«Шорты в заплатах, травинка за ухом...»

Шорты в заплатах, травинка за ухом.

Бабка Зулейка окликнет: Заинька!

На полурусском присвистнет: Олинка!

А на верёвке у бабки – облако

сушится вместе с атласным лифчиком,

и не понятно, что больше – лишнее.

Кошка сидит у конюшни в ступоре,

чашку разбила с вареньем тутовым.

Чешутся кони боками дряблыми.

Кошка в тутовнике, кони – в яблоках.

 

***

Кажется, осень?

Кажется, очень

черным по синему выписан крендель,

красным по серо-

зеленому крендель

над козырьком обрусевшего сэра,

над мокасинами из вельвета.

По-левитански прибудет январь

  – хуже, чем поезд, –

притопчет, приглушит,

перечеркнет небезгрешную

повесть

об ипостаси, которой и нет

вовсе,

по крайней мере, снаружи,

с нашего бока, по крайней мере.

…Станешь на печке уныло емелить,

Сон не убудет – зевай – не зевай.

 

***

 

Выдуваешь губами пар

на па?ру

с люками на проезжей части,

слушаешь, как набухает воздух.

Воздух, который

станет птицей,

белой,

взъерошенной,

но  сначала –

бездной

невысказанных  и горьких. 

Все потому, что больное горло.

Все потому, что  под горлом – сердце.

Все потому, что под сердцем – голо.

 

Катятся тени  с  подлунной горки,

ветер следы на снегу качает.

 

***

 

В сумке снежинки и сказки Гоцци,

всуе  помянешь ушко иголье 

и  неприступное божье царство.

 

Спрячешься в норку – и будешь счастлив,

Спрячешься в строчки – и будешь частью

тех беззастенчиво безучастных,

тех, существующих параллельно.

 

Между озябших еловых веток.

Между фонариков новогодних.

 

 

Случай в столовой

Как в приторном смысле проточное слово,

Вода растворилась в вишневом варенье,

Висели баранки в безвкусной столовой

Над розовым профилем рыбы-морены.

 

«О мори мементо!»  – сказал ты в полтона,

В полтопота такт отбивая под стулом,

Постукивал где-то железный поддонник

О тонкую водопроводную струйку.

 

Ступеньки в столовке вели в бесконечность,

Конечно, в нее, – а куда же иначе?

И ты мне сказал, что платить тебе нечем

И что это тоже чего-нибудь значит.

 

***

 

Звук становится светом, если

вместо гаммы выводишь спектр.

Пихты – это немного ели.

Море – это немного пена.

 

Пепел был бы цветнее, кабы

сквозь него прорастали маки.

Мекка – это уже Кааба.

Точка – это уже прямая.

 

***

Пыль на тахте,

на тарелке –

урючинки с солью.

Сонные ослики

солнце качают ушами,

шаткая тучка –

неловко впечатанный смайлик –

лыбится горько.

А в горле 

приспущенный шарик,

шарик воздушный:

вдохнешь – и лети куда хочешь.

Тикают ставни,

а может, кузнечики.

В сточном

арыке

булыжник,

как прочерк,

проставлен.

 

***

Ты в карты гадаешь на кукольный домик

с медовым карнизом под млечною далью,

ладьей костяной вместо стража седого

и перечнем прочих наивных деталей.

 

Там девочка спит, завернув в одеяло

алеющий свет над густой вереницей

корабликов вдоль городского канала,

Харлема, Варшавы, Венеции, Ниццы.

 

Кривится, забытый – в углу? в упокое? –

копеечный клоун из желтого шелка.

Заблудшая муха в проеме оконном

зудит и рядится в разбухшую щелку.

 

***

Если музыкой –  

красный след

по щеке,

по щепотке соли –

уже не горько.

Не железный год

 – или век, –

но Город,

где иллюзии,

как на счетчике,

нарастают

пластами

в колючий долг:

не заплатишь – отключат

от ноты «до»

до последнего стука

в запястьи.

 

***

А ребенок живет в облаках

и калякает странные знаки

на изнанке ковра,

в узелки заплетая шарады.

Мальчик что-то решает,

но он слишком мал и наивен,

ему снятся веселые ивы и красные каллы.

Он чихает от пыли,

пыльцы

и шерстинок, снующих в тумане,

теребит на себе  непомерно широкую кофту

и не знает:

Куда закатился голубенький шарик?

И все шарит кругом,

и не может сыскать,

и обиженно хнычет.