«Злосчастный бал Мавры Котофевны», рассказ

Мой отец Анатолий Николаевич — геолог. Три десятка лет работал в районе сибирской реки Мамы. Несколько лет назад он вернулся из экспедиции с увесистым рюкзаком старых бумаг. Он случайно обнаружил их на охотничьей заимке. Старожилы говорили, что в избушке этой давным-давно жил отшельник. После него остался берестяной короб с бумагами. Он чудом уцелел: пожара не случилось, охотникам писульки ни к чему, а бродягам в эту глухомань не добраться. Отец, сам интересующийся историей и знающий моё любопытство, не поленился лишнюю тяжесть домой тащить.

Наглоталась я пыли, пока истлевающие листы разбирала! Отшельник писал что-то вроде дневника: как день прошёл, кого встретил в тайге, чему удивился. Почерк корявый, еле разберешь. Я уж было бросила глаза трудить, да попалось вдруг прелюбопытнейшее письмо. Больше того, оно привело меня в изумление. Я его переписала. Правда, местами слова стерлись, так я свои по смыслу подставляла. И вот что, представьте, получилось:

                         «Милостивые государи и государыни!

Нижайше прошу произвести ознакомление с сими записками с превеликим снисхождением к моему ничтожному разумению. Взялась я за них, дабы присовокупить к летописи, кою ведет в нынешнюю пору инок Алексий. Скрипит он гусиным пером от молитвы до молитвы, пока не упадёт, скукожившись, на лавку в своём глухом сибирском ските. А я день-деньской при деле: стерегу его убогий провиант от мышей, крыс, бурундуков и прочей таёжной разбойной братии. Однако ж как почнёт инок выводить храповые рулады, берусь за перо я, ничтожная. Неведомо моему хозяину, пожалевшему приблудную драную кошку, что не простой я зверь. Счастливейшие дни своей жизни провела я при дворе светлейшей императрицы Елисаветы, так восславленной пиитом Сумароковым:

                     Во дщери Пётр опять на трон взошёл,

                      В Елисавете все дела свои нашёл.

Вы любопытствуете, откуда сей стишок мне известен? Да при мне пиит в каморке за бальной залой его составлял, бормотал под нос благозвучия. У него же я и письму обучилась. Петру Савичу по сердцу было, когда я на его разбросанных по столу бумагах лежала. А я времени даром не теряла, буковку к буковке в умишке своём скудном складывала. Отойдет пиит по своим надобностям, а я за перо. Долго приладить к лапе не могла, однако ж терпенье и труд всё перетрут. Когда же фортуна повернулась ко мне непотребным местом, решилась я поведать о благодеяниях  матушки Елисаветы Петровны, поскольку ни одна душа, окромя меня, сделать того не сможет. Питаю надежду, что потомкам моё правдивое сочинение пользу принесёт.

Вы, милостивые государи, полагаете, что благоденствовала я при дворе императрицы. Ан нет! Служила я в кошачьей роте, коей поручено было чинить расправу над голохвостыми серыми тварями, расплодившимися в благолепном дворце до невозможности. Хотя я из низкого сословия, однако взята была в царские покои во младенчестве, потому к придворной жизни легко прилепилась. Довольствие отрабатывала, а коли не хватало, восполняла сама, благо добычи было с избытком. Преданность свою императрице доказывать не скромничала, всё норовила возле её кресла помурлыкать да об ноги потереться, отчего матушка меня приметила и сама нарекла Маврою. Потому как обсуждала она с придворными дамами, черна я и к тому же напоминаю ей Мавру – благоверную прожектёра и хитроума графа Петра Шувалова. Та Мавра была первая шутиха-сплетница. Лжею да лестию матушке обман чинила, тем и держалась. Вот уж наслушалась я от неё да таких же сплетниц былиц и небылиц про дворцовые обычаи!

Императрица ум имела мудрый, в батюшку. От него же гренадерский рост, лицо круглое, белое с румянцем. Мудрость же её в том состояла, что ничему не мешала она идти своим чередом. И что же? Без её указов и пшеница колосилась, и коровы жирно доились, и казна пополнялась. Даже университет Михайло Ломоносов с Иваном Шуваловым учредили. А матушка же наша великую свою силу душевную направляла на украшение жизни, поскольку нраву была превесёлого. Получала она из какого-то Версаля списки тамошних праздников и в своей вотчине таковые завела. О, благосклонный читатель! Перо моё бессильно живописать череду балов, ассамблей, маскерадов, куртагов, кои крутились вкруг государыни, яко звёзды вкруг светила. Сама же она была без ума от французских и итальянских комических опер и малороссийских певчих, один их коих, красавец… молчу, молчу. А уж в танцах ей равных не было. Месье Рамбур обучил её менуэту и прочим иноземным танцам, а наша кадриль шла у неё от широкой души.

Забот у Елисаветы Петровны был полон рот. Единая лишь – какое из пятнадцати тысяч платьев выбрать на вечер. Повториться – ни-ни, даже придворным дамам. Когда те разъезжались после бала, им ставили на шлейфы печать во избежание обмана. Сама императрица имела фигуру стройную, потому любила одеваться в мужеское платье. Был случай, когда она повелела свите не в маскерадных костюмах явиться, а чтобы дамы были одеты в мужеское, а кавалеры – в женское. А однажды заметила она, что некая фрейлина имеет талию тоньше, чем у неё. Приказано тогда было сей даме являться при дворе в широком балахоне. А та себе на уме: придумала платья на пружинах. Пока государыни нет, она щеголяет. А то вдруг велит матушка всем дамам обриться наголо… Да, своенравна была государыня!

Любопытнейшее зрелище представлял и сам дворец. Для балов и приёмов – роскошные залы, а чуть в сторону шагни – панели грязью заросли, в окна дует, меблировка скудна да порушена, груды тарелок с объедками. Вонь – хоть святых выноси. На полу дрыхнут гвардейцы и непонятные личности, нужду справляют тут же, так что я, особа чистоплотная, заходить туда отчаянно избегала, хоть мыши там тучами бегали. Бывало, государыня отойдёт ото сна, соберёт за стол гвардейцев, прикажет подать водки или аглицкого бренди да пирогов с морковью. Пьют, песни горланят. Говаривала Мавра, что Елисавета с пятнадцати лет почала к венгерскому вину прикладываться. Немудрено: едва ли Пётр тверёзым дитя зачал, а матушка Екатерина не за грех считала и на сносях приложиться к чарке.

Однако грех мне пересмехать знатных. Я и моё потомство многое роскошную жизнь при дворе имели. Увы! От счастия к несчастию один только шаг находится.

Что быть беде – никакого знамения не наблюдалось. К вечеру того злосчастного дня почали съезжаться во дворец князья, графы, советники, послы, их супруги и фаворитки, а также разные приблудные личности. Так от Петра повелось —  на балах дозволялось бывать лицам всех сословий, только танцевали они за барьером. Бальная зала сияла огнями свечей, кои множились в зеркалах и навощённом паркете.

Бал шёл своим чередом. Вездесущая Мавра собрала вкруг себя приживалок и, видно, команды какие им давала. Сиятельные графы и многомощные министры дела государственные за штофом вина решали, а сами на дам косились. Вот необыкновенные толпы замерли. Императрица! В гвардейской кирасе поверх платья въехала она на золотой колеснице, почала принимать верноподданнические поздравления. Особо приближённым дозволила к ручке приложиться, иным оказывала другие милостивые знаки, а кого и веселообразно целовала. Воссела она на царское место и, как заведено, спросила, кто же сегодня в этой зале самая красивая. Что ж, даже китайские послы признали её первой красавицей. Хотя, крутясь возле них, подслушала я, как толковали они промеж собой: мол, хороша Елисавета, только бы ей ноги покороче, да нос поменьше, да глаза раскосые.

На дворе глубокая ночь царила, а бал не утихал. Государыня третий наряд поменяла, гости раскраснелись от жары, танцев и изрядной выпивки. Признаюсь, голова моя сделалась беспамятна. Хотелось в темноте клубком свернуться, да нельзя – кнутом за обленение огреют.

Примостилась я под креслом Мавры. Вдруг чую что-то неладное. Французский посланник шепчет ей, я разбираю только иные слова: «отцарствовала», «Алексеевский полк на подходе», «скинем в одночасье…» Передал он Мавре записку, а она мимо кармана её сунула! Я смекнула, о чём речь, да запиской той вроде играть почала. Гоню её, гоню – прямиком к царскому месту. Государыня бумаженцию золотой туфелькой было пнула, да одумалась. Велела поднять. Прочитала и нахмурила брови. Из глаз молоньи выпрыгнули. Как вскрикнет она громогласно: «Предатели! Басурманы! Хотите на святой российский престол самозванца или чужеземца посадить? Ужо вам достанется!» Дала команду – и вот уже тащат предательницу Мавру дюжие молодцы. Придворные остолбенели. Но она-то не растерялась! Выхватила у слуги шандал со свечами – и в толпу. Батюшки светы – что почалось! Ор, визг, крики! А огнь уж по стенам пошёл. Всё смешалось. Где князь, где служка – не разберёшь! В дверях застряли, толкают друг дружку, чуть не топчут. По правде говоря, я ничего более не видела, не знаю даже, осталась ли жива моя благодетельница. От дыма и смрада ничего не видела, лапы мне ожгло. Заорала я истошно и скрозь тесноту кинулась в сад. Бросилась, как угорелая, куда глаза глядят. И такую скорость набрала, что проскочила несметное число городов и деревень и оказалась в глухом сибирском ските. Ты, благосклонный читатель, можешь вообразить, в каком смятении дух мой тогда находился!

С великим содроганием чувствительного сердца пишу я эту историю в каморке приютившего меня блаженного Алексия. Сие есть истинное моё мнение, кое я уже без всякой страсти ныне вам представляю. А за штиль мой прошу прощения – мы университетов не кончали».

  P. S. Как прикажете это письмо понимать? Действительно ли к заимке прибился зверь феноменальный? Если так, то кто знает – может, без Котофевны новый дворцовый переворот случился, и пошла бы страна по иному пути?

Сам ли отшельник ли был выдумщиком и сочинителем?

А может, Анатолий Николаевич шутки ради свою мистификацию мне подсунул?