Стихотворения

 

ШУТ

                                       Тащитесь, траурные клячи!

                                       Актёры, правьте ремесло,

                                      Чтобы от истины ходячей

                                      Всем стало больно и светло!

                                                                                 А.Блок

 

Как ходили скоморохи

По окрестным деревням,

Смехачи да выпивохи,

Поглядеть – и стыд и срам.

На базаре в балагане

Среди них кривлялся шут,

Не щадил чинов и званий,

Не боялся, что убьют.

И январской ночью поздней

Мановением перста

Сам Иван Васильич Грозный

Повелел схватить шута.

Привезли к царю в хоромы.

В колпаке, горбат и хром,

Шут сказал:  «Вот я и дома!

Послужи-ка ты шутом!»

Царь раскрыл широко очи,

Пена лезет изо рта.

А горбатый шут хохочет:

«Надевай колпак шута!»

Жмутся робкие бояре,

Сам Малюта начеку.

Шут сказал:  «Вот я и барин!»

И запел: «Ку-ка-ре-ку!»

В шутовскую образину

Грозный царь плеснул вина:

–Пусть расправят братцу спину,

Коли царская она!

Царь смеётся, ржут бояре,

Громче всех хохочет шут…

Палачи в глухом амбаре

Горб его плетьми секут.

 

 

МОСКОВСКИЙ ТРАМВАЙ

 

Трамвайчик бежит, громыхая,

По улочкам старой Москвы

Сквозь кипень цветущего мая,

Сквозь плеск тополиной листвы.

 

Швыряет его, работягу,

Как катер, с волны на волну,

Меж Сивцевых Вражков, оврагов,

Кормой окуная в весну.

 

Церквушка, забытая Богом,

С травою меж каменных плит

И солнцем на стёртом пороге,

Старушкой убогой глядит.

 

Плывём мы в грядущее лето,

В немыслимый птичий прибой,

И век девятнадцатый где-то

В тумане плывёт за «кормой».

 

Но вдруг обрывается резко

Туман – и врывается

                                  жизнь

Средь говора, грома и плеска

Ракетой,

                    нацеленной ввысь.

 

 

РИСУНОК В КАФЕ

 

Кто-то пел и грустил

Возле рам запотелых,

Кто-то пальцем чертил

Неумело, несмело.

 

Вился струйкою дым,

Жались зябкие плечи…

И остался один

На стекле человечек.

 

Неказистый, чудной,

Только это не значит,

Будто он не живой:

Присмотритесь – он плачет!

 

У стеклянных витрин

Я хожу, будто пьяный.

Почему он один,

Человечек мой странный?

 

Город тонет во мгле,

Город судьбы стирает…

Мой двойник на стекле,

Как живой, умирает.

 

 

   КАРАВАЙ

 

                 На самом заветном месте

Высокой русской печи

В квашне колдовало тесто:

–Будут вам калачи!

     И мы, разомлев от жара,

     Слышали в полусне,

     Как поднималась опара,

     Ворочаясь в тесной квашне.

Мы верили в праздник упрямо,

О хлебе мечтали в ночи!

Мы знали: поднимется мама,

Заслонкою звякнет в печи…

     И разом проснулись, словно

     Кто-то тряхнул нас: вставай!

     Дымился на жаркой жаровне

     Поджаристый каравай.

Он был небывалого роста,

Румяный, дышал теплом…

В избе по-домашнему просто

Сидели бойцы за столом.

     И мать суетилась: «Голодные!

     Хлебнули вы через край…»

     И лёг в вещмешки походные

     Разделенный каравай.

Ушли. И за низеньким тыном

Позёмкой следы замело…

Но было солдатским спинам

От нашего хлеба тепло.

 

 

 

   СВИСТУЛЬКИ

 

В берестяной шкатулке

Лежат у тёти Мани

Три скромные свистульки –

Три скорбных поминанья.

 

Вот эту сделал Мишка

Из ветки бузины.

Весёлый был мальчишка,

Да не пришёл с войны.

 

А эту сделал Коля,

Он на год был моложе.

В чужом, нерусском поле

Лежит, сердечный, тоже.

 

А самый младший, Владик,

Что был смертельно ранен,

Свою свистульку сладил

На день рожденья Мани.

 

В селе живёт  старушка

И пенсии не просит…

Заветные игрушки

Порой к губам подносит.

 

Прервётся вдруг дыханье,

Покатится слеза –

И слышит тётя Маня

Сыновьи голоса.

 

 

                   АЭЛИТА

 

Я в детстве жил мечтою скрытой,

Что в небе есть далёкий друг

И что однажды Аэлита

Ко мне слетит на землю вдруг.

 

     И я лежал, вихрастый, в поле,

     Среди цветов родной земли,

     И мне видения до боли

     Глаза мальчишеские жгли.

 

И вдруг одна, без всякой свиты,

Презрев космический уют,

Ко мне спустилась Аэлита,

Гася капризный парашют.

 

      Всё было в ней светло и ново,

      И помнятся мне до сих пор

      Её глаза, улыбка, слово –

      И неба синего простор.

 

О как же мне хотелось верить

В неё, посланницу небес!..

Но самолётик из фанеры

За ближней рощицей исчез.

 

     Ах, Аэлита, сон чудесный,

     Царица звёздного огня!

     Мечта о женщине небесной

     Всю жизнь преследует меня.

 

 

ЦАРЬ И ЗОЛОТАРЬ

 

Говорят, когда-то встарь

В государстве оном

Жил весёлый золотарь,

Возмутитель трона.

   Он по улице ночной,

   Сосчитав все кочки,

   На кобылке вороной

   Проносился с бочкой.

И сиял в огнях чертог –

Царский, двухэтажный.

Вот в него-то ветерок

И проник однажды.

    Царь стерпеть того не смог

    И, пошмыгав носом,

    Кислым голосом изрёк:

    – Кто смердит без спроса?

Знать опешила, молчит,

Ну а царь сердито

Топнул ножкой и кричит:

            – Ты ли, князь Никита?

Вздрогнул князь и в ноги – бух!

–Государь мой! – слёзно

Молит. – Я не портил дух!..

Объясняться поздно.

    Уж писец строчит указ,

    Что-де в царстве оном

    Объявляется тотчас

    Дух сей вне закона.

Князь казнён. Слезинку царь

Промакнул платочком.

…А весёлый золотарь

Катит с новой бочкой.

    Царь на троне золотом

    Зло поводит носом:

    Кто-то нынче за столом

    Вновь…того…без спроса?!

Царь, прищурив левый глаз,

Правым водит оком:

                       – Тит боярин, мой указ

                                     Ты читал высокий?

 

   Двор бледнеет и молчит.

   Ну а царь сердито

   Топнул ножкой и кричит:

   – Уведите Тита!

Тит казнён. Слезинку царь

Промакнул платочком.

…А весёлый золотарь

Катит с новой бочкой.

   Лошадёнку привязал

   У крылечка мигом,

   Да и лезет в тронный зал

Дошлый забулдыга.

Краем уха слышит царь –

Матерится кто-то.

                    – Кто там?

          – Царь! Я золотарь!

           Прибыл за расчётом.

   Потому как ваша знать

   До еды охоча,

Золотишко убирать

   Не хватает мочи.

Думал стражу кликнуть царь,

Нос зажать платочком…

Да владыку золотарь –

С головою в бочку!

 

ОЛЕНЬ

 

На холме, по-над степной дорогой,

Раздувая ноздри, весь – порыв,

Он стоял, прекрасный, тонконогий,

Облака рогами зацепив.

 

Здесь гнезда не строит даже птица,

Пахнет серой жёсткая вода…

Как же мог от стада он отбиться

И прийти в солончаки, сюда?

 

А вокруг от гула степь дрожала.

Округлив тревожные глаза,

Слушал он разрывы аммонала,

Верно, думал – первая гроза!

 

Рядом останавливались «МАЗы»,

Застывали в воздухе ковши.

Любовался им народ чумазый,

Улыбаясь зверю от души.

 

Остывали, чуть дрожа, моторы,

Догорал за степью пыльный день…

И стоял над рыжим косогором,

Как из бронзы вылитый, олень.

 

            НА СМЕРТЬ АЛЕКСАНДРА ТВАРДОВСКОГО

С трибун – о смерти праздный разговор…

А он лежит, воистину безгласен,

Но сила слов его ещё в запасе,

Хоть смерть уста закрыла на запор.

Нам не дано всей истины узнать

Свершившегося – это ль не утрата?

Хороним, хороняся виновато,

Как будто может он из гроба встать,

Чтоб вновь начать суровой жизни повесть,

В которой смерть – случайная черта…

И мы стоим, не раскрывая рта,

Как будто бы свою хороним совесть,

Как будто бы хотим её зарыть,

Отгородясь сырым холмом могильным…

Но не настолько, право, мы всесильны,

Чтобы, зарыв её, тотчас о ней забыть…

Ещё в дороге траурный кортеж,

Ещё он молча едет по столице,

Ещё в испуге ждут иные лица:

Смятенье душ не выльется ль в мятеж?

Ещё снимают в профиль и анфас

Заплаканных старушек и студенток,

А он уже как контур монумента

Стал проступать, от праха отделясь.

Я слышу: под чугунным башмаком

Земля прогнулась, медленно пружиня.

О снежный холм в цветах,

Российская святыня!

Коснусь тебя разгорячённым лбом…

                   Казнит поэтов ненасытный век,

 Стремясь их души по ветру развеять,

 Но розы, кем-то брошенные в снег,

 Как капли крови, стынут, багровея.

Не зарастёт народная тропа!..

Но нам торить не тропы, а дороги!

И даже мёртвых нас боятся «боги» –

Распятых у позорного столба!

 

                       ВЕРТИНСКИЙ

 

В концертном нетопленом зале,

Где плюшевых кресел ряды,

Стоял он один у рояля,

Как будто у края воды.

 

Стоял, улыбаясь и хмурясь,

Глядел с удивлением в зал,

Где только что маленькой бурей

Оваций народ бушевал.

 

Осколок далёкого мира,

Поэт, эмигрант, пилигрим,

Он был петербургским кумиром,

Ему аплодировал Рим.

 

И мы, его новые внуки,

Пришедшие слушать певца,

Глядели на бледные руки,

Пергаментный отблеск лица,

Полосочку белой манжеты,

                На чёрный изысканный фрак…

 

В разгаре военного лета

Россия вернула поэта,

Чтоб верил ей бывший чужак.

 

Поверьте, Вертинский, поверьте!

Но сердце поэта болит:

И цензор сидит на концерте,

И пресса молчанье хранит.

 

 

 

 

ТАЛИСМАН

 

Скажи, Осман, кто у тебя купил

В турецкой лавке этот перстень вещий?

Кто понял тайный смысл бесценной вещи

И талисман поэту подарил?

 

…И в чёрный час, когда на Чёрной речке

К тебе спустился вечности туман,

На белом снеге золотою свечкой,

Тобой хранимый, вспыхнул талисман.

 

В нём были Бессарабии сады,

Одесса и волнуемое море.

И в потускневшем неподвижном взоре

В последний час твой не было беды.

 

И возвратился сладостный обман:

От жажды задыхаясь, как в пустыне,

Ты шёл, курчавый юноша, к графине,

Поверив в свой хранитель-талисман.

 

Но море Чёрное вдруг замерло у ног…

Ни промаха судьбы и ни осечки…

А Петербург шептал о Чёрной речке

И всё поверить в смерть твою не мог.

 

 

 

 

Ах, Украина, ненько золотая!

И чуден Днепр, и вечера тихи,

И, будто чайки белые, взлетают

Над палубой Тарасовы стихи.

 

И края нет днепровской синей шири –

Ушла в туман, за горизонт, земля.

Идёт концерт на крохотном буксире,

Где капитан – что Муромец Илья.

 

Он нас, поэтов, потчует арбузом:

 – Да ешьте вы!

                        В устах богатыря

Слова грохочут, как железо в клюзах,

Когда буксир бросает якоря.

 

Шумит волна, трезвонит рында, сонно

Над берегами теплится заря.

От Канева до пристаней Херсона

Буксир развозит песни Кобзаря.

 

А за кормой то города, то степи…

Доносит ветер запах чабреца,

И слёзы, будто якорные цепи,

Сползают с капитанского лица.

 

 

 

ПИСЬМО В СТИХАХ ИЗ  КОМАНДИРОВКИ

Г.Волиной

 

Искал её, как в зной воды глоток, –

Единственную женщину на свете,

Чтоб за неё быть до конца в ответе,

Искал везде, но всё найти не мог.

 

И был судьбой представлен я к награде:

Ко мне прижавшись тёплою щекой,

Ты даришь жизнь, и счастье, и покой

И сонною рукой лицо мне гладишь…

 

Я нынче там, где жил калмыцкий бог,

Но это расстоянье не помеха –

Ловлю в степи блуждающее эхо,

Похожее на твой далёкий вздох…

 

P.S.

Стихи дойдут лишь через две недели –

Давно страдает отставаньем Русь.

А сам прибуду третьего апреля,

Потом ещё раз –  письмами вернусь.

 

28 марта 1971 г.

 

К публикации подготовила Галина Волина