Из книги «Большой сборник маленьких новелл»

Знаете, обычно автор прячет своё лицо, и считается хорошим тоном, когда автор, ведя повествование, не выставляет себя впереди своих героев, не загораживает их собой,  а скромно держится в тени и лишь изредка появляется на страницах книги, дабы что-то крайне важное объяснить, разъяснить, осветить или, напротив, что-то скрыть или запутать.

На самом деле это иллюзия, вернее, просто обман. Автор лишь делает вид, что держится в тени. Я же в любом случае так делать не стану. Я обещаю, дорогой читатель, быть всё время рядом, и не только между моими маленькими рассказиками, но иногда и в них самих. Поскольку так и должно быть. О чём или о ком бы автор ни писал, он делает это с одной-единственной целью – поведать миру очередную истину (или очередную ложь, не имеет значения) – о себе ли, о вас ли, о мире ли, нет никакой разницы. Сие есть одно и то же. Можете мне верить, а можете не верить. Это не имеет никакого значения по той причине, что ни истина, ни ложь ничего изменить не способны. Так было, так есть и так будет.

Всё. Можете читать дальше!

Я не просто разрешаю, я прошу! А то, сами понимаете, будет обидно – я писал, а вы не читаете...

Сейчас почти всем писателям обидно... Жаль их... Всё пишут и пишут, вместо того, чтобы просто жить... как все.

 

Предисловие

 

     Следующий рассказ требует некоторого предисловия. Требует? Кто требует? Да кто бы ни требовал – к чёрту! Если от меня чего-то требуют – я всегда поступаю наоборот. Уж такой я человек. Прямо находка для психоанализа.

Короче, не будет никакого предисловия. Не будет, и всё. Не хочу. Читайте без всякого предисловия. Даст Бог, и так всё поймёте. Тем более рассказ называется очень просто – «Свобода или пюре».

 

Свобода или пюре

 

     До чего же всё-таки наша жизнь прекрасна и удивительна. Я порой поверить не в силах, до какой степени она прекрасна и до чего же она удивительна.

     Вот взять хотя бы моё рождение. Уже то, что я появился на свет, уже одно это прекрасно само по себе. Это сродни чуду, а чудо всегда прекрасно. Прекрасно и удивительно.

И ничего... страшного... Пусть я родился от падшей женщины, нищей, как моя родина, страшной, как её история, и пусть я родился таким уродливым, что даже моя страшная родная мать испугалась одного моего вида. К тому же испугалась настолько сильно, что не успев от меня отречься, скончалась от шока с гримасой ужаса на лице. Ну, ничего не попишешь...

Да я и сам должен был вскоре умереть, поскольку рождённые на три месяца раньше положенного срока в те далёкие времена выживали крайне редко. По сути, выживал один из десяти тысяч. И таких величали везунчиками. Или счастливчиками...

 Счастливчик – так назвали и меня. И так называли меня до тех пор, пока я в 1989 году не попал под лифт. Но это до того нелепая история, что её я вам не расскажу. Да к тому же я давно мертв.

Но и будучи мертвым, я готов провозгласить: "Свобода или пюре!"

 

 

Вместо послесловия

 

Если у этого рассказа не было предисловия, то во всяком случае послесловие какое-то быть просто обязано. Ибо у любого здравомыслящего человека могут возникнуть как минимум два вопроса по поводу прочитанного. Во-первых, почему рассказ называется «Свобода или пюре», хотя ни одно, ни другое слово там даже не упоминается, если не считать начала и конца. Это первый вопрос. А второй вопрос, который может возникнуть у здравомыслящего человека: «Какого х… ты нам рассказал эту х..ню?»

      К сожалению, у меня есть ответ только на один из этих двух вопросов. Ответа на второй у меня нет.

Поэтому честно отвечаю: «Я не знаю, почему рассказ называется «Свобода или пюре», но я живу в свободной стране, я свободный человек. Как хочу, так и называю свои рассказы».

 

Удивительный мир литературы

 

Как всё-таки удивителен минимир современной литературы. Две недели тому назад я с удивлением узнал, что Нобелевскую премию по литературе получил австрийский писатель, написавший за всю свою долгую жизнь всего одну-единственную книгу. Представляете, одну за всю свою жизнь, а именно четырёхтомный роман под названием «Жизнь Марселя Пруста».

Я лишь только узнал об этом – тут же скачал этот роман и с жадностью накинулся на него, ибо всегда слежу за новинками современной литературы.

Я уже начал читать четвёртый том, но пока автор ни единым словом не обмолвился о Марселе Прусте. Странно, не правда ли?

Первый том автор потратил на тщательное и подробное описание своего взросления.

Во втором томе автор мечтает стать писателем. Этими мечтами и живет, этими мечтами и делится постоянно с окружающими его и с нами, с его читателями.

А в третьем, когда до достижения мечты остаётся лишь малое – написать книгу о ком-то, – он триста сорок страниц размышляет, кто бы это мог быть.

И наконец решение принято. Марсель Пруст. Виват! Эврика!

Но в четвёртом томе выясняется, что есть одна маленькая загвоздочка. Оказывается, о жизни Марселя Пруста автор ни х.. не знает. А когда пытается узнать хоть что-нибудь, ему становится скучно. Почти так же скучно, как и писать эту  чертову книгу.

Впрочем, читать её мне было ещё скучнее, чем автору её писать. Видимо, поэтому он и получил Нобелевскую премию по литературе. Всё логично.

Я же говорю вам, чудён и удивителен мир современной литературы.

 

                        Рассказ о самом коротком рассказе

 

С шести лет я мечтал стать великим поэтом, с девяти – великим писателем, с одиннадцати – великим поэтом и писателем, с шестнадцати – или великим поэтом, или великим писателем, в двадцать два года я понял, что великим поэтом мне уже не стать. Оставалось одно – познакомить мир с собой как с писателем. Да, решил я, буду писателем. И не простым писателем, а великим.

Я сравнивал себя с Ильфом и Петровым, с Шолоховым, с Булгаковым и т. д.

Но более всего в ту пору меня удивлял Бабель в пересказе Паустовского. Паустовский всегда поражается тому, как Бабель безумно и старательно, порой чересчур, работал над словом, над текстом каждого рассказа из серии «Одесские рассказы». Якобы однажды зашёл Паустовский к Бабелю по-приятельски, по-соседски, а того дома не оказалось, отлучился куда-то ненадолго. Паустовский в комнате Бабеля увидел на столе очередную кипу исписанной бумаги. Страниц было настолько много, что он решил, будто Бабель наконец-то написал огроменный роман.

И вот вернулся Исаак Бабель и, к огромному сожалению Паустовского, развеял все его мечты и надежды, весь этот миф. И радость товарища тоже развеял он. Я не помню дословно, что именно сказал Бабель на вопрос товарища, не роман ли эта рукопись, огромной кипой лежащая на столе, но суть ответа сводилась к тому, что это рабочий, черновой вариант его нового рассказа под названием «Любка-казак». Он почти готов, но немного необходимо сократить. Спустя пару дней Паустовский вновь был в гостях у Бабеля, рассказ «Любка-казак» был окончен, но из примерно восьмисот страниц чернового варианта получился рассказ страниц на восемь-десять, не больше. Другими словами, Бабель сократил первоначальный текст в десять раз. Этот рассказ, если вы помните, гениальный и читается на одном дыхании, за один присест.

Помнится, я тогда и решил для себя: вот пример для моей работы. Я решил, что хороший рассказ должен быть не больше десяти страниц или тридцати тысяч знаков. Ну хорошо, тридцати пяти. Но это предел. Вот, наверное, тогда и появилась мысль как-нибудь составить большой сборник маленьких рассказов.

 

 

Второй рассказ о самом коротком рассказе

 

   Конечно, вряд ли мне когда-нибудь превзойти в мастерстве самого Хемингуэя. Именно ему приписывают победу на конкурсе самого короткого рассказа.

   Подробностей данной истории не помню, да и не верю в них. Но говорят, именно папаша Хем написал самый короткий в мире рассказ. Могу им поделиться с вами.

  Рассказ назывался "Объявление".

  «Объявление в газете: "Продаются детские башмачки. Неношенные"».

   Это всё. И это шедевр. За словами этого объявления как бы видишь всё, всю страшную историю молодой и бедной семьи...

 

 

Шпик

 

Антон Шпик никогда не мог пропустить спокойно ни одну юбку. До поры, разумеется, до времени, как говорится. Кто бы мог подумать, что с Антоном эта перемена в его натуре случится настолько рано. На своё двадцатипятилетие Антон умудрился напиться до такой степени, что его каким-то образом занесло на одну историческую реконструкцию. Это когда любители определённой исторической эпохи съезжаются из всех стран, городов и районов и все одеты в костюмы соответствующей эпохи и той страны. Антон пил четыре дня, а потом вдруг оказался в самой гуще событий, предшествующих очередному восстанию шотландских кланов против британского владычества. Беда в том, что Антон оказался не среди английских гвардейцев, а в стане их противников. Но и там он оставался верен себе, не пропускал ни одной юбки. Пьяного Антона трижды избивали до полусмерти. Антон лечился в основном спиртом – и внутренне, и наружно – и продолжал вести себя соответственно. В конце концов ему ответил взаимностью генерал одного из шотландских подразделений. Но Антон был этому не рад, и ему было очень и очень больно.

 

 

Новая жизнь

 

Пунцов решил начать новую жизнь. Это было логично. До сих пор Пунцову катастрофически не везло. Жена его ушла к его психоаналитику, дети оказались не Пунцова, а его однокашника Гугишвили, а сам Пунцов был уволен из престижной фирмы за связь с престижной клиенткой и пьянку в кабинете директора. Пьянка была символической, но была заснята полностью на камеру.  Связь же была короткой и, вероятно, отвратительной, поскольку клиентка разорвала свои отношения с фирмой навсегда и резко. Если бы связь была удачной, то его, наоборот, скорее всего, повысили бы. К тому же Пунцов явно входил в предпоследнюю стадию алкоголизма. Словом, он просрал всю свою жизнь. Оттого-то Пунцов и решил начать новую жизнь. В ней он не повторит прошлых ошибок. Скорее всего, он женится на Ольге, которую любил с шестнадцати лет, и никогда не будет ей изменять. А если к ней приблизится Гугишвили, он перережет ему горло вот этим самым ножом, которым он сейчас перерезает себе вены, лёжа в ванне. Ведь чтобы начать новую жизнь, необходимо сперва покончить со старой. Это единственный выход для слабаков.

Есть ещё один выход, для сильного человека, но Пунцову он был не под силу.

 

Последние слова

 

Каждого умершего встречал его личный ангел-хранитель. Крушинского тоже встретил его ангел. Взял его за руку и повёл Крушинского оформляться. Крушинский всё понимал, но желал убедиться. «Меня убили?» – спросил он у ангела. Ангел пожал плечами. «Трудно сказать, – проговорил он. – Формально да, убили, но врачи так долго боролись за твою жизнь... Очень, очень долго. Операция длилась около восемнадцати часов. Они сделали всё, что могли. Увы». – «Но перед смертью я пришёл в себя?» – «Да, я чуть не охренел. Я так устал, что надеялся, уже всё кончено, но ты пришёл в себя и мучался и мучал меня ещё тринадцать часов. Ладно, наконец-то всё позади. Вот наш кабинет. Входи». – «Стой. – Крушинский выдернул свою руку и спросил. – Интересно, а какие были мои последние слова?» Ангел-хранитель усмехнулся. «Знаю, знаю, на войне ты коллекционировал последние слова умерших товарищей и врагов. Но теперь-то, теперь... Зачем оно тебе надо, коллекционер?» – «За полтора года войны я собрал семьдесят девять последних слов. Мои слова как раз доведут коллекцию до круглого числа», – ответил Крушинский. «И это всё, что тебя волнует?» – «Я рос в детдоме, семью завести не сумел, был одинок как бездомный пес. Может быть, поэтому я и отправился добровольцем на эту грёбаную войну. А говорил – из патриотизма. Звучит лучше, чем из-за идиотизма». – «О люди! Думают одно, говорят другое, делают третье, а хотят не поймёшь чего». – «Мне просто интересно, какие были мои последние слова». – «Тебе не всё равно?» – «Мне просто интересно, какие были мои последние...»– «Ну хорошо, твою мать». – «Ты выражаешься?» – «Ангелы-хранители всегда говорят в точности, как их подопечные». – «Так какие были мои...» – «Успокойся. Твоими последними словами были...» Крушинскому могло показаться, что прошла целая вечность. Ну или, во всяком случае, минут десять. Но в потустороннем мире не существовало времени как такового. Наконец ангел продолжил. «Ты прохрипел: «Интересно, какими будут мои последние слова»». Крушинский чего-то ждал, но его ангел-хранитель хранил молчание. Тогда Крушинский пожал плечами, практически как ангел. «Ясно, мля». И он исчез за дверьми кабинета. А его ангел-хранитель отправился в контору получать новые координаты следующего подопечного. Но там ему сообщили, что это была его последняя миссия, и дали таблетку полного забвения. Ангел кротко проглотил её и стал исчезать, но прежде чем исчезнуть окончательно, он намеренно громко произнёс: «Ясно, мля».

 

После ссоры

 

Всякий раз после ссоры со своей он уходил, громко хлопнув дверью, крикнув напоследок, что отныне между ними всё кончено. Он клялся себе, что сюда, к ней ни за что никогда не вернётся. Но проходило время, он отходил, начинал искать и находить её поведению мало-мальские оправдания. Он думал: «По-своему ей тоже тяжело. Она устаёт. Дети, внуки, домашние животные и управление всем хозяйством – это ведь всё на ней, бедной». Да, он обеспечивал её всем необходимым. Она в принципе ни в чём не нуждалась. Но, во-первых, они столько лет вместе. Негатив скапливается, а выплеснуть этот негатив и не на кого. Он же всё вытерпит, он у неё сильный. Он справится. И она начинала, как он это называл, устраивать волны в тазике, они же буря в стакане. Ему бы молча послушать её несправедливые упрёки и, согласившись, обнять её, приласкать… Но у него характер взрывной. Ведь он не кто-нибудь. Он сам великий, и все ему подчиняются. Все, кроме неё. И он начинал упрекать её в ответ в том, что он и так устаёт и приходит домой уставшим, ему нужен покой, ведь он по сути художник, испытатель и творец. Кстати, чтобы быстрей успокоиться, он всякий раз уходил глубоко в сад и внимательно изучал своё давнее творение. Существо это продолжало расти, развиваться, привыкало к его присутствию, не пряталось уже, купалось, лазало по деревьям, загорало на солнце, ело, пило, спало и весело, беззаботно смеялось. Он начал завидовать той беззаботной жизни, какой жило его экспериментальное изделие. Он подумал: «Слишком уж он хорошо себя чувствует в одиночестве. Я – и то живу не настолько счастливо. Надо бы чуток исправить положение дел».

В тот же день изобретатель дождался, пока его экспериментальное творение уснёт, и совершил то, что задумал. Когда творение проснулось, он объявил ему, грозно глядя из-за крон деревьев: «Вот, Адам, из твоего ребра я сотворил тебе спутницу для жизни и дал ей имя Ева, что означает «жизнь»».

 

 Адам и Ева

 

Адаму и Еве было тяжело после изгнания из Рая. Адам добывал хлеб в поте лица своего, а Ева мучилась во время родов так, что проклинала и Адама, и себя, и то, что должно было, ради Бога, быстрее покинуть её чрево.

И было тяжело и легко одновременно, поскольку они были не только первые люди на земле, как они думали, но и могли они стать первыми во многом. Они могли первыми в мире покончить с собой, или могли первыми в мире умереть от укусов диких пчёл, или…

Впрочем, Адам и Ева и без всяких особых стараний были во многом самыми первыми. Первыми людьми, первыми изгнанниками из Рая, первыми родителями сперва греха, а затем Каина и Авеля, которые в благодарность сделали их бабушкой и дедушкой первого убийства.

 

Одна запись из дневника неудачника

 

Впервые за восемь лет был вынужден ехать на работу в маршрутке. Машина осталась под домом. Не заводилась, падла.

Злой, как в последние дни жизни Гитлер, ехал в маршрутке. Злоба росла оттого, что я был единственным, кому не досталось места.

«Если уж не везёт, – подумал я, – то не везёт по полной и во всём».

Додумать эту банальную мысль я не успел, маршрутка сильно накренилась, так, что пришлось схватиться за поручень, иначе упал бы на безобразную и очень толстую женщину, слегка напоминавшую мне актрису Наталью Крачковскую в глубокой старости. А затем маршрутка резко на что-то наткнулась, и её отбросило назад. Это длилось пару мгновений, но страх замедлил время. Я качался, схватившись за поручень, об меня ударялись тела выброшенных из своих мест пассажиров, а ещё я оглох от криков и визгов. Затем моё сознание прекратило фиксировать происходящее…

Очнулся, лёжа на толстой женщине, похожей на старую толстую актрису. Ничего не слышал, кружилась голова. Меня подхватили чьи-то руки и куда-то поволокли. Лучше бы меня не трогали. Запах полупереваренных завтраков смешался с запахом крови, которой была обильно забрызгана маршрутка…

Прошло три недели. Я готовился к выписке из больницы.

Как ни готовился, но оказался не готов. Меня окружила толпа репортёров, журналистов, операторов. Вспышки фотокамер слепили глаза. Я с трудом скрывал довольную улыбку, а равно и совершенно растерянное выражение глаз. Вопросы сыпались и смешивались. Я старался не запутаться.

    – Чем вы объясните своё чудесное спасение? Из сорока девяти человек вы единственный, кому удалось выжить.

    – Чем вы заслужили такое расположение Господа?

    – Вы знаете кого-то из погибших?

    – Что спасло вас?

    – Расскажите поподробнее об аварии.

    – Вы не заметили, что водитель маршрутки был пьян?

    – А вы вообще по жизни везунчик?

Вот тут я включился. «Вообще-то я не везунчик, причём неудачник хронический. В тот день меня привела в «маршрутку смерти», как её окрестили, я знаю, журналисты, череда невезений. Я был единственным стоящим пассажиром, потому что мне не посчастливилось сидеть. Вернее, посчастливилось. Я жив, потому что мне всегда во всём не везло. И в тот день особенно.

«Теперь всё изменилось?» – спросила девушка, похожая на юношу. «Почему? Возможно, мне продолжает упорно не везти. Что там, за смертью, доподлинно не известно, а жизнь – источник везений и неудач. Я столько потратил на лечение, что моя жена пусть в шутку, но проговорилась сегодня, что похороны ей обошлись бы дешевле».

«Тем не менее сейчас вы везунчик и герой нашего города», – услышал я. И мне это польстило.

Спустя неделю во время проведения решающего для нашего города футбольного матча на стадион упал самолёт. Около двух тысяч погибших, около полутора тысяч раненых. Я к тому, что обо мне очень скоро забыли.

 

Всё не так просто

 

      Он прямо-таки расхохотался, увидев меня. «Поверить не могу, что вам это удалось».

Его ввели внутрь комнаты, напомнили ему перед уходом, что тут повсюду камеры, и пусть не пытается выкинуть какой-нибудь очередной фокус. Но он лишь продолжал хохотать. «Если бы вы знали, сколько я потратил сил, времени, денег, какие были задействованы связи – на президентском уровне, между прочим, – чтобы выбить хотя бы ещё одно свидание с вами, вы бы так не смеялись, особенно на моём месте», – сказал я. «Зато какой выйдет репортаж. Разве это того не стоит?» Я включил диктофон. «Давайте не тратить время. Итак. Я продолжаю беседу с убийцей номер один». – «А разве я тебе не поведал в прошлый раз обо всём?» – «Я хотел бы уточнить некоторые детали. На вашем счету, стало быть, девяносто семь человек. Правильно?» Бывший киллер кивнул и попросил: «Прикури-ка мне сигаретку». Его руки были не свободны, он был буквально прикован к стулу. Я закурил и сунул прикуренную сигарету ему в рот. «Из этих девяноста семи человек как минимум половина были люди мало кому известные. Да? Бывшие агенты, мафиози, главари банд, свидетели. Но ведь были и люди известные, правда?» – «Ещё бы. Один Михаил Круг чего стоит». «Сколько вам заплатили?» – спросил я. «По сотне тысяч на рыло. Но напарника я убрал, поэтому двести». – «Ну хорошо, это уже в нашем веке. А когда вы работали на правительство?» – «Самые известные имена вам только навредят. Все знают, что Юрий Гагарин разбился. Никто не поверит, что он был убит по приказу Сиплого». – «Сиплого?» – «Так между собой называли Андропова». – «Гагарин, значит… Но самый знаменитый из ваших жертв – это, конечно, же…» – «Да-а… – он улыбнулся. – Джон Фрэнсис Кеннеди». – «Вы говорили, что всех причастных к этому делу потом ликвидировали?» – «Всех, кроме меня. Ликвидировал-то я». Сигарету он уже почти докурил. Я осторожно взял окурок и потушил. Спустя минут сорок вошли те, кто его привёл. Я глянул на часы. «Как? Уже прошёл час?» Один из двоих кивнул. «Нет, – заволновался я, – прошло всего пятьдесят семь минут. Я включал таймер». «Не будь занудой, – попросил меня бывший киллер. – Если честно, я и сам устал». Я обратился к одному из амбалов: «Прошу встречи с вашим начальником». «Ща, – ответил тот. – Сперва оттарабаним этого урода, затем я приду и отведу вас к шефу».

В кабинете шефа пахло цикламенами. «Ну что, – спросил он, –  убедились?» – «Убедился в чём?» – «Он неизлечимый шизик». – «Вы что, не верите в то, что он говорит?» – «А вы верите, что он был международным киллером? И что он убил самого Кеннеди?» – «А почему нет?» – «Да перестаньте! Вашему редактору это, может, и покажется правдоподобным, но я как профессиональный врач с двадцатилетним стажем уверяю вас, у него мания величия. Только кто-то метит в Цезари, кто-то в Наполеоны, а кто-то метит…» –  «В Кеннеди?» – «Что?» – «Ну, вы сказали, кто-то метит в Наполеоны, а я говорю – а кто-то метит в Кеннеди»…

К полуночи я уже был дома. Мать не спала. «Ты был там?» Я кивнул. «И что?» Я разулся и ответил: «Доктор говорит, что он неизлечимо болен». – «А тебя он узнал в этот раз?» – «Мама! – рассердился я. – Он никого не узнаёт. Он шизик, понимаешь? Он думает, что он наёмный убийца. Мания величия у него». Мать фыркнула: «Меньше пить надо было. И курить с друзьями всякую гадость. Но он же вечно боялся кого-то обидеть. Тряпка. Откуда у этого ничтожества мания величия? Чтобы иметь такую манию, прежде надо обзавестись величием. А он – чмо, ничтожество, мерзавец, алкаш проклятый, бабник и тряпка. Я ему тыщу раз говорила, что он кончит либо в психушке, либо на помойке. Вот где бы ему самое место».

Я смотрел на то, как мать привычно, как будто он опять был с нами, пилила отца, обвиняя его во всех грехах, и потихоньку начинал понимать, почему он решил стать наёмным убийцей.

Ничто не появляется из ниоткуда и не исчезает в никуда.

 

Горе

 

Он не знал, сможет ли жить дальше. Вернее, захочет ли жить теперь дальше. После всего пережитого жизнь казалась ему мерзкой и противной. Всё началось ещё с самого раннего утра. Он проснулся в луже собственной мочи. И о Боже, это видели все, даже Виктория – та, с которой они собирались в следующем году пожениться. Затем на него напал Барс. Барса отогнали, но Виктория явно заметила его бледность и его слёзы. Ближе к вечеру он хотел объясниться с Викторией, но та заявила, что влюбилась в Питере в одного известного по всему миру бизнесмена и тот тоже её любит без памяти. И вот после всего этого он вдруг узнал от соседского мальчишки, что Деда Мороза всегда играл его отец. Митя вновь расплакался и убежал в свою комнату, где Барс спал на его подушке, свернувшись калачиком, как и все коты. Митя, плача, полез под кровать. После всего случившегося он не знал, как жить дальше. Вернее, захочет ли он жить дальше. Ведь жизнь мерзкая и злая по отношению к нему. А ему ведь всего четыре годика.

 

Счастливая пара

 

Они жили счастливо, любили друг друга. А когда пару связывает любовь, и достаточно долго, всем кажется, что они живут счастливо. Так всем нам казалось со стороны – что они счастливы и друг друга любят. Да что нам! Мы судили, как нам казалось, объективно. Но ведь и она была убеждена в том, что у них идеальная пара. И даже боялась сглаза. Как потом оказалось, напрасно. Сколько раз она ему говорила по поводу и без оного, просто в приступе нежности и обожания: «Милый, я тебя так люблю. Я люблю тебя больше всего на свете. Вот уж сколько лет живём вместе, а я тебя очень сильно люблю». Он был не столь красноречив и обычно отвечал крайне лаконично: «И я». После этих слов она была счастлива до такой степени, что ни разу за всю их долгую совместную жизнь не спросила: «И я – что?» А то бы он с присущей ему принципиальной честностью ответил: «И я себя люблю». Ну и что? Зато она всю жизнь с ним была счастлива.

Первая любовь навсегда

 

Довольно банальная история произошла недавно с капитаном полиции Чигляевым. Он увидел, как однажды под вечер в участок привезли его давнюю знакомую, в которую он был некогда безответно влюблён. Он из окна увидел, как к парадному входу подъехала патрульная машина и из неё в наручниках (!) вывели его бойцы женщину в длинном вечернем платье. Лет двадцать прошло с их последней встречи, а он с такого длинного расстояния после стольких лет разлуки при всём своём слабеющем зрении узнал её мгновенно. В момент, как говорил сам капитан Чигляев. Чигляев не мог сдержаться и представил, как он увидится с ней, но сделает вид, что не узнал. Она бросится к нему, начнёт умолять спасти её. Она скажет: «Ты любил меня когда-то. Я понимаю, ты, наверное, больше меня не любишь, но ради той чистой юношеской любви помоги мне». И он, снизойдя, поможет, спасёт. Уходя, она с едва прикрытой надеждой спросит: «Может, обменяемся номерами телефонов?» Он, грустно усмехнувшись, тихо произнесёт: «Да нет, не стоит».

И вот он спустился на первый этаж, где как раз принимали его любовь. «Что тут у нас?» – спросил он и взглянул на женщину сурово. Вместо неё ответил младший лейтенант Воронцов. «Да вот, пьяное хулиганство. Отказывалась платить, поцарапала официанту лицо. Оказала сопротивление во время ареста (задержания?)». «Ясно, ясно, ясно», – повторял Чигляев, глядя на женщину в упор. «Что же мы будем делать?» – спросил он. И было непонятно, кого он спрашивает – лейтенанта или правонарушительницу. Женщина решила, что спрашивают его (её?), и равнодушно пожала плечами. «Делайте что хотите, мусора поганые».

Он очень удивился: голос её совершенно не изменился с тех самых пор, когда он был в неё влюблён. «Ладно, – сказал он, обращаясь уже непосредственно к лейтенанту. – Давай-ка её отпустим. Ты же видишь, женщина немного выпила… Вероятно, одинокая… С горя выпила, ну и… С кем не бывает, в общем. Правда?» И он взглянул на неё. Она опять пожала плечами. Он не выдержал и спросил: «Вы… ты… что… не узнаёте меня?» Она прищурившись посмотрела на него и в третий раз пожала плечами. «Да все вы, менты, на одно лицо». – «Ну… Чигляев. Вспомни. Я любил тебя когда-то. Помнишь? Помнишь, во время нашей юности. Теперь я тебя отпускаю». – «Спасибо», – сказала она, и подобрав подол платья, направилась к выходу. «Эй! – грустно усмехнувшись, окликнул он её. – Может, обменяемся телефонами?» – «Да нет, зачем, – ответила она. – Не надо».

 

Пару слов на прощанье

 

Не знаю, было ли вам интересно? Если да, то я на верном пути. И литература переживает очередной кризис большой формы. Такое уже было лет десять назад, когда все говорили, что роман исчерпал себя. На передний план вышла малая форма Бабеля, Ильфа и Петрова, Леонова, Зощенко... Но глобальные перемены вернули моду неторопливо изучать и производить широкомасштабные полотна, соразмерные самолюбию приближающейся эпохи, поэтому все вскоре опять сели сочинять романы. У одних получились хорошие романы, у других похуже... Все, кроме Бабеля, написали романы, а Бабель роман закрутил, влюбился в молодую девушку, как мальчишка... Он был влюблен. А влюбленные не замечают не только часов, но и опасности, что с каждой секундой все ближе и ужасней.

Его арестовали! И он, там, под пытками, стал писать и сочинять дело против себя и ближайшего окружения.

А на суде он совершил геройский, хоть и безрассудный поступок. Он заявил, что был вынужден оклеветать себя и других людей под пытками. Этим он подписал себе смертный приговор, но очистил имя своё и совесть от грязи, которой его вымазали.

Вы спросите, разве этому место в сборнике маленьких рассказов, ведь это даже не рассказ. Правильно. Это конец. Конец рассказа или конец жизни. Для некоторых людей это иногда одно и то же.

Но я покамест жив, и для меня, как писал Довлатов, литература продолжается. Жизнь и литература, литература и жизнь... Я не могу отделить одно от другого...

Но я не люблю однообразия. Ни в литературе, ни в жизни... Я люблю экспериментировать... В последнее время чаще на бумаге, чтобы зря не рисковать годами жизни...