«На мосту стоит девочка, еще молодая, уже старуха...»

Человек без прошлого                

ДЕВОЧКА НА МОСТУ

На мосту стоит девочка, еще молодая, уже старуха,
ноготки, каблучки, колечко продето в ухо,
ветер ее покачивает, словно лодчонку,
теребит рукава, парусиновую юбчонку. 
У нее под ногами – застывшая кровь цемента, 
под бетоном – автомобилей цветная лента,
выхлопные метафоры: жизнь – скоростная трасса
цвета лобового стекла, неживой пластмассы,
запаха коньяка и воды из Кельна,
интонаций без вариаций – от «смирно» к «вольно»,
там живут на святой воде, ячмене и яде,
уплотняют ряды, равняясь, как на параде,
рассчитываются по одному, поднимают флаги – 
лоскуты невоспламеняющейся бумаги, 
справа кричат «война», воздвигают стены
из картона, соломы, льна, полиэтилена,
а слева ложатся спать, покрывают мили,
смотрят сны про то, как мы победили. 
    
У старушки-девочки дрянью полны карманы:
горсть таблеток, мелочь, нечищеные каштаны,
пузырек с настойкой, ключи, нашатырь и вата,
письмецо без марки и даже без адресата.
А вокруг нее пританцовывает, резвится ветер,
говорит, и тебе есть место на этом свете – 
для родного хлева, гнезда, своего насеста,
а она стоит на мосту – и ни шагу с места. 
Он поет, что рассеет воздух копченый, мглистый,
что внизу заждались священники и туристы,
наготове линзы, камеры, фотовспышки,
накладные ресницы и выбритые подмышки.
Озирается, осыпается, ветру верит, 
ищет дверь в стене – где еще могут быть двери? 
Ну, глоток, ну шажок, ну рывок, остальное – титры:
поскользнется ли, обернется ли, долетит ли?
И она растворяется в теплом, густом тумане,
рассыпая по ветру скарб из дыры в кармане. 

 

***
У нее походка Ариадны,
Пенелопин терпеливый взгляд,
Эвридикин, будь она неладна,
Поворот в грядущее «назад».

А в руках посверкивают спицы, 
Шерстяной клубок пронзила ось, 
Будто бы лицо самоубийцы
От догадки светом занялось. 

Прожит день вчерашний, да и был ли?  
Замерзает на ветру белье,
Однодневок скомканные крылья
Нежно подбирает острие.

И не разглядеть на расстояньи,
Протыкала или же ткала –
Эти перепонки барабаньи,
Эту скатерть с грязного стола. 

Капюшон легко и домотканно
Скулы скрыл, коса наперевес – 
И она является нежданно,
Как любовь, как чудо из чудес.

 

***
Каблуков и щебня тугой офсет,
Дождевая влага в резине стелек…
Я смотрю, как ее раздевает свет,
Отделяя пуговки от петелек.

Даже ветер нынче, как мед, липуч, 
Под его мотивы – ясней улики, 
От стены отпрянув, фонарный луч
Разбивается на черепки и блики.              

Мы всю ночь глядим не смыкая глаз,
И соседи справа, и их ребенок,
Как, топорщась, рвется ее атлас,            
Предсказуемо – там, где особо тонок.

Оголяет колено, живот, плечо,
Полновесно небо и ветер – встречный,
И нагрудный поблескивает значок,
Нависающий, колкий, пятиконечный.

Оседает щебень в сырой песок,
Колокольчик вздрагивает над дверью,
Многоцветный флюгерный петушок,
Повернувшись к северу, чистит перья.

А наутро будут жильцы в окне
Наблюдать, осклабившись изумленно, 
Как родная улица льнет к стене,
Окликая каждого поименно. 

 

***
Говорят, зима – это лекарь, врачует зренье,
Терапия светом: не вылечит, так залечит. 
Наберись, дружок, до февраля терпенья,
А весной не важно, кого отпевает кречет.

Говорить не нужно – смотреть, ослепляться, снежить,
Сапогом взрыхляя нетающие настилы.
По лесам-болотам попряталась злая нежить,
И не кажет носа, и дышит уже вполсилы.

На ветру дрожит ледяной колокольчик света,
Покрывает поле – от края до края – дрожью.
Облучая, свет поучает: вот это, это,
Что считалось правдой, теперь оказалось ложью.

Так ныряй смелей в кружевное ее убранство,
Шевели хвостом, разрезай перьевые глыбы,
И за это вечное, млечное постоянство 
Выдыхай в мороз неразборчивое «спасибо». 

Полегли в сугробах скомканные ветрила,
По-хозяйски ветер захлопнул резные дверцы. 
И у той, которая в сердце тебя носила,
На поверку вовсе не оказалось сердца. 

 

***
Нынче ветер жесток и остер,
Многокрыло январское вече – 
Привокзальный шумит контролер,
Припортовый бушует диспетчер.

Нынче небо до самых краев
Наполняется липкой водицей,
Безбилетно шумит воронье,
Расправляет крыла проводница. 

Пропетляет впотьмах колея  
Да скукожатся рельсы косые. 
Век учись – «оставаться нельзя
Улетать» – проставлять запятые. 

Каждой птице положен приют
И покой наднебесного сорта,
А потом – обещают салют
Над просторами аэропорта.

Завтра новый взойдет сердолик,
Полумесяц, всплывающий в кадке.
Что же медлит суровый старик
В на глаза нахлобученной шапке?

Он застыл посреди мелюзги
В неподвижно-стоической позе – 
То ли сердце ушло в сапоги,
То ли окаменел на морозе.

Старец Время стоит у дверей,
Как захид, погруженный в аскезу,
Чтоб последний из всех снегирей
Досвистел, наконец, Марсельезу. 

 

***
Как придут за мной двое стражников – серый волк
Да овца в доспехах – таких легион, не полк,
Силой мечены, страхом вскормлены впрок и толк,
Ибо видят смысл и исполняют долг.

Проведут меня за домами, где бьет ручей,
Здесь я был любим, был отвержен и был ничей.
А на лобном месте по-царски сидит Кащей,
На одной из главных, наряженных площадей.

Под плащом Кащея стальная блестит коса,
По волне идет свекольная полоса,
Но не скорбь – любовь – выдыхается в паруса,
Расщепляя гул на отдельные голоса: 

Так – шутам гороховым! Судьба у них такова!
Поделом Иванушке, не помнящему родства!
Не пришита намертво непреклонная голова,
Бубенцы колпачные покатятся на «раз-два».

На кривых подмостках – покатее крыш земля,
Оступись и – вниз, колокольчиками звеня.
Но тому, кто в спину подталкивает, кляня,
Повторю чужое – в два слова: «Прости меня».

Вожделеют бури, а небо сулит покой – 
Кто там сверху смотрит на них с неземной тоской?
Как от света щурясь, царек шевелит рукой
Над волной кипящей, горбатой волной людской.

Как пойдут ко дну неподъемные якоря,
Так уже к утру позабудут меня друзья.
Усмехнется палач, привычно с плеча рубя:
«Правда твоя. И неправда – тоже твоя».

 

***
Мне битое стекло и угольки 
Поочередно обжигали нёбо,
Чтоб, запинаясь, вспоминала, чтобы    
Жила на расстоянии руки.

Не сотрясала воздух кулаком,
Лишь, стачивая черный карандашик,
Твердила: мы похожи – я из ваших! – 
Разрезом глаз и грешным языком.

Единой пуповиной – так родня
Тебе чужда, чем ближе – тем чужее,
Так лампочкам сворачивают шеи
В нетерпеливом поиске огня. 

Я правила случайные слова
На неизбежные, не разгибая спину,
Чтоб вместе золотую середину
Качали, засучивши рукава.

Но в люльке – искаженное лицо,
Бесформенная полуправда, словно
Полвзгляда не хватило, полуслова – 
И снова размыкается кольцо.

Я бормочу: ату меня, ату, 
Без целого не пострадает вычет.
И тихо так, что голуби курлычут 
В давно несуществующем саду.

 

***
Это море северно-тяжело, 
Облака на нем – как в полях стога,
Его тело – небьющееся стекло,
Канифолью крашены берега. 

Может, это оптический злой обман,
И реальность искажена в стекле,
Но я вижу, как медленный караван
По воде проходит, как по земле. 

Я опять чужая, куда ни глянь,
И кого здесь за руку ни схвати,
Водяные демоны, синь и склянь,  
Поднимаются на моем пути. 

Я черчу чертят на сыром песке, 
Кударинской степи означив даль,
И послушно замер в моей руке
Приручённый карликовый глухарь. 

То ли чайки с моря взимают дань,
Собираясь стайками у буйка,
То ли птичий экстренный шуудан*   
Мне приносит письма издалека.

Маслянистой пленкой ложится свет, 
В нем густая плавится бирюза… 
Мир – что фокусник, то он есть, то нет, 
Хитро щурит семечками глаза.  

Водит ветер вилами по воде, 
Задыхаясь, волны глотают высь,        
Словно девочка из Улан-Удэ 
Здесь нечаянно пролила кумыс.

*почта (монгол.)

 

***
Человек без прошлого лежит на спине,
Веки опущены, взгляд – вовне:
Позывное мигание в потолок.
Сверху-снизу – небесный, морской ли бог? – 
Как пятно на карте, нераспознаваем.
Человек – это остров – необитаем.

Человек без любви шевелит рукой,
А под ней река говорит с рекой,
Обжигает ладонь меловой песок, 
На рассветном небе горит восток,
Но и тот исчезнет в завесе туч.
Человек – это зверь – живуч.

Человек без будущего зажигает маяк,
Никого вокруг, чтоб сказать – дурак,
Твой огонь не разбудит того, кто спит,
Потолок над тобой – монолит, гранит,
И стучать в него – что воду толочь,
Человек потерянный, бестолочь.

Человек плывет мимо белых врат,
Окаянный остров, треклят, заклят,
Жжет последний уголь и керосин
Под морской баюкающий клавесин,
Прикрывает последний клочок спиной.
Человек – это суша, Ной!

Человек без имени плывет налегке,
Только мысль о потопленном материке
Прожигает от головы до ступни,
Только чайки клекочут над ним: распни!
Но некого ни распять, ни обнять.
Человек – это  пустая пядь.

Человек вне времени, посмотри,
Сколько мертвой зелени – вне земли:
Прорастают водоросли сквозь грудь,
В глотке илова вызревает муть,
Пресноватая в жилах течет вода – 
Человек, гореть тебе от стыда!

Человек без корней ощущает спиной
Иллюзорную близость с былой страной,
Что, однажды сгинув, не родилась,
У ворот осела, стопталась в грязь…
Но не гаснет огненный окоем – 
Человек – этот свет в проем. 

 

***
На огромной карте, как волос, она тонка: 
Моя родина – это извилистая река,
Я живу на ее натянутой тетиве,
В своевольном русле, негреющем рукаве.

А по швам пролегает глинистый известняк,
Золотой песок, оседая под ним, обмяк,
Не летают птицы, темно, и который год
Ничего живого вдоль берега не растет.

Надо мной роятся розовые мальки,
Их сачками черпали бравые рыбаки,
Но однажды лодка дала роковую течь,
И с тех пор затихла в округе живая речь.

Это раньше, раньше впадала река туда,
Где от рыбьей крови соленой была вода,
И двоилось небо, и плавила бирюза
Два огромных солнца – как рыбьи мои глаза.

Я живу на самой отчаянной глубине,
Даже редкий камень не долетит ко мне,
А беззвучно канет в подземных ее путях,
В темноте излучин, протершихся на локтях.

Обо мне не знает ни мель, ни сама река – 
О пустых потугах шершавого плавника
Дотянуться, сгинуть, доплыть до такого дна,
Где в пробитой лодке морская звезда видна.