«Из логова змиева», повесть

ЭПИЗОД 5

В Киеве в первое от рождества наших отношений лето стояла упоительная лирическая погода. После все решившей встречи в лесу мы "случайно" сталкивались в компаниях общих приятелей и говорили о чем-то постороннем. Разве что переговоры проходили на балконах при закрытых дверях и уже не требовалось ни тостов, ни рюмок, чтобы без конца общаться на брудершафт. Разумеется, долго так продолжаться не могло. Пока мы миловались на балконе, в комнате сидела мрачная Таня и говорила нашей общей подруге:

 – Я с ним разведусь!

 – С чего это вдруг?

 – Потому что он пьет! – объясняла непонятливой подруге Таня, опрокидывая в себя рюмку водки.

Вечной темой балконных разговоров был художник Монголов. Вот уж кто оказался полноценным параноиком! Этот немолодой по сравнению с нами тогдашними человек умудрялся сначала бурно влюбляться в новых друзей, в основном мужского пола, а потом столь же бурно рвал с ними отношения, причем без всякой реальной причины. Теперь таких мужчин научно называют латентными геями. Но тогда мы еще таких слов не знали. Это сейчас, в новом романе Пелевина «Лампа Мафусаила» можно оценить фразу: «Тамбовский гей тебе товарищ!» А в те времена мы были слишком молоды и наивны… Почти у каждого из той нашей застольной компании имеется пара-тройка картин Монголова. В моем доме, например, висят и подаренный портрет Высоцкого, и портрет моего мужа. На периферии мужнего портрета воспаряю я, в свадебном одеянии и с гитарой наперевес. Лицо мужа подсвечено влюбленностью Монголова, моя же физиономия в гораздо более мелком формате служит лишь подпоркой для шагаловского сюжета. Все персонажи Монголова того времени держат в руках гитары. Это напоминает нерушимый принцип соцреализма: если девушка, то обязательно с веслом, если пионер, то обязательно с горном, а если голый мальчик, то обязательно похожий на кудрявого Ленина. У Монголова – если милый друг, то обязательно с гитарой. В пору своей влюбленности в Волкова Монголов написал целую серию его портретов. Помнится, на одной из картин Леша был изображен в виде восставшего декабриста. Лица Монголов воспроизводил по фотографиям, в результате чего получался весьма колоритный китч, облагороженный силой энергий влюбленного художника и его ни о чем не подозревавших персонажей. Потом он исчез из нашей жизни. Но осадок остался...

Так вот во время одного из балконных монголовских разговоров Леша спросил:

 – И долго это будет продолжаться?

 – Что продолжаться? – как бы не поняла я.

 – Сколько можно встречаться в толпе и закрываться на балконе? Неужели нет места, где мы могли бы остаться вдвоем, без свидетелей? Добром это не кончится, я тебе как доктор говорю.

 – Леш, вообще-то я привыкла, чтобы удачным завершением таких ситуаций занимался мужчина.

 – Если бы ты оказалась у меня в гостях в Питере, этим занимался бы, разумеется, я. Но в твоем Киеве я – гость, так что, Шура, придумай сама, что нам делать дальше.

 Думала я недолго. Просто позвонила подруге и попросила у нее ключи от дома. Через несколько дней тайное посещение квартиры состоялось. Цветы заменяло шампанское, марш Мендельсона – джазовые импровизации в исполнении автора на расстроенном фортепиано. Автор еще не был популярен и играл везде, где удавалось извлечь из недр помещения музыкальный инструмент. Я косила под тургеневскую барышню, решив, что если уж  мне пришлось добывать ключ от квартиры, где можно прилечь, то, захлопнув за собой входную дверь, надо делать вид, что мы зашли сюда на минуту попить кофе с чаем. Но роль гимназистки давалась мне с трудом, и при первых же прикосновениях музыкальных губ реаниматора из "скорой помощи" я с облегчением превратилась в ту самую флейту, на которой сыграть ноктюрн не смог бы только самый законченный истукан. Леша, конечно же, истуканом не был, и слух у него тогда был почти абсолютный...

Через много лет, вспоминая то самое лето, Палыч произнес фразу, от которой у меня похолодело все внутри:

 – Ну что, Александрин, ты тогда сама заварила эту кашу, а расхлебываем мы ее оба по сей день!

Не знаю, чего я там заварила, кашу или слишком крепкий любовный напиток, но поняла я вот что: между его и моими воспоминаниями об одном и том же времени разверзлась огромная пропасть, перепрыгнуть через которую не удастся уже никогда.

Я не спрошу тебя: за что?

Вопрос всегда нелеп.

Сказал два слова и ушел –

И стал нужней, чем хлеб.

Ищу, чем голод утолить,

Но все – трава-травой!

И невозможно дольше длить

Разорванность с тобой...

Я не спрошу тебя, когда

Утихнет эта боль.

Ведь ты не знаешь, как сладка

На свежих ранах соль.

Ведь ты не знаешь, как молчит

Чугунный телефон,

Как все смешалось: меч и щит,

Крик, шепот, полутон...

Ведь ты не знаешь, как сердца

Изнашивают в кровь,

Как с этой кровью без конца

Рифмуется любовь.

Смертельной раны не боюсь,

Я только рвусь, как шелк.

И все рукой не дотянусь –

Так быстро ты ушел...