«Как-то всё уладится, заживёт…»

* * *

 

Как-то всё уладится, заживёт.

Я уже давно тебе не пишу.

Вот ещё один пролетает год,

Словно нераскрывшийся парашют.

 

Как-то всё уладится, не впервой.

Мы проснёмся прежними в январе,

Снег лежит непуганый, молодой,

Лепят бабу снежную во дворе.

 

Отчего же муторно, отчего

Засосёт под ложечкой поутру?

Человек – забавное существо:

"Все умрут, а я один не умру".

 

Распахнутся белые покрова,

Город снегом намертво занесён.

Мы опять неправы, а жизнь права,

Потому она побеждает всё.

Потому не думаю наперёд,

Никуда по-прежнему не спешу.

Парашют откроется, снег сойдёт,

Я тебе когда-нибудь напишу.

 

* * *

 

Если кто и смотрел на меня через это окно,

через дырку в стене,

через брешь над моей головою,

то, конечно, не ты, потому что тебе всё равно

не утешить меня – ни оплакать, ни даже присвоить...

Потому что кому

ты потом передашь этот ад,

этот страшный цветок, от которого нежно и больно,

от которого как отвести и ладони, и взгляд,

от которого как отмахнуться и бросить: "довольно"?

 

Вот идёт человек, по колено в своей тишине, –

вот невидимый посох его и невидимый компас, –

по висячим мостам, по заоблачно-белой стерне,

приближаясь к стене, разделяющей небо и космос.

 

Кто ещё не стоял, холодея, у этой стены,

прижимаясь лопатками

к этим картонным изломам,

сочиняя слова, что пока не произнесены,

превращая любую обложку в подобие дома?

Там висит календарь,

у которого каждый в плену,

там висит циферблат, у которого каждый тем паче...

Редкой рыбе случалось прощупать свою глубину,

но попробуй, попробуй – туда не проникнуть иначе.

 

В чешуе по ключицы, по горло в небесной воде,

не держась за тяжёлые корни и нежную поросль,

где другие немые цветы прорастают везде,

мы всплывём и обнимемся порознь,

обнимемся порознь...

 

***

 

Вероятность того, что город, уснувший снаружи,

Обойдёт тебя сзади и вытолкнет незаметно,

Так ничтожно мала, что пугаешься, вдруг обнаружив

Перемену пейзажа, а попросту – смену места.

Так пространство комнаты, не умещаясь в пределах

Коммунальной квартиры, отращивает конечность.

Так и ты, упражняясь в бессоннице, то и дело

Переводишь стенные часы – с поправкой на вечность.

                    

***

 

Внутренний дворик похож на ушную раковину,

Ночью форточка хлопнет – и можно оглохнуть.

В каждой ветке древесные кольца упрятаны,

Словно молочные зубы в дёснах.

 

Ветер, конечно, имеет свои преимущества:

Всё, что ему не дуда, то крыло или парус.

Медленно дышат немые деревья, растущие,

Словно послушные дети, попарно.

 

Белые рыбы над городом. Их плавниками

Небо ощупает крыши и всех приголубит.

Город смеётся во сне, населённом не нами.

Время пунктирно, как "любит – не любит".

 

***

 

Ещё твоё дыхание зиме

несоразмерно. Город монохромен.

Его качает музыка извне

и стылый ветер треплет по плечу.

 

А в вышине витает надо мной

один твой голос, дыма невесомей,

и я его, как шарик надувной,

веду за нитку и не отпущу.

 

У декабря касательно меня

сомнений нет, но ты – другое дело.

Когда бы нас местами поменять,

когда бы мне внутри такую тишь.

 

Но у воздушных шариков душа

всегда настолько видимее тела,

что я гляжу, почти что не дыша.

А отворю ладонь – и улетишь...

 

***

 

Уже зима

касается плеча.

Покуда страх отлаживал прицелы,

мы говорили

о простых вещах

и потому опять остались

целы.           

В картонном небе

пробивая брешь,

моя печаль

летела и летела,

но тишины винительный падеж

теперь всё строже

спрашивает

с тела.

В который раз в попытке уравнять

с воздушным змеем

самолёт бумажный,

я понимаю –

нечего сказать,

когда уже различие

не важно.

И к пустоте спиною прислонясь,

смотреть, как снег

проламывает

время,

и наконец увидеть эту связь

всего со всем, меня со всеми.

 

* * *

 

Небо вытряхнет медленный снег – разлинует, как лист.

Время нас аккуратно разложит по нотному стану

и склонится над каждым послушать:

«звучит? не звучит?»

и мы будем звучать в унисон неустанно,

и выплывем вверх!..

И до самого неба достанем.

 

И когда я очнусь ото сна в этом странном «нигде»,

совершенно одна в этом космосе и запределье,

мне в глаза хлынет холод и свет,

словно в стылой воде

 я качаюсь, как рыба в прозрачной постели,

и тверди мне нет.

Даже окна в дому запотели…

 

***

 

И из всех живучих моих сестёр

Я одна невредимая до сих пор,

Потому что не знаю, как умереть.

Рыбаки мне вскрывают грудную клеть,

Гарпунами нащупывают во мне

Моё рыбье сердце на самом дне,

Гарпунами раскалывают весь лёд,

А из сердца кровь уже не идёт.

 

И зачем тебе, Боже, тот рыбный день…

Отпусти меня, Боже, к едрене фене.

В животе моём пусто, в груди темно,

Ничего во мне путного всё равно,

Только полные жабры дурной любви…

Бог вздыхает и говорит: плыви.

 

***

 

И там, где мне уже не стать другой,

на том забытом старом фотоснимке

я всё ещё машу тебе рукой,

как будто ты и впрямь отсюда видишь

меня другую, ту, где я тобой

всё одиночество своё (как сладким кремом

эклеры наполняют) наполняла,

где каждый вечер я брала билет

в твою реальность,чтоб на фотоснимке

вот так смотреть в тебя из года в год…

 

Проходит всё, но это не пройдёт.

Я знаю точно, это не проходит.

 

Как не проходит детская печаль…

Моих родителей осталась половина.

За эту половину я боюсь

и каждый раз ей уступаю место

в партере – пусть внимательно глядит

туда, где я упрямо прорастаю

в её потомков,где из раза в раз

не оправданьем, но определеньем

я заполняю трещины в коре

и весь свой сок вгоняю в эту крону.

 

А тень моя всё бродит по перрону,

совсем в другой истории, совсем…

 

Совсем в другой истории ты спишь

со мной в обнимку, смерть проходит мимо,

и наша нежность так невыносима,

что просыпаться страшно. Вопреки

чужим расчётам мы друг друга стоим.

Когда соврут вокзальные часы,

нас кто-то выдернет из этой странной жизни

одним рывком, нечаянно вдвоём,

 

и в небо окунёт, как в проявитель,

и мы проступим снимками на нём…

 

***

 

Помнишь, по небу скользил самолёт,

А по волнам – пароходик…

Все говорили, что это пройдёт,

А ничего не проходит.

Я заживала, почти зажила,

Не онемела – и ладно.

Кажется, целая вечность прошла…

Целая вечность, мой славный.

 

Чёрные ветви на белом снегу,

Оттепель – редкая милость.

Я даже выплакать всё не могу,

Что без тебя накопилось.

Я этот город насквозь прожила,

Столько души износила…

Кажется, целая вечность прошла.

Целая вечность, мой милый.

 

Все говорили, что это пройдёт,

А ничего не проходит.

Просто по небу скользит самолёт,

А по волнам – пароходик,

Жёлтый троллейбус бежит до угла,

Катится красный трамвайчик…

Кажется, целая вечность прошла.

Целая вечность, мой мальчик.

 

***

 

Какой мы мир не сотворили,

какой мы храм не возвели!

Так бережно свой сад растили,

а извели на костыли...

стесали до трухи, до пыли,

до астмы, до опухших век...

И даже плот не сколотили,

хотя мечтали про ковчег.

 

***

 

Зачем мы пишем так,

как будто остаётся

всего-то и делов, что мучиться и ждать?

Ещё одна луна

легла на дно колодца.

И голос не дрожит, но слова не сказать.

 

Нас срежут, как грибы,

почти под самый корень,

неважно, где найдут (в песке, в листве, во ржи),

но там, где мы лежим вдвоём, как будто порознь,

один уже ушёл, но будто бы лежит.

 

И будто бы ещё не дёрнулся, не стратил,

и весь ещё тебе,

а сам уже ничей…

И улетает вплавь – из спальни, из кровати,

из всех твоих стихов, лукошек и сетей.

 

Не надо больше слов.

И ничего не надо.

Качаться в простынях с беспомощным лицом...

И боль на дне меня

лежит ручной гранатой.

Выдёргивай кольцо, выдёргивай кольцо…

 

***

 

Я твой номер наизусть заучила,

В голове его сто раз набирала.

Хорошо, что ничего не случилось,

Просто поезд отошёл от вокзала.

 

Я могла бы жить и тише, и проще,

Да куда мне с головой бестолковой?

Вот иду себе одна через площадь

И пою себе – а что тут такого?

 

Город глянет на меня из окошек

И подумает: «Какая пропажа…»

Переглажу всех потерянных кошек,

И всех уличных собак переглажу.

 

Мне ни времени не жалко, ни ласки –

Столько нежности зазря пропадает.

А любви во мне опять под завязку –

Завязать бы, да шнурка не хватает.

 

Одуванчики цветут, как шальные,

Я венков бы наплела, я училась.

Хорошо, что мы с тобою живые,

Хорошо, что ничего не случилось.