«После печей Вавилона…»

Из немоты 
    
после печей Вавилона
за переправой
уцелел единственный дом на площади непонимания
едва различима пауза в хоре невозвращений
доступна одна только скорость – новой невстречи

след самоходного посоха
сытость последнего взгляда
сорок четыре ущелья срослись в ожидании эха

видеть нельзя, не пытайся
видишь: нельзя

ледяные скульптуры воды
уложены в серый макет междутравья

но можно очнуться там, где приземистый север предместий
выйти наверх за миг до эксгумации радуги
можно родиться от голода тех, кто уже не вернётся
именно от них, поимённо
только там

где два бемольных полена
две бессонные клавиши в пекле мелодии
драпирующей тень от единственно верного облака
на твоём запястье

Из иудейского: затерянная песнь 

Ева всегда подаёт патроны
когда он расстреливает мир

на выжженных землях верней приживается новое
затопленные пашни дают до четырёх урожаев
четырежды по четырнадцать раз подряд
стебли выпрямляются, наливается мякоть
земля рожает – её суставы болят –  
от затёртой пылинки до исполинского древа

что дальше, милый?
от Адольфа и Евы
является первенец в инородную стынь
ногами пробует мир, перебирает
пустота над ним деликатно склоняется – Каин
не молчи
здесь никто ничего не знает
криком поможешь делу, вечному делу пустынь
здесь пока ничто ничего не значит
лишь одна, в прожилках, бледная синь
бронзового соска

постой, не сейчас...
останется навсегда то, о чём не скажешь иначе

(в небе колодца на миг зависает тень от плевка)

но главное вот что: река
о том, что она – вода, никогда не узнает
в песке наваждений роясь, бесконечно смывая
всю материнскую соль, все изгибы вирсавий
тёмное лоно её не впускает чужих

о нет, не так, погоди… легконогая жизнь
может ли по себе 
хоть что-то 
оставить?
жало слепого дождя, беспечность желаний
тянущая до прозрачности не уловить 
лето
летящее хлопьями 
остроконечного лая
свет
в ресничные щели 
выложенный ломтями
чёрное молоко 
волос 
твоих
Суламифь

* 
снаряд проходит зеркало насквозь
не отражаясь на пересеченье
синхронных полусфер, вращая ось
срезающую их прикосновенье

и полдень проникает в зазеркаль
от амальгамы памяти истёртой
на новых заострённых лепестках
щадя живых и добивая мёртвых

Из греческого: сапфо 

Знай же, что опять расставляла тени 
близкие, попарно, на крови с мёдом. 
Правою струной подмешала в песню 
восемь уловок, 

левой же брала новый тремор сердца 
для отдохновения, внутривенно. 
Девочки танцуют – должна и Сапфо 
выдержать соло. 

А восходит ночь, наполняя кровью. 
А луна вливает свой мёд небесный. 
Лишь обломок света, ступенька в храме 
у Несравненной 

я всегда была, и сейчас не время 
изменять условье – на то и боги, 
а они молчат. И сегодня в полночь 
к нему бегу я. 

Но терпи, Алкей, терпи, всё не вечно, 
и ревность тоже 

Из греческого: алкей 

Читай меня чаще, милая. 
Слышишь ли хохот Эриний? 
Видишь: паденье пера на излёте строки. 
Недоверие птица безликая, 
ни рассвета не знает, ни крыльев, 
столько лет укрывается в листьях, 
появляется вмиг. 

О, конечно, не столь откровенно, 
как изменчива кожа твоих настроений, 
и дрожит бахрома окантовки радужной 
в момент зарождения лжи. 

В этом – холод реки, что отвесен, 
и стрела, что несёт последние вести. 

А родиться вновь – всё равно, что песню сложить: 

«Если бы не ведал твоих ущербов, 
как своих – не знал бы: так песни Сапфо 
неуклонны, как её сердце бьётся, 
по трафарету. 

Помнишь, у меня тоже было сердце 
слева, для тебя наполнялось светом – 
ты ж его взрезала сырым, без специй. 
Веришь, то было 

каменная боль: аппетит приятный, 
с завтраком тебя! Вырастить два новых 
мне пришлось – там нет твоего, их кормит 
светлое небо». 

Так читай меня чаще, милая. 
Что бы там ни текло, вопреки погоде, 
седина алкогольных промилле 
не меняет сухую галантность ухода 
на желание плакать свободой 
от бессонной игры. И претит условность. 

Всё, что есть – теорема о ливне 
меж Несметным Продолженным и Настоящим. 
И любовь, невесомая клинопись. 
И возможность – смеяться, где прочие плачут. 
Беззаветная брошенность лилии 
в лиловатую дрожь эпоксидной чащи. 
Ты должна ещё петь что-то, милая. 
Читай меня чаще

*
Обрушившие пять Эльбрусий
над пропастью идут в шестую.
Сожжение мостов – иллюзия.
Мостов вообще не существует

Из римского 

«Мой Фабулл, ты, верю, здоров, как прежде, 
и беспечен столь же. Пишу под утро,
отложив пергамент эллинских песен.
Хороши же были! Мы, впрочем, тоже.
Кланяюсь тебе от Лесбии дивной,
что сопит во сне тихо и морщинку
новую давит – а Катулл, ты знаешь,
верен дружбе старой», – хрустнуть спиною,
распрямляясь от долгого сиденья.
И, склонившись, целовать нежно локон
выпадающий – он будто изваян –
трогая лицо с треснувшей губою,
улыбнуться, что-то смахнув у глаза:
«...ну а так, Фабулл, всё идёт как надо.
Если навестишь, счастливы мы будем,
Лесбия и я. Мы бы в гости сами,
только ведь война в стране теперь, так что
не грусти – в этом году не приеду…»
И, закончив, растянуться всем телом,
утыкаясь в Лесбин чуть располневший 
переход бедра, не смутить сон чуткий,
застывая мрамором… Обернуться,
ощупью нажав телефона кнопку,
запустить его в левый угол склепа

Из триптиха 

ты понимаешь, я не верю в то
что сотворенье глаз – игра в лото
оркестры не играют в "тише-тише"
но тени заползают на чердак
и пьёт с руки недоуменье – так 
и долгожданный дождь бывает лишним 

привет, ночное зрение Дали
у моря застарелый целлюлит
и три сезона откровенных платьев
и пятитрубный, раздвигая льды
опаздывая в старые следы
гудит – чем пятитрубней, тем нескладней

бери пример: движения огней
стирают отражение своей
рукой, не растворяя в жили-были 
а телескоп гадает по луне 
несбыточных известий – их извне 
забрали, не оставили, забыли 

а что осталось – наполняет сеть
того, за что осталось умереть 
но лето собирается под флагом 
у завтрашней строки: она была 
как вечер – виноградная смола 
до времени утратившая влагу 

а всё, что будет, застывает ниц 
о сердце спотыкается альтист
в безумной теме не найдя улова 
и откровение – безглазый сфинкс
по голосам разбрасывая птиц 
загадывает сказанное слово