«Я памятник себе…»

Как в Одессе увековечили «память о Пушкине»

«Избавьте меня от Пушкина; это, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишиневе», – умолял министра иностранных дел Российской империи графа Карла Нессельроде в своем письме от 14 мая 1824 года новороссийский и бессарабский генерал-губернатор Михаил Воронцов. Наместник южной окраины государства Российского более не в силах был терпеть выходки «шалуна-поэта», числившегося в Коллегии иностранных дел коллежским секретарем…

«Проклятый город Кишинев!..»

Весной 1820 года 21-летнего Александра Пушкина вызвал к себе «на ковер» военный генерал-губернатор Санкт-Петербурга граф Михаил Милорадович. Герой 1812 года едва сдерживал гнев: «Как вы посмели, милостивый государь, написать свои мерзкие стишки супротив самого Государя? В вас, что – бес вселился?», – метал громы и молнии боевой генерал. – Да я, вас в Сибирь упеку! На каторгу!..»

Но обошлось… Историк Николай Карамзин исхлопотал у Александра I смягчения наказания для «несносного мальчишки». В результате представитель столичной «золотой молодежи» отправился в пределы Новороссийского края, в «проклятый город Кишинев».

Вот только в канцелярию при местном департаменте иностранных дел он явился только однажды, засвидетельствовав таким образом свой приезд в столицу Бесарабии. Скучная бюрократическая работа в захолустье явно не прельщала молодого повесу, привыкшего к бурной жизни Санкт-Петербурга. Его мятежная душа жаждала ярких приключений. И вскоре Александр Сергеевич осчастливил своим присутствием несколько модных, правда, по меркам провинции, великосветских салонов. Отныне жизнь стала казаться ему не такой уж серой и однообразной. Дальнейшее пребывание в Кишиневе проходило под знаками Диониса и Венеры.

В изрядном подпитии «столичная штучка» Пушкин, вальсируя местных барышень на выданье, позволял себе вольности, непозволительные бессарабским ухажерам: шептал на ушко, по его собственному признанию, «рифмованную» матерщину, которую поэт считал «истинным проявлением души русской». А когда жеманные красавицы ему надоедали – Александр Сергеевич отправлялся в публичный дом «мадам Майи», откуда, случалось, не выходил несколько дней, справляя свои «амурные дела» и наслаждаясь «красотой нестрогих дев…».

Как рассказывал И. Липранди, в «кишиневский период» Пушкин «любил всех хорошеньких, всех свободных болтуний». Тогда его донжуанский список пополнили холодная красавица Пульхерица Варфоломей, черноглазая цыганка Людмила Шекора, певица Калипсо, которая, по слухам, была любовницей самого Байрона, а также жена богача Инглези и еще многие другие представительницы света и полусвета. Александр Сергеевич в этом деле не был привередлив…

Естественно, что доносы о «неподобающем» поведении коллежского секретаря ложились на стол начальнику, генерал-лейтенанту Ивану Инзову, едва ли не ежедневно. И лишь однажды тот наказал «гостя из Петербурга» 10-дневным заключением на гауптвахту – за дуэль. Впрочем, добряк Инзов, дабы скрасить заточение пылкого молодого человека, приносил в камеру шампанское и «мадерку».

Но Пушкин умудрился испортить отношения и со своим покровителем, упомянув в «срамной» эпиграмме имя генерала. Не сдержавшись, Инзов пожаловался в столицу…

В июле 1823 года Александр Сергеевич писал брату Левушке: «Я насилу уломал Инзова, чтобы он отпустил меня в Одессу – я оставил мою Молдавию и явился в Европу...»

«Я жил тогда в Одессе пыльной...»

Поначалу в Южной Пальмире, где «все Европой дышит, веет», Пушкин вел себя вполне прилично, как и подобает усердному чиновнику. Он ежеутренне являлся на службу в канцелярию нового наместника Новороссийского края, графа Михаила Воронцова, и терпеливо корпел над переводами на русский портовых «реляций» французских и английских капитанов. За что и получал неплохое по тем временам жалованье – 40 рублей серебром в месяц. Одна беда: пристрастие к карточной игре породило немалые денежные заемы. Через какое-то время Александр Сергеевич оказался должен едва ли не «всей Одессе». Впрочем, поэта подобное обстоятельство мало смущало. Бросившись во все тяжкие, он обнаружил, что «ресторация и итальянская опера напомнили мне старину и, ей-богу, обновили мне душу». И Пушкин уже не сдерживал себя: «Недавно выдался нам молодой денек – я был предводителем попойки, все перепились и поехали по борделям».

Но когда прелести доступных «милых дам» Александру Сергеевичу наскучили, он решил наполнить свой досуг «разнообразностью живой» и переключился на жен влиятельных одесситов.

Первой «жертвой» необузданной страсти канцеляриста-поэта стала «молодая негоциантка» Амалия, дочь венского банкира и супруга купца Ивана Ризнича. По свидетельству современников, в число поклонников Амалии Ризнич, высокой, чрезвычайно красивой брюнетки с длинной косой и пламенными глазами, входили известные польские магнаты Собаньский и Яблоновский. Но только Пушкину посчастливилось находиться у «ложа, где красой блистая», возлежала прекрасная австрийка…

Затем наступил черед очаровательной польки Каролины Собаньской. Искушенная «политическая интриганка», она, тем не менее, попалась в искусно расставленные любовные силки Александра Сергеевича. Да и кто бы устоял перед подобным признанием: «Я испытал на себе все ваше могущество. Вам обязан я тем, что познал все, что есть самого судорожного и мучительного в любовном опьянении, и все, что в нем есть самого ошеломляющего». Длилось это упоенье недолго. Спустя непродолжительное время он пишет одному из друзей: «Моя страсть в значительной мере ослабла, а тем временем я успел влюбиться в другую».

Этой «таинственной незнакомкой» была супруга начальника Пушкина в Одессе – графа Воронцова – Елизавета Ксаверьевна. «Ей было уже за тридцать лет, – а она имела все права казаться еще самою молоденькою, – писал тогдашний знакомый Александра Пушкина Филипп Вигель. – Со врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше ее в том не успевал. Молода была она душою, молода и наружностью. В ней не было того, что называют красотою; но быстрый нежный взгляд ее миленьких небольших глаз пронзал насквозь; улыбка ее уст... казалось, так и призывает поцелуи».

Взаимная симпатия не осталась незамеченной «полумилордом» генерал-губернатором. Желая соблюсти политес и предотвратить неминуемый светский скандал, Михаил Семенович издает циркуляр, которым предписывалось «состоящему в штате моем, коллегии иностранных дел, коллежскому советнику Пушкину… отправиться в уезды Херсонский, Елизаветградский и Александровский и, по прибытии… явиться в тамошние общие уездные присутствия и потребовать от них сведения: в каких местах саранча возродилась, в каком количестве, какие учинены распоряжения к истреблению оной и какие средства к тому употребляются… О всем, что по сему Вами найдено будет, рекомендую донести мне».

Пушкин был вне себя: «Воронцов – вандал, придворный хам и мелкий эгоист…» Но в командировку поехал. Спустя шесть дней язвительный Александр Сергеевич написал лапидарный отчет: «Саранча летела, летела и села; сидела, сидела, все съела и вновь улетела». Разразился скандал. Воронцов доносил в столицу: «…я писал к гр. Нессельроде, прося, чтоб меня избавили от поэта Пушкина…» В Санкт-Петербурге к очередной мольбе губернатора Новороссии прислушались. 1 августа 1824 года коллежский секретарь Александр Пушкин обязывался «без замедления отправиться к месту назначения в губернский город Псков, не останавливаясь нигде на пути по своему произволу; а по прибытии в Псков явиться к г-ну гражданскому губернатору».

А на прощание Елизавета Воронцова подарила поэту перстень – сердолик на золотой печатке с надписью на дневнееврейском. Пушкинское «Храни меня, мой талисман…» – именно о том печально памятном дне… письмо, алфавит