Иные Ангелы

Иные ангелы: предисловие

 

То, что автор оказался здесь, – не случайность: это его война. Случайность – что взялся за самую нелюбимую свою тему, тему реальной, близкой, чётко локализованной в пространстве и времени войны. Давно уже имея целью отследить изменение (или отсутствие такового) человека и его взгляда на мир в длительно действующих экстраординарных условиях, он предпочёл бы, чтобы это были любые другие условия. Но криминальное донецкое быдло, духовные пришлые казачки, вежливые зелёные человечки и прочая фауна русского мира мнением автора не поинтересовались.

         По понятным причинам автор не заостряет внимание на образах своих ближайших побратимов. По тем же причинам он пользуется идиотическими громоздкими канцеляризмами, избегая точного названия своей военной специальности.

         Отказываясь от художественного и иного вымысла, автор оставляет за собой право на умолчания, анахронизмы и смещение акцентов – в целях как литературных, так и военно-тактических.

         Автор заранее приносит извинения за непричёсанный стиль: для стилистической правки необходимо уединение, какового в армии нет и не может быть.

         Большинство позывных – настоящие. Имена автор сплошь и рядом не знает сам.

 

Иные ангелы: послушничество

 

         Говорят, что со временем всё плохое, некомфортное, болезненное забывается, в памяти остаётся только хорошее. Во всяком случае, в туризме так. Если эта правда универсальна, она вполне годится в качестве инструмента, выявляющего, что именно человек считает хорошим вообще.

         Интересно, что̀ из этих дней останется со мной года через полтора?..

         Мы лежим. Комфортно, потому что лежать ещё долго. Недвижно, поскольку нам нужно оставаться невидимыми, а майор, полновластный хозяин тактического полигона (он же – Экватор) – матёрый, съевший зубы военный разведчик, имеет вдобавок при себе невыносимых размеров бинокль. Очень не хочется получить от него «неуд». Тем более на именины: первое сентября, наша группа имеет позывной «Осень».

         «Осень – Экватору: вышли в точку наблюдения. По нулевому ориентиру замечен амбал с биноклем и погонами майора». «Принято. Продолжайте наблюдение, не забывайте указывать время в журнале»…

         Первое (но далеко не последнее), что шокировало меня здесь, – никто не приветствует старших по званию предписанным Уставом образом. Причину я, кажется, понимаю. Чтобы держать дисциплину, следует прежде всего избегать ситуаций, провоцирующих её нарушение. Каждый здесь, сорвавшись, может ответить любому начальству: «Ну и что ты мне сделать можешь, мудак? Мне так и так на передок переть, барал я вас всех, начиная с тебя и до верховного, б…, говнокомандующего включительно!» Только, по-моему, с вольницей всё же хватили лишку. Иногда господа офицеры вызывают сочувствие…

         Это, оказывается, невероятный кайф: лежать тихонечко и осторожно водить глазами. Даже на раскалённой песчаной сковороде полигона с редкими маленькими сосенками, в безветрие и тридцать восемь жары. Форма, конечно, хороша, но жарковата, а уж обувь… Только что мы просочились через позиции условного противника. (Многие из «противника» ещё неделю назад стояли с нами в одном строю. Теперь, сброшенные отбором на нижние этажи казармы, они исходят чёрной завистью и не преминут при случае поступить с нами беспощадно.) Только что мы вышли в точку сбора, заняли круговую оборону, дождались майоров БТР¹ и получили холостые патроны. Только что мы быстро и скрытно выдвинулись в точку наблюдения, и бегом продираясь по низинке через титаническую коноплю и ошмётки колючей проволоки, я потянул бедро. Нет, не так чтобы каждый шаг через боль: ноги, оказывается, очень сложная машина, всегда можно найти аллюр, при котором мышца разгружена или выключена. Плохо только, что аллюр не всегда выбираешь сам… Не двигаться – счастье. Хоть и знаю прекрасно: ещё полчаса такого отдыха – и мышцы окостенеют, и подниматься потом будет ещё то удовольствие. Силу вернуть можно, гибкость и упругость – уже нет. Возраст… Лежу, кайфую, всё за меня сейчас решает задание. Простая жизнь, простые радости.

         «Зима – Экватору. На второй дамбе группа из четырёх человек. Движутся в северном направлении». «Дистанция?» «Семьсот пятьдесят». «Принято. Продолжайте наблюдение».

         «Весна – Экватору. Со стороны озера шум тяжёлой техники и пулемётная стрельба. Вне видимости». «Какая техника?» «Похоже, танки». «Сколько?» Полуминутное замешательство. «Три». «Четыре. Принято. Продолжайте наблюдение».

         «Зима – Экватору. Над химгородком – беспилотник». «Отлично, Зима! Кто обнаружил?» «Курсант Имяреков». «Рэкс! Принято. Продолжайте наблюдение».

         Вот они пошли, танки. Четыре. Во всяком случае, четыре украинских флажка: в облаке пыли, поднятом первым, остальные почти не видны. Песок… Чёрта лысого! Это здесь, где мы лежим, – песок. Там, на дороге, тысячекратно раздавленный гусеницами, он давно уже стал пылью. И на едва начавшие восстанавливаться бронхи она действует, как наждак.

         Дело в том, что у нас эпидемия. Что-то, говорят, комбинированное, вирусно-бактериальное. С богатым спектром исходов: иные отделались кашлем, кого-то спешно отправили в госпиталь с пневмонией. Мне достался промежуточный вариант. Что ещё обидно: невозможно оценить своё состояние. Тяжко? Никто не обещал, что будет легко. Кашель? У всей казармы кашель. Как начинаем перекликаться ночью – мёртвый проснётся. Температура? При такой погоде и нагрузке перегрев неизбежен. И уши заложенные ни о чём не говорят – после вчерашней огневой по соседству с танкистами…

         «Осень – Экватору. Восточный мысок молодняка, на траверсе триангуляционного знака – группа из трёх человек. Следуют в направлении нулевого ориентира. Дистанция восемьдесят». «Понял вас, Осень. Состав группы?» «Мнэ-э-э… Младший лейтенант и два неопознанных». «Вовка, что ли?» Заминка. «Так точно: с выбритыми висками». «А-а-а! – злорадно изрекает майор. – Понял! Осень, приказываю группу уничтожить!»

         ?!!

         Пока рука досылает патрон, я прошу своё стремительно растущее удивлённое возмущение повременить секунды три.

         Тр-р-рах!!!

         Во все стороны летит хвоя, измочаленная холостым выхлопом. Сообщаем, что группа уничтожена. С чистым сердцем: залп из восьми стволов на восьмидесяти метрах – в реальном бою у них не было бы шансов. В реальном бою…

         Нет, я всё, конечно, понимаю. Что курсы ускоренные, и в короткий промежуток времени приходится втискивать ситуации, разделённые в реальности часами и днями. Что это, вообще говоря, не наша миссия: она задумана как последняя тренировка для курсантов, которым завтра-послезавтра сдавать экзамен по тактике, а нас, отстающих почти на месяц, пристегнули к ним для массовости. Что «в реальном бою» вменяемый человек уточнил бы приказ и вряд ли стал бы его выполнять. Я всё понимаю. Злости нет, осталась досада. Для наблюдающей разведгруппы открыть огонь – заведомо сорвать задание и, возможно, не вернуться. Мы так прекрасно втянулись в работу, даже кашель прошёл, – и на тебе. Чёрт бы взял майора с его «уничтожить», всю игру поломал, боров афганский! То тут, то там уже хлопают выстрелы. Ясно, что фаза разведки закончилась. Неясно, когда начнётся следующая и что это будет: гонор не позволяет уточнять у старшего курса. Лежим, ждём.

         Очень много мы ждём здесь, вот что. Уяснения времени кормёжки и нашей очереди в столовой. Получения и сдачи оружия, очереди на уход за ним. Мучительно ждём на огневом полигоне ночных стрельб (между дневными и ночными – восемь часов). Банальный поход в баню – полдня долой… Чему мы успеем научиться, что привезём на передовую? Типичный армейский бардак, ничуть не изменившийся со времён совка. Чтобы сократить курс от месяцев до недель, пожертвовали теоретическими занятиями, но именно их-то и можно было бы втиснуть в эти пустые, бесполезные промежутки, в невыносимо тоскливые воскресенья. В результате всё равно страдает практика. Глупо…

         «Сезон, я – Экватор. Приказываю захватить позиции условного противника в районе нулевого ориентира!» И оттуда (видимо, чтобы разбудить заснувших, или чтобы мы не заблудились) начинают работать пулемёт и снайпер. Подрываемся с земли. Ощущение такое, будто в ногах гораздо больше костей, чем положено природой, и каждая сломана в нескольких местах. И тут нас ждёт сюрприз: перенервничавшие выпускники рассчитывают атаку без учёта нашей четвёрки. Но идти надо, и мы идём, от большой обиды приняв далеко влево. И получается неплохо, реальный пулемётчик прижать нас к земле никак не смог бы. Подъём — секунда — вторая — поворот — третья — упал — перекатился — прикрываешь. Убеждаюсь попутно, что инструктор, три дня назад вернувшийся на передовую, таки был прав: при желании можно вжаться в ямку глубиной в полштыка.

         Они не дождались нас. Даже майор. Мы забросали болванками и расстреляли в упор пустую позицию. Мастер, бывший горный мастер из Донецка, сказал мне потом:: «.., вы с таким лицом шли, что прямо страшно было». А остальные? Двадцать четыре злобных рожи, да ещё если учесть, что пластик холостого автоматного патрона, прежде чем сгореть, пролетает несколько метров… Потому и ушли: чёрт знает, чего ожидать от всерьёз заигравшихся вооружённых мужиков.

         Скинули каски. Перекурили. Допили воду из фляг. Добили оставшиеся патроны. Инструктора собрали свои группы и повели потихоньку домой…

         Нет, это слишком сильно сказано: «собрали свои группы». Нет у них постоянных групп, да и инструкторов постоянных, по большому счёту, тоже нет. Кто задерживается здесь после обучения — ненадолго, кто приходит оттуда — вскоре всеми правдами и неправдами туда возвращается, с передка их клещами не вытянешь. Два месяца там, два здесь — вроде справедливо и логично, но они хотят — там. Они постоянно меняются у нас, и откуда им знать, что и какой группе курсантов успели изложить предшественники. Во-вторых, они всеми мыслями на передке. Да, тактику они знают на актуальном уровне, но, как всякие ветераны, рассказывать не любят. Да и мало кто из них способен извлечь и систематизировать сухой, конкретный и понятный вчерашним гражданским шпакам опыт из сумбура передовой. По моим, вчерашнего сотрудника университета, меркам система обучения просто отсутствует.

         Прибавьте невозможность выйти в посёлок по срочной необходимости, откровенно паразитирующую на этом жадную и хитрож…пую систему чипков² и военторгов, подъёмы в полпятого и возвращения заполночь, периодические утренние (завтра обещали и ночной) ускоренные марши по пятнадцать кэмэ, в брониках, с оружием и сухпаем, — и будете иметь примерно полную картину.

         Почему мне хорошо здесь? Вот чисто из научного интереса — почему?

         Да, чувствую себя так, будто скинул полтора-два десятка лет. Но причина это или следствие — вопрос мутный. Скорее всё же следствие.

         Да, живём в помещении, спим на чистом, есть где помыться-постираться, попить чайку, и кроме огромного натовского рюкзака здесь у меня есть ещё целых полтумбочки плюс ячейка в каптёрке. Но ведь я никогда особо не ценил уют стен, и точно так же чувствовал себя в «Широком Лане» с его палатками, котелками, душем без стен и траншейным клозетом во чистом поле, только что кормёжка была получше.

         Неужели всё дело в понтах?

         Мы — элита. Не десантура, не морпехи, не спецназ — специалисты, позарез нужные и тем, и другим, и третьим, и десятым. Конечно, здесь и готовят специалистов: мехводов³, командиров мотопехотных взводов и отделений, зенитчиков и т. п. Но есть нюанс: их количество измеряется ротами, а нас всего двадцать восемь. А было две сотни. Десятка полтора, узнав, с кем делят этаж казармы, немедленно написали рапорта о переводе. Примерно столько же отсеялось на экзамене по физподготовке (ещё месяц назад я был уверен, что такой экзамен не провалю даже, а просто не выйду из него живым). Остальные срезались на психологических тестах. Много званых — мало избранных.

         Или, может, я просто был рождён для всего этого, три десятка лет жил чужой жизнью? Хотя это вряд ли. Потому что по временам приходит вопрос… нет, даже тень вопроса, будто летучая мышь задевает крылом волосы: что я здесь делаю? И тут же начинает превращаться, как на уроке языка: что МЫ здесь делаем? Что ОНИ ЗДЕСЬ делают? И вопрос становится риторическим.

 

Иные ангелы: проба крыльев

 

         Пыль. Даже здесь, в зелёнке, в узких полосах и небольших лоскутах заболоченного леса. В «Десне» мы думали, что знаем, что такое пыль, — чёрта лысого! То были ещё песочки. Пыль — это когда танки сдирают травы с вековечной степи и степные ветры поднимают в воздух то, что делает чернозём чернозёмом, оставляя на месте старых танковых следов мертвенно-белые полосы и проплешины. Ну и, конечно, зола: степь горит ежедневно, её поджигают трассирующие пули, недосмотренные в лентах ПКТ⁴. В «Десне» в умывальники стекала светло-коричневая вода — здесь и она, и неизбежная бронхиальная мокрота, и морщины на лицах, и трещины на загрубевшей в рог коже рук — серовато-чёрные. Даже в лесу с потревоженной осоки слетают чёрные облачка.

         Мы идём через лес, стараясь ступать беззвучно. Группа разделилась: пятеро пошли более простым путём, вдоль рокады⁵ (если за «линию фронта» брать начала танковых директрисс), и в качестве компенсации имеют задание устроить засаду, предугадав путь нашего выдвижения. Точка сбора — развалины красного здания у пехотных огневых позиций. Шесть километров за три часа — это слишком быстро на таком ландшафте, но у нас по-прежнему мало времени. Болото на пути желательно пройти напрямик, Алхимик уходит искать проход. Мы остаёмся на краю, прислушиваясь к хозяйственной возне ковырнадцатой бригады. Можно повесить оружие на лозняк и подогнать снаряжение. Кикимора, подаренная запорожскими волонтёрами, даже в зарослях ведёт себя прекрасно. Её только нужно подбирать под поясок, чтобы не топтать верёвчатую шерсть на кочкарнике. Правда, она безбожно цепляется за ножны, приходится снять и отправить в рюкзачок дурацкий штатный штык-нож. Первое нарушение приказа: Свой не велел снимать нож никогда (мотивация — привыкайте к своему основному оружию)… Штык-нож — дерьмо, что старого образца, что нового, на редкость бесполезное устройство. Нужно покупать что-то более толковое, раз уж это основное оружие…

         И снова налетает вопрос: что я делаю здесь? Только теперь у него более узкий смысл и богатая эмоциональна окраска.

         Я был счастлив, прорвавшись на свою специальность через физические и психологические пробы. Я принимал, как должное, поощрения и уважительные взгляды командиров учебного центра. Даже получив задание вести группу (свою, а затем и младшую) на экзаменах по тактике, я поморщился, но не насторожился. Может, мне стоило бы тогда упиться до чёртиков, или уйти в самоволку и подраться с ВСП⁶? Вот теперь имею результат: откровенно дикую для моего возраста, физического состояния и жизненного опыта наклейку «РВ» на военном билете. Ничего смешного, панове, в данном случае «РВ» – это не реакция Вассермана. Это — разведвзвод. Похоже, в своём стремлении вынести меня на острие событий судьба перешла все границы.

         Дело даже не в физподготовке. На мои ссылки на возраст и долгую кабинетную работу покупатели, приехавшие за нами в «Десну», только усмехнулись: вопреки распространённому мнению, разведка на задании бегает, таскает тяжести и лазает по отвесным стенам чуть чаще, чем рожают девственницы. Дело в формулировке Своего: в общевойсковой тактике тактическая единица — рота, в тактике разведки — разведчик. Обратная сторона элитарности. Лоханувшийся разведчик запросто может положить всю группу. Я и меньшей-то ответственности успешно избегал не один десяток лет…

         Алхимик возвращается. Ничего утешительного, пути через болото нет. Нужно обходить по краю, впритык к табору ковырнадцатой бригады.

         Перекурили. Двинулись. Полосу зелёнки, и без того узкую, неумолимо поджимает озеро, на палых листьях всё больше мусора, дерьма и пипифакса (и хорошо: лучший путь — по таким местам, смотреть на которые скучно и неприятно). И вот она уже просматривается насквозь, и на задах табора вдобавок сидит какой-то сучий потрох, уткнувши морду в смартфон, ржёт и уходить явно не собирается. Тупик. Нужно возвращаться. И нет времени возвращаться. Может, обнаружить себя, нахально пойти сквозь лагерь? Всё-таки это не война ещё, там, как нас уверяет Свой, времени для разведки хватает всегда…

         Поздно. Нас уже засветили: их майор, вышедший поговорить с родными и заодно помочиться, давится словами и роняет мобильник, увидев в двух шагах направленный на него ствол Мастера.

         Теперь по-правильному следовало бы приложить палец к губам и поманить. Сепар подчинится, надеясь сохранить жизнь, и получит удар ножом в аорту; свой офицер всё поймёт, и улыбнётся, и присядет с нами, с любопытством ожидая развития событий, и будет здороваться, встречая нас в лагере… Увы, это не сепар, но и не свой, он из ковырнадцатой бригады, а мы из энной. Во избежание официальных разборок мы вежливо здороваемся, представляемся и идём через лагерь. Позорище… Слабое утешение, что отчитываться нам не перед кем, кроме ребят из второй группы.

         Дело в том, что у нас нет командира. Свой готовится на должность замкомбата (то есть исполняет новые обязанности за старые деньги) и заниматься нами просто не имеет времени. Обещанный нам небезызвестный Сэнсэй ждёт приказа о назначении к нам почти полгода, так что приказ этот, вероятно, не состоится вовсе. Он и без того волочёт на себе половину обязанностей бездарного начальника бригадной разведки, и грузить на себя ещё и разведку отдельного батальона большого желания не имеет. И. о. взводного тоже ничему новому разведку не научит: он мой коллега, ему бы самому у них учиться. Мы сами организуем свои тренировки, ставим себе учебные задачи, выбираем тактические приёмы, ссорясь и споря до хрипоты. Возможно, мы что-то нарабатываем неправильно: получивших официальную специальность «разведчик» в «Десне» учили так же, как и нас, хреново и наспех. Возможно, мы отрабатываем совсем не то, что понадобится прежде всего. Но, чёрт возьми, должны же мы как-то готовиться, что-то делать! Единственное, чего почти официально требуют от нас на разводе батальона, — урыть куда-нибудь и не отсвечивать…

         Кривое озеро, вторая контрольная точка. Хорошие места для засады, но засады нет и здесь. Вдобавок кочевряжится мобильная связь, а рации нам не полагаются: урыть и не отсвечивать можно и без них. Вымотанный бессонной ночью (наряд) Мастер перестаёт принимать нашу «Зарницу» всерьёз и предлагает идти тропой под рокадой, по пути второй группы. Алхимик полагает необходимым и дальше ломиться через заболоченную зелёнку. Русь молчит: он уже не наш, его, профессионального секретчика, в приказном порядке забирают у нас во взвод управления. От подозрения, что решать придётся снова мне, рождается тоскливая злоба. Я не имею права решать, ни юридического (поскольку Мастер и. о. взводного), ни морального (поскольку Алхимик вырос в лесах).

         Предлагаю пересечь рокаду, бегло отработать зачистку здания на разрушенном посту зенитчиков и последний километр пройти по задам полигона, в высокой траве, где можно — по траншеям и рвам. Где эти траншеи и рвы — никому не ведомо, знаем только, что их там должно быть много. Если засада осталась позади, для автоматного огня дистанция окажется слишком велика. А если впереди? Нам так или иначе не избежать выгоревшей проплешины перед красным зданием, точкой встречи. Значит, будем искать там признаки засады, и если найдём — победа за нами: у нас в группе, кроме автоматов, ещё пулемёт и снайперка.

         Принято. Выдвигаемся. Под руководством Алхимика со вкусом прочёсываем полутораэтажку, заваленную дерьмом, старыми бумагами и гильзами «Шилок»⁷. Русь, покопавшись в макулатуре, показывает, какие бумаги стоило бы унести, если бы всё было всерьёз. Проскакиваем полкилометра почти бегом по роскошному рву, падаем у границы гари и, оглянувшись благодарно на солнце, достаём бинокли (категорически нельзя, но у нас пока ничего другого нет).

         Никаких признаков засады. Двумя парами осторожно подбираемся к точке сбора — ни одного свежего следа. Ничего, придут: у нас с собой ещё и весь сухпай. Только долго ли ещё телиться будут? Мастер, с отвращением сдирая пропотевшую футболку, традиционно предлагает «жахнуть». Из СВД⁸. В общем-то в этом есть доля здравого смысла. Среди всем телом слышимых ударов танковых пушек и трескотни АК-74 одинокий звенящий выстрел драгунки будет опознан условным противником, заставит задуматься. Вот только патронов мы не взяли, не нужны они на тактическом занятии. Точнее, есть у меня в кармане два или три. Но они побывали под высокой температурой, порох изменил свойства, и ожидать от него можно чего угодно. Это уже не патроны — так, сувенир.

         А точнее — реликвия. Печальная реликвия. У нас сгорел танк. В день первого нашего наряда, в день первого моего дежурства на КПП. Ни с чего, на ровном месте, ухоженный и обслуженный. Экипаж уже двинулся к палаткам, когда внутри загорелись пороховые заряды, скачок давления вырвал люки и тримплексы⁹, и танк под многометровыми струями огня стал похож на ракету, стартующую вниз. А потом его заслонила от меня куча идиотов с мобилами и камерами. Мастер, дежуривший тогда по парку, рассказывал, что даже там нашлись неадекваты, пожелавшие запечатлеться на фоне, пока другие разматывали и кутали кителями растресканные рукава пеногенератора, тащили огнетушители. Как только выгорел порох, экипаж полез на раскалённую броню и доверху залил танк пеной. А потом примчалась гражданская пожарка, черти бы её взяли, и ребята то ли не проявили должной настойчивости, то ли и сами не знали, что гасить БК¹⁰ водой нельзя. Горячие корпуса снарядов стали деформироваться и трескаться, и взрыватели отреагировали на это так, как и должны были. Тогда наконец-то проняло даже полных идиотов, и мне пришлось бегом оттаскивать спирали колючки с пути несущейся оравы и следить, куда падают обломки оборудования, где может начаться пожар после первого взрыва, второго, третьего, а четвёртым разворотило борт и вырвало каток. Жуткое это было зрелище — летящий танковый каток, а потом, когда стало ясно, что летит он не в меня, — завораживающее, а потом снова жуткое, когда я судорожно пытался вспомнить, что, а главное — кто остался в палатке дежурного, и оказалось, что никого, а потом, когда каток прошил тент, стало ясно, что уже и ничего… Танк погиб безвозвратно, четверо получили лёгкую контузию и ожоги, одного слегка посекло обломками. Потом, уже в дежурство по парку, я нашёл кусок ленты ПКТ с двумя или тремя закопченными патронами, вот этими самыми.

         Патроны… Знаете, когда я впервые почувствовал, что война близко? Не в редких неохотных рассказах тех, кто вернулся оттуда в батальон или учебку. Не в телерепортажах, упаси господи. Не тогда даже, когда вместе со Своим ждал попутку с полигона, часа четыре на пронизывающем ветру, и капитан наш признался, что не может без содрогания слышать взрывы, даже зная, что это работают на полигоне наши танки. Случилось это тогда, когда мы получили подсумки к оружию, и оказалось, что магазины полны, и никто не потребовал от нас отчёта. Неучтёнка. Ничьи патроны. Оттуда… Кажется, никто не замер тогда, не замолчал и не изменился в лице. Наверное, это очень индивидуально: первое ощущение близкого дыхания войны…

Алхимик лениво тычет пальцем в кнопки мобильника.

– Алло, псы, вы где?

– А вы где? – коварно осведомляется трубка далёким голосом Ховраха.

– На точке сбора, – злорадно сообщает Алхимик.

– А… А мы сидим в засаде.

– Чё, до сих пор?

– Так это уже не первая засада.

– Плюс¹¹. Вы где?

Долго и безуспешно выясняем, где они, попутно узнаём, что Свой нашёл нам срочное занятие (не сообщил, какое именно, – опять, небось, разгрузка снарядов) и сроку нам до пятнадцати ноль-ноль. Предлагаем условному противнику выйти на рокаду кратчайшим путём и ждать нас. А потом мы бежим, напористо и почти в ногу, а потом нас подбирает бригадный «Урал», потом и их подбирает, и мы тихо и расслабленно катим на табор вместе.

         Они ждали нас как раз напротив того места, где мы вскрылись ковырнадцатой бригаде. Грамотно. Если бы было побольше времени, мы пошли бы в обход и обязательно пересеклись — хитрость против хитрости, маскировка против маскировки, реакция и чутьё против таковых же. Облом…  Но всё равно полдня прошли не зря.

         Собственно, здесь, в кузове «Урала», не вся разведка. Остальные иначе отреагировали на штатное наше сиротство, на то, что в танковом батальоне всё внимание достаётся танкистам, а теми, кому предстоит искать для них пути и цели, корректировать огонь или, не приведи, господи, прикрывать эвакуацию подбитых машин, сплошь и рядом пренебрегают. «Мы им не нужны — они нам не нужны тем более, а нужен нам бардак, бухло и бл…ди, поскольку ими можно заниматься и без приказа, не утруждая себя поиском менее очевидных смыслов существования». Пока это их выбор. Свой говорит, что и дальше у них будет выбор: идти или не идти на задание. В разведке того, кто идти не хочет, дешевле, безопаснее и проще оставить. Свой уверен, что эти — не пойдут. Плохо только, что оптимальный состав группы — шестнадцать человек, а нас в кузове только восемь…

         И всё-таки: почему мне хорошо здесь?

         Возможно, из-за полноты жизни, незнакомой прежде. Прежде была другая полнота. Математически это, конечно, неверно: полнота, по определению,  включает всё, а значит, иной полноты быть не может. Но вот она есть, и она на порядок старше прежней возрастом и на порядок моложе духом. Видеть, слышать, обонять всё вокруг так, чтобы это с лихвой заполняло место, отводимое прежде под мораль, политес, привычки и прочие правила дорожного движения; чувствовать время, бегущее по сложной кривой, ничем не напоминающей круг циферблата: время терпения, время движения, время растворяться без остатка  в ландшафте, время тихо пускать кровь или отчаянно рвать в клочья, время расслабления и безмыслия под защитой своей стаи; наблюдать, как глубинные горизонты мозга, защищая его от переполнения, свивают всё это в тяжёлые нити формулировок без слов и понимания без понятий и ткут плотную, тёмную и долговечную ткань предчувствий и предвидений.

         Возможно, из-за того, что для разведки, как и для моей специальности, законов не существует. Здесь я вдвойне вне закона. Как убеждённому анархисту, мне это не может не нравиться.

         Может, просто потому, что здесь я обязан уцелеть. Вполне официально обязан: разведчик не имеет права не вернуться, иначе задание будет заведомо сорвано. И, кстати, Свой говорит, что у него за всю войну не было ни одного двухсотого.

         И всё же пока что он ещё кажется мне странным, мой новый мир. Помнится, Довлатов писал о тюрьме: «Здесь действует нечто противоположное естественному отбору». У нас, в самых свободных подразделениях армии, картина та же. В «Десне» за пьянки, драки и самоходы курсантам-разведчикам и моим коллегам угрожали переводом в роты зенитчиков и водителей, где кир, бардак и беспредел были в порядке вещей. Здесь нас пугают списанием в службу РАВ¹² или к неизвестно чем занятым ВТОшникам¹³, или совсем уж в пехоту, с перспективой просидеть весь срок где-нибудь на скучном, никому не нужном блокпосту, а то и вовсе не попасть на первую линию. И это действует…