«Луч прошивает все», повесть

— Они очень плохо пишут белые минималистские стихи, — мгновенно отреагировал Деня. — Очень белые и очень минималистские. Надо будет посоветовать Вите написать докторскую о зеростихах. Но, если честно, я ещё не встречал человека, который бы вообще не писал. Поскреби его — и он, уверяю тебя, пишет, причём очень плохо. — Тут Деня вспомнил обо мне. — Ну посуди сам: ты можешь есть мясо, ветчину, пиццу… словом, самую разнообразную еду, а выдаёшь говно. Так уж устроен человек. Поэтому все мы пишем очень плохо. Но я пишу очень плохо уверенно и долго. Поэтому моё очень плохо — оно как бы уже и не очень плохо.
— Ты пишешь, как бог, — задумчиво вставила юная поэтесса.
— Бог тоже пишет очень плохо. Вот, например, он написал нас. И что? Всё это наброски, черновики. А когда он уничтожит набросок, что останется?
Поэтесса нервно поднесла ко рту пустую рюмку и слегка потрепала её губами.
— Сейчас, — сказал Деня и выбросил вверх руку, призывая официанта.
А я выбрался на воздух. Я был готов приехать к тётушке никаким, милостиво позволить ей стянуть с моих ног ботинки и провалиться в мутный туманный сон. Но есть экономические законы функционирования алкогольной промышленности. Иначе говоря, если бы можно было успешно нажраться двумя рюмками водки, производители бы разорились. Короче, хмель рассосался уже на пути к метро. Так я и доехал до дома, прижимая к груди планшет и перебирая в трезвом уме ворох впечатлений. Постепенно, впрочем, они побледнели — а на первый план выступил назойливый ритм из стихов второй поэтессы, покамест без слов, волна за волной.
Я полагал, что тётя меня как-то отвлечёт, но её отчего-то не оказалось дома — и я так и плюхнулся в кресло с циркулирующим в голове ритмом.
Через некоторое время ритм стал схватываться в слова, как, знаете, если гладить ворсистое одеяло, то скатываются катышки. А я начал записывать эти слова в блокнотик, надеясь таким образом извлечь шарманку из головы. Получилось очередное стихотворение той самой поэтессы — так я, не желая того, овладел — если не ею, так её творческим методом.
Погоди, не спеши. Я увижу тебя на аллее.
Ты стоишь, изнурённый невидимой миру борьбой.
Я лицо отверну. Я тобой, как ангиной, болею.
Год от года, мой друг, непрестанно болею тобой.
И куда тут бежать: я болею тобой непрестанно,
я болею тобой и в январскую стужу, и в зной,
в переулках Москвы от Арбата до Тёплого Стана
ты повсюду со мной. Повторю: ты повсюду со мной.
В переулках Москвы начинается траурный вечер —
эта скорбь, этот лепет колеблемой ветром листвы…
Милый друг, почему так закончилась первая встреча,
почему мы с тобой, как чужие, остались на «вы»?
Нет, не буду, не буду, не буду, не буду, не буду
я к тебе обращаться на «вы», словно гений к толпе.
Исчезай в темноте — я тебя никогда не забуду,
я найду путь к тебе по невидимой миру тропе —
той тропе, что ведёт от потери к другой неудаче,
той тропе, что мелькает вдали меж древесных ветвей,
той тропе, что сквозь детство выводит на скорбную дачу,
освещённую мягкой и доброй улыбкой твоей.
Так возьми мою руку и делай со мною что хочешь:
если это судьба, понапрасну противиться ей.
Фонари зажигают постылой московскою ночью,
и горят фонари между чёрных древесных ветвей.
Мой неведомый друг, ты прости меня снова и снова,
жизнь моя растворилась в твоих родниковых очах,
жизнь моя превратилась в одно несказанное слово,
и огонь, что мерцал в темноте, понемногу зачах.
Но твои корабли выплывают ко мне из тумана,
паруса наливаются ветром и снова висят.
В переулках Москвы от Арбата до Тёплого Стана
Воробьи скорбно учат летать молодых воробьят.
Чтоб мозги сохранить, я взял пульт и включил телевизор. Диктор что-то бубнил невпопад, обращаясь ко мне. Вдруг во мраке возникло откуда-то имя Луиза, будто бы хулиган нацарапал его на стене.
Тут мне стало по-настоящему страшно. Может быть, вам это покажется забавным, но я вынужден был вполсилы удариться лбом о стену. Да и телевизор понемногу помог.
Наутро я проснулся с пустой головой — никогда прежде я так не радовался этому обстоятельству. Тёти всё ещё не было — вероятно, она заночевала у Кати. Я степенно позавтракал, чем нашёл в холодильнике, сел за стол и рассмотрел своё теперешнее состояние и шансы на завоевание Москвы.
Как говорится в детективных фильмах, у меня оставалась одна ниточка — субботняя явка. Ждать оставалось недолго: вокруг стояла пятница. Были ещё какие-то адреса — магазины, клубы, редакции, но интуиция подсказывала мне, что ничего принципиально нового по сравнению со вчерашним я там не обнаружу. Впрочем, я неуверенно обвёл адрес поэтического журнала. Он был назван вполне поэтично, по имени звезды, да с небольшой ошибкой. Что ж, известное дело, поэт — хозяин языка, а не наоборот. Оставалось ещё невочеловеченным лицо № 4. Я положил листок на стол и присмотрелся. Что-то патрицианское было в этом лице. Что-то от Первого Рима.
Я подошёл к окну. Там шёл то ли мокрый снег, то ли настоящий, но в формате дождя. Если бы мне надо было куда-либо ехать, вряд ли погода бы меня остановила. Но, подобно известным персонажам, до завтра я был совершенно свободен. Я сделал по комнате два больших круга, потом включил телевизор.
Не буду утомлять вас картинами весёлой праздности. Скажу лишь, что ближе к вечеру поэтический зуд начал меня слегка беспокоить. И отчего-то он имел какое-то отношение к искренним верлибрам молодой пары гостей столицы.