Осенний призыв

ЧУЖИНКА

Як сніг одійшов і черешневий цвіт одів’яв,
Чужинка прийшла із давно позабутим ім’ям.
Худа і бліда, і чорнява, а скільки їй літ?
Блукає світами відтоді, як створено світ.

Як гостя незвана, зайшла до оселі вона,
та жінка незнана, що зветься в народі — війна.
Залишилась на ніч, а вранці знялась — і на Схід,
і друг мій сердешний підвівся за нею услід.

Високий і статний, волосся його, наче шовк.
Не кликали — він без наказу за нею пішов.
Як сотні і сотні ішли у годину лиху,
Аби зупинити її на одвічнім шляху.

Стотисячний стогін над містом застиглим луна.
Як іній до скла, так і я приросла до вікна...

— О, як ти, мій друже, не вгледів у тому вікні,
як сумно, як темно, як холодно було мені?
Була синьоока – тепер сивоока повік,
і коси мої золотаві біліші за сніг.

— Не плач, моя люба, радій серед квітів і трав.
Я жінку вночі наздогнав, я її обійняв,
притиснув до серця, на землю упали удвох.
І бачили це тільки зорі грудневі і Бог.

Я маю чужинку, що вкралась до мирних осель,
Відвести подалі від наших стражденних земель.
До самих небес без спочинку нам з нею іти,
бо там, де вона зупиняється, ставлять хрести.

Радій, моя люба, черешневий стелиться дим.
У серці твоєму живому зостанусь живим.
Не я обираю той шлях, що судилось пройти.
Щоб неба дістатись, у землю потрібно лягти...

МАЛЕНЬКИЕ ХРАМЫ

Тянется губами, пробуя простор,
как младенец к маме — к облаку собор.

Камеры, экраны поверните вспять:
маленькие храмы учатся летать,
не сбиваясь в стайки, за один заход
уловив, как чайки, бреющий полет.

Чудом огорошен, крестится народ:
вдруг собор подросший ветром унесет?

С нашим ли везеньем верить чудесам?
Снег летит на землю, храмы — к небесам.

Дымом пахнут ветер и февральский день.
Пуль на белом свете больше, чем людей.

Волевым усильем ни один из нас
так не вскинет крылья, как иконостас:
ввысь — из загражденья, из яремных ям, —
как сопровожденье чьим-то сыновьям.

РОЗМОВИ

Лесі Литвиновій
1
За мить у вирій вируша
лелечий полк, братова сотня.
Мов оглашенна та душа —
не розуміє, що самотня.

То озирнеться навкруги,
то пір’ячко гойда в долоні.
Життя забрали за борги
Усіх байдужих і сторонніх.

І тим, кого взяла доба,
затісно в човнику Харона.
Та бачиш, братику, юрба
сама шикується в загони.

Лише зміцніли у журбі.
Твоя кохана задля миру
Несе із Польщі на собі
Важку броньовану офіру.

2
Хоч сум залишився — безмежний,
та сумнів щез — як не бувало.

— То що ж так, сестронько, бентежить?

— Я жінка — я роблю замало.
Шукаю кошти — лікувати
того, хто не шукав рятунку,
шукаю біженцям притулку.
Мене не візьмуть воювати.

А брат озветься: «Пам’ятати —
Теж зброя. Вищого ґатунку».

ОСЕННИЙ ПРИЗЫВ

1
От рябиновых лампочек мал обогрев.
Ветер вести разносит:
мол, опять заунывным дождем обо мне
завершается осень.

Это ветер чудит подшофе у ворот
и на проводы кличет речисто.
И как в прежние годы, из ближних дворов
прилетают надежные листья.

И слетаются листья на нашу беду,
и привычно столы накрывают в саду,
и проселок, до боли постылый.
И стоят холода, не таясь, на виду,
а к столу не подходят, вестимо.

Все стоят и стоят у ворот холода,
в кулаке зажимая повестки.
И твердит невпопад, леденея, вода, 
что до первого неба рукою подать,
а седьмое — искать бесполезно.

Снег придет, как Христос, — по воде, по грязи.
Что же не унимается ветер?
Будто страшно ему: под осенний призыв
подпадут старики или дети,

что родных, на дорожку целуй, не целуй, —
в самоволку не пустит Всевышний.
Дождь идет, оставляя в глубоком тылу
наши клены и вишни.

2
В декабре что ни дом — полевой лазарет:
подорвалась ангина на минах миндалин.
Скоро в белом халате придет назорей.
Он приходит всегда, даже если не ждали.

Ветер стих — вот и он позабыл обо мне.
Клены по небу пишут прошенье о чуде.
И приходит во сне ослепительный снег
и в соседней, родильной, палате ночует.

ДЫМ

Что сгорело дотла — обернется потом
уцелевшим теплом в топке солнцеворота.
Где-то мечется дым над открытым костром,
прикрывая собою огонь желторотый.

То ли с возрастом ищет опоры душа,
то ли дождь приманили тоской приворотной,
только дым от огня — ни на миг, ни на шаг,
будто рано его оставлять без присмотра.

Догорело — но это еще не конец,
дождь приходит — и дышит ровнее суглинок.
Только мечется дым, как безумный отец,
за минуту до «Скорой» теряющий сына.

Ни случайных людей, ни попутных богов —
только зыбкое, мерное мировращенье.
Дым уходит туда, где родится огонь,
переждать холода до его возвращенья.

РОДИНА

Держава ли, единая страна...
Скорее, пядь земли на белом свете
есть Родина — то место, где у нас
с тобой еще, конечно, будут дети.

И в глиняном окопе, где отряд
зимует, позывных не раскрывая,
есть Родина — то место, где тебя
я днем и ночью жду, не уставая.

Пусть по трубе слезоточивый газ
дойдет быстрей, чем кровь до капилляров,
есть Родина — то место, где о нас
возносят просьбы Богу капелланы.

Чуть позже нас прилюдно очернят,
но лють и нелюдь не сильны над нами,
пока есть в мире место, где меня
привычно называешь ты — «родная».

И оттого, что любишь и любим, —
когда схлестнутся недруги и други,
ты будешь, мой родной, неуязвим
для пуль голодных, рыщущих в округе.

* * * 

Оттого, что кромешно при свете и зябко в ночи,
о живых, что о детях, — с теплом или вовсе молчи.
Оттого, что в ночи — безутешно, при свете — нельзя,
согревая в кромешной того, кто ослаб и озяб.
Он ослаб, но не сломан, он смертен, не смей на потом.
О живых, что о мертвых, — ни слова, но тоже с теплом.