоню.

– Значит, так, – резюмирует Скала. – Снимать с высотки никого не будем. БК пополнить до нормы, получить подствольники. И загоним сюда БРМКу²³, и двух механов, чтобы дежурили круглосуточно. Если их будут атаковать, – вот как у Скалы всё серьёзно! – то, я полагаю, не с трёх сторон. Основной контроль – сюда и в сторону трассы, сектор для БРМ – от трассы до правого склона. Сапёры сегодня поставят сигналки над грунтовкой, вы тоже получайте и ставьте… ну, вам виднее, где. Только схему мне потом…

         Мы топаем вниз, и я – между делом, конечно, к слову, будто о чём-то уже известном – рассказываю, где были, что видели, что думаем. Короче, довожу до сведения: свои задачи (весьма скромные во второй линии, но, чёрт возьми, рассчитанные всё же не на шестерых) разведка отрабатывает честно.

– Что я ещё думаю, товарищ майор, – суетится Тюлень, – энтый пост перенести на верхнюю дорогу…

         «…, откуда не видно спуска с трассы, идиот!»

– … всё равно им бегать приходится.

– Согласен с вами наполовину, – изрекает Скала.

         «Согласен наполовину», «удовлетворить на пятьдесят процентов» – это хохма такая в батальоне, и означает она неприличный жест, когда одной рукой отмеряют другую по локоть. И Тюлень об этом знает, но почему-то и мысли не допускает, что сейчас она имеет место, и довольно улыбается, намереваясь развить тему.

– То есть не согласен совсем, – уточняет майор. И спрашивает у меня: – Чем сегодня планируете заняться?

– Пройтись по болоту. Хотя оттуда, похоже, что наблюдать нас, что стрелять – дохлый номер.

– Пройдитесь всё-таки. Может, следы найдёте, места встреч, засечки какие-то… И вот что: вверх от болота – маленькая зелёночка, загляните туда тоже, хорошо?

         Давать распоряжения подчинённому в присутствии непосредственного начальника, да ещё в свободной форме, – это уже прямое оскорбление, но Тюлень опять-таки не въезжает. Сотворит же природа! Не знаешь, глядя на него, плакать или смеяться. Скала не делает ни того, ни другого, на то он Скала, а я… На месте Тюленя я бы давно застрелился. Впрочем, меня воспитывала армия, его – ментовка…

         Мы вежливо прощаемся. Скала ныряет в свою палатку, Тюлень – следом, и я получаю, наконец, возможность втихаря прочистить бронхи. Разведчик с кашлем – не разведчик…

         И ведь элементарный же бронхит был, но вот не брали его никакие средства, вплоть до сильнейших британских (волонтёрских, разумеется) антибиотиков. Помогла только поездка домой. Я приурочил отпуск к полугоду в армии, и уже в электричке, идущей из ближайшего к нам заж…пинска в Херсон, затосковал по нашей палатке. И так же скоро, освободившись от межлички нашей, понтов и амбиций, тренировок, мелких забот военного бездомья и слухов солдатского телефона, сложил вместе простейшие факты. Танки беззащитны без пехоты. В батальоне единственная пехота – мы. Отдельный батальон просить пехоту у бригады без крайней нужды не станет. Мы намертво пристёгнуты к нашим танкам. Наши танки в обозримом будущем на передок не выйдут: их орудия имеют калибр, запрещённый минской зрадой… И тогда, раздираемый в гражданском безделье между тоской по взводу и предчувствием грядущей тыловой безнадёги, я позвонил Глебу.

         – Моё почтение, Глеб. Это вас беспокоит… из энтого бата. Я вас от дела не отрываю? Как вы там? Ага… Завидую… Как у нас? Да знаете, у нас примерно вот так и так… Угу… Я, собственно, о чём звоню… Я так понял, что в армии ещё существует понятие стажировки. Я думаю, комбат меня отпустит, если что. Вы вот часто бываете на передке — у вас на примете не найдётся случайно моего коллеги, который хотел бы — или мог бы — взять стажёра? Да, я знаю, выходящие на передок по командировке статус УБД²⁴ не получают. Ну что поделаешь, никогда не бывает так, чтобы абсолютно всё было хорошо…

         Иными словами: учитель, забери меня отсюда, добровольцу нечего делать в батальоне, который никогда не выйдет на передовую…

         Глеб, тоже надолго застрявший в тылу, обещал помочь. И недели через две выдал вожделенный телефонный номер. И оговорился вскользь, что моя специальность нужна там позарез (понятно: в шестой волне нас подготовлено не более двухсот, за моё дело берутся все, кому не лень, и российские спецы, как куропаток, отстреливают их, не успевших усвоить правила игры). И назвал позывной абонента, и сразу стало ясно, что там, под Луганском, будут ждать моего звонка…

         Подведём итоги утренней работы. Отстрелялись на «отлично», оружие проверено. Честь разведки отстояли. Почему о нашей работе так долго не было известно штабу — намекнули (прости, Тюлень, но щадить тебя — непозволительная роскошь. Ты не наш, мы не пойдём за тобой и не поведём тебя). Должное получили. Хорошо, стало быть, поработали. Не будут нас, стало быть, менять: мы освоили район, надёжно прикрыли бат, смогут ли другие так – вопрос. Нам доверяют. И торчать нам, стало быть, на этой высотке до посинения. Во радость-то…

         Обложимся сигналками. Обтянемся колючкой и путанкой. Оборудуем пару секретов. Потеснимся ещё на две койки и будем спать на два часа больше. И снова: здравствуй, тыловая никчемность…

         Прошли мы с Мастером болото и зелёнку. В тот же день и прошли, снова переполошив посты танкистов. Как и ожидалось, ни черта там не было. В последний раз люди заглядывали сюда так давно, что даже этикетки на водочных бутылках распались. Дикие свиньи обнаглели от безлюдья и начинали недовольно рохкать, заслышав наши шаги. Наблюдать бат из болота невозможно. Из зелёнки – хреново. Всё…

         В сумерках уже заглянули в лагерь. Доложились Скале. Стрельнули у Тюленя сигарет.

         Мы дежурим тремя парами, ровно столько, чтобы те, кому до тридцати, набродившись за день, не падали с ног от усталости. Но темнеет всё равно раньше, и до официального начала нашей вахты кто-нибудь торчит наверху по собственной инициативе. Чаще всего я: мне и на гражданке пять-шесть часов сна в сутки было за счастье. Плюс в блиндаже жарко, а переодеваться по десять раз на дню… Это же не совковая форма на нас, за сорок пять секунд в неё не впрыгнешь. А поймать ночного гостя очень хочется…

         И вот, стало быть, сижу я на плахе в темноте, за горизонтом зовуще громыхает арта, и на коленях у меня остывает автомат Сапёра, и телефон мой на нём стынет. И светится на экране адресная книга с выделенным абонентом «Мурчик». Кнопки на мобиле стёрты начисто, но я, разумеется, помню, на какой была когда-то нарисована зелёная телефонная трубка.

         Плохо это. Позвонить – значит, поставить на разведке крест. Спец, работающий строго по профилю, охотно возьмёт меня стажёром, разведчик – нет. Разведка – семья. Было уже, проходили: приходит во взвод нормальный парень, натасканный не хуже нас, не аватар, но месяца полтора мы его тупо не замечаем. Семье чужак не нужен.

         Впрочем, Мурчик может оказаться «поза зоною». Глеб говорит, он постоянно ходит в глубокие рейды, счастливчик.

         Что я здесь делаю? Держу высотку над батальоном. Пока мы живы, никто, кроме слепоглухонемых²⁵, наши танки не обидит.

         Почему мне хорошо здесь? А кто сказал, что хорошо? Плохо…

Иные ангелы: взлёт

 

         Потом, когда мы перезнакомились, поужинали, растащили БК и шмотки по блиндажам, старожилы спросили меня: ну, чего такой скучный сидишь? И я ответил, с соответствующего рода улыбкой и юмором в голосе, но  чистейшую правду: мы девять месяцев ждали этого, мы получили, что хотели, и довольны по уши. Нам больше ничего не нужно, только в сон клонит. Иными словами: мечта превратилась во что-то, но мечтой уже быть перестала.

         Формально мы даже больше получили. Мы не просто на  первой линии, мы "на нуле". То есть непосредственно на линии соприкосновения с противником.

         Но сегодня уже не первый день. Спать не хочется, и в спальник я лезу только чтобы  отогреться перед сменой. И в ступню тут же впиваются когти. Ну конечно... В армии больше нет сапог, поэтому "КОТ В САПОГАХ"  – уже не актуально. Имеет место кот в спальном мешке. Потихоньку, чтобы не разбудить Вампира и Космоса, застёгиваю трескучую молнию, подтаскиваю мелкую пятнистую тварь к животу, чтобы поскорей угрелась и уснула, и принимаю единственную безопасную позу: на правом боку, ладонь на лоб в жесте невыносимого стыда. Нужно надёжно защищать глаза, потому что расшалившиеся котята в буквальном смысле ходят по головам.

         Итак, что мы имеем на данный момент? Позицию дашки²⁶, разумеется, пасут снайперы. Бьют из чего-то серьёзного, из лесополосы, с дистанции тысяча восемьсот – две тысячи метров. Оттуда же, скорее всего, бьют  по блиндажу Чеха. Киса выковыривал из бруствера полудюймовые пули – да, всё правильно, но даже для полудюйма тысяча восемьсот – далековато. Козломордые боятся. Если их засекут и дашка огрызнётся – мало не покажется. Далее. Позавчера от средины яра с речушкой работала винтовка семь шестьдесят два. Только одну ночь, больше туда никто не пришёл, хотя мы виду не подали, что засекли позицию. До неё от нашего поста и блиндажа Чеха семьсот сорок метров. Я бы на их месте тоже попробовал оттуда, но – днём. Ночью прицельная дальность винтовок такого калибра не больше четырехсот метров с любым, самым распрекрасным ночным прицелом. Тоже боятся: там, внизу, говорят, мины в несколько слоёв, и они, и мы их ставили, и они, и мы сменялись уже несколько раз и напрочь забыли, где они стоят. Далее. Прошлой ночью, часов в одиннадцать, снайпер впервые работал из СВД со звукоотражателем от угла акациевой рощицы, это около пятисот метров. Сегодня, как раз в мою смену, в без четверти четыре, оттуда же работало что-то крупнокалиберное: может, дашка, но скорее всего что-нибудь типа НЦВТ²⁷. Видимо, они подогнали машину по дороге за рощей, выключили мотор и скатились до позиции по склону. И планы, видимо, имели большие, да ливень помешал. Как только хлынуло, они обнаружили себя и быстро убрались. Шесть вспышек и ни одной трассы. Ночью это безнадёжно, если нет корректировщика вблизи цели. Они просто не успели развернуться, как планировали. Гадом буду: сегодня они появятся там снова. Верней всего, именно в мою смену: с десяти до полуночи, сумерки, золотое время рейдов разведки и подхода-отхода снайперов. Нужно будет вытащить ПКМ²⁸ на бруствер и прикинуть, пока не стемнело, прицел по погоде. Мой пост дальше других от рощи, зато с него лучше видно, что делается по правой её стороне...

         Это самый тихий пост, люди здесь подобрались сплошь здравомыслящие. Даже на девятое мая, когда козломордые устроили нам праздничную провокацию и ВОП²⁹ нарушил режим тишины из всех наличных видов оружия, с нашего поста не то что ни одной очереди – ни одной осветительной ракеты не взлетело. Возможно, сепары полагают, что ночью здесь вообще никого нет. Во всяком случае, обстреливают чаще всего дашку и пост левее нас. За неделю пролетевшие над нами пули можно сосчитать по пальцам. Возможно, некоторые  предназначались лично мне: в первое время, не разобравшись в обстановке, я имел много шансов обнаружить себя для козломордых как приоритетную цель. Случайность или нет, но вот сменил мазепинку на бандану – и снайперы третьи сутки наглухо игнорируют  пост.

         Нет, не страшно. Честно. Совсем. Инструктора над нами хорошо поработали. Обстрелы – да, каждую ночь. Но работают по нам в основном крупнокалиберные пулемёты издалека, автоматы вспугнутых вражеских разведгрупп вблизи да вдатые, обкуренные и обколотые русские казачки – тем, что руки держат, с дистанции, до которой ноги донесут. Пока мы, направленные в усиление ква-квадцатому мехбату, здесь, самое серьёзное со стороны козломордых – две мины, одна из которых не долетела, а вторая ещё и не взорвалась. Снайперы – да. В основном по ночам, но когда слепоглухонемые предупреждают, что намерены выйти в серую зону (ага, щазз! Дальше Дристенбурга, что в шести километрах за нами, они заходить не решаются, даже на нуле не бывают никогда), снайперы активничают и днём. Но – боятся. Мин боятся, Кисиных АГСов³⁰ боятся, и в особенности боятся дашки. Ночью – с  шестисот-семисот, днём – с километра из семь шестьдесят два и тысячи семисот – тысячи восьмисот из полудюйма. Это слишком далеко. Мы ходим в рост.

         Закрываю глаза и извлекаю из памяти пейзажи, открывающиеся с поста: дневной, ночной, опять дневной... Их нужно совместить, они чертовски отличаются друг от друга. Днём чётко видны контуры, цвета, направления, но не видны дистанции, их скрадывает дурацкий холмистый рельеф (и хорошо бы только приближал, как в больших горах, а то ведь совершенный хаос в ощущении расстояний. Или я такой уж никудышный стрелок?), ночью тепловизор говорит правду, но правда эта размытая, изотропная и чёрно-белая. Потому я давеча и не ввалил гостям полновесную пулемётную ленту, где каждый четвёртый БЗ³¹: боялся задеть соседний пост. Ну, с этим справимся: два гвоздя в бруствер, в створе с соседями, и всё, что слева – цаца, всё, что справа – кака. Дальше: дальность, температура воздуха, высота по склону и, соответственно, угол места цели³²...

         Ночной пейзаж вспоминается с трудом, хотя дежурю в основном по ночам. Дневной – стоит перед глазами, хоть пиши картину маслом. Хемингуэю с его "одна девятая сказана, восемь девятых подразумевается" этого было бы достаточно для антуража, если бы он вдруг вздумал написать постапокалипсис. Линия соприкосновения, серая зона – четырёхкилометровая полоса обездвиженной намертво земли, где вольны только разведка, птицы да их тени. Вдоль неё, примерно посередине, – мёртвая линия высоковольтки. Целы лишь несколько опор. Остальные не подрывали даже, как положено по правилам минно-подрывного дела, – просто сбивали. Где-то самую верхушку, где-то пополам или в нижней трети. А может, не сбивали, может, задевали случайно. Мне, не знающему ещё артналётов, даже представить трудно, какая чудовищная для этого нужна была плотность огня. А в остальном – ничего необычного. Разбитый бэтер в овраге похож на кучу картонных коробок, потемневших и покоробившихся под дождями. Ангар и бытовки справа – что ж, в Запорожье тоже хватает разрушек и недостроев, выглядящих так, будто по ним целенаправленно долбали из тяжёлых миномётов. Угол поля, покрытый чёрной щетиной какой-то высокой травы, заглушившей всё под собой и засохшей следом, даже в бинокль выглядит как плохо засеянный клин пашни (а без бинокля – трава эта чертовски напоминает нынешнюю Рашку!). И только на линии горизонта, которая здесь в четырёх-пяти километрах, – бугры вражеских позиций. Ясно виден часовой, порой заметна даже степень его алкоголического восторга, реже – бинокль в руках. Никаких поз, никаких жестов, мы просто смотрим враг на врага, пока что всё ясно. Стрелковое оружие и АГСы так далеко не достанут, на огонь их дашки ответит наша и наоборот. Они не хотят до времени показывать танки, характерный высокий голос которых изредка доносит ветер, бэхи, неудачно пущенные заряды которых давеча самоподорвались у нас на виду, не хотят раскрывать позицию уже засветившихся миномётов и всего прочего, каковое так упорно не хотят замечать сытенькие пугливые дяди и тёти из комиссий ОБСЕ. Мы не хотим до времени показывать, что ничего серьёзнее дашки у нас нет.

         Как-то вдруг сквозь слабеющие в тепле спальника попытки "предусмотреть всё, если вдруг что-то" всплывает левая мысль: понятно, почему ветераны моего детства в большинстве своём ничего о войне не рассказывали. Не только потому, что бой – неуловимое мгновение в сравнении с месяцами бездомья, бытовухи без быта и межлички, никчемной от нечего делать и скучной от некуда деться. Просто здесь всё, что видишь, слышишь, чувствуешь... Нет, не так: просто ВСЁ, всё меняется в корне, но не находит иных, чем привычные, слов для описания – именно в силу того, что – ВСЁ. Иная система измерения полностью заменяет прежнюю и требует иной системы единиц, которой у тебя просто нет. А попробуешь воспользоваться прежней – да, получится складно, но совсем не о том.

         Ну вот представьте такую картинку: издалека, на бога, отвлекая наше внимание, лупит сепарская дашка, и тяжёлые пули, по четыре-пять кряду, безнадёжно отражаются от луганского плитняка и взвизгивают высоко над позицией. Следом, точно через равные промежутки времени, вступает ПКМ из-за речушки, и сквозь его грохот идёт хлопок с призвоном – снайперская винтовка, ради которой весь этот балаган и затеян. Следом – пять сухих хлопков, потом пять взрывов в тишине: Киса пытается накрыть подобравшихся козломордых из АГСа. И снова, и снова... А в ногах у меня – довольное урчание в четыре голоса: кошка кормит свой выводок. Душевно, правда? Заметьте, я не вижу – только слышу. Здесь пока нет условий для моей специальности работать по ночам. Обстрел несерьёзный, опасности атаки нет, я только вернулся с дежурства и задрёмываю в блиндаже. А хорошо всё слышу потому, что над блиндажом нет наката. Брёвен соответствующих не подвезли-с. Ни лятому батальону, который здесь окапывался, ни нынешним нашим радушным хозяевам, РОПу³³ батальона прославленного, с именем, но, простите, всё равно ква-квадцатого. До сих пор везут-с. Блиндаж накрыт полудесятком прочных досок, несколькими дверями и воротинами, сверху  чёрная полиэтиленовая плёнка. Добро это не то что мины – осколков зенитного снаряда не удержит. Впечатляет? Нас – нет. Честно. Просто я пришёл на войну литератором, я помню, чем можно задеть читателя, только и всего.

         Прийти с готовыми рефлексами и опытом, либо писать потом, по старой, заведомо ненадёжной памяти, заполняя провалы в ней красивыми вымыслами и убеждая себя, что так оно и было. Других вариантов нет. Не верьте: на войне не становятся писателями.

         Всё-таки мы сильно изменились, очень сильно. Не так давно я бы сказал – недопустимо. Дело даже не в том, что нет и не может быть гарантии качества подготовки, когда за неимением времени (а паче – за бестолковым его расходом) нас не подводили к необходимому результату постепенно, ясно, вдумчиво, а просто ломали об колено. Не в том, что мы честно переступали через себя, чтобы выдать этот результат. Дело в том, что мы далеко не всегда понимали, почему нужен именно он, и лишь в порядке исключения – как мы его всё-таки добились. Любой процесс, над которым потерян контроль, автоматически становится необратимым. Единственный раз с тех пор, как шагнул за ворота Шевченковского РВК, мне было действительно страшно, невыносимо, до одури – когда понял, что мы, неумелые, не видевшие ещё передовой, с шатким статусом и неясными перспективами, никогда уже не станем прежними. Может,  только это вскоре и останется неизменным: укрывшись в зелёнке, упрямо, последовательно излагать красивыми словами историю реальных оборотней...

         Впечатляет? Меня – нет. Просто я помню ещё, каким тогда был. Нам хорошо здесь, правда. Разведке всегда и везде хорошо.

         Пиликает таймер мобильника: пора. Бужу Космоса, одеваюсь потеплее, подумав, меняю телогрейку на бронежилет (в кои-то веки, но сегодня, если всё пойдёт как надо, он мне может понадобиться. Вообще-то разведка в брониках не ходит). И выхожу первым, потеряв терпение, в мутную тьму, которой полагалось бы быть сумерками, если бы не плотные низкие тучи, сеющие водяную пыль. До поста полсотни метров налипших на подошвы глиняных копыт, мокрого чавканья и матюгов вполголоса. Хорошо – руки свободны: Сапёр, как всегда, оставит мне свой автомат.

         Сменили ребят. Перекурили. Обменялись информацией. "Пост сдал – пост принял". Космос, как всегда, изрекает десяток сентенций, я, как всегда, соглашаюсь, поскольку они банальны, и мы превращаемся на два часа в любопытных людей: с двадцати двух до нуля – очень интересное время.

         "...(пост у нас за спиной) вызывает (дежурного)". "На связи". "Разрешите пристрелку". "Какая, на хрен, пристрелка в темноте?!". "Ночной прицел". "Одиночными". "Одиночными – из пулемёта? Это, блин, как?" "У вас пулемётчик или хрен собачий? Пусть работает одиночными!" "Плюс".

         "...(наш пост) вызывает (дежурного)". "На связи". "На полпервого – сигнальные ракеты. Дистанция чутьсот". "Минус, ещё раз – дистанция?" "Чутьсот, бля!" "Стоп, это где?" "Под носом, в районе кладки". "АГС ваш туда пристрелян?" "(голодным голосом, с придыханием) Да. Накрыть?" "Минус. Наблюдайте".

         "Не открывать огня" – такого приказа у нас нет. Есть "Простреливать зону", или "Стрелять по видимости", или "Отвечать на огонь", или, хуже всего, "При непосредственной угрозе жизни". Да, это не сказки: бывает и так, что с передовой изымают БК и оставляют ваших защитников перед реальной перспективой смерти или плена целыми взводами. О причинах спросите Киев (мы бы спросили лучше, если бы могли оставить позиции). Но с этим батальоном такие фокусы не прокатывают. Пока мы приданы им в усиление, это и нас касается. Их комбат сказал прямым текстом: не стреляйте сдуру, не делайте лишнего шума, просто подпустите поближе и бейте наверняка. Обеспечьте тела, тогда никаких проблем и неясностей не возникнет: победителей не судят. Местных там просто нет, каждый, кто без предупреждения появится в серой зоне, – враг.

         Собственно, это была единственная отрада в том, что он нам говорил. Указал новую позицию, лично для нас, совершенно гиблое место; сулил грязь по колено в траншеях, поганые укрытия, постоянные артналёты; рассказывал о противостоящих нам российских морпехах, каковые страха не имеют, атакуют неудержимо и каковых можно остановить только уничтожив всех до единого. И так далее в том же духе. Я даже не сразу уловил в его голосе заученные нотки. Извечный приём комбатов: обрисовать всё самыми чёрными красками, чтобы  реальность показалась солдату раем земным.

         Кстати, российские морпехи действительно имеют место быть, Чех со своими людьми уже разведывал их. Только они не атакуют пока, и даже не  стреляют по нам. Изредка, если вечерний обстрел не провоцирует нас на ответку, морпехи бьют по сепарам и казачкам, бьют очень точно, лучше нас, и трассерами не пользуются. Сепары и казачки догадываются об этом, а может, знают наверняка. Поэтому между секторами поборников русского мира и российских профи движения не бывает: союзничка просто разорвут в клочья.

         Что же касается "нашей позиции", то она оказалась старой немецкой позицией без малейших  признаков обновления. На ВОПе просто пожали плечами и сказали, что там нужно было ставить ВОП изначально, что теперь, раз этого не сделали, нам там делать не хрен, и расселили нас по своим блиндажам.

         Высшему командованию, во всяком случае, начиная от комбрига, на нас начхать. Но как-то так уж нас хранит судьба: в боевую работу мы втягиваемся плавно и постепенно, без излишних стрессов и роковых неясностей.

         Уловив шорох травы, мы с Космосом приподнимаемся и одновременно опускаем руки на тепловизор. Только это, оказывается, не впереди шорох – за спинами. Чех зашёл на огонёк.

– Командир, как сегодня работаем: на взгляд, на выстрел или только в упор? – в упор спрашиваю.

         Чех морщится, будто этот вопрос жутко ему надоел, будто спрашивает каждый встречный-поперечный. Это, разумеется, не так. Каждый встречный-поперечный  помалкивает, чтобы иметь возможность от души отработать, а потом, если что, сокрушённо заявить: так я ж не знал, что сегодня нельзя.

– Только в упор. Кстати, какой сегодня день?

– Суббота.

– А, ну ладно. Завтра ещё будем скучать. Послезавтра сделаем выход с вашими. Ты пойдёшь, Шайтан, Сапёр и Юрист. Ховрах и Кол будут прикрывать. Посмотрите подходы, мины, посмотрим вчерашние следы... Хоть метров на шестьсот отойдём, недалеко. Ели уж дальше не пускают...

         Ага, горечь в голосе...  И тебе, значит, волчара, надоело унизительное приказное безделье. Да ещё, должно быть, похлеще нашего: имея за плечами Дебальцево, "Стамбул"³⁴ и тэ пэ... За ту разведку расположения морпехов он честно отчитался как за боевой выход (идущий группе в зачёт и в чести, и в выслуге, и в жаловании), а ему в ответ – разнос: почему делаешь свою работу без приказа...

– Доволен?

– А то!

– Н-ну...

         Что я здесь делаю? Встречаю свою вторую юность, оказавшуюся гораздо ярче первой.

         Почему мне хорошо здесь? А с какой радости я буду ломать над этим голову, если мне и без того хорошо? Послезавтра – первый разведвыход, хоть и на шестьсот метров, но в серую зону, Чех сам нас поведёт – чего ещё желать?

         А козломордые так и не пришли. Ветер затих совсем, и их движок слышно было бы отлично, а на горбу крупнокалиберный пулемёт со станком не очень-то потаскаешь. Тем более, что от свирепого ква-квадцатого батальона, несмотря на прекращение огня, всего можно ожидать.

 

Иные ангелы: в разреженном воздухе седьмого неба

 

         Скажем так: особенного волнения не чувствовалось. Но, во-первых, это не гарантия, что его не было, а во-вторых, я привык во второй линии набегать километров по двадцать за день, и на ВОПе, окружённом с трёх сторон серой зоной и требующем, соответственно, не крепких ног, а усидчивой задницы, засыпалось мне с трудом. Так что на всякий случай я закинул пару капсул корвалмента часа за четыре до дежурства, отстоявши с полуночи до двух – ещё две, и едва не проспал возможность позавтракать перед выходом.

         Восемь утра, солнечно, тепло, почти безветрие. Нас шестеро: Чех, глаза батальона Джексон и четверо прикомандированных разведчиков (точнее, трое плюс Тюлень).

         Перекурили, без особой охоты попили воды, подогнали снаряжение. Никакого инструктажа: Чех просто рассказал в общих чертах, где будем идти, где нас будут хорошо прикрывать свои и где могут сдуру обстрелять соседи. Всё остальное – по ходу дела. Передового дозора, естественно, нет: нас слишком мало, путь знает Чех и он же будет экскурсоводом. В общем, намечается турпоход времён Лермонтова.

         Первый пункт – немецкая позиция. Чеху она нравится, он клянёт за глупость инженерных, не разместивших там ВОП изначально. Не вполне понятно, это как: перекрыть дорогу  через речушку и сектор градусов сорок пять и оставить без присмотра почти девяносто градусов заросшего мощной зелёнкой русла? Ладно, Чех знает, что делает. Да и откровенно говоря, мой пост, развёрнутый как раз на немецкую позицию, действительно не фен шуй: при желании к нему можно незаметно подойти очень близко. Вот если бы он был здесь...

         Так же в открытую возвращаемся назад, а потом ныряем под зелёнку и полукругом спускаемся к речке. Здесь она совсем узенькая, перехваченная пояском каменной кладки. Сто процентов: здесь должны быть мины, и не одна. Чех подтверждает: были. На днях снял последнюю. А зачем? А чтобы самим не подорваться, когда поднимется трава. Хорошенькое дело, панове, отсюда же чутьсот метров до моего поста!.. Ладно, Чех знает, что делает...

         Не встречал ещё более обманчивого существа. Голос – от сварливого до капризно-жалобного, в словах – абсолютная логика и стальная воля. В каждой фразе – двойное-тройное дно, и какое бы дно ты ни выбрал, всё складывается  в цельные последовательности, выбирай любую. Естественные, говорящие движения век, а под ними – всегда неизменные глаза, тёмные, внимательные и бесстрастные, как линза ночного прицела. РОПовец по должности и разведчик по призванию. А если забыть, где мы находимся, и не присматриваться особо – типичный хороший фермер, постоянно чем-то озабоченный, ворчливый, но довольный судьбой и себе на уме. Надёжная, не вызывающая беспокойства и тем более сочувствия человеческая особь. Нужен изрядный педстаж или внимание хорошего разведчика, чтобы заметить, насколько это тяжёлый случай на самом деле: Чех устал от войны, но без войны ему будет ещё хуже.

         Перекурив и пообщавшись у кладки, надёжно закрытой со всех сторон от чужих глаз, споласкиваем лица, бегло просматриваем зелёнку вверх по течению и выходим на тропу вдоль речушки. Наверх, но так, чтобы нас не было видно. Здесь это довольно просто, рельеф образован почти исключительно выпуклыми поверхностями, и то, что с возвышенности бывает видно издалека, вблизи не увидишь, пока не подойдёшь метров на двадцать. Ребята довольны:  подошедший к нам справа на двадцать метров пожалеть об этом не успеет, а слева непролазные заросли. Зато я недоволен: если мне предстоит работать из серой зоны (дай-то бог!), подобрать себе место будет очень хлопотно, а заранее, глядя с ВОПа, так и вовсе невозможно, пожалуй. Ладно. Освоюсь. Для этого нас Чех и вывел: погулять и освоиться...

         Стоп! Ни хрена себе погулять: растяжка! Я иду третьим, я вижу на стальке³⁵ капельки росы – почему Чех и Джексон не видят? Автоматически тревожно чирикаю, потом издаю сакраментальное киношное "пст!" – никакой реакции. Я уже готов рявкнуть во всю глотку, когда Чех наклоняется и поднимает стальку. И они с Джексоном начинают вполголоса, но со вкусом, вспоминать здешние свои приключения годичной давности. Это не сталька, оказывается, медный сплав. И это не растяжка, это провод от ПТУРа, который они же во время оно и запустили.

         Нет, не страшно. Спокойно. Несколько непривычна и неприятна расслабленность, которую пара старожилов задаёт нам, но – ладно. Чех знает, что делает, иначе он не шёл бы первым. Командиру группы, вообще говоря, идти первым не положено...

         Отношение к минам и прочей инженерке здесь дискретное и полярное: либо абсолютный плюс, либо абсолютный минус. Причём то, что их потом нужно будет кому-то снимать, – довод не перво- и даже не третьестепенный. Я – за, я помню, как нас выручали сигналки и колючка, когда ожила зелёнка и мы перестали видеть за собой, со стороны самых логичных подходов к батальону, вообще что-либо. Старожилы по большей части против, они помнят изрядное количество позывных, которые спросонья или спьяну подорвались на собственных минах, изрезались до потери боеспособности собственной колючкой или были с перепугу накрыты дружественным огнём. Единодушную ненависть вызывают только бабочки, они же лепестки, маленькие зелёные пластиковые мины, которые трудно заметить даже глядя в упор. Они запрещены добрым десятком международных законов, но Рашка невозбранно поставляет их сюда, и они дают изрядный процент подрывов.

         А ещё какая-то тварь, видимо, из местных, ставит растяжки в ближайшем селе. С откровенным расчётом на женщин и детей: у пляжиков на ставках, на огородах, у летучего рыночка и тому подобных мест. Когда Адыга доберётся до него, дальнейшее лучше будет не видеть никому. Боюсь, что и я, если повезёт изъять это чудо русского мира из общества, узнаю о себе много нового. Хотя, по правде сказать, ненависть эта чисто рефлекторная. Остаточная. Те, кто встречается с людьми Донбасса лицом к лицу, с разной скоростью, но неизбежно склоняются к формулировке светлой памяти фон Даха³⁶: население оккупированных территорий делится на три категории. Первая – сопротивление. Они морально готовы принять смерть как от рук врага, так и от собственной авиации, артиллерии, ДРГ и т. п. Вторая – коллаборационисты. Они должны быть уничтожены. Третья – равнодушные. Они заслуживают адекватного равнодушия к своей судьбе. Никто не имеет права преследовать их, если они выживут; никто не может быть преследуем, если они не выживут. Это если в точных формулировках. А по-простому вспоминается больше вполне мирный Евгений Шварц: "Человеческие души, любезный, очень живучи. Разрубишь тело пополам – человек околеет. А душу разорвёшь – станет послушней, и только. Нет, нет, таких душ нигде не подберёшь. Только в моём городе. Безрукие души, безногие души, глухонемые души, цепные души, легавые души, окаянные души". В городах ещё более-менее, а в сёлах и посёлках преобладает (независимо от декларируемой позиции по поводу права Лугандонии на существование) тупое скотское равнодушие ко всему, включая собственные и детей судьбы. Я сознательно лгу, отвечая на их "когда всё это кончится?", что-де кончится тогда, когда властная сволочь украсит собой киевские фонарные столбы (здесь, кстати, это вполне нейтральный ответ, удовлетворяющий обе стороны). Я не знаю, когда. Они, безгласые, видели, как всё начиналось; они, безликие, увидят, как всё закончится. Увижу ли я – гарантии нет.

         Пока же я хорошо вижу наш путь, и потихоньку всё становится на свои места. Я понимаю, наконец, спокойствие Чеха относительно позиции, откровенное недоверие к сообщениям о близком подходе ДРГ и отношение к отсутствию артобстрелов как к должному. Хотел бы я увидеть эту речушку в прежние времена! Берега – в основном крутые обрывы высотой с  семиэтажный дом; места, где можно перейти хотя бы на нашу сторону, не говоря уже – к нашим позициям, можно счесть по пальцам одной руки; найти их, даже днём, можно разве что с проводником, исключительно хорошо знающим эту землю, не успевшим забыть её с тех пор, как она стала серой зоной. Не пройдёт здесь бронетехника, и пехота не пройдёт, а ДРГ, если и попытается, наделает столько шуму, что мёртвый проснётся.

         Ловлю себя на том, что тоже расслабляюсь, любуясь зелёнкой. Это с ВОПа она выглядит обыкновенно: издалека видны только вершины. Вблизи же – громадные, в три обхвата, деревья на дне каньона, разорвавшие корнями плитняк, окружённые могучим кустарником, опутанные диким виноградом, хмелем и вьющимися травами... Это лишнее – расслабляться. Надо работать, за этим мы и рвались сюда: работать. Спокойно, расчётливо, без надрыва, но непрерывно. Красота природы видна и разведке, и гораздо острей, чем мирным гражданам где-нибудь на мирной Хортице. Просто это немного другая красота. Не та, которая в контрастах, мимолётности, хрупкости, полутонах, – красота ясных правил, точных законов и чётких взаимосвязей всего и вся, красота глубины и влажности звериного следа, красота точного угла наклона травы под ветром. Отвлёкся – и красота ускользнула, незаметным стало то, что из этой красоты выпадает, и это может стоить жизни – в лучшем случае тебе, в худшем – тем, для кого ты ищешь пути и цели.

         Попадается и такое безобразие, которое не заметить невозможно. Замечаем, фотографируемся даже. Я не брал с собой ни фотоаппарата, ни даже телефона. Штатный БК, побольше гранат, артиллерийский компас, американский жгут-турникет, израильский эластичный бинт – всё. А опытные, оказывается, не расстаются с мобильниками. Сплошь и рядом только съёмка может доказать твою правоту штабным; сплошь и рядом, при наших слабеньких рациях, капризной связи, богатом рельефе и свирепости побратимов, только банальный телефонный звонок может отвести дружественный огонь (до чего же всё-таки дурацкий термин!) от разведгруппы.

         Вот обломки эрэса. Град. Воронка совсем неглубокая, слоистый плитняк работает, как эластичная многослойная броня. Фотографируемся. Вот воронка, в которую влетело два эрэса, их и наш. Диковинка. Фотографируемся. Вот грамотно подорванный мост через речушку. Фотографируемся. Общаемся в голос. Обмениваемся фотографиями. И я замечаю, наконец, что зашли мы дальше, чем планировали, километра на полтора. За мостом – ковырнадцать грамотно установленных жаб³⁷ и позиции хрютой роты, не предупреждённой о нашем выходе... Ладно. Чех знает, что делает. Первое, что внушают разведке: вы созданы для работы в условиях критического недостатка информации; как выполнять задание, в каком объёме выполнять его и выполнять ли вообще – решаете только вы и только на месте. Можно и лишку прихватить, почему нет...

         Сходим с тропы, залезаем на горбик, закамуфлированный дикими вишнями, Джексон берётся за бинокль, старики закуривают. Я тоже, для порядка. Не хочется. Всё, как и предупреждал Глеб: там не будет ни желания закурить, ни позывов к естественным надобностям, ни жажды, ни голода, ни боли. Надо бы полегче одеваться в следующий раз, но это рассудочное: жары тоже нет. Рай, короче, рай, в котором стреляют. Прикидывая, не будет ли бликовать Джексонов бинокль, бросаю взгляд на солнце. Неплохо: порядка трёх с половиной часов, значит, мы работаем уже. Время летит совсем не по-райски.

         Не рай это. Серая зона. Не расслабляться.

         Джексон засекает движение под стоящими рядком опорами ЛЭП. Чех подтверждает: да, там у сепаров точка. Значит, говорит, идём до вон того трансформатора на краю дачного посёлка и поворачиваем назад.

         Перекурили. Двинулись. Подбираем по паре штук красивых осколков – для волонтёров. Не то чтобы дорога была сплошь усыпана ими, но – много, очень много. Куда-то же всё это падало, где-то рвалось – где? Не вижу. Земля затянула раны начисто.

         Главное отличие живой материи от неживой – способность к самовосстановлению. В той или иной мере. Значит, земля – самая живая из нас. Мы вряд ли восстановились бы, если бы оказались здесь тогда, когда эти красивые осколки летели.

         Доходим до трансформатора – и идём фотографироваться в воронку на полпути к дачным домикам. Громадная воронка, тут никакой плитняк не работает: не эрэс – артснаряд, калибром за двести. Резвящийся с серьёзным видом, осмелевший и откровенно любующийся собой Тюлень на автомате, не понимая ничего, повторяет распоряжение Чеха: Сапёру – здесь, контроль в сторону посёлка, Шайтану – вернуться к трансформатору, контроль назад. И следом за стариками переваливает через дорогу. Идут смотреть разбитый грузовик с зениткой у старого сепарского поста. Я плетусь следом и тоже ни черта не понимаю. И когда непонимание доходит до пика, в голове что-то тихо переключается. Чех знает, что делает – я тоже знаю, что делаю. Я не пойду за ними. Я упаду на колено в пятнистой тени придорожного кустарника и возьму... Что? Держать сектор в двести градусов не в силах человеческих. Одичалый внутренний голос требует: возьми посёлок! Нет, не возьму. Туда уже смотрит Сапёр, если что – он будет стрелять издалека, и я услышу, куда пойдут пули. И когда козломордые развернутся на него, выйду на дорогу и ударю во фланг, а там и Джексон с Чехом подтянутся. Нет, не возьму посёлок. Зелёнку, в направлении сепарской точки. Если оттуда ударит что-нибудь вроде ПКМа, троице экскурсантов придётся плохо, идиоты, боже, какие идиоты, ну какого чёрта их попёрло на этот металлолом, а ещё старики, а ещё разведка, да на трезвую голову...

         Страха нет. Раздражение. Задавить. Работаю.

         Чех вдруг вырастает рядом и тихо просит посмотреть окна. Нормальные  окна. Ближние – заклеены бумагой так, что если нас и видят оттуда, то целиться не могут. Справа – красивый застеклённый мезонин, но он далековато для автомата, а снайпер через стекло стрелять не станет, разобьёт сперва, и не беззвучно, разумеется. Вон тот чердак мне не нравится, но там шторка, её мотает ветром, и если она выйдет из ритма, тогда уж будем смотреть, что с ним делать.

         Возвращаемся. Толпой. Ладно. Видимо, старики что-то знают, раз так уверены в безнаказанности. Ну и хрен с ними. Я работал правильно. И точка.

         Чех просит помалкивать о том, где мы лазили: всё-таки разрешения не было. Прогулялись, дальше шестисот не уходили, всё.

         К ВОПу поворачиваем не там, где выходили, – ближе, пройдя по залысинам акациевой рощицы на виду у своих. Погрозив кулаками ётому посту, наводящему на нас пулемёт, спускаемся к естественной каменной ванне в русле речушки (непременно будем купаться здесь летом!) и – опа!.. Вот это уже настоящая растяжка, без дураков. Старая. Четверо только что прошли совсем рядом, Чех со своими сколько раз ходил здесь – и на тебе. А не хрен расслабляться! Сапёр осторожно прослеживает стальку, мы ждём. Потом надоедает, и я ложусь в траву у воды, раскинув руки и положив оружие на грудь. Хорошо. Прохладно. Спокойно. Пять часов гуляли, я соскучился по пешим прогулкам. Сапёр знает, что делает, на то он Сапёр.

         Мы  дома. Жрать охота, в клозет охота, переодеться невыносимо охота, в душ не мешало бы. А жажды по-прежнему нет. Всё правильно, Глеб предупреждал. Нужно заставить себя, и лучше не просто воду, а ложечку соли на литр. Интересно, кто стоял сегодня мою смену на посту? Никто не скажет, и должок не примет: разведвыход, даже такой простенький, – это святое, расслабляйтесь, мужики.

         Расслабились. Помалкиваем. И вдруг оказывается, что все уже знают... Чех поехал в штаб и выложил им всё, с фотографиями в подтверждение.

         Ни хрена он ни в чём не был уверен. Бригадная разведка делала круглые глаза и уверяла, что в посёлке полно народу в камуфляже и с оружием. Мы побывали там и убедились, что это чепуха. Вот и вся правда до копейки. Нас использовали втёмную.

         Гад? По мирным меркам – несомненный. По здешним – всё правильно. Заметили бы что-то не то – не сунулись бы, мы не враги себе; попали бы – дрались бы за свои шкуры, куда б мы делись. Но всё же было бы хуже, если бы знали, что Чех сомневается. Хуже – дрогнувшей рукой, долей секунды, истраченной на невольную мысль: "Вот оно, пришло, а я же чувствовал..." Чех натянул нос бригадной разведке, и это хорошо для него, для РОПа, для батальона: авторитет, вес, временное неофициальное право требовать, а не просить. Мы тоже получили шерсти клок, да ещё какой: на первом же выходе не прогулка – полноценная разведоперация, официально именуемая доразведкой населённого пункта. Слушайте, да мы же крутые, ё-моё!...

         Почему мне хорошо здесь? Всё просто: завтра троих из нас должны сменить, и я предупредил Чеха, что, вероятней всего, меня Скала захочет выдернуть отсюда в первую очередь. Чех в ответ помотал головой и сказал: «Не отдам. Тебя и Шайтана не отдам. Если что – буду сопротивляться вплоть до штаба бригады...» Чертовски хорошо. Особенно в устах Чеха.

         Что я здесь делаю? Я работаю. И буду работать ещё долго, и это тоже чертовски хорошо.

         После обеда российские морпехи били по ЛНРовским городам. Реактивной артой, среди бела дня, почти не скрываясь. Впервые мы видели это собственными глазами. Потом многим из нас пришли эсэмэски с неопределённого номера: «Каратели, вы убиваете нас и наших детей за то, что...» И обрыв сообщения. Мне не пришла. Значит, не вычислили, даже за кончик нити, ведущей ко мне, не ухватились. И это тоже хорошо, при моей-то специальности.

         А их снайперы – пусть себе жгут порох. Подобравшиеся близко не пережили бы эти пять часов. Они далеко. Мы ходим в рост.

 

Иные ангелы: аварийная посадка

 

         Вот это был бы анекдот: иметь на счету не один боевой выход, увернуться от  доброго десятка снайперских пуль – и загнуться от кошачьего укуса!..

         Даже в голову не приходило что-то плохое: ну, грязный, ну, дичится, двигается с трудом, прячется от света, хрипит – бедняга, наверное, соседский, наверное, досталось ему вчера вечером, под обстрелом, надо накормить котика... Просил ребят не трогать его, загнать в яму и понаблюдать, чтобы не поднимать тревогу понапрасну. Но он успел забраться в блиндаж и накинулся на Барабашку, и Барабашка спросонья да с перепугу положил рыжую с белым бестию наповал. Хорошо хоть голова цела осталась, для санэпидлаборатории. Хотя теперь уж всё и так стало ясно: бешеный...

         Тот, что на койке у входа, напротив телевизора, – Виктор. Жалуется на головную боль. Не знает ещё, не сказали ему, что это надолго, на годы, может быть, навсегда. Он черепник. Их было трое в доме, в который летела реактивная граната. Один уцелел, второму раздробило ноги обломками кирпича. Виктору предназначался осколок, но брошенный прежними жильцами шкаф притормозил его, и пробив череп, дальше он не пошёл.

         Справа, у окна, Роман. От колена вниз – гипс и металл. Раньше, полгода назад, гипс был до самого таза, потом его сменил там аппарат Илизарова, потом – металлическая пластина, которую на днях будут снимать. Огнестрельные переломы правой ноги. В него стрелял тронувшийся умом побратим.

         Юра и Вадим, ехавшие со мной из полевого госпиталя в одной машине. Юра был санинструктором, он знает, что его ждёт, и старается давить подкатывающее уныние (не слишком успешно). Крупный осколок эрэса на излёте, вдавленный перелом черепа. Вадима накачали анестетиками, и мучился он только последнюю четверть пути, меньше часа: скорая летела под сто, больше газу – меньше ям. Пуля снайпера, войдя в заднюю поверхность бедра, сломала кость, вырвала лимфоузлы и сделала с сосудами что-то такое, из-за чего они отмирают один за другим. Пока нога ещё тёплая. Ему на днях в Киев.

         Паренёк не старше двадцати на вид, появляющийся обычно в столовой сразу вслед за мной. И сам-то тощий, как щепка, а левая нога, схваченная аппаратом Илизарова, – не толще моей интеллигентской кисти.

         Явный офицер, с которым мы на удивление синхронно спускаемся в курилку. Где-то я его видел. Кажется, при неприятных обстоятельствах. Где-то он меня тоже. Обмен взглядами – и сосредоточенность в лице, глаза, обращённые внутрь: усилие вспомнить. У него рука на перевязи. Огнестрельный перелом обеих костей предплечья, работа снайпера.

         Толстый, молчаливый и доброжелательный киевлянин на костылях, майдановец и доброволец. Пяточная кость раздроблена взрывом ОЗМки. Наслаждается своим вторым рождением: жаба взорвалась в земле, а должна была – на уровне пояса. "Вовк добрий: відірвав мені лиш вухо, А міг би й розпанахати мене".

         В углу столовой парень тянет через трубочку измельчённую блендером порцию. Челюстник. Осколком мины. Новая челюсть, выполненная из фрагментов малой берцовой кости, аккуратно обтянута и подшита мышцами и кожными лоскутами с лица и шеи, и ничуть не лишает его человеческого облика. Только двигаться самостоятельно пока не хочет...

         Непрофессиональный писатель сформировал моё первое представление о том, какой силой может обладать художественное слово. Это был хирург, Николай Амосов. Здесь он вспоминается целыми фрагментами, хотя прошло уже немало лет с тех пор, как перечитывал. От времени ППГ 2266³⁸ медицина продвинулась далеко вперёд. Боль осталась всё той же.

         И я здесь. Две крохотные безболезненные ранки на правом запястье: укус кота. Цел и невредим... Невредим, но цел ли? Давеча второй раз за месяц (или больше? Не помню) заглянул в зеркало, в трюмо перед каптёркой приёмного отделения. В полночь на тридцатое мая там был поджарый загорелый боевик неопределённого возраста, лёгкий, весёлый, безбашенный. Теперь – худой лысеющий человек под пятьдесят с усталыми рассеянными глазами. Меньше недели... Это плохое место. Здесь заботятся, здесь возвращают к полноценной жизни, здесь спасают, наконец, но – это плохое место, хуже того взгорка, над которым раскрылась кассета эрэса с лепестками, они же бабочки. Нужно выбираться отсюда. Но как? Обожаемые наши министры только на днях сподобились закупить для Украины антирабическую сыворотку, полгода её не было вовсе. Сюда, для меня, её привозят из Германии по одной дозе, а их нужно шесть, по сложному графику, растянутому на три месяца. Не Министерство обороны привозит – волонтёры, я давеча случайно познакомился с девчонкой, которая этим занимается. Обещали два укола (это четыре дня) и остальное с собой, в дваждыдванский госпиталь, до которого без проблем можно добраться с нуля. Но – нет возможности. Я застрял в Харькове недели на две, если не на месяц.

         Ладно. Переживу. Другим ещё хуже. Мне, по крайней мере, не больно.

         От мира передовой, где куваевская заповедь "Не дешеви" – единственный закон, где нет ничего слишком личного, потому что каждому, пусть даже впервые видишь его, ты кровный брат, мир госпиталя отличается разительно. Разве что здесь ты тоже можешь не опасаться за брошенный на виду в пустой палате планшет или кошелёк. Здесь зона одиночества, заповедник замкнутых людей. Здесь даже пожизненные гопники осторожны, стеснительны и деликатны до тошноты, здесь чужие даже однополчане. У нас масса общих тем, но больничное отчуждение – материал, имеющий колоссальную упругость: после того как тема исчерпана, всё возвращается в прежнее состояние. Амосов считал причиной инстинктивное неверие в то, что твоя боль и тревога может быть понята другими правильно и полно. При всём уважении к огромному его опыту, он был неправ, считая, что она единственная. Здесь целый спектр причин, приводящих к поразительно единообразному результату. Иногда они, видимо, действуют в сочетаниях, хотя любой из них достаточно. Чувство вины за то, что оставил передовую. Его антипод: страх и отторжение всего, что напоминает об обстоятельствах потери здоровья (страх инстинктивный, хотя о намерении никогда больше не приближаться к нулю на пушечный выстрел, даже ценой нарушения закона и презрения вчерашних побратимов, здесь можно говорить в открытую: поймут и простят, или деликатно сделают вид). Опасение какой-нибудь мелочью задеть человека, которому и так больно. Суеверный страх привязаться к этому месту, вплести в память о нём малейшую яркую нить. Нежелание привлекать к себе внимание, более необходимое, возможно, другому. Инерция боевого императива "ранен – пытайся помочь себе сам, лучшее, что могут сделать для тебя другие, – продолжать бой" (это первое, чему учат инструктора по тактической медицине, и единственное, в чём они сходятся без оговорок). Шок от внезапного открытия, что ты тоже уязвим, и страх перед живыми иллюстрациями того, насколько ты уязвим на самом деле. Опасение услышать от собеседника обвинение в ловком дезертирстве. Отчуждение как один из элементов афганского синдрома: слишком резко сброшены физические и психические нагрузки... Множество причин получается, и вряд ли это всё: много ли я тут видел за эти несколько дней...

         Нет, моей причины здесь нет. Меня спасают крохотный, но чертовски полезный опыт работы в прессе (по счастью, в основном интервью и в основном с людьми решительно неприятными, требовавшие просто вырвать информацию любой ценой) и навык убийственного хладнокровия, подаренный военной специальностью. Да, конечно, переключившись в неуязвимый режим наблюдателя, я в изрядной степени теряю возможность отслеживать "изменение (или отсутствие такового) человека и его восприятия мира в длительно действующих экстраординарных обстоятельствах": всё-таки это прежде всего эксперимент над собой. Но и принять то, что меня здесь окружает, я тоже не могу. Это плохое место. Хорошее место там, где, пока  я здесь торчу без толку, разведка вышла в такое задупье, куда ходить, по-моему, не стоило бы и, уж во всяком случае, нельзя ходить без меня. Уезжая с нуля, я вытребовал себе замену из батальона, коллегу, Мастера, но его почему-то не взяли. Нужно возвращаться и с ходу включаться в работу, не тратя драгоценные дни официально разрешённых разведвыходов на вытряхивание из ума и души больничной пыли...

         А впрочем, стоп. Это ведь и есть моя причина. Наблюдатель должен слиться с пейзажем, чтобы его не вычислили снайперы. Я – как все.

         Нет, конечно, не все, кто лежит  на третьем этаже главного корпуса регионального госпиталя, – раненые, да и раненые не все с передовой. Больше травмированных: падения с боевой техники (на ходу, по пьяни или из общей неловкости), прыжки с брони в бронежилетах или просто непозволительно долгое таскание оных, драки, безграмотный атлетизм от нечего делать и тому подобное. Ещё больше – с обострениями хронических хворей, старательно не замеченных когда-то  военкоматовскими медкомиссиями: косо сросшиеся переломы, остеохондроз и прочие проблемы позвоночника, грыжи, кисты и язвы внутреннего ливера... Парадокс: чтобы добраться до передка, мне пришлось грызться с пятью комиссиями, жаждавшими списать навсегда или оставить в глубоком тылу, и тратить на две недели стационара собственные дензнаки. Они что, господа эскулапы, из патологической вредности это?

         Плюс военные пенсионеры и члены их семей. Последние самые общительные. А вообще чем ближе к фронту обронено было здоровье, тем молчаливей пациент. Это не моё открытие. Не раз уже было за эти дни: кто-то начинает рвать на себе тельняшку, его без лишних слов разъясняют по цепочке побратимов и командиров в телефонном режиме, и неизменно оказывается – пустышка, понтомёт. Только это от скуки, а не из жажды справедливости. Область недоброжелательного вакуума здесь образуется вокруг любого говоруна.

         А впрочем, вакуума здесь и так хватает. Сон, еда, процедуры, если таковые вообще запланированы. Телевизор, от которого отвыкли и в большинстве не жалеем об этом ничуть. Шкаф-библиотека, состоящий из поющих в терновнике графоманов от советских литературных госпремий и русских контрдетективов (ну, это там, где мазурики хорошие, а менты плохие, это духовно, скрепно и современно) чуть более чем полностью. Привычные личные забавы, компьютерные игрушки тоже много времени не занимают: здесь они почему-то очень быстро скучнеют (мне ещё повезло, что стучать по клавиатуре я уже в некоторой степени должен: в Запорожье есть кому ждать продолжения «Иных ангелов»). И что дальше? Неприятное это открытие, что в сутках не всего, а целых двадцать четыре часа.

         Сны. Поверье, что из-за привычки постоянно держать себя в бодрости и равновесии психика даёт откат, и не в меру расслабившимся разведчикам снятся исключительно кошмары, оказалось чепухой: сны как сны. Сброс нагрузок приводит только к тому, что их много и они яркие и цветные. И запоминаются хорошо, потому что из-за малоподвижного времяпрепровождения плохо спишь и часто просыпаешься. Моя палата спит тихо... Впрочем, это не правило. Помню хорошо и другое: как нагрянул на нас когда-то вчерашний пациент военного госпиталя (он слегка поддал на радостях, потом отрубился генератор, свет погас, и он не смог найти в палаточном лабиринте Широкого Лана бригадную палатку, где сгрузил свои шмотки и койку). Встретили его, разумеется, не лучшим образом: чужакам запросто вваливаться к разведке не рекомендуется, вредно для здоровья. Потом всё более или менее разъяснилось, и мы приютили его на ночь, на койке уехавшего в отпуск Мастера. Среди ночи приблуда стал кричать и брыкаться, и мне пришлось взять его за руку и  успокаивать, как дитё: всё в порядке, успокойся, ты в тылу, жив и здоров, здесь все свои – давай, майор, успокойся, спи, ночь на дворе, а ты тут раскомандовался...  И когда взгляд его стал спокойным и более-менее осмысленным, я счёл свою миссию успешно выполненной, повернулся на другой бок и закрыл глаза, и он вдруг выдал мне в спину тихо и недоуменно: «Белка, тебя же убили, а почему ты говоришь, что я живой?..»

         Телефонные звонки. По любому поводу, потому что от нечего делать любой повод кажется архиважным. Государственный телеканал сообщил, что где-то (с точностью до слона) козломордые основательно валили по нашим – звонок: не у нас ли. Тот же телеканал соврал, что за сутки жертв нет – звонок: как на самом деле. Промелькнул где-то в коридорных неверных беседах знакомый позывной, знакомое прозвание блокпоста – звонок: всё ли нормально. И страшное удивление и возмущение, когда за госпитальный месяц приходит от оператора мобильной связи кошмарный счёт. Нигде лайфы, водафоны и иже с ними не матерят и не обвиняют в мошенничестве так активно и зло, как в госпитале. А уж если у пациента возникают сложности в личной жизни – за сутки можно наслушаться на семь-восемь глав женского романа.

         Сеть. Увы, компьютерных классов здесь нет, но счастливые обладатели планшетов и широкоэкранных мобильников очень быстро просекают неплохой вайфай. А дальше оказывается, что многомесячный сетевой голод на удивление быстро утолён, и мучительные усилия вспомнить, чего же когда-то так сильно хотелось поиметь от информационного пространства, находят выход либо в онлайн-просмотре любимых прежде (теперь уже непонятно за что) фильмов, либо в попытках выделить что-то толковое и нужное из якобы учебных роликов ютуба военной тематики. Баллистические калькуляторы и тому подобные нужные программы скачать корректно не удаётся: вайфай тут, конечно, хорош, но не настолько. Да и трудно искать в сети корректно работающие бесплатные программы узкой специализации.

         Воспоминания молча. Почти наверняка тоже времяпрепровождение общераспространённое. Постоянно прокручиваясь в мозгу, несколько минут прошлого в конце концов кажутся ключевыми элементами твоей жизни, до кома в горле или зубовного скрежета. Я не исключение... Главное: понимаю же умом, что Тюлень просто теля боже, что бросив меня одного в засаде в серой зоне, без связи, никому не сообщив, где я нахожусь, чтобы, по крайней мере, свои же не положили, он даже не понял, что сделал что-то не то. Но крутится, крутится в праздной голове, не спросясь, и я уже слышу, как наяву, щелчок предохранителя, вижу пистолетный ствол, поднимающийся на уровень глаз, и его затылок на другом конце прицельной линии... Здесь подобным не делятся. Редко – о приключившемся с кем-то другим. Но столь резких перепадов настроения, таких внезапных ненавидящих слов вполголоса, брошенных в пространство, но явно небезадресно, не встретишь больше нигде.

         Планы. Делюсь при случае. Мирные проблемы более-менее решены, ближайшее будущее видится на фоне танкового батальона или давешнего ВОПа. Большинство то ли помалкивает, то ли не загадывает наперёд, а те, что загадывают, планируют в основном на после войны.

         Помощь младшему медицинскому и вспомогательному персоналу госпиталя. Доступна не всем пациентам и непривычна оному персоналу. Как правило, от неё вежливо отказываются, просят крайне редко.

         Процедуры. Мои в среднем занимают секунд сорок в день. В травматологическом отделении процедур вообще мало: мирно срастающимся мягким тканям и костям нужен прежде всего покой, не срастаются – отправляют владельца в гражданские клиники или в интенсивную терапию, если дело совсем уж плохо. Уколы, перевязки, капельницы – всё.

         Волонтёры. Несущие материальные блага много времени не занимают. Несущие культуру не представляют себе, насколько мы отвыкли от культуры, и принимают наше смущение за отторжение, так что длительного общения тоже не получается. Творцы, откровенно ищущие признания, здесь признания не находят никогда. Несущих слово божие в основном терпят: "There are no atheists in foxholes"³⁹ – это безнадёжно устарело, в современных окопах атеисты умножаются.    

         Встречи с друзьями и родственниками – в худших традициях совка: с пяти до семи и только на территории (тоже уныло совковой). Выходы в город исключены абсолютно, разве что вперёд ногами. Хотя это, может, и к лучшему. Друзья и родные интересуются твоей нынешней жизнью искренне, но реакция твоя, резко не совпадающая с литературным героическим штампом, отбивает охоту спрашивать. "За воинственный клич принимавшие вой" – это вполне нормально в нормальной стране, но в присутствии иного чувствуется очень остро и унижает. А город... Привыкшего к палаточным городкам, кунгам, блиндажам и землянкам во чистом поле человека город утомляет буквально за два-три часа. Лучше уж без него.

        

         Плюс завтрак, обед и ужин (вкусно, но мало), плюс чипок, чтобы не было мало и было табачное довольствие. Плюс изредка поход за мороженым и бытовыми мелочами к волонтёрскому пункту на территории: к собственному, пардон, белью, бритве, дезодоранту и т. п. доступа нет. Из каптёрки свои вещи получаешь только по выписке или переводу в другой госпиталь (и на кой, спрашивается, дьявол в приёмном отделении багаж на предмет запрещённостей потрошит ВСПшник? Кстати, не выложенный в спешке ВОГ⁴⁰ и шприц с наркотическим анестетиком в моём рюкзаке он  тупо прозевал). Плюс заварка чая. Всё. Скучно...

         Одно отрадно: харьковские мои друзья оказались своими все до одного. Из тех, над кем издевался в подвалах городской управы белгородский ОМОН, из тех, кто пропарывал колёса автобусам, привозившим из Рашки "возмущённые украинские народные массы", и поливал кипятком и помоями из окон их вдатое содержимое. Не верьте: Харьков усиленно представляют в СМИ проблемным городом только лишь затем, чтобы дать возможность шоколадному торгашу и его гопкомпании отдавать город на прокорм Гепам, Допам и прочим папередникам. На самом деле Харьков гораздо менее ватный, чем Запорожье. Хотя, конечно, оба они сильно уступают в украинстве давешнему Артёмовску, ныне Бахмуту. Что неудивительно: у Бахмута русский мир под боком, и правда о нём – из первых рук, и на дороге между мирами – только надцатый батальон, несущий ежедневные потери.

         Что я здесь делаю? Жду очередную дозу вакцины. Привожу в порядок записи: харьковские друзья организовали мне планшет с клавиатурой. Стиль – ладно, но почерк человека, два десятка лет пользовавшегося исключительно клавиатурой, да в полумраке палаток и блиндажей, да слепенькой ручкой на отсыревшей бумаге, – это натуральная шарада даже для него самого.

         И наблюдаю. Почти как в нейтральной полосе: сектор, ближняя – средняя – отдалённая зона, перископ, сравнение, запись, память и время, текущее так бесполезно, так далеко в стороне, что кажется остановившимся. А вопрос "хорошо-плохо" будет иметь смысл тогда, когда ко мне вернётся передовая или хотя бы батальон, и время снова вынуждено будет играть по им же установленным правилам.

Иные ангелы: в тумане

 

         Знаете, почему командирскую "Моторолу" называют собачьим поводком? Не потому, что у неё длинная антенна: разъём антенны вполне подходит и к обычной. Потому, что за неё могут дёрнуть в любой момент.

          Одно время я считал хорошим средством от страха его ожидание. Человеку молодому свойственен обычно некоторый максимализм, так что каждый раз он будет полагать, что может быть ещё страшней. Пожилые же, вроде меня, привыкли к тому, что мир сей – юдоль обманутых ожиданий и досадных обломов, и вместе с ожиданием страха автоматически получат подсознательную уверенность, что страшно не будет никогда... Я заблуждался. Не работает средство. Имел случай в этом убедиться таким образом, который не оставил места сомнениям: сидя на броне БРМ впереди воющей на холостых оборотах танковой колонны, ища в памяти ответы, которых там не было и не могло быть, и потихоньку седея всей наличной шерстью. Потому что наши взяли Муравейник⁴¹, и им ни с того ни с сего приказали срочно отходить. Потому что козломордые валили из запрещённых калибров по всем опорникам у Дебальцево, и слепоглухонемые сподобились-таки дать добро на взаимный ответ русской фауне. Потому что выдвигаться предстояло в незнакомый район. Потому что командирская "Моторола", собачий поводок, была пристёгнута к моей разгрузке. Честное слово, тогда я предпочёл бы увидеть на её месте гранату без кольца...

         Меня не учили водить разведгруппы: в «Десне» это было не по прямой специальности, было понарошку, известными, много раз хожеными маршрутами, и потом, я не набегал достаточно времени в минусе⁴², чтобы сколь-нибудь серьёзно перенять это у Чеха. Меня не учили командовать разведвзводом, и горе-взводные нашей несчастной разведки этого, увы, тоже не умели. И что хуже всего – меня не учили планировать разведку неизвестного района, с нуля, я никогда не видел ничего подобного и даже в книгах не встречал хотя бы смутных намёков на то, как это делается. Да, конечно, я пойду впереди, как против всех правил ходит Чех, и батальонная разведка пойдёт за мной, по большей части из доверия, иные – слепо или на слабо, но это-то и страшно: куда? С колёс наудачу?.. По нашей наводке должны будут выйти на огневые позиции два десятка танков, несущих точные, скорострельные и всесокрушающие стодвадцатипятимиллиметровые орудия, но капризных, как старые "Жигули", и вопреки всеобщему убеждению весьма уязвимых... Силы небесные, или как вас там, опомнитесь, что вы творите, я же всего лишь старший солдат!..

         В преддверии наезда комиссий и проверок Тюлень, запустивший документацию с самого своего появления у нас, ушился на двадцать дней в отпуск. Сержантов не осталось: кто на передке, кто опять-таки в отпуске. И я послушно сунул в карман поганую хвостатую рацию и печально побрёл разгребать тюлений ящик с бумагами, с унылым проклятием гражданской жизни, которому понадобилось меньше года, чтобы настичь меня и здесь. Часов через пять за поводок дёрнули. Только речь шла не о бумагах – о том, чтобы поднимать ошмётки разведвзвода, оставшиеся во второй линии, по боевой тревоге...

         Ждали с полчаса. Потом уточнили задачи. Позиции намечены, танки обойдутся без нас. Если козломордые не удовлетворятся возвращением Муравейника и смогут развить контратаку во что-то серьёзное, нам, единственной пехоте танкового батальона, предстоит удерживать мост до отхода наших сил, а потом взорвать заложенные под него семь центнеров тротила. Облегчение было огромное. Хотя в беллетристике соответствующей тематики такие задания ничем хорошим не заканчиваются. Парадокс?

         Мы не выдвинулись. В сумерках танки тихо и неспешно расползлись по капонирам, наша бэха взобралась обратно на высотку, следом за ослепшими в лучах фар фазаньими выводками. На передок пошли другие танки, их повела другая разведка, у которой, хочется надеяться, был настоящий командир.

         Я запомнил этот страх до мельчайших деталей – страх тела, привыкшего владеть только собой, страх нервов, которые вынуждены управлять семью телами, страх разума, которому доброй памяти профессор Зима внушил, что "Физтех должен знать всё", но забыл уточнить – "о мире", не предполагая, видимо, что мира на нашем веку хватит не всем. И туман в голове...

         Примерно такой, какой этим утром заливает ВОП: дальше полусотни метров не заметишь и слона. Тепловизоры бессильны. Звуки гаснут, как в вате.

         Быстрые одиночные выстрелы за спиной – это итый пост, Рыжий. Щедрые очереди слева (и наверняка от бедра, как в ближневосточных телерепортажах) – это, разумеется, Монгол с ётого поста, личность в мирных условиях откровенно неприятная, но неожиданно хорошо вписавшаяся в реалии стоящего на выступе Светлодарской дуги ВОПа. Я тоже встаю, вздрагивая от прикосновения отсыревшей ткани к бокам, и поднимаю автомат Востока (на пулемёт поста временно наложено табу из-за недостатка патронов, а моё оружие в такую погоду бесполезно совершенно). Тоже, наверное, узнаваем: въевшаяся ещё со времён школьной НВПшной трехдневки⁴³ привычка стрелять дуплетом плюс заметные промежутки на проверку прицеливания, даже если целиться не во что. Мы просто периодически простреливаем наугад направления возможного подхода ДРГ к своим постам. Туман. Раннее утро. ВОП спит, на стрелкотню с постов здесь давно уже никто не просыпается.

         Здесь будит не громкость звука. Длинная пулемётная очередь, короткие взрывы гранат, сухие, высокого тона хлопки ВОГов подствольного гранатомёта – это да, это повод проснуться: начался бой. А то, что громче, – уже индивидуально. Кто-то и под разрывы стодвадцаток мирно дрыхнет, кого-то будят восемьдесят два миллиметра, я игнорирую мины разрешённых калибров, но просыпаюсь от ударов не менее разрешённых фугасных гранат бэх и СПГ⁴⁴.

         Нам обещали, что настоящий страх придёт под первым в жизни артобстрелом. Обещали все, от писателей, прошедших Вторую мировую, до инструкторов, обещали с детства и до дня этого самого обстрела. Они тоже заблуждались: не под первым. Не могу сказать обо всех, но разведка, твёрдо уверовавшая, что если всё делаешь правильно, семьдесят процентов выживания тебе гарантированы, первый обстрел перенесла без особых эмоций: он застал нас в родной стихии, под открытым небом. Совсем другое дело – впервые пережидать удар арты в блиндаже, зная при этом, что ни один наш блиндаж не выдержит попадания стодвадцатки, не говоря уже о снаряде саушки⁴⁵. Ощущение такое, будто все сосуды в голове слипаются намертво, и потом часа четыре лицо всё никак не может согреться. Только не страх это, хуже страха: осознание, что происходит Нечто Невозможное в Принципе. Чувство доминирующего хищника, вершины пищевой цепи, оказавшегося в роли бессильной жертвы. Одно лишь слово, намёк на противодействие – мы вышли бы под обстрел, чтобы корректировать ответный огонь. Вот только не было его: не было на наших постах ничего дальнобойного, а тылы, не желая заранее светить огневые позиции, не заступились за нас... 

         По-разному к этому отнеслись. Не привыкли ещё, что на этой войне, где прощаются бессмысленные жертвы и паническое бегство и карается атака (да и отступление тоже) без потерь, такое в порядке вещей. Чем выше инстанция, запрещающая ответку, тем ниже причина: разумная осторожность, излишняя осторожность, трусость, подлость, продажность, а для самых верхов, которые "а я ответный огонь официально никогда не запрещал" – равнодушие... Большинство наших обиделись. Я – просто не знал, как на это реагировать. Неопределённость. Туман. Наверное, из-за тех двадцати дней на собачьем поводке...

         То, что комбат озадачил рядовых разведчиков искать места экстренного вывода танков на случай удара кацапских дальнобойных артсистем, – это было ещё более-менее понятно: во главе разведки тогда стоял Тюлень, в голове которого такой приказ за пару минут превратился бы в сообщение о начале ядерной войны. Иное дело – когда перед  солдатом он раскладывает карту ДСП⁴⁶ и даёт четверть часа, чтобы подобрать новое место постоянной дислокации батальона. Очень уж серьёзно это выглядит... Впрочем, вариантов оказалось не так уж много, даже с самой непросвещённой точки зрения. Хоть на троечку, но справился. Первый вариант Скала забраковал сходу: далеко от трасс. Поля используются под сельхозкультуры, бесхозной земли почти нет, скоро осень, по грунтовке после эн десятков танков пройдёт разве что эн плюс первый – как прикажете снабжать батальон, товарищ старший солдат? Остальные два казались вполне приемлемыми, мы осмотрели их в тот же день, и  до меня дошла, наконец, здешняя цена того, что называют позицией, районом расположения, пунктом дислокации и тому подобными простыми словами... Район номер один на карте тысяча  девятьсот шестьдесят забытого года выглядел идеально, но в двадцать первом веке уже представлял собой неплохо оборудованную зону отдыха. Понятно: одно дело – наладить работу с местными жителями, ограничить доступ чужакам, минимизировать наблюдение за батальоном, и отнюдь другое – таиться там, где чужаки все и отовсюду. Не годится... Район номер два. Согласно карте, располагается поблизости от средних размеров села. В реальности – уже в самом селе, в зелёнке на околице. Если не впечатляет картина удара "Градов" по такому лагерю, можно представить другую: толпу изнывающих от безделья аватаров, поселенных в двух шагах от четырёх магазинов, немеренного количества самогонных аппаратов и не меньшего числа дам лёгкого поведения. Плюс неизбежные сепары среди местных. Плюс естественное желание цивильного мужика иметь в хозяйстве как минимум автомат... Сразу и не скажешь, какая картина хуже. В общем – всё. В районе действий батальона, к тому же ещё и урезанном накануне, мест больше нет. На следующий день мы дёрнулись за границы района, но и там в разумной близости ничего не нашлось. Если это понятно и рядовому, легко представить себе чувства комбата...

         Поганые пейзажи. Сволочные. Как русский мир.

         Здесь, на ВОПе, с этим ещё хуже. Уже взошло солнце, но туман поднимается изнуряюще медленно, лёгкий ветерок расчёсывает подол белёсой занавеси в мелкие локоны и гонит их над землёй, так что движение видится во всех опасных секторах сразу. Не успеваешь поворачивать голову, начинает ныть предплечье от постоянного напряжения пальца на спусковом крючке, от постоянного усилия остановить его движение в полумгновении от срыва ударника: нет, стоп, не враг это, туман это... Мельчайшая водяная пыль, повинуясь ветру и тепловой конвекции, складывается в зыбкие линзы и призмы, туман взблескивает, будто над землёй парят и целятся сотни оптических прицелов. Туман... Он поднимется. Откроет привычную картину: плоская, как сковородка, наклонённая к противнику вершина высотки, шрамы траншей, окантованные коростой расколотого плитняка и гематомами брустверов, язвы воронок, сожжённая сорокаградусной жарой трава... Нашу позицию не прикрывает ни одно деревце, жиденькая поросль едва маскирует дорогу к ВОПу, вся зелёнка – там, на ничьей земле, в серой зоне. Примерно то же в километре за нашими спинами, где полагается стоять "Фаготу"⁴⁷ и двум СПГ... Цена позиции на этой земле велика, я знаю, я сам когда-то искал здесь позиции. Я понял бы молчание тяжёлого вооружения, даже во время самого сурового на нашей памяти артобстрела: четыре часа, с разных направлений, восьмидесятками, стодвадцатками и СПГ одновременно, вход – примерно каждые  двадцать секунд. Если бы только не фраза начальника ротного опорника, вышедшая за пределы штабной землянки: "Не хер их поддерживать, им всё равно там всем п...ц".

         Всё хорошо, что хорошо кончается. Не случилось тогда у нас ни двухсотых, ни трёхсотых. Обошлось. И кости у капитана уцелели, и синяки с его рожи сошли довольно быстро. Согласно известной поговорке – как на собаке.

         Когда Кабан сменяет меня, тумана уже нет. Казалось бы, был весь внимание, но куда он делся – поднялся ли  мгновенно, ушёл ли с ветром, просто высох в одночасье – так и не заметил. Следую на кухню, привычным аллюром, который почему-то никто больше не хочет перенимать: до трёх секунд быстрым шагом, до трёх секунд остановка, до трёх – медленным и так далее в случайном порядке. Более-менее помогает против снайпера, почти бесполезно против пулемёта, результат сильно зависит от угла между твоим курсом и прицельной линией врага, со стороны выглядит довольно глупо.

         ВОП потихоньку просыпается. Вскидываю руку на невнятное приветствие Немого. Здороваюсь с Чехом, чистая, ладно сидящая форма которого слабо вяжется с недовольством и раздражением на лице. Буквально четыре дня назад он вернулся с операции: второй раз уже эскулапы разбирались с его ногой, побитой миной ещё в начале весны. Столько планов родилось в эти четыре дня, такие радужные перспективы открылись – и вдруг звонок: возвращайтесь в госпиталь, мы снова извлекли не все осколки... Без Чеха нашу разведку не выпустят вовсе, не говоря уже о намеченных налётах, засадах и минных постановках, долженствующих закошмарить и деморализовать козломордых в нашем районе... Боже, какой же всё-таки бардак у них, в военной медицине, ну не отпускали бы уже, раз не уверены!.. Задерживаюсь на минутку у своего блиндажа: его нужно заново перекрывать плёнкой, поскольку течёт он, как выяснилось под давешним ливнем, безбожно, его неплохо бы дополнительно усилить мешками с землёй, и я договариваюсь с Рыжим насчёт посильного фронта работ для каждого обитателя. Вот уже и кухня видна...

         Не лучшим образом устроены человеческие чувства, вряд ли человека спроектировало какое-то разумное начало. Всё происходит одновременно, но воспринимается с заметным разрывом: сперва – тонкая до остроты волна прохладного ветерка на коже запястья, потом – звук удаляющейся пули. Для нормального прицеливания человеку нужно не менее трёх секунд. Этого достаточно, чтобы изменить темп и вспомнить расположение сепарских точек и замеченные прежде позиции подскока⁴⁸, чтобы услышать выстрел и определить сектор стрельбы, чтобы повернуть голову. Так что вспышку второго выстрела я уже вижу и бездумно, автоматически подаю далеко вперёд шаговую ногу и падаю на спину. Инструктора над нами хорошо поработали; спасибо тебе, Глеб, земной поклон за то, что ты есть на свете... На этот раз и подлёт пули тоже слышен: полудюймовая, может, даже четырнадцать с половиной миллиметров. Очень резкое изменение тона у пули, от краткого и тончайшего, на грани слышимости, на подлёте до низкого, урчащего, когда она уходит. Эффект Допплера. Самая большая разница и самый резкий переход – когда она проходит прямо над тобой.

         Ну, всё, сука, ты попал... Откатиться за насыпь – пара секунд, оттуда до АГСа – метров десять по траншее, и он у нас заряжен, взведён и даже с предохранителя снят, и смотрит как раз в нужном направлении, и дальность не перепутаешь – как раз предельная, Алхимик именно туда стрелял в последний раз. Три залпа по пять гранат с переносом по фронту – и тебе конец, богоносец ты наш духовный, гондон штопаный, тебе конец, даже если ты уже собрал шмотки и сваливаешь, а ты, без сомнения, сваливаешь, ведь ты не курсант российский на зачёте, не истеричка с винтовкой, ты – настоящий, ты слишком хорош, я тебя узнал, паскуда... Нет, ах, чёрт, нет, туда больше предельной дальности, Алхимик ведь накрыл точку при сильном попутном ветре, а сейчас почти безветрие, будь оно проклято...

         И снова: только секунды через полторы я понимаю, что слышу грохот со своего поста. ПКМ Кабана... Для пулемёта дистанция тоже велика, за пределом прицельной. Но Кабан, ветеран Иностранного легиона, гражданин Франции, оставивший жену и дом на Лазурном берегу, чтобы вступиться за родную землю, запросто может и так: наощупь, по трассерам, парируя опытными руками малейшие отклонения пулемётного ствола. Трассы не долетают, гаснут в воздухе, но воображаемые продолжения их сходятся там, где надо. Кабан не верит, что там уже никого нет. Он по всем правилам прижимает стрелка, давая мне возможность уйти.

         Тяжёлый пулемёт – не АГС: для гранатомёта прицельная и предельная дистанция – одно и то же, а пуля сохраняет убойную силу и там, куда точно нацелить её уже невозможно. Есть и другое отличие, и сейчас оно хуже некуда: на предельную дистанцию АГС стреляет навесом, с закрытой позиции, оставаясь незамеченным. Пулемёт так не может. Кабан сейчас показывает себя козломордым так же ясно, как если бы в рост встал на бруствере с украинским флагом в руках.

         Тот, кто выцеливал меня, – настоящий. Настоящих – мало. Его должны прикрыть. Нужно бежать на ближайший пост, хватать рацию и останавливать Кабана, материть его, спорить, гнать в укрытие. Если батарея рации не села этой сырой ночью, а она наверняка села; если Кабан услышит меня сквозь звон в ушах, а он наверняка не услышит; если вчерашний боец Иностранного легиона прислушается к вчерашнему преподавателю классического университета, а это ох как сомнительно...

         Я уже видел правильное прикрытие снайпера. Не так давно на наш сравнительно тихий участок прибыли курсанты российских военных училищ: сдавать зачёт. Первый размахивал оптикой так, что я засёк блеск линз даже несмотря на солнце у него за спиной. Подпустить его поближе мне не было позволено, оставалось только тихонько выйти метров на пятьдесят от поста и огнём (увы, на такой дистанции неприцельным) с неожиданного направления заставить недоснайпера занервничать, бросить позицию и выскочить под пулемёт Алхимика. Алхимик отработал отлично, земля вокруг ублюдка буквально вскипела, но он всё же ушился своим ходом. Второго гоняли уже без меня, одним пулемётом, и вот тогда прикрытие показало себя в полную силу. Два пулемёта семь шестьдесят два и полудюймовый – по посту Алхимика, БМП – по позиции, где меня засекли в прошлый раз. Три заряда как под линеечку, с перекрытием зон поражения. Жалко, хорошая позиция была...

         А сегодня если и было прикрытие – промолчало. Гораздо позже, когда я уже набил брюхо и расслабился, за кухней грохнула одинокая стодвадцатка. Обычное дело, ежедневная рутина, чтобы мы не расслаблялись. Стодвадцатимиллиметровый миномёт столь же неточен, сколь разрушителен взрыв его мины.

         И вот теперь, сытого и расслабленного, меня без труда берёт раздражение. Да, конечно, киевской новой знати наша победа не нужна; да, она ждёт случая сварить нас заживо в очередном удобном котле; да, нам позволяют сражаться за свою землю и свою свободу только из страха немедленной вооружённой расправы, да ещё в расчёте на то, чтобы нас вернулось как можно меньше. Но, чёрт возьми, они же не могут изгадить всё до мелочей, мелочи эти не только не видны им, но в большинстве лежат за гранью их торгашеского понимания. Какого дьявола все блиндажи здесь выкопаны входом в сторону противника? Где, мать вашу так, единый хотя бы для ротного опорника список условных ориентиров, карточки огня, азимуты и дистанции? Опорные углы для огня с закрытых позиций? Карты минирования? Почему батальонный НП, найдя цель, вынужден вызывать меня на КП ротного опорника (туда и обратно, даже бегом – минут двадцать)? На кой чёрт здесь торчит, привлекая огонь миномётов, зенитная спарка, стреляющая только одиночными и только из одного ствола? Это что, тоже Киев приказал? Где искать концы этого глупого унылого бардака? На уровне батальонов? Взбешённая Белка, получившая, наконец, полную картину происходящего на ВОПе, удерживаемом её разведкой, пригрозила сесть за рычаги и вывести на опорник танки батальона. Такое стоит, как минимум, звезды с погон, но вряд ли это остановит плотную белобрысую комиссаршу с шалыми водянистыми глазами валькирии, выдающими северную кровь... На уровне бригады? Вчера комбриг самолично вывез артиллеристов на позиции надцатого батальона, ткнул их носом в перепаханную снарядами землю, в рваный бетон, в щепу, бывшую когда-то брёвнами блиндажных накатов: полюбуйтесь, боги войны, что бывает, когда вы даёте ответку через полчаса или не даёте вовсе... Все хотят как лучше, почему же получается так хреново?..

         Видимо, режутся лычки на погонах. Как зубы у младенца, тревожа и не давая отдохнуть. Почему я не обращал на это внимания раньше?  Давно уже нет на мне непрошенной и непосильной ответственности, двадцать дней на собачьем поводке благополучно ушли в прошлое, но что за яд они оставили в моей крови?..

         Почему мне хорошо здесь – понятно: передовая – рай, Вальгалла, мир, каким он должен быть. Чистая природа, свежий воздух, минимум быта, максимум братства и никаких условностей. К тому же мерзавцы сюда не стремятся, а идиоты здесь надолго не задерживаются. Да, разумеется, здесь стреляют, и иногда довольно метко. Но ведь бесплатного сыра, как известно, не бывает, и в данном случае перспектива мышеловки – не слишком большая плата. А главное – здесь не обязательно делегировать подлой хитрож…пой структуре, именуемой государством, своё естественное право отвечать ударом на удар, взимать кровь за кровь и смерть за смерть. В общем, благодать божья, ладно. Вопрос в другом: почему мне хорошо здесь и теперь, когда я вижу, что в раю этом не всё так радужно? Примерив офицерскую шкуру, я остался солдатом. Вот только с какой стороны это характеризует меня? Туманный вопрос. Как сегодняшнее утро, подпустившее снайпера на дистанцию прицельного выстрела из полудюймового слонобоя.

         Что я здесь делаю? Примерно то же, что приснопамятный принц датский. Сомневаюсь. Сомнение, конечно, основа познания, но для этого оно должно быть чётко сформулировано. Туман здесь неуместен. Вот сейчас наконец-то появилась первая формулировка: если мы в ответе за тех, кого приручили, каков наш ответ перед теми, кто приручил нас? Могу ли я считать себя свободным в законный срок, уже ясно видимый в недалёком будущем; вправе ли бросить войну, если это моя война?

         Не хочу сейчас думать об этом. Устал и хочу спать. Нас мало осталось на ВОПе, мы дежурим гораздо чаще, чем это позволено из соображений оптимальной боеспособности, а ещё блиндаж надо укреплять, обстрелы ведь идут по нарастающей по обе стороны от нас... Потом решу. Сейчас – спать.

         "И, наконец, я подвергну сомненью сомненье своё и себя самого вместе с ним. Спите, мои дорогие, когда вы проснётесь – увидите: всё уже будет не так…"

 

         Мне не снится война. Потому, наверное, так трудно заставить себя заснуть.

         И текст вычитывается лучше всего ночью. Днём мешают суетливые заботы двадцатидневного гражданского статуса...  Напрасно я взял остаток отпускных одним куском. Двадцать дней – слишком мало, чтобы что-либо успеть сделать по-цивильному, с гарантией, с запасом прочности. И вполне достаточно, чтобы взвыть волком по той жизни, в которой семь десятых вероятности успеха – достаточное основание со спокойной душой идти ва-банк. Просто потому, что сама жизнь гарантирована на семьдесят процентов. В которой отделить главное от второстепенного легко: главное – это то, что переживёт тебя, если ты всё же попадёшь в те тридцать, которые придерживает за собой несчастливая случайность.

         Я не знал этого прежде. Я не жил так раньше. Теперь это моё. А ещё?

         Владеть всеми видами пехотного оружия, от пистолета до противотанкового ракетного комплекса, за обидным исключением СПГ и анекдотическим – подствольного гранатомёта. Управлять БМП и танком. Работать их орудиями и пулемётами. Корректировать огонь других, которые это умеют лучше. Находить пути и цели для вышеуказанной техники. А также выводить её из строя с помощью стакана солярки или пригоршни земли. Видеть и слышать: то, что умел прежде, оказалось пародией на слух и зрение.  Быть невидимым и бесшумным, и это было самое трудное: сломать стереотип детской игры в прятки.   Замереть и отгородиться от мира легко, а иначе поначалу кажется невероятно сложным... Налаживать быт в чистом поле из подручных средств, ремонтировать без инструментов, поддерживать чистоту тела и жилища без воды... Налетайте, девки: завидный жених!..

         А ещё – расставаться с вещами без жалости и принимать помощь без неловкости.

         А ещё – знать, что вторая юность – не медицинская циничная метафора, что имея полвека в паспорте, можно быть от силы тридцатилетним. И что спуская курок, можно по-прежнему боготворить человека как явление мира.

         Знать ещё одно, парадоксальное обличье любви: на гранате, которую бойцы носят на самый крайний случай, для самоподрыва, есть обычно женское имя...

         Забавно перечитывать написанное, забавно, как никогда прежде. И впервые не тянется рука что-либо исправлять. Цель достигнута: первые главы писал другой человек. Похоже, мой младший брат, которого у меня никогда не было здесь и которых так много там. И которых всё больше: ведь шестая волна уйдёт, её понемногу заменяют контрактники, по большей части пришедшие через военкоматы и учебки. Данные об их количестве, которыми глушат аудиторию телеканалы, – собачий бред, оно завышено, как минимум, впятеро. Но мы, державшие двумя восьмёрками участок фронта, где по всем канонам должно стоять не меньше семидесяти человек, и такого не ожидали.

         И всё же есть момент, отравляющий законное удовлетворение. Слишком много единственного числа первого лица в тексте, само название которого множественное. Да, конечно, цель была узкая и чётко ограниченная, да, конечно, чужая душа – не потёмки, но всё же место недостаточно освещённое, да, эксперимент над собой, псевдонаучный протокол, но всё равно... Скала, Белка, Шайтан, Удав, Чех, Алхимик, Кабан, Адыга, Ховрах, покойный Немой... и ещё десятки позывных, каждый из которых – яркий и своеобразный мир, достойный большего, чем такое кустарно-доморощенное исследование... Терпеть не могу чувствовать себя должником. И страшно не люблю военную тематику. Но похоже, выбирать придётся только из этих вариантов. Пятьдесят на пятьдесят. Точнее, тридцать пять на тридцать пять. Пресловутые тридцать процентов в учёт можно не принимать: их не выбирают, выбирают они.

         У них, поганых этих тридцати процентов, ещё будут шансы. Я нужен батальону. Так, как нужен кровный родственник или любимый человек, – такой, как есть, с полувеком в паспорте и ограниченной годностью в военном билете. Я нужен передовой. Шестая волна уйдёт домой без меня. Заявление на контракт я оставил на столе КП, и финик⁴⁹ уже рассчитывает мне сумму подъёмных, хотя нужна ещё масса всяких бумаг кроме заявления. Точнее, не заявления, конечно – рапорта, тут любая бумажка, исходящая от бойца, – рапорт. Армия же, ёськин кот... Комбат его подпишет, я знаю, ему может помешать разве что глобальная катастрофа. Есть ещё, правда, повторная медкомиссия, ну да начальство уж как-нибудь найдёт механизмы надавить на медиков. А и нет – не страшно: Скала вон полгода уже ходит без очередной медкомиссии, и никто за шкирку не берёт, хотя убрать его из батальона многим хотелось бы... Над этим текстом не будет теперь моего имени, будет ещё один позывной. Я остаюсь в разведке, зачем мне имя?

         Да, конечно, без ошибок не обошлось. Вот там, где об ощущениях разведчика, пережидающего обстрел в блиндаже, помните? "Ощущение такое, будто все сосуды в голове слипаются" и т. д... Так вот, это не от обстрела – от волонтёрского средства против комаров. Его, оказывается, нельзя было на кожу, только на одежду. Там, оказывается, изобутиловый спирт.

         А ещё – там, где об условии окончания войны, удовлетворяющем обе стороны...

         Мы не пойдём на Киев. Мы не можем оставить позиции. Те, кто под личиной военных стражей правопорядка обирает поддавших солдат; те, кто пришёл на контракт с условием служить в глубоком тылу; те, кого холят, лелеют, накачивают самомнением и оснащают по последнему слову отечественного военпрома и импорта, чтобы ими оградить жирные всласть имущие задницы от нас, потерявших страх; и уж тем более те, кто культурно смакует под лёгкий алкоголь – в ресторане ли, или на крохотной кухоньке –  наши шансы на поражение, вздыхая по поводу военного налога и "ничего не меняется" – они не заменят нас на передовой... "Когда же всё это кончится?" – так спрашивают нас те, кто не решается спросить "когда же вас перестанут убивать?". Потому что тогда слишком очевидно будет: не к нам это. Нас интересует тот же вопрос, но в другой формулировке: много ли осталось там, в стране за нашими спинами, тех, кто ещё не привык к нашей смерти. Мы действительно не знаем. Неприятно, но факт: украинский мир сейчас от нас так же далёк, как и, прости, господи, русский. Хотя, конечно, по другим причинам. Мы на грани между мирами. Не задавайте нам вопросов, отвечать на которые должны сами, не задавайте нам глупых вопросов, панове, мы и так на грани...

         Чертовски удобная форма – очерки. Странно, что они не привлекали меня раньше. Фрагменты реальности по поводу размышлений и идей, мысли и идеи по поводу фрагментов реальности... Идеи, разумеется, важнее. Когда они завершены, завершён и очерк. Что-то всегда остаётся за кадром, но форма не даёт читателю понять, что именно, не даёт жалеть об этом, обижаться на автора. И всё же – что осталось?

         О пьянстве на боевых позициях. Потому что противно, несмотря на понимание. Опьянением человек изменяет мир, который его не устраивает. Выглядит это всегда одинаково, тогда ли, когда графоман страдает от законного непризнания читательской массой, или тогда, когда солдату страшно выходить на пост – потому что ночь, потому что тепловизор не работает, потому что пост пристрелян сепарской зенитной спаркой. А впрочем, для примера... Представьте, что пять утра, золотое время разведки, снайперов и ДРГ. Представьте, что два поста пусты и нет никакой возможности поднять людей: они спят тяжелым пьяным сном. Представьте, что вы вытащили АГС в самую высокую точку и дёргаете вправо-влево его станину: закрыть подступы к ВОПу – безнадёжно, но хотя бы по самим постам успеть отработать, когда ДРГ до них доберётся, ДРГ на посты наведается обязательно, вот только запас горизонтальной наводки АГСа недостаточен, чтобы держать оба в секторе обстрела, нужно насобачиться разворачивать станину одним точным рывком, не сбивая вертикальную наводку. Представьте, что всходит солнце, что возле вас не оказывается ни траншеи, ни воронки, ни даже автомобильной колеи, и совершенно без разницы, чем отработают по вам, когда заметят, – восьмидесяткой ли, стодвадцаткой, бэхой, СПГ, саушкой, зушкой⁵⁰, – результат один, но вы всё равно гадаете, чем именно, – надо же думать  о чём-то, иначе время вовсе остановится. А потом...

         А потом они проспятся и снова станут элитой нации – воняющие потом, мучимые похмельем, говорящие на суржике пополам с матом, через десяток имеющие судимость и через полусотню – высшее образование. Завидуйте.

         О первом своём осколке. Потому что несерьёзно: война признала своего и поприветствовала шутливым охлёстом, только и всего. Дня через четыре, когда Скала осторожно поинтересовался моим здоровьем (осторожно – потому что выход был засекречен даже от своих), я не сразу сообразил, что он имеет в виду.

         О пролитой крови. Стандартный ответ фронтовика на вопрос по этой теме: "Спроси ещё раз – будешь первым двухсотым, в котором я точно уверен". В самом деле, когда ПТУР входит в миномётное гнездо и там начинает рваться БК, всё заволакивает пылью, и очень трудно определить, что из этого гнезда вылетело: забытый кем-то китель или русская полутушка в кителе. Когда в абсолютной, хоть глаз выколи, темноте ты видишь тепловые сигнатуры⁵¹ в серой зоне и по памяти, по трассерам накрываешь их из пулемёта или, того похлеще, из мухи⁵², в ушах стоит малиновый звон, и очень трудно понять, кричат там от боли или просто кроют тебя матом. Пользуясь традицией, я тоже воздержусь об этом.

         О женщинах на войне. Потому что их мало. И парадоксальным образом оттого сразу становится понятно, что война их не метит единым клеймом, как нас, что они такие же отчётливо разные, как и без войны: от наманикюренных штабных шлюх, открыто презирающих полевых солдат и офицеров, до выведенной с передовой в охранение санбата невысокой смуглой девчонки, плачущей при виде СВД.

         О том, как хоронят друзей. Потому что не приходилось. Немой – он ведь не на нашем ВОПе погиб. Уезжал на дембель, задержался по пути где-то, где собственный наводчик дашки загремел на пару дней в санчасть. В пулемётную точку влетела мина... Немой – потому что заикался он так, что легче было, наверное, понять язык тела ленивца. За исключением тех моментов, когда звонил жене. Здорово это у него получалось: на одном дыхании произносить слова, от которых у обычного человека перехватывает горло.

         О том, как выглядит летящий ПТУР анфас. Потому что просто забыл об этом рассказать. А очень напрасно, это тоже интересный момент: когда человек впервые прощается с этим миром... Я принял его за реактивную гранату. И в сторону кинулся, упал за хлипкую кухонную скамейку только для того, чтобы взрыв не сорвал с моей шеи догтаги⁵³ – знал, как обращаются у нас с неопознанными трупами, наслышан был. Но это оказался ПТУР. Он летит довольно медленно, от него можно успеть укрыться, а главное – он баснословно дорог и снабжён кумулятивной боеголовкой, малоэффективной против живой силы. Не в нас он шёл – во внедорожник Скалы. В отличие от большинства комбатов этой войны, Скала выезжает к нам на ноль всякий раз, как позволяют дела и как выдаётся необходимость что-либо нам забросить. В отличие от большинства комиссаров человеческой истории, Белка вообще пользуется для этого любой возможностью... А летящий ПТУР анфас выглядит довольно неказисто. В момент старта он до черноты обгорает в пусковой трубе, а пламя реактивного двигателя, большей частью затенённое корпусом ракеты, кажется просто струйчатым жарким маревом. В общем – горячий чёрный крестик с круглым утолщением посредине, который быстро увеличивается в размерах.

         О том, разумеется, о чём рассказать невозможно. Посвящённый этому очерк – просто фактология: о том, что, а не о том, как. Для этого нет слов. Если хотите знать, как это, в разведвыходе, найдите в замечательной фильмографии англоязычных познавательных каналов кадры стаи полярных волков в движении, крупным планом, и загляните им в глаза: они пусты и широко раскрыты. В минусе эмоции крайне скудны, им просто неоткуда взяться там, где нет ни страха, ни боли, ни несбыточных надежд, ни нестерпимых желаний,  там, где ты – доминирующий хищник. Иное дело – возвращение...  Невыразимое наслаждение – часы после выхода, когда ты постепенно снова становишься человеком, но в тебе ещё жива память зверя. Потом медаль оборачивается тыльной стороной: человек на нуле и человек в минусе – два разных существа, невозможно без потерь перенести память в иной мозг. Видеть движение ветра волосками кожи, слышать дыхание ящерицы в пяти шагах и в километре с лишним чуять табачный дым, ощущать течение своей тени по листьям кустарников и складкам земли, чувствовать прикосновение тонкой металлической нити сквозь грубую кожу армейских берц – ты навсегда запомнил, что это было с тобой, но не помнишь уже, как это было, память гаснет, вянет, ускользает... И нужна новая доза. Разведвыход – наркотик.

         О ненависти к врагу. Потому что её нет, она перегорела в тот самый миг, когда я коснулся оружия. Факты очевидны, выводы просты, решение принято, выбор сделан – чего ради я стану ненавидеть мишени? Да и враг, в общем-то, особо не настаивал... За полгода с лишним в "зоне АТО" я всего трижды встречался с открытой враждебностью иначе чем через прицел. Впервые это был жирный татуированный торгаш на рынке в Бахмуте. Тому хватило одного внимательного взгляда глаза в глаза, чтобы его "э, слышь, ты атвечаешь?.." перетекло в "да не, я так, ваще, поинтересовался..." Второй была вдатая оторва с явными отметинами хронического алкоголизма на лице (самое ужасное – представившаяся учительницей русского языка и литературы и ничуть не опровергнутая собутыльниками). Третьим – нормального вида ровесник: того прорвало, когда я невольно притормозил его продвижение к дверям автобуса, пропуская вперёд женщин. Надо ли говорить, сколь малоубедительна такая враждебность? Ненависть к жадным, трусливым и продажным народным слугам, в очередной раз, вопреки очевидности и здравому смыслу, посаженным Украиной на свою шею, – она куда страшней... Это была чудовищная промашка: позволить когда-то нацгвардии выйти на передовую, дать возможность увидеть войну нашими глазами. Теперь, даже облизанные верхами и избалованные интендантскими службами, гвардейцы уже в первом десятке фраз сообщают, что "в случае чего" не будут стрелять в нас, что мы пойдём вместе... Теперь всласть имущим ублюдкам впору  подгонять извечное солдатское "я вернусь" под уголовную статью об угрозе жизни.

         О том, как возвращаться домой с фронта. Потому что, судя по вернувшимся раньше, это очень индивидуально... Как я сам вернулся? Поездом. Без проблем. Только засыпаю с трудом, а вообще – без проблем...

         Почему мне хорошо здесь? Потому что разведчику всегда и везде должно быть хорошо. Потому что скоро вернусь в батальон. Потому что знаю ответ, ответ вполне подходящий для всех очерков, через которые я  протащил этот вопрос. С вероятностью семьдесят процентов – а нужно ли больше? – это потому, что я всегда был армейским разведчиком. Только не знал об этом. Три десятка лет жил чужой жизнью, что ж, бывает, но ведь нашёл свою, а мог бы и не найти. Надолго ли? Не знаю. Дойдём – посмотрим. В резерве на крайний случай – утешительная сентенция тех, которым повезло больше: "разведчик не бывает бывшим".

         Что я здесь делаю? Одеваюсь. В порядке исключения – в форму. Сегодня заседание нашего литобъединения. Коллеги, конечно, хотели бы увидеть меня в этом обличье. Полевая форма-пиксель, подменка, которую я приберегаю для выходов в цивилизацию. Новые рыжие берцы, ещё стоящие колом на манер горнолыжных пластиковых ботинок. Медали, крепёж которых почему-то повёрнут под разными углами, так что довольно сложно расположить их правильно, нижним краем ленты к верхнему краю клапана нагрудного кармана. Последний штрих – шеврон военной разведки на рукав. Моя специальность нужна многим, от морпехов до ВДВ, но я достался разведке. Я получил неплохую разведподготовку, я выходил в минус – я имею право носить на плече летучую мышь...

         Свой настоящий шеврон специальности я не ношу уже давно. С тех пор, как заметил, что от него шарахаются даже иные кадровые офицеры. Слишком много баек и предрассудков, слишком много в них правды и слишком мало понимания причин, по которым правда эта – кем бы ты ни был, какие бы идеалы ни исповедовал – не может быть иной... На нём совсем другое существо, древнее, уязвимое и смертельно опасное – чёрный скорпион, понятный всему миру зловещий тотем снайперов.

 

Август 2015 – август 2016

 

 

Сноски

 

1. БТР (арм. сленг – бэтер) – бронетранспортёр.

2. Чипок (арм. сленг) – ларёк или магазин при воинской части.

3. Мехвод, механ (арм. сленг) – механик-водитель бронетехники.

4. ПКТ – 7,62 мм пулемёт, устанавливаемый на бронетехнику.

5. Рокада – дорога, идущая параллельно линии фронта.

6. ВСП – военная служба правопорядка.

7. «Шилка» – самоходная зенитная артиллерийская установка.

8. СВД, драгунка – снайперская винтовка Драгунова.

9. Тримплекс – перископическое устройство на бронетехнике.

10. БК – боекомплект.

11. «Плюс» (арм. сленг) – «хорошо», «понял», «доволен», «да».

12. РАВ (арм. сленг – «раввины») – служба ракетно-артиллерийского вооружения, также обеспечивающая хранение и транспортировку других боеприпасов.

13. ВТО – взвод технического обеспечения.

14. НП – наблюдательный пункт.

15. Аватар (арм. сленг) – алкоголик.

16. ПТУР – противотанковая управляемая ракета.

17. Термуха (арм. сленг) – термобельё.

18. БМП (арм. сленг – «бэха») – боевая машина пехоты.

19. Капитан Барашкин – командир разведки из повести Эм. Казакевича «Звезда», сугубо отрицательный персонаж.

20. КП – командный пункт.

21. ДРГ – диверсионно-разведывательная группа.

22. ПБС – прибор бесшумной беспламенной стрельбы, глушитель.

23. БРМка (арм. сленг – также «бэха») – БРМ, боевая разведывательная машина, модификация БМП.

24. УБД – участник боевых действий.

25. Слепоглухонемые, глухонемые (сленг радиообмена) – представители ОБСЕ.

26. Дашка (арм. сленг) – ДШК, крупнокалиберный (12,7 мм) пулемёт.

27. НЦВТ (разговорн., правильно – НСВТ) – крупнокалиберный (12,7 мм) пулемёт.

28. ПКМ – 7,62 мм тяжёлый пулемёт.

29. ВОП – взводный опорный пункт.

30. АГС – автоматический гранатомёт.

31. БЗ – патрон с бронебойно-зажигательной пулей.

32. Поправка на угол места цели – поправка, необходимая при стрельбе из ствола, наклонённого под значительным углом к горизонту, чаще всего в городских и горных условиях.

33. "Стамбул" – широко известный опорный пункт, часто подвергающийся атакам и артобстрелам.

34. РОП – рота огневой поддержки (также – ротный опорный пункт).

35. Сталька (арм. сленг) – стальная проволока, используемая для постановки штатных и импровизированных (из гранат) мин натяжного действия.

36. Ганс фон Дах – майор швейцарской армии, автор фундаментального труда "Тотальное сопротивление", посвящённого теории партизанской войны.

37. Жаба, ОЗМка (арм. сленг) – ОЗМ, прыгающая мина, подрываемая на высоте 0,7–1 м над землёй.

38. ППГ-2266 – автобиографическая повесть Николая Амосова, посвящённая его работе в годы 2-й мировой войны (ППГ – полевой подвижный госпиталь).

39. «There are no atheists in foxholes» (англ.) – «В окопах нет атеистов» (Уильям Т. Каммингс).

40. ВОГ – осколочная граната, объединённая с метательным зарядом. ВОГи отстреливаются из подствольных и автоматических гранатомётов.

41. "Муравейник" – крупный, сильно укреплённый и удачно расположенный опорный пункт врага вблизи с. Луганское.

42. В минусе (арм. сленг) – в нейтральной зоне или в тылу врага.

43. Трехдневка – практические занятия по начальной военной подготовке в школах СССР, как правило, с выездом на полигон и проживанием в полевых условиях.

44. СПГ – станковый противотанковый гранатомёт. Кроме противотанковых, может использовать также осколочно-фугасные гранаты.

45. Саушка – САУ, самоходная артиллерийская установка.

46. ДСП – "Для служебного пользования", документ повышенного уровня секретности.

47. "Фагот" – противотанковый ракетный комплекс.

48. Позиция подскока – минимально оборудованная или необорудованная позиция для кратковременного ведения огня.

49. Финик (арм. сленг) – офицер финансовой части подразделения.

50. Зушка – ЗУ, зенитная установка.

51. Тепловая сигнатура – контрастный след объекта, резко отличающегося температурой от окружающей среды, на экране тепловизора.

52. Муха – РПГ-18, ручной противотанковый гранатомёт с одноразовой пусковой установкой. Зачастую так же называют одноразовые гранатомёты других моделей.

53. Догтаги – носимые металлические таблички с данными, достаточными для идентификации погибшего.