«Три яблока, один стакан с вишневой...»

* * *

Пора возвращаться в родные пенаты,
Где даты поддаты и мысли пернаты,
Где жизнь на лету и любовь на бегу,
И зимние окна рисуют квадраты
Оранжевым светом на черном снегу.

Пора возвращаться в родные палаты,
Где в белых халатах гуляют пилаты,
Галантно затеяв с медсестрами флирт.
С одним из пилатов, я слышал, пила ты
Из жертвенной чаши этиловый спирт.

Чужие супруги в постели упруги.
Я рад за тебя и за то, что в округе
Чекистской походкою бродит зима.
Ты любишь пилата за чистые руки,
Горячее сердце и холод ума.

Пора возвращаться в родные коммуны.
Не знаю, зачем, и не знаю, к кому, но
Гудит голова, и бормочут уста,
И к деньгам карманы, по счастью, иммунны,
И совесть – не столько чиста, как пуста.

И хочется воздух руками потрогать,
На землю упав, как остриженный ноготь,
И бешеным псом, возмутясь тишиной,
На тени в окне твоем лаять – должно быть,
С похмелья окно перепутав с луной.

* * *

Белы, как борода аятоллы,
сдвигаются накрытые столы,
готовые за тридевять земель
отправиться стремительным составом.
Проем окна зияет, как тоннель,
и вечер ревматическим суставом
заснеженного города хрустит.
Полупустая улица грустит,
сгибая переулками колени,
и фонари мерцают, как слюда,
и тонкими рогами, как олени,
троллейбусы вцепились в провода.
Я всё тут с благодарностью немой
люблю за то, что этот мир не мой,
как всякий мир, ничеен и безроден –
от выдоха до вдоха, от лотка
с подмерзшими цветами до глотка
портвейна в полумраке подворотен.
И будет жизнь по-своему права,
стряхнув меня небрежно с рукава,
как времени налипшую соринку.
А может быть, в тетрадь ведомостей
меня внесет, позвав на вечеринку
в числе иных непрошеных гостей.
Мы выпьем в уголке на брудершафт.
Покажутся созвездия из шахт,
и самая невзрачная звезда
сорвется вниз, отметив, как победу,
мое невозвращение туда,
откуда никогда я не уеду.

* * *

Вид из окна – ненаписанный мною холст.
Здешний пейзаж аккуратен, приземист, толст,
Носит очки и в мелкий узор жилет –
Словом, похож на бюргера средних лет.

В раме становится мир запредельно прост:
В термосе кофе, в тостере зреет тост.
В рюмке на тонкой ножке блестит яйцо
И подстрекает расквасить ему лицо.

Этот слегка порочный, но прочный быт
Десятилетьями, словно гвоздями, сбит,
Собран по крохе, закупорен в хромосомы. 
Масло на тост намазано, молоко
В кофе налито. И жить до того легко,
Что умирать приходится невесомо.

* * *

С ее приходом вечер перестал
быть томным, став двухтомным. В темноте
светился, как магический кристалл,
аквариум без рыб, поскольку те
взлетели вверх икринками огня,
скользнув по ней, приветствуя меня,
переливаясь плавно и певуче
настолько, что кружилась голова.
И нам шептали на ухо беззвучья,
и от волненья путали слова.

А после мы лежали в тишине
лицом к лицу. И улица в окне
плыла, и фонари гляделись прямо,
и, как паук, спустившись по стене,
крестообразно тень оконной рамы
покоилась на нас и простыне.

И пробуя пространство на изгиб,
ватага электрическая рыб
на сумеречных комнатных форпостах,
оранжево светясь, как апельсин,
чертила «мене, текел, упарсин» –
не столько нас пугая, сколько воздух.

* * *

Под вечер не худо мысли созвать на вече.
Плеснуть им немного виски. Добавить льда.
Чем дольше живешь в «нигде», тем сумеешь легче
Привыкнуть к существованию в «никогда».

Текущая жизнь для сохранности вскрыта лаком.
Ее теснота искупима ее длиной.
Кусочек провинции так неприлично лаком,
Что собственный рот захлебнуться готов слюной.

Ты варварски рад, горизонт до костей очистив,
Не чувствовать голод, не ждать никаких вестей
И в сумерках по шуршанью опавших листьев
Угадывать не пришедших к тебе гостей.

Ты веришь не в Бога – ты веришь в свою усталость,
Отчаянным жестом по глади размазав тишь.
И кажется, что осталась такая малость,
Которую без улыбки не разглядишь.

* * *

Мое сердце прошлось, как осенний странник,
по густым полям, по пустым задворкам,
по поверхности лужи, в свой многогранник
заключившей небо, по черствым коркам 
прокаженных листьев, по рваным звеньям
мимолетностей, возданных мне сторицей.
Я хотел, чтобы время рычало зверем,
откликаясь во мне перелетной птицей.
Я хотел быть раздет до последней нитки,
ощущать опасность, предвидеть гибель
и подсчитывать гордо свои убытки,
как ненужный хлам, расточая прибыль.
Я хотел желтоглазой луны лампаду
зажигать под вечер в безлюдном сквере.
И под ней пророчествовать до упаду,
ни на грош предсказаньям своим не веря.
Наблюдая, как мир надо мною меркнет,
и готовый верить, что он несметен,
я себя ощущал до смешного смертным –
потому что, наверное, был бессмертен.