«О кино, поэзии и драме», эссе

Такие тонкие, такие сложные жанры. Такие противоречивые харизматичные личности. Такие непредсказуемые и неожиданные времена. Дороги. Ритмы.
Никогда не знаешь, какая вещь тебе будет действительно нужна, а какая, казалось бы дорогая и важная, обернется абсолютной невостребованностью. Как та старенькая книжка. В детстве, когда в первый раз я ее обнаружила в книжном шкафу, было множество интересных вещей. Было время, когда в жизни стали появляться совершенно новые предметы. Я не знаю, как дети сейчас встречаются с новыми вещами. Чем они их чувствуют. Для нас, детей, которые выросли в мире природных красок и запахов, божественно чудесными были вещи, привезенные из Кировограда. Вы знаете, чем пахла первая резиновая кукла? Мало того, что она была из теплой гуттаперчевой резины, гладенькая, с мягкими округлостями и золотисто-блестящими волосами, совершенно не похожая на ту, которая валялась с отбитым глиняным носом, задрав тряпичные ноги. Она еще головокружительно пахла чем-то далеким, остро незнакомым, огромной Вселенной, которая начиналась там, за лесосмугой, куда каждый день отправлялось на покой уставшее солнце. Или еще краски. Снег, небо, цветы в палисаднике, они тоже имели свои краски, но какие-то нестойкие, капризные, изменчивые. И вот как-то появилась в доме розовая мыльница. Она, конечно, головокружительно пахла свежей пластмассой, да еще и не меняла цвета, как ее ни мыли, ни бросали о пол, или даже если брали в баню, где можно было «жарить чертей».

Жизнь была непонятной. Где-то далеко она текла по другим законам. Где-то рождалось искусство. Уже тогда было понятно, село – каким бы цветущим и благоухающим оно ни было – живет по инерции. Опираясь на тяжелый физический труд, жесткие иерархические законы и очень мало очерченное личное пространство. Искусство вершилось в городе. Где из кранов текла вода и слепили своей белизной унитазы. Где можно было выйти на балкон с чугунными кружевами перил, чтобы полюбоваться вечерними сумерками. Где гуляли по Кировограду красивые люди, направляясь в театр, который манил бархатными креслами партера. И посмотреть спектакль, после которого неделями нельзя было уснуть без сладостного томления.
И так жадно тянулась туда душа. За песнями – „Як тебе не любити, Києве, мій...”, „Как прекрасен этот мир...”, „Червону троянду дарую я Вам....”, за книгами, за фильмами. Но они были такими разными.
...„Площадь Ленина – место торжественных демонстраций трудящихся во время всенародных празднеств и проведения митингов по случаю политических событий. И в праздники, и в будни приходят сюда люди. Многие несут с собой цветы, чтобы возложить их к постаменту памятника вождю трудящихся, засвидетельствовать любовь и уважение Человеку, чей светлый образ всегда с нами, чьи идеи вдохновляют на свершение подвигов во всех сферах общественной жизни...” – писалось в одной книжке.
Как это понять? И это писали умнейшие городские писатели. Ведь линия водораздела у нас проходила тогда не между представителями соцреализма и диссидентами. Не между талантами и бездарями. А между неизменным селом и постоянно изменяющимся городом.
А села – они одинаковы везде. И в Украине, и в Хорватии, и в Португалии. В них главное – чтить традиции и воспитывать себя в самоограничении и терпимости… И уважать всё то, о чем написано в книгах.
А вот город – он другой. Город с сияющими ночными огнями, с хрупкими, укутанными в шелка и шифоны женщинами, с дорогими автомобилями.
Но кроме этого маленького, запыленного летом знойного городка – Кировограда (бывшего Елисаветграда) была еще и столица. Могучая, важная, по песням и фильмам, казалось, близкая… Но такая заоблачно далекая для всех нас.

Андрей

Тогда вместе с именами других знаменитостей стал встречаться – Андрей Тарковский. Разумеется, не так часто, как Муслим Магомаев или Евгений Евтушенко. Но всё же он принадлежал к той московской касте, с золотистым нимбом. Недоступной. Имел где-то в рафинированной кинематографической Европе главный приз «Знай наших!». Был триумфатором. А потом изменил. Уехал куда-то на гнилой империалистический Запад и не вернулся. Да и еще передавали, что говорил недоброе о великом могучем Советском Союзе (а может, и не говорил), но всё время по радио звучало: «Невозвращенец, отщепенец, предатель». И росло в душе негодование. Справедливый гнев.
А потом передали – умер. Не выдержал. Бед наворотил, грязи налил, опозорил великую державу и помер. И в газетах между строк читалось – туда ему и дорога. И, о Боже, в душе росло согласие с этим.

Только потом, в первые юносознательные студенческие годы, в полупустом кинозале «Андрей Рублев», даже не весь фильм, а новелла про колокол. Где мальчик–подросток, сын умершего мастера, обладающий отцовским секретом, руководит многотысячным людом, сообща отливающим огромный колокол. Везут хворост, трамбуют форму, выплавляют тонны меди и всё время спрашивают малого: хорошо ли он всё знает? Выдержит ли форма? Не треснет ли колокол, когда будут охлаждать? Красиво ли будет звучать?
Отрок в ответ на все эти расспросы только злится и с яростью руководит, нервничает, ссорится. И вот работа окончена. Колокол вышел такой, что лучше еще не бывало. Князь, народ ликуют. А мальчишка, удравши от людей, падает на землю, рыдая. И сквозь слезы признается Андрею:
– Он же мне, гад («жила рваная»), ничего не рассказал. Так и забрал секрет с собою в могилу…
Или у Тарковского было немного не так. Или совсем не так…

А «Солярис» в детстве вызывал только ужас. Потом было знакомство с «Зеркалом». Незнакомоцепляющее, вяжущее пространство. Женщина. Красивая. Уставшая. Дети. Мать и жена – одно лицо. Ошибка. Сталинское время. Катастрофа. Проходит. Душ – расслабляющий, успокаивающий, обволакивающий. У актрисы Маргариты Тереховой потом спрашивали: «Что же за ошибка такая, которую пропустила коректор в главной партийной газете? Из фильма это не понятно». Терехова рассказывала, что это был случай из жизни. Героине приснилось, что она на первой полосе газеты пропустила ошибку. В слове «Сталин» вместо буквы «т» стояла буква «р». Это был бы конец.
Взбалмошное, беззащитное время. И счастье его понимания. Вычленение из мрака прошлого хрупких деталей и еле заметных связей, что так щемят душу давно забытыми чувствами.
Тарковский, тонкий, талантливый, успешный и бесконечно далекий.
Какие истории, какие события бушевали в Москве, Венеции, Каннах.
А здесь плыл над степью изнуряющий зной. Пересыхали от жары реки – Ингул, Сугуклея, Саксагань, Аджамка. Неделя, две, месяц – ни капли с неба. Люди прячутся в хатах, звери в лопухах и зарослях. Спекается темя древних курганов. И только истощив, измучив всех, небо вдруг затягивалось черным покрывалом, которое время от времени раздиралось на куски грозными птицами-молниями. Земля стонала от ужаса и просила пощады. Но на нее всё падал и падал страшный орудийный гром, который не успевал умолкнуть перед очередным ударом. Этим молниям не было конца. Бабушка, богобоязненная душа, плотно закрывала все окна и двери, забивалась в угол и там часами тихо молилась. Вот и все события. Вся страшно насыщенная приключениями жизнь.
А так хотелось быть рядом с чем-то великим, значущим. Я ищу в журналах старые фотографии. Фартовая московская «золотая молодежь». Индиго-синие чужие джинсы, шикарные белые свитера, затемненные очки, заломанные кепки. Сладкая богема.

Воспоминания
Андрон Кончаловский

«„Мосфильм” начала 60-х, как и всё общество времен оттепели, находился в состоянии бурного обновления. Страна вдохнула свежего воздуха, догмы сталинского соцреализма затрещали по швам…»

…«Поездка в Венецию была нашим первым выездом за границу. Собственно, я и не предполагал, что там окажусь. Был счастлив, что Андрей едет с «Ивановым детством»…

…«Андрей любил красиво одеваться. Но денег у него не было. Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, как он похож на Скрябина – и по своему творчеству, трудному своей новизной, и по задиристости, и по любви модно одеваться…»

...«Андрей на моих глазах становился Тарковским. У нас были общие вкусы, интересы. Мы оба обожали Довженко. На нас влияли одни и те же режиссеры – их влияние просматривается в наших картинах...»

…«У меня сохранилась фотография, снятая в «Национале». Мы разговариваем с журналисткой Соней Тадэ. Мы – это Тарковский, Карасик и я – три лауреата, только что привезших призы из Венеции. Тарковский «Золотого Льва святого Марка» за «Иваново детство», Карасик – за «Дикую собаку Динго», я – «Бронзового льва» за короткометражку «Мальчик и голубь». Каждый, естественно, в меру сил тянул одеяло на себя, каждый старался говорить исключительно о себе…»

…«Картина появилась в Канне вопреки советской власти, была представлена не от СССР, была во внеконкурсном показе, потому получить могла только премию критики. Успех был сногсшибательным: все знали, что большевики хотели снять «Рублева» с показа, то есть что он запрещенный…»

…«Мы ходили по мосфильмовским коридорам с ощущением конквистадоров, какое, наверное, есть и у сегодняшних молодых. Было фантастическое чувство избытка сил, таланта…»

Знаменитые дети знаменитых родителей. Братья – Никита Михалков, Андрон Михалков-Кончаловский, сестры Марианна и Анастасия Вертинские, Андрей Тарковский, Наталья Бондарчук, Михаил Козаков…
За каждым из них тянется шлейф гениальных родственников. Известных на всю страну писателей, актеров, поэтов, художников, музыкантов. Им, молодым, красивым, талантливым, да не блистать!!! Казалось, и хрущевская «оттепель», и технический прогресс, и новое авангардное искусство существовали только для них и благодаря им.

Конечно, мы здесь тоже жили. В широких степях Украины. Пробовали что-то понять, в чем-то разобраться, как-то оправдать свой беспросветный маргенес. И не находили чем. Гордились своей землей, своим маленьким городком, своим театром, старинным институтом. И до умопомрачения любили всё, что окружало и согревало нас. Когда-то наш революционноизвестный земляк испытывал нечто подобное:
«…Ни одна из столиц мира – ни Париж, ни Нью-Йорк – не произвела на меня впоследствии того впечатления, как Елисаветград, с его тротуарами, зелеными крышами, балконами, магазинами, городовыми и красными шарами на ниточках. В течение нескольких часов я широко раскрытыми глазами глядел в лицо цивилизации…» (Лев Троцкий. «Моя жизнь. Опыт автобиографии». Константинополь. 1930...) Кировоград и сейчас маленький, ухоженный, зеленый город.
Но всё же это не Москва шестидесятых–семидесятых. Не та энергетика. Не та возможность заявить о себе миру. И как диагноз нам всем – журнал «Метрополь» с Аксеновым, Ерофеевым, Паустовским. Понятно – метрополия. И ничего здесь пока не поделаешь. Пока еще только шестидесятые.

И не всё так просто, как кажется на первый взгляд. Жизнь готовит нам, и известным, и неизвестным, свои драмы. Мне всё важно, мне всё любопытно.
Я спускаюсь вниз, в детство Андрея.

Воспоминания
Андрей Вознесенский

„...Незабываемо его явление к нам в девятый „В” 554-й школы. Новенький был странный. Худой. Рассеяный. Черный волос, крепкий, как конский, обрамлял бледные скулы. Он отстал на год из-за туберкулеза. ... Семья их бедствовала. Отец оставил их с мамой, бабушкой и сестренкой Мариной...

...Около нас остановился бледный парень, чужого двора, комплексуя своей сеткой с хлебом. Именно его я потом узнал в странном новеньком нашего класса. Чужой был одет в белый свитер крупной, грубой, наверное, домашней вязки. ... ”Становись на ворота”, – добродушно бросил ему Шка, фикса его вспыхнула усмешкой, он загорелся предстоящей забавой. Андрей поставил авоську у стенки. Своего свитера он не щадил. Он бросался в ноги. Через час свитер был не чище половой тряпки.

... Да вы же убьете его, суки!
Темнеет, темнеет окрест.
И бывшие белые ноги и руки
Летят , как андреевский крест.

Да они и правда убьют его. Я переглянулся с корешем – тот понимает меня, и мы выбиваем мяч на проезжую часть переулка, под грузовики.
Когда уходил он,
Зажавши кашель,
Двор понял, какой он больной.
Он шел,
Обернувшись к темени нашей
Незапятнанной белой спиной.”

Господи, как можно было в детстве отцу оставить такого чувственного, такого больного, такого беззащитного мальчика? Такой будущий вселенский талант. Да и отец кто? Арсений Тарковский. Неизвестный поэт-переводчик. В СССР мало кто и слышал…

Арсений

Потому что не печатали. Имели за формалиста. В войну, будучи военным корреспондентом, потерял ногу. Страдал. Только и мог – что писать. В основном переводы. Первая собственная книга стихов вышла только в 55 лет. Но какая же пронзительная! В жизни всё бывает – любовь, брак, дети, любовь и снова любовь… Кто может судить?
Кто может бросить на весы счастье, муки, творчество, любовь, смерть?
А о мастере всё скажут стихи. Выстраданные и неподкупные.

Завещание

Андрею Тарковскому
Во мне живет глухое беспокойство
Древесных крон, не спящих по ночам,
Я, как стихи, предсказываю свойства,
Присущие и людям и вещам...

...Шумят деревья городской аллеи,
Как факелы зеленого огня.
Я их отдам, они тебе нужнее,
Приди, возьми деревья у меня.

Приди, возьми весь город мой, он будет
Твоим – и ты заснешь в траве моей.
Свист ласточек моих тебя разбудит,
Я их отдам, они тебе нужней.

Всё, чем я жил за столько лет отсюда,
За столько верст от памяти твоей,
Ты вызовешь, не совершая чуда,
Не прерывая сговора теней...

Почему эти стихи меня так остро волнуют? Так неуловимо напоминают что-то знакомое. Тополя, сомкнувшие свои кроны над узкой дорогой. Тихо шелестят, никогда не знают покоя. Степные птицы. Какая-то еле заметная детская чувствительность. Как будто здесь упрятана математически выверенная общая матрица. Общее дыхание.

...И я бежал от моего порога
Туда, где свет в лицо наотмашь бьет,
По городу гнала меня тревога –
И я увидел молний переплет.

Они летели стаей лебединой,
Я не считал, их было больше ста…
Летели вдаль над площадью пустынной,
В их клювах колыхалась высота.

Меня чаруют эти незнакомые ранее строфы. Эти бесконечные молнии, безмерная высота. И трепет… Я листаю книгу со стихами дальше, дальше. Что это?

Река Сугаклея уходит в камыш,
Бумажный кораблик плывет по реке,
Ребенок стоит на песке золотом,
В руках его яблоко и стрекоза...
Или еще:

... Весь этот мир, прекрасный и горбатый,
Как дерево на берегу Ингула.
Там я услышал первые раскаты. Грозы…

Ингул, Сугуклея – это же мои речки! Знакомые с детства, которые почти пересыхают в зной, а потом ревут могучими «пульсирующими» потоками во время грозы.
Грозы в разных краях тоже разные. Я это уже знаю. На Волыни они – одни, в Крыму – другие, а здесь, в горячей степи, они совершенно особые. Я не спутаю их ни с чем. И те, которые врезались в память на долгие десятилетия, были именно такими.
Жесткие советские реалии. Читать можно только то, что позволяет партийная пропаганда. Негде взять того, что нужно, важно, интересно… А может, его и в природе не существует? Наконец… Я листаю книжку, которую искала с большим нетерпением. В начале книги – автобиография.

«Я, Арсений Александрович Тарковский, родился в Елисаветграде… (теперь Кировоград, Украина)...

…Мой город в ранах, от которых можно
Смежить в полете крылья и упасть…

У меня сжимается сердце. Кто еще так любил свой город. Как Бога, как жизнь…

Стихи о детстве. Грустные, волнительные, чуткие. И почти везде щемящая любовь к теплу и нежности родителей, к ласковому солнцу, степному ветру… Один из лучших русских поэтов ХХ столетия, утверждают современники...

...Я вспомнил далекие годы,
Мне снится – я снова стою
Под ранней звездою свободы
В степном неоглядном краю,

Где странник захожий – ошибкой
Мне силу недобрую дал,
И стал я певучим, как скрипка,
И легким от голода стал...

...Удары судьбы принимая,
Но взыскан высокой судьбой,
Земля мне навеки родная, –
Как равный стою пред тобой.

И стоит мое первородство
Того, чтобы в отчем краю
Нелегкое бремя сиротства
Нести, как недолю свою.

Автобиография
Арсений Тарковский

„...На Украине среднее образование было представлено единой трудовой семилетней школой. Я окончил одну из таких школ в Елисаветграде и покинул родной город…»

«…У меня был брат, Валерий, который был старше меня на три с половиной года, но эта разница оказалась для него весьма существенной – в 1917 году у него уже сложились политические взгляды, вероятно, под влиянием отца; настало время гражданской войны, он стал ее чрезвычайно активным участником, и был убит в своем одиннадцатом бою (против банд Григорьева) в мае 1919 года (ему было тогда 15 с половиной лет).»

Еще в ушах стоит и гром и звон:
У, как трезвонил вагоновожатый!

Туда ходил трамвай, и там была…

Какой трамвай? Откуда трамвай? В Кировограде нет никаких трамваев. И, кажется, никогда не было… «Мама! Ходил ли когда-то по Кировограду трамвай?» – «Ходил, – задумчиво отвечает мама, – давно, еще до войны. Потом его не восстановили...» Мама, Мария Семеновна Великая, вспоминает себя простенькой Марусей с побитыми коленками и спелой вишней в кошелке. Знойные кировоградские улицы. Каменная мостовая. «Тогда еще долго оставались рельсы…» – подумав, продолжает она.

...Туда ходил трамвай, и там была
Неспешная и мелкая река –
Вся в камыше и ряске.
Я и Валя
Сидим верхом на пушках у ворот
В Казенный сад, где двухсотлетний дуб,
Мороженщики, будка с лимонадом
И в синей раковине музыканты.

Июнь сияет над Казенным садом.
Труба бубнит, бьют в барабан, и флейта
Свистит, но слышно, как из-под подушки:
В полбарабана, в полтрубы, полфлейты.
И в четверть сна, в одну восьмую жизни.

Мы оба (в летних шляпах на резинке,
В сандалиях, в матросках с якорями)
Еще не знаем, кто из нас в живых
Останется, кого из нас убьют,
О судьбах наших нет еще и речи,
Нас дома ждет парное молоко,
И бабочки садятся нам на плечи,
И ласточки летают высоко.

Щемящие, теплые воспоминания. Поэзия стекает по каплям в тихую реку жизни. Далекой и сладостно-знакомой. Детство. Утраты, разруха, неприкаянность… и любовь. Взахлеб. До головокруженья. До надтреснувшей вселенной.
Двухэтажный дом Густава Фальца (бывшего управляющего барона Файн-Фальца) на Александровской. И она… Конечно, Мария. Конечно, окна в сад. Всё соткано из трепета и звенящего торжества жизни.

Первые свидания

Свиданий наших каждое мгновенье
Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.

Когда настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: "Будь благословенна!" –
Я говорил и знал, что дерзновенно
Мое благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки
Спокойны были, и рука тепла.

А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную, и ты спала на троне,
И – боже правый! – ты была моя.
Ты пробудилась и преобразила
Вседневный человеческий словарь,
И речь по горло полнозвучной силой
Наполнилась, и слово ты раскрыло
Свой новый смысл и означало царь.

На свете всё преобразилось, даже
Простые вещи – таз, кувшин, – когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твердая вода.

Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами...
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.

Гениальные, великие строки.
Улавливание сущего на дуновении ветра, на кончиках пальцев, на полувздохе…
Великий русский поэт. Талантливый поэт.
К сожалению, украинская жизнь обошла его стороной. Не повлияла. Не случилось встречи…
Ничего не поделать. Сруссифицированная, подневольная южная Украина. Город, основанный великой императрицей для претворения в жизнь своих военных планов, никак не пересекается с местным людом, с его ментальностью, с его героями и корифеями.

Автобиография

„...Стихи я пишу с детства, – не помню времени, когда их не писал. В детстве над моими стихами смеялись все поголовно, кроме товарища моего отца по ссылке – врача, доктора А. И. Михалевича. После Лермонтова, однотомник которого мне подарили, когда мне было шесть лет, вторым моим поэтом был открытый для меня А. И. Михалевичем Григорий Сковорода; его знают как философа, как прекрасного поэта его не знает почти никто…”
И всё же случилось… Произошла встреча не только с далеким русским, а и с тем, чем жил родной край. Его измерениями, его правдами и надеждами.

Григорий Сковорода

Не искал ни жилища , ни пищи,
В ссоре с кривдой и с миром не в мире,
Самый косноязычный и нищий
Изо всех государей Псалтыри…

…Есть в природе притын своеволью:
Степь течет оксамитом под ноги
Присыпает сивашскою солью
Черствый хлеб на чумацкой дороге,

Птицы молятся верные вере,
Тихо светят речистые речки,
Домовитые малые звери
По-над норами встали, как свечки.

Но и сквозь обольщения мира,
Из-за литер его Алфавита*,
Брезжит небо синее сапфира,
Крыльям разума настежь открыто.

* «Алфавит мира» – трактат Григория Сковороды. Сковорода почитал Библию душой мира (прим. А. Тарковского).
Да, Украина не осталась на обочине. Ее барочное величие покорило, задело за живое. Украина, ее бескрайние степи, глубокие балки, зеленые усадьбы… И маленький, тогда еще только уездный город отпечатался навсегда в памяти московского поэта. Хотя и очень далекий. И мы здесь, со своими привязанностями, восторгами, песнями и спектаклями, забытые, одинокие и не понятые даже самими собою.
Увы, наши гении, кумиры совсем никому не известны, не изучены, не поняты. Они никак не сплетены ни с русской, ни с европейской культурой. Такие себе – самобытные. Бытовые. Простые…
Однако читаю книгу жизни дальше, и автобиография Арсения Тарковского готовит мне новые сюрпризы.
Оказывается, русское, украинское, польское не было разделено преградой непонимания и отчужденности. А переплеталось. И совершенно неожиданным для меня образом. В одной семье. Таких близких и дорогих мне елесаветградцев.
«…Хоть жили мы на Украине, и отец мой был воспитанником украинского драматурга И. К. Тобилевича (Карпенко-Карого), женатого первым браком на моей тетке Надежде, родным нашим языком был русский...”
Надежда, Надия... Не та ли это Надежда, в честь которой был назван хутор? Хутор Надежды, Надии?
Красавица, умница, наследница славного польского рода Надежда Карловна Тарковская-Тобилевич. Это в честь нее влюбленным Иваном Тобилевичем был заложен этот благословенный хутор. Где было написано одиннадцать пьес, где музей и могила знаменитого драматурга и актера Ивана Карпенко-Карого (Ивана Карповича Тобилевича).

Иван

Елисаветград: конец ХIХ – начало ХХ века… Новые здания, в стиле модерн. Небольшие. Стильные и уютные. По проектам петербургских молодых архитекторов. Корпуса завода, возведенные англичанином Эльворти, с мощными цехами по производству плугов и сеялок. Особняки сахарного магната Бродского. Новая интеллигенция. Нейгаузы, Чикаленки, Тарковские, Фальцы, Михалевичи, Винниченки, Олеши, Тобилевичи, Таммы. Хмельное дыхание цивилизации. Здесь пульсировала мысль, здесь не хотели долго ждать и надеяться на перемены. Тут хотели действовать. И были основаны кружки, аматорские группы – говорили, спорили, творили…
”…Брати Тобілевічі з сестрою Марією, лікар Михалевич й історик Володимир Ястребов, майбутній господарник і меценат Євген Чикаленко, Софія Русова і сіроокий ідеаліст Олександр Тарковський... Це, власне, те коло, без якого неможливо уявити Івана Тобілевича, його особистість...”
Владимир Панченко

Так что вершилась и цвела среди знойных степей жизнь сочная, насыщенная, яркая. И рождались таланты. И люди ощущали себя не только членами тесного семейного круга, а и героями интересно развернутой жизненной драмы.
Иван Тобилевич родился в селе Арсеньевка на Елисаветградщине. Служил секретарем Елисаветградской городской полиции, был обывателем, отцом большого семейства. Спускался в хромовых сапогах вниз по серой брусчатке. Большой Перспективной улицы, до самого Ингула, а потом, оставив в стороне говорливый базар и перейдя через каменный мост, стряхивал серую пыль с сапог об пышные развесистые бурьяны, прячась в роскошный тенек Греческой церкви. Точно так же, как и все остальные, кто жил здесь и изнемогал от зноя. Но в том то и дело, что не как все.
„Кожен, хто знайомився з історією українського театру ХХ століття, задумувався, мабуть, над феноменом роду Тобілевичів – не так часто траплялося, щоб в одному сімейному гнізді виколисалося аж чотири яскравих і дужих таланти. Чотири зірки національної культури. Згадаймо їх у тій послідовності, в якій народжувала дітей дружина поміщицького управителя Карпа Тобілевича – Євдокія Зіновіївна: Іван, син-первісток, якого слов’янський світ знатиме згодом як драматурга Тобілевича і актора Карпенко-Карого; Марія – вона ж славетна артистка із золотим голосом Садовська-Барілотті; Микола і Панас, які залишаться в пам’яті українців як Микола Садовський і Панас Саксаганський, неперевершені майстри сцени”.
Владимир Панченко

Да, здесь подхватил вольный степной ветер молодые отчаянные души и понес навстречу новому, неизведанному, пьянящему. Туда, где можно каждому показать, на что кто способен. Послужить родному краю. Просветлить и развеселить. Разбудить достоинство, пропеть о любви.
А театр в Кировограде тот же. Построенный еще до революции. В уютном месте, около парка и бывшей гимназии… Сколько же здесь отгремело ярких спектаклей, отзвучало золотых голосов, вылилось чистосердечных, светлых слез.

Но тяжело становился на ноги украинский профессиональный театр. В огромной и могучей Российской империи. Что так любила и лелеяла своих и притесняла инородных. А Иван всё же хотел о своем. Родном. Понятном и любимом с детства. Все понимали… Обо всем знали…

„...Відділення українського театру від московського дуже дорого йому обійшлося. Власне, довелося весь терен культури українського театру відступити московському театру, а створення українського театру починати майже спочатку... Довелося замкнутися в тісних рамках побутового простонародного театру, бо інші, непобутові твори стали власністю московського театру, а українських, інакше як побутових та інколи історично-побутових, виставляти було не вільно. Тому вмілість акторів обмежилася до мелодраматично-побутових тонів і засобів гри, а модерні течії європейської театральної вмілості не знаходили доступу до українського театру... В цей час московський театр закріпив свої позиції на Україні, став театром поступовим, театром нових течій у мистецтві, а відокремлений український театр зійшов на роль театру обмеженого, провінційного народно-побутового”.
Дмитро Антонович

Ситуация еще до недавнего очень знакомая. Когда малодушная власть опять дала «зеленую улицу» российской щедропроплаченной экспансии, оставив своей творческой элите – заниматься только чем-то мелким, неярким, неинтересным. Не финансируя живую культуру. Не заботясь о ней. Всё свежее и талантливое снова долгие годы не имело доступа ни к печати, ни к эфиру, ни к зрителю. Не оценивалось. Не разбиралось профессиональной критикой.
А в конце ХІХ века невзирая на все запреты здесь ярко звучало украинское слово. Лились рекою украинские песни и герои поставленных пьес были похожи на жителей Завадовки или Неопалимовки, которые землю свою, свой родной чернозем любили не менше мечтательного и обманутого шарлатанами Герасима Калитки из пьесы «Сто тысяч».
Падал зной. Опускался тихий ласковый вечер. Собирались актеры, музыканты. Доставались костюмы, грим. Расставлялись декорации. Занимал свое место суфлер. Гаснул свет в зале…

„...Твір театрального мистецтва – вистава – не живе в віках, як твір пластичного мистецтва. А живе тільки в момент творення. Поки театральна вистава іде, твір театрального мистецтва живе, вистава скінчилася – і вже від неї зосталися тільки спогади, враження, а те матеріальне, що від вистави залишилося у вигляді живого і мертвого інвентаря, потомлених та виснажених акторів, запорошених декорацій, покреслених та помазаних текстів суфлерського зшитку, погашених ламп, – все це найменше надається до відтворення вражень театральної вистави. Твір театрального мистецтва існує тільки в момент його творення...
...Звідси в театральному мистецтві виростає значення споживача мистецького твору – театрального глядача. Він є активним учасником мистецької творчості, бо без нього немає самого твору ”.

Дмитро Антонович

А зрителя нужно готовить. Действо происходит не только на сцене, а и в зале… Важно, с кем ты пришел. Потому что давняя надежная подруга никогда не пожалеет о том, что пришла в театр. А приезжий, хорошо одетый гость будет всё время кряхтеть в кресле и смотреть на часы, желчно раздумывая про себя: «И зачем я сюда притащился?..» Это будет раздражать, сбивать с настроения, отвлекать от действия. Еще важно в антракте встречать давних знакомых – начальника с супругой, сестру своей соседки с детьми или известного поэта. Еще необходимо хорошо выглядеть. Потому что где же еще можно хорошо выглядеть, как не в театре? Актеры, которые сквозь щель в занавеси подсматривают за зрительным залом, это сразу отмечают. Когда Рудольф Нуриев после длительного отсутствия приехал из Парижа танцевать в Кировском театре, его огорчила серая, плохо одетая публика.
Но возвратимся в Елисаветград. В его молодость, молодость украинского театра.
„...В будинок на Знам’янській, де мешкала родина Тобілевича і де завжди було багатолюдно. Тут Надія Карлівна народила семеро дітей, тут влаштовувались літературно-музичні вечори, на яких бували славетні діячі української культури, тут якийсь час мешкали Марко Кропивницький і Олександр Тарковський, тут переховувалася від жандармського ока Софія Русова,... тут збиралися найсвітліші люди Єлисаветграду...” Владимир Панченко
И власти не дремали: арест, ссылка, надзор полиции. Долгая разлука с детьми – всё это досталось Ивану сполна.
Но театр не оставлял в покое. Он покорял, манил, испепелял. Ломались судьбы. В потоке событий бушевали не только надуманные страдания, но и вполне реальные жизненные драмы.
Театром жили. В Украине просыпалось национальное самосознание, национальная школа, национальный театр. И Иван Тобилевич, поднявший уровень народной драмы на высочайший эмоциональный уровень, должен был поймать этот дух, почувствовать, развить… О чем его пьесы?
Ведь Елисаветград тогда уже начинал лязгать железными станками, гремел вагонами поездов, в шелках и мехах по мостовым здесь гуляли красивые женщины…
В это время на селе в огромные закрома засыпались тонны высококачественного, отборного, такого необходимого всей Европе зерна, на «цукроварнях» грузились десятки мешков с сахаром, гналась горилка, коптились колбасы. На всё это был огромный спрос!
И вот уже на городские мостовые твердой поступью ступила нарождающаяся украинская буржуазия. Однако трудно было селянину становиться предпринимателем. Ломать свои традиции. Одеваться, есть, говорить иначе. Подстраиваться под чужестранцев. Менять свой быт, мириться с непокорством жен, образовывать детей (которые – о Боже! – могут стать умнее самого отца).
Тобилевич смеялся над этими скороиспеченными богатеями. Легко, остроумно, талантливо. Понятно же: «Из грязи – да в князи». И его «Сто тысяч», и «Хозяин», и «Мартын Боруля» об этом. О неприятии чужого нового. Тобилевич пока звал всех в прошлое. Красивое, сочное, надежное и понятное. Он любил патриархальное украинское село. Родную украинскую мову. Сельских жителей – хлебопашцев и гречкосеев. Женщин в пестрых нарядных одеждах. Их песни, вечорницы, христианские празднества. Он талантливо переносил на сцену их веселье, их боли и трагедии… До самого высокого градуса напряжения. До катарсиса.
Но жизнь не стоит на месте.
Пройдет еще немного времени, и несмотря ни на что украинский капитализм заявит о себе со всею мощью, прославит себя Терещенками, Симиренками, Галаганами, Бронштейнами, Чикаленками. Проведет новые дороги, возведет мосты, построит прекрасные особняки в обновленных городах, соберет коллекции мировой живописи.
И театр очень скоро выпустит этих новых героев на сцену. Ненадолго. До октябрського переворота…

Извилистыми, трудными путями двигалось украинское искусство.
В Киеве Виталий Лысенко и Михайло Старицкий тоже разрабатывали свои талантливые театральные проекты. Но жизнь большого города увлекала новыми делами и масштабами, отвлекая от театра. Не оставляя на него ни сил, ни времени.

„...Інакше справа стала в Єлисаветграді, де на чолі гуртка стояв великий театральний артист Марко Кропивницький... Кропивницький зумів себе зразу оточити блискучою плеядою співробітників, між якими на першому місці стали три брати Тобілевичі: Іван Карпенко-Карий, Микола Садовський і Панас Саксаганський та їхня сестра Садовська-Барілотті. Їх доповнював незрівнянний комік-резонер Максимович. У жіночих ролях сяяли зовсім виняткові таланти драматичної героїні Марії Заньковецької та побутовий талант Затиркевич-Карпинської...”
Дмитро Антонович

И гремели овации в партере и на галерке. И провожали с цветами счастливых уставших актеров до самого поезда. Триумф в Москве и в Санкт-Петербурге. Беседа с российским царем Александром III после представления. Знакомство со Львом Толстым, Антоном Чеховым…

Прошло много лет. Давно сошли со сцены жизни великие актеры. Упокоились в могилах или, пережив революционные октябрьские катаклизмы, разъехались по разным краям, завершили свои жизненные драмы и трагедии.
Но сегодня в маленьком, как и тогда, Кировограде театр имени знаменитого Марка Кропивницкого, а во Львове – имени Марии Заньковецкой, и Киевский университет театра, кино и телевидения много лет носит имя Карпенко-Карого… достойно носит… а одна из центральный улиц столицы – улица Саксаганского.

Прошлое не отпускает… Арсений Тарковский возвращается в свой родной город в музейные залы. Где его любят, читают и чтут.
Да Кировоград никогда и не отпускал его… всегда звал к себе, в мятежную юность.

Из письма Арсения Тарковского (6.II.72)

«…Как мне хочется на Украину, в Киев и в мой Кировоград, — я поехал бы на родину за слезами, больше мне в мой город ехать не за чем. Да разве еще за детством, которое так нужно в старости. Верно, в моём возрасте впадают в детство по влечению сердца. Если и я впаду в него, не удивляйтесь, есть не только пространство — родина, есть и время — родина…»
В 1955 году он в последний раз приехал в родной город, побывал на хуторе «Надия». По дороге попросил остановиться. Стал на колени и поцеловал родную землю… Он уже никогда не вернется сюда…

А еще… Иван Тобилевич оказался прав. Украинское село – это целое мироздание. И его надо было сохранить во что бы то ни стало. Прошло чуть больше столетия, и именно отсюда возродилась наша украинская мова. Упрятанная от репрессий и давлений. Ведь язык любого народа, даже самого маленького, – величайшее достояние цивилизации. В языках спрятан тысячелетний опыт всего человечества. Это соль ориентализма. И язык наш, сбереженный в народных песнях, думах, поэмах Шевченко и драмах Тобилевича, развился, стал языком научных статей, литературных и кинематографических шедевров, талантливой эстрады и независимых СМИ. Стал мощным «сшивателем» разрозненного, не уверенного в себе народа.
И именно на основе языка возродилась наша государственность. Наша европейскость. И окрепла в борьбе. И расправила крылья…
Вот такой пафос.

…Я давно собиралась в это знаковое для украинской культуры место. Хутор «Надия». Но всё не получалось со временем. Была там однажды, очень давно, с родителями, в несознательном дошкольном детстве.
Бежали годы, даже десятилетия. Всё не хватало времени. И вот девяностые. Мы с друзьями, проехав степями мимо изумрудного бархата озимины, сворачиваем с трассы и оказываемся на маленькой сельской дороге, которую охраняют высокие пирамидальные тополя с шумными кронами. Вокруг бушует май. И о чудо, прямо на дороге, по выбоинам и ямам разгуливают пышные золотистые фазаны, воркуют, клюют зерно. Заповедник закрыт – выходной день. Мы расстроены. Я приглашала своих гостей – филолога Любу Исаенко с семейством в далекое для них путешествие именно для этого. Для посещения хутора «Надии». И вот не сложилось. На подворье в кронах огромных дубов носятся стремительные белки. Дети наши притихли.

Но вдруг как из-под земли появляется сторож. Нам открывают музей Ивана Тобилевича. «Я вам ничего не расскажу, почитаете сами… Если что-то хотите пожертвовать на музей… Там в конце скринька».
Проходим тихими комнатами… Портреты братьев Тобилевичей, книги Арсения Тарковского, рисунки к фильму «Андрей Рублев» – Андрея Тарковского. Отрешенно стою на берегу маленькой Саксагани. Вспоминаю детство. Бесконечные скучные знойные дни. Свою неприкаянность. Свою ненужность и непричастность. Заоблачно далекие из прочитанных книг и журналов Москва, Венеция, Канны. Какими же они казались недосягаемыми… А рождалось всё здесь. В двадцати километрах от моего дома. Среди этих ветров и степей. Может ли такое быть? Может, я сплю? Я даже представить себе не могла, что существует какая-то общая, выведенная из рассветов, молний, древесных крон, беспокойства и напряжений формула. Такими они были космически далекими. Я и сейчас сомневаюсь… Имею ли я право прикасаться к ним. К их трудным судьбам. Может, это спекуляция на славных именах ушедших? Но меня несет. И я больше не могу прятать в себе это счастье сопричастности. Мне надо рассказать, спеть, выкрикнуть об этом. И я снова зарываюсь в прошлое. Ворошу горы книг и старых фотографий…

***

Ну вот, кажется, и всё. О кино, поэзии и драме. Но неожиданно открываю журнальную страницу, а там интервью с Богданом Жолдаком. Одним из самых роскошных, ныне живущих Тобилевичей. И его емкое: ”…Там стояли, як стіни, питання. Такі, що коли відповісти, то стоятимуть відповіді...”
Так что заканчивать опус об этом необычайном культурном клане еще рано.
Ибо шествует сегодня по Европе новое театральное диво. Гениальный украинский режиссер. Со своим грандиозным лозунгом: «Я Чингис-Хан! Я Наполеон! Я пришел вас покорить. Вы все будете смеяться и плакать так, как я вам повелю! Я! Андрий Жолдак! Тобилевич IV».

Андрей ...