«Серый и Калерия», рассказ

Они жили в столице, на первом этаже старой, но ещё добротной блочной «хрущёвки», на одной лестничной площадке. Он работал на военном заводе, звали его Сергей Сергеич, в обиходе – Серый. Она была переводчицей и женой, потом вдовой журналиста-международника. Её звали Калерия. Серый пытался досадить ей при каждом удобном случае. Встречаясь, они никогда не здоровались. Её это вполне устраивало, а он, напротив, постоянно выискивал повод для нападок. Словно жить без этого не мог. То орал, что её пятилетний сын сотрясает подъезд, стуча мячом о стенку дома; она звала сына и давала соседу в руки легчайший поролоновый мячик, чтобы тот мог убедиться в невесомости «сотрясающего дом» орудия. То спустя день-другой Серый кричал, что этот «паршивец» приводит в подъезд бандитов, и гонялся за малолетками с криком «убью!». Калерия выходила и спокойно объясняла мальчикам, что лучше играть на улице или у них в квартире, где злой дядя ничего не сможет им сделать.
Когда подросла дочь Калерии и превратилась в красавицу, похожую на бронзовую статуэтку, с такими же синими, как у матери, глазами, и её из школы стали провожать до дверей квартиры мальчики-одноклассники, сосед начал вопить, что подъезд – не место для cлучек, что девка вырастает б…ю, а мать не принимает должных мер, видать, сама такая же. Школьникам надо отдать должное: они не удостаивали «чокнутого» дядьку участием в полемике. Иногда откровенно хохотали над его языковыми изысками.
Но однажды не выдержала Калерия. Она вышла из квартиры и, обращаясь к дочери и её приятелю, проговорила нежно воркующим голосом: «Проститутка, хватит здесь торчать со своим хахалем, не тритесь друг о друга, это форменный разврат! – и добавила уже обычным тоном: – Приглашаю вас войти в дом». Все обомлели: дочь, её провожатый и блюститель нравственности Сергей Сергеич (его обличительные речи слышны были Калерии через приотворённую дочерью дверь). Он стоял на пролёт выше, возле почтовых ящиков, и оттуда, как с постамента, во все лёгкие бичевал «развратников», которые, жестикулируя, иногда будто случайно касаясь друг друга, с молодым, слегка рисующимся остроумием обсуждали школьные происшествия. Женщина почти дословно скопировала Серого, но как дико звучали грубые слова в её устах! Серый аж задохнулся. Кто дал ей право его передразнивать?! «Фря хренова... Корчит из себя, мать твою кочан!..»
Подростки в замешательстве проследовали за Калерией, а метнувшийся вниз Серый опрометью скрылся в своей «двушке», желая немедленно рассказать о непотребном событии жене Надежде, дородной и рассудительной женщине, поглощённой в ту минуту эпизодом мексиканского сериала… «Ч-ч-ч-ч!» – замахала она на мужа, и он замолчал, не успев начать. Жена не раз советовала ему отстать от соседки: «На черта она тебе сдалась?» Но муж в этом вопросе категорически противостоял супруге. «Я те рога-то пообломаю!» – думал он о Калерии, которая, по его мнению, в конец обнаглела.
Когда сын соседки поступил в музыкальную школу и стал разучивать по вечерам фортепианные упражнения и гаммы, Серый бесцеремонно звонил в квартиру Калерии с криками: «Кончай бардак! У меня башка раскалывается! Покой рабочему человеку положен или нет?» Калерия выходила к нему и сдержанно объясняла, что ещё только девять вечера и что хотя ребёнок имеет право играть до одиннадцати, он занимается всегда лишь до десяти. Серого больше всего бесила её сдержанная вежливость, абсолютно не похожая на реакцию нормальной бабы, поэтому он не принимал никаких оправданий и не раз грозил устроить соседке «весёлую жизнь на транспорте».
Когда в семью Калерии в праздники или выходные приходила компания гостей и среди них попадались смуглокожие с нерусским акцентом, слегка подвыпивший Серый по-хозяйски усаживался на самодельную дворовую скамью и, дымя сигаретой, объяснял всему подъезду, выходившему подышать свежим воздухом, что Калерия с мужем водят в дом террористов и об этом надо заявить куда следует. Иные поддакивали ему, но должной бдительности не проявляли, впрочем, как и сам Серый. Муж Калерии был родом из Иордании, вид имел «мафьёзный», по выражению Серого, а примерно год назад его, корреспондента то ли какого-то радио, то ли газеты – Серый толком не знал, – убили в Чечне. Похороны были пышные, с венками, оркестром и множеством «забугорных» журналистов. Даже по телевизору показывали в новостях.
Беременная Калерия, вся в чёрном, без кровинки в лице, на людях не плакала. Третьего ребёнка, девочку, она родила через месяц после смерти мужа. Сосед испытал прилив свежих сил. Если раньше он предпочитал «кусать» Калерию в периоды длительных командировок мужа-араба, то теперь разошёлся вовсю.
Женщина несла свою беду с достоинством, стараясь не замечать обидчика. Он тоже порой спрашивал себя, за что так люто её ненавидит. Но ясного ответа не находил. Просто ощущал всем существом, что Калерия не такая, как его жена, как прочие женщины в их доме, да и в округе. Похожих на неё он не встречал на своём веку. Однажды ночью ему удалось подглядеть через неплотную занавеску, как на освещённой кухне Калерия целовала мужа. Эта картина огнём буравила ему мозги…
Детей соседка воспитывала без окриков и шлепков, водила их в театры, во всякие музеи и даже в консерваторию. Одежды её, выходные и домашние, были особенного, хоть и неброского, покроя и всегда очень шли к ней. Её обволакивало невидимое облако неведомых духов. Огромные синие глаза умно и строго смотрели на мир из-под шапки волнистых каштановых волос. Стройность её стана, сохранившаяся и после третьих родов, вызывала кривотолки телесно разбогатевших обитательниц «хрущёвки». Предполагали липоксацию, восточную диету, французские биодобавки. Напрямую спросить решилась только Лидия Римская со второго этажа, прошедшая курс иглоукалывания и похудевшая на три кило. Калерия ответила, что уродилась в мать, такой уж у неё генетический тип обменных процессов, а вообще она делает кое-что из йоги и китайских упражнений для пресса и бёдер, хоть и не каждый день. Женщины ей не поверили: темнит…
Калерия говорила на иностранных языках со своими детьми и гостями, порой играла на фортепиано какую-то сложную, страстную музыку и пела под настроение русские романсы неожиданным в ней низким голосом. Летними вечерами старинные мелодии лились через открытые окна её квартиры и останавливали прохожих, выказывающих одобрение невидимому меццо-сопрано дружными хлопками и просьбами спеть ещё… Словом, во всём её облике Серый чувствовал непонятную угрозу. Соседство этой женщины сулило несчастье – он был в этом убеждён.
Откуда она взялась тут со своим семейством? Прежние соседи, с которыми Серый тоже не шибко ладил, уехали, а на их место вдруг явилось это чудо в перьях с заморским мужем и смуглолицыми, в папашу, отпрысками. Фамилия у неё, правда, была славянская – Балева, имя с отчеством тоже как будто укладывались в норму – Калерия Марьяновна (ну и имечко у её отца – болгарин или серб, чёрт их разберёт!). Мужа-араба звали Набилем, но она почему-то не взяла его фамилию, которую Серый пару раз слышал от почтальона, но не запомнил: язык сломаешь! Носили её фамилию и дети. «Предусмотрительная, – недобро думал Серый. – Маскирует своих выб… (следовало непечатное слово) под русских». Матерные выражения произносил он легко и свободно, потому что привык к ним с малолетства – они как нельзя лучше, кратко и убойно, выражали суть самой заковыристой проблемы.
Когда защитника у соседки не стало, Серый решил, что уж теперь точно раздавит эту «суку» морально и заставит укатить куда подальше. Жить спокойно в непосредственной близости от неё он больше не мог. Пришла пора «военных» действий.
Для начала он решил свинтить колесо с дорогой детской коляски, в которой Калерия возила новорожденную дочь. Днём коляска частенько простаивала под лестницей у входа, прикреплённая цепочкой к перилам. Когда Серый уже заканчивал труды по изъятию колеса, Лидия Римская, внезапно войдя в подъезд, застукала его за этим неблаговидным занятием и, жалея вдову, донесла ей. Калерия позвонила в квартиру соседа. Серый, глянув в глазок, решительно вышел и на вопрос женщины, зачем он снял колесо и не соизволит ли поставить его на место, угрюмо ответил в сторону: «А нечего черножопых рожать, расплодились тут!» Помолчав, Калерия сказала напряжённо: «Другой цвет кожи – не преступление», на что сосед возразил с явным чувством превосходства: «А я черных не люблю, понаехали тут… Катись в Шереметьево со своим выводком, там тебя «Боинг» ждёт!»
О злостной и очевидной порче чужого, притом детского, имущества в тот же день узнал весь подъезд, и Надежда, бранясь, заставила мужа через два дня починить коляску. Серый от обиды напился и при встрече с Калерией обозвал её вполголоса ужасным словом. Оскорбление прозвучало как удар бича. Но она даже не вздрогнула. Поразмыслив, Серый накатал заявление в милицию, чтобы запретили «стучать на пианине» соседкиному пацану, чья долбёжка замучила его, Сергея Сергеевича, слесаря высшего разряда, до полусмерти. Пришёл участковый, попросил заканчивать музыку не позднее девяти тридцати вечера, чтобы уважить ценного работника военного завода. Калерия согласилась, и страж порядка удалился с сознанием исполненного долга. Серый рассчитывал на сопротивление Калерии, на её борьбу за свои права, а она, гадюка, назло ему не стала возражать… «Ну, фря, ты у меня попляшешь!» – бесился слесарь. Но как заставить её «плясать»?
И однажды его осенило: Барон! – единственный «член» её семьи, к которому Серый испытывал что-то наподобие мужского уважения. Барон был здоровенный кот с примесью персидских, должно быть, кровей, судя по длине шерсти и короткому вздёрнутому носу.
Дочь Калерии подобрала его (жена Серого тому свидетель) в кустах цветущей сирени недалеко от подъезда. Ему, истошно мяукавшему, было тогда не более месяца. Безродная тварь, названная Бароном (ну, Калерия! – и тут отличилась, одарив кота несуразной, по мнению Серого, кличкой), вскоре стала баловнем всей семьи.
На сытных харчах котяра отъелся, округлился, его трёхцветная, серо-бело-рыжая длинношерстная шуба отливала шёлком. Уже к году Барон достиг устрашающих размеров и стал грозой местных бродячих и домашних котов. Калерия пристегивала ему ошейник от блох и писала на каждом новом ремешке несмывающееся имя кота и домашний телефон – на всякий случай.
Барон лихо взлетал со ступенек крыльца на маленькую железную крышу, что прикрывала вход в подвал. Крыша проходила как раз под двумя окнами Калериной квартиры. Если хоть в одном из окон была открыта форточка, кот с лёгкостью птицы взмахивал на неё с крыши и спрыгивал затем в родные апартаменты. Если же форточки были закрыты, он орал на крыше басом, требуя, чтобы его впустили, и его послушно впускали в любое время года и суток. Когда поджаривало солнце, он раскидывался на горячем железе, потом уползал досыпать в тень на подоконник, запасаясь силами для ночных бдений.
Если дома никого не было, Барон поджидал своих всё на той же крыше; при дожде или снеге – в подвале. Как только у подъезда раздавались знакомые голоса хозяев, кот давал о себе знать привычно громким и требовательным «мярганьем» – и получал в ответ радостные приветствия возвратившихся.
Иногда Барон проскальзывал в подъезд на лестничную клетку через общий вход, требуя уже у дверей своего жилища, чтобы ему открыли, и мощный «глас» его разносился до пятого этажа. Кот был красив, ухожен, в меру нахален, не боялся собак и не давался в руки. Он провожал по очереди членов «своей семьи» чуть ли не до троллейбусной остановки и следовал за ними на вечерних прогулках, как пёс, лишь время от времени сворачивая в кусты и неожиданно выныривая перед носом хозяев – в ожидании восторженных похвал в свой адрес.
Со временем у возмужавшего Барона появился гарем. Этому способствовали умильные просьбы кошачьих владелиц, желавших получить от своих разномастных мурок высококачественное потомство. Дочь Калерии, потакая местной тенденции улучшения кошачьей породы, носила Барона по разным адресам раз пять в году, остальных невест хвостатый жених добирал сам.
Барона уважал весь дом, так что Серый здесь не был исключением. Побежали дни, недели, уже делала первые шаги младшая дочь Калерии, а Серый всё не мог придумать, как поступить с котом, чтобы Калерии – «под дых»… Решение пришло внезапно, в тот момент, когда в подъезде в начале августа заменили рассохшуюся двустворчатую деревянную дверь на одностворчатую металлическую. Кода на дверь тогда ещё не ставили.
Выходя покурить, Серый давно изучил привычки Барона и даже подкармливал его в отсутствие хозяев. Теперь он стал кидать коту кусочки говядины либо курятины на ступенях подъезда, поближе к новой двери. Старался делать это незаметно для других. Барон, возвращаясь после осмотра своих владений, не прочь был перекусить перед домашним обедом и не отказывался от мяса, считая подношение из рук соседа положенной ему данью.
Барон нередко прибегал домой ранним утром, ещё в сумерках, и как-то раз, когда в окнах зажигались первые огни, Серый, прихватив на всякий случай варёную курью ножку из холодильника, вышел на крыльцо с сигаретой. Оглядевшись, увидел приближающегося трусцой Барона; богатая шуба его колыхалась в такт бегу. Когда кот был уже на крыльце, Серый поманил его съестным и приоткрыл тяжёлую входную дверь. Барон терпеливо ждал, когда вкусная ножка будет брошена на пол. Серый, приоткрыв дверь, кинул её внутрь, в темноту подъезда, и в тот момент, когда голова кота оказалась в узком пространстве между дверью и косяком, резко и с силой дёрнул дверную ручку… Раздался хруст костей – железо раскололо Барону череп. Кот испустил дух в одно мгновение, не успев издать ни звука. Из раздробленной его головы обильно лилась густая кровь, и Серый, почувствовав дурноту, бросился домой будить спящую жену. «Скорей давай, идём!» – трясясь, торопил он. Надежда накинула халат, вышла – и поняла всё.
Крови натекла уже большая лужа. Жена, судорожно глотая слова, сперва велела Серому положить в плотный полиэтиленовый пакет, взятый на кухне, огромное, ещё тёплое тело мёртвого Барона. Потом пакет перенесли в дом, и она замотала его в изношенную цветастую простыню, вложила всё это в старую кошёлку и приказала мужу бросить груз в помойный бак подальше от дома. Сергей Сергеич удалился, кошёлка заметно оттягивала ему плечо. А Надежда вынесла в подъезд ведро с горячей водой и, завязав узлом полы расписанного розами халата, тщательно замыла следы свершившейся казни. Голова у неё кружилась, по спине пробегал мороз. Когда муж вернулся, она встретила его словами: «Чтоб у тебя руки отсохли, гад!» – и зарыдала, сжимая рот ладонями. Серый молчал.
Калерия и её дети ждали кота неделю (он не раз на такой срок пропадал по своим «амурным» делам), но потом стали его упорно искать. Однако никто не мог им ответить, куда девался красавец кот. Многие сокрушались и помогали в поисках, особенно женщины. Стали всплывать какие-то туманные разрозненные детали. Сопоставив их, Калерия в лоб спросила про Барона у Надежды. Та заставила себя улыбнуться и посулила, что Барон скоро объявится, потому как она видела его накануне у магазина через дорогу. Калерия откинула возникшие было тяжёлые подозрения и просияла от счастья: Барона видели! Он жив-здоров, просто загулял.
Но кот так и не объявился, и через месяц-другой поиски утратили смысл…
В тот вечер Надежда решила зачем-то помыть ешё не грязный пол на лестничной площадке: она нередко делала это без всякого принуждения, из одной любви к порядку. Но сегодня ей трудно было наклоняться. Когда она спустилась до нижних ступенек, ей вдруг показалось, что из-под тяжёлой входной двери потекло что-то красное. Она слабо охнула и, зацепив ведро ногой, упала. Ведро тоже упало, вода хлынула, намочив ей платье и бельё. Женщина кое-как, буквально на четвереньках, добралась до своей квартиры, благо та была незапертой, вползла в кухню и, теряя сознание, свалилась на пол. Никто из жильцов этого не видел.
Вскоре Сергей вернулся с работы и сразу почуял недоброе: опрокинутое Надино ведро у лестницы, тряпка в луже воды… дверь в квартиру приоткрыта, свет не горит. «Надя!» – позвал он, войдя в прихожую. Откуда-то слышались пугающе-неразборчивые звуки. Он щёлкнул выключателем, бросился в комнату – никого, прыжком на кухню – жена лежала навзничь возле плиты и как-то нехорошо, со всхлипами, дышала…
Через полчаса её увезли на «скорой» с грозным диагнозом – инсульт. Врачи отвечали Сергею кратко и ничего не обещали.
Он ходил как во сне, мысли путались и разлетались. На следующий день что-то заставило его позвонить в квартиру Калерии: «Спросить хочу…» Калерия не удивилась, и он вошёл в тесную, отделанную светлым деревом прихожую. «Надя моя в больнице… инсульт… а Лёшка в Мурманске… Я ему давно не пишу… Скажи, вызвать его телеграммой или… ждать, когда Надя выйдет?» «Немедленно вызывайте. Если с Надей что случится, сын вам не простит, вы должны сегодня же поставить его в известность, – быстро проговорила Калерия и, сделав паузу, спросила тихо: – Она в сознании?» Серый безнадежно махнул рукой.
Прилетев в Москву с женой и двухлетней дочкой, Алексей дневал и ночевал в больнице возле матери. Надежда, ненадолго придя в себя, узнала его и что-то пыталась сказать парализованным ртом. На пятый день после приезда сына она умерла. Серый запил по-чёрному.
После похорон, когда родня собралась за столом, Серый, шатаясь, выбрался на лестничную площадку и снова позвонил Калерии. Та оказалась дома. Серый поманил её пальцем, женщина неохотно вышла.
– Здравствуй! – сказал Серый и замолчал, дыша перегаром.
– У вас большое горе, – произнесла Калерия.
– Умерла моя Надя…
– Мне очень жаль, очень, крепитесь.
– Зайди на поминки. Зайди, Христом Богом прошу! – Серый тронул её за плечо.

Через четверть часа она сидела за поминальным столом, в чёрном костюме и с чёрной, переливающейся тончайшим люрексом, прозрачной косынкой на голове. Её появление среди родичей Сергея Сергеича и его покойной жены вызвало что-то вроде столбняка. Но Калерия быстро исправила положение: «Позвольте мне сказать…» «Говори, соседка, давай!» – выкрикнул Серый. Алексей, сидевший рядом с Калерией, повернулся к ней: «Тётя Лера, ты же знала маму, тёть Лер…» Слёзы текли по его круглому, как у матери, лицу, он их не вытирал. Оглядев собрание, Калерия негромко заговорила:
– С Надей я общалась не так уж часто, но вполне достаточно для того, чтобы испытывать к ней искреннее уважение. Она была справедливой… и верующей женщиной. Очень любила своего единственного сына. Тебя, Лёша!.. Показывала мне твои фотографии, пересказывала содержание некоторых твоих писем. Очень гордилась тобой. И внучку свою тоже очень любила, и к невестке относилась как к дочери. Тосковала по тебе, Алёша, печалилась, что ты живёшь в такой дали от неё. Надя была добра и к моим детям, одаривала их конфетами, пирожками, которые сама пекла. А какой чистоплотной она была! В квартире идеальный порядок… Она постоянно мыла и чистила наш подъезд, без всякой платы. Просто потому, что не терпела грязи... После гибели моего мужа Надя подарила моей новорожденной целый узел пелёнок, сама их пошила… она была искусной рукодельницей. Дорожка в коридоре, вы по ней шли, – тоже её работа. И лоскутное покрывало на диване, такое диво не каждая женщина сотворит… Жизнь её не баловала, но она умела терпеть и была хорошей матерью… и хозяйкой. Она создала в доме уют, тепло, а это очень ценят мужчины. У Нади было улыбчивое лицо, таким оно и останется в нашей памяти. Прощай, Надя, и прости нас. Пусть земля тебе будет пухом!
Серый заплакал некрасивым бабьим звуком и, прокашлявшись, отсморкавшись, сказал громко: «Когда я помру, обо мне так никто не скажет». Всем стало не по себе: к Сергею родственники усопшей никогда не испытывали «нежных» чувств и считали Надино замужество неудачным. Калерия ещё раз нарушила нависшую над поминальным столом тишину:
– Вы очень любили Надю, Сергей Сергеевич, и душа её всегда будет рядом с вами, вам в утешение.

Серый уговорил сына и невестку остаться в Москве, чтобы не быть одному: одиночество вдовца казалось ему невыносимым. Он был уже год как на пенсии, но продолжал работать по просьбе начальника цеха. Однако после смерти жены взял отпуск на полгода – резко ослабевший организм просил покоя. Уход ему тоже требовался: с Надей он не ведал, что такое каждодневные домашние хлопоты. Двухгодовалая внучка, похожая на Надю, немного отвлекала от тоски. Жена Алексея возилась с дочкой, убиралась, готовила, рассказывала свёкру о Мурманске, о большом белом корабле торгового флота, где работал Алексей. Сергей Сергеич, слегка умерив пристрастие к рюмке, всё чаще стал задумываться. О жизни и смерти. Почему-то о Боге. Покойная жена частенько ходила в церковь, Серый же не помнил, когда был там в последний раз. Но любил куличи и крашеные яйца на пасху. Надя верила, что Бог есть, он всё видит и знает, он самый справедливый и каждому воздаст по делам его, но Сергея это не трогало ни с какого бока. Есть, нет – какая разница? Всё равно к восьми – на работу, заболеешь – в поликлинику, захочешь выпить – в магазин, станет скучно – под боком жена да вот и он – цветной телевизор напротив… Гляди, пока не надоест. Все кругом ругаются, воруют. Безгрешных нет. А Бог-то при чём? Порядки на земле заведены людьми, и каждым движет свой интерес, хоть «бомжом», хоть президентом…
Но после внезапной смерти жены, ничем не болевшей, взрывной волной ударил вопрос, голый и страшный: почему умерла Надя, а не он, Серый? Ведь это он повинен в убийстве живой твари, а Надя не виновата. Если Бог есть, то где же его справедливость? Не может Бог так жестоко поступить – и нет его, значит. Но ускользающая нить какой-то трудной мысли не давала Серому покоя, что-то мешало ему доверять собственному выводу.
Однажды он решил задать мучивший его вопрос Калерии, для чего подстерёг её возле подъезда. Калерия остановилась. Наклоняясь к её невероятному лицу, Серый мрачно спросил:
– Ты женщина умная, скажи мне, за что Бог прибрал мою Надю? Он должен был меня, а не её, понимаешь?
Что должна была понять Калерия, он, конечно, не объяснил. Он не знал, что Калерия обо всём давно догадалась сама: по крупицам правда, хоть и не полная, выписывалась во время поисков Барона, оставалось только соединить всё, о чём свидетельствовали разные люди, да вспомнить угрозы соседа. А после Надиной внезапной кончины Серый выдал себя с головой и продолжал выдавать, сам того, видимо, не осознавая. Вскоре после поминок принёс Калерии дюжину хороших книг, купленных ещё при застое, да так и не читанных. Умолил взять два Надиных отреза («Зачем они мне теперь? Возьми себе, именем покойницы прошу!») – атласный и ситцевый индийской выделки…
Подумав, Калерия сказала:
– Пути Господни неисповедимы, вы это знаете, Сергей. Если ваш грех серьёзен, Бог выбрал для вас ужасную кару. Он приговорил Вас… к жизни, но без любимой жены… В муках душевных… А если бы Он вам смерть послал, вы были бы освобождены от земных страданий. Страдала бы ваша жена.
Сергей вскинулся, мгновенно озлясь:
– Во, блин! А как же ты? Ты-то чем Бога прогневила? И дети твои? Почему Бог сделал тебя вдовой?
– На войне журналисты погибают, как солдаты, мы с мужем знали об этом. Он выбрал свой путь, и я ему не препятствовала… А Бог мне всегда помогал, и теперь помогает, как никогда раньше… Я могла бы вам кое-что рассказать, но... это ни к чему.
Сергей набрался духу и пристально посмотрел в два синих омута – о чём она? «Неужто знает?.. Ведьма!»
Последние слова Калерии относились только к её судьбе, а он мгновенно перевёл их на себя, поскольку его настороженное сознание ежеминутно и со страхом ожидало изобличения…
Время вязло, как в тумане. Какие только мысли не бередили Серого! Самая неотвязная – о Божьей каре. «А что, если ещё раз согрешить? Ведь Бог опять должен предъявить мне счёт! А вдруг он снова не меня, а внучку или сына – того… за мой новый грех-то? Нет уж, хрена… А что как после моего греха ничего не случится ни с кем? Тогда брехня, что смерть жены была посланным мне Божьим наказанием, просто совпаденье вышло: чёрт дёрнул Надю мыть пол, тяжесть таскать, ведро это проклятое… Она весила под 90, давление скакануло – и п…ц! Шалишь, Боженька, я вот устрою тебе проверку. И погляжу ещё, где ты там есть…»
Стал он думать, что бы такое учудить. Надя, помнится, толковала про заповеди Божьи: не убий, не укради, не прелюбодействуй… что ещё? Спросил у невестки – не помнит. Сын тоже то ли забыл, то ли вовсе не знал. А Калерия знала. Записал. Кривился: волы-то откуда и рабы? Во допотопие! И кумир давно уж сотворён один на всех – деньги… А как отца с матерью почитать, ежели отец Серого пил и дрался, а мать всё ему прощала, даже слёзы поротого сына? Устарело святое писание… опиум для народа, как пить дать. «Но – поглядим!» – сказал себе Серый в один прекрасный день, поглядел в окно – и увидел Калерию с детьми. Они чему-то весело смеялись.
Стояло в разгаре бабье лето, нынешнее воскресенье выдалось особенно тёплым. На Калерии было длинное голубое платье с широкими рукавами, с узорным вырезом на груди. Волосы, перехваченные узкой голубой повязкой, искрились и переливались на солнце. «Уродилась же, стерва, – подумал Серый восхищённо. – А ведь без мужика… А я без бабы… А что, если… Только… как подъехать?.. Подарок приготовлю… дам понять. Тут без подхода не отломится… по-хорошему надо с ней…» И выругался по привычке, ласково так.
Вышел на крыльцо, закурил. Калерия с детьми уже откочевала к детской площадке. Старшая дочь, смеясь, раскачивала на качелях братца, а младшая, наряженная в вышитый комбинезончик, сидела на корточках в песочнице с совком в руке. Калерия не спускала с неё глаз, примостившись на скамейке. Серый приблизился к ней. Поздоровался. Она отвечала рассеянно. Покашлял. Потом сказал:
– Зайди ко мне вечерком, часиков в шесть, прошу тебя. Разговор есть…
Она чуть кивнула.

Дома Серый достал из шифоньера связанную Надей для Лешкиной жены ажурную безрукавку без застёжек. Подарить Надя, ох-о-хох, так и не успела, а Серый снохе не сказал, не захотел с Надиным изделием расставаться. Он разложил добротную вещь на тахте, в голове у него стучало и гудело, в этом шуме тонуло непонятно откуда возникшее желание. Дома было пусто. Сын со своими выбрался к школьному другу на дачу…
Калерия всё не шла. Может, и к лучшему? Но около семи раздался звонок. Она, уже переодетая в будничное, предстала перед ним как виденье: тронь – и развеется, будто не было. Но ему захотелось тронуть.
Он поманил её за собой, подвёл к тахте, спросил:
– Какие у тебя духи?
– Французские… Вы хотели мне что-то сказать?
– Погляди, это Надя связала. Тебе, думаю, будет впору…
– Не для меня же она вязала…
– Не важно, для кого. Тебе хочу подарить… в память о Наде.
Калерия стояла лицом к тахте, Серый – справа от гостьи.
Он схватил безрукавку в две руки и, слегка отступив назад, быстрым движением накинул Калерии на плечи. Она резко повернулась, оказавшись лицом вплотную к Серому, спиной – к широкому ложе.
– Гляди, как раз по тебе, – сказал Серый, оглушённый её близостью, – руки продень.
И тесня её, стал помогать ей продеть руки в проймы. Калерия не сопротивлялась. Смотрела в глаза ему строго и сосредоточенно.
Серый моргнул, перевёл взгляд ниже и стал поправлять безрукавку на её груди. Кровь бросилась ему в голову и, неожиданно для самого себя, он с силой надавил на плечи Калерии. Та, теряя равновесие, упала на тахту. Он тут же склонился над ней и, продолжая давить на плечи, пробормотал:
– Не бойся… Я тебя не обижу… Всё сделаю для тебя, Леруня…
Калерия закрыла глаза. Упругое тело её, окутанное сладким дурманом, стало податливым. Серый ослабил хватку, приподнялся. В тот же миг Калерия молниеносно нанесла ему острый удар коленом и вывернулась. Серый охнул, грязно выругался. «Не вышло… не вышло по-хорошему!» – тоскливо крикнуло где-то внутри него. Калерия, переводя дыхание, уже стояла возле двери.
– Мерзавец! – произнесла она твёрдо.
Снаружи стали открывать ключом дверь: это вернулся Алексей с семейством – раньше, чем обещал.
– Вот, – давясь и будто оправдываясь, замельтешил перед домашними Серый, – подарил нашей соседке… Калерии Марьяновне… мамино вязанье.
Калерия молча скинула вязанье на пол и выскользнула за дверь.
Алексей переглянулся с женой.
– Бать, что у вас тут произошло?
В ответ – ни звука.

На душе Сергея Сергеича было погано, как с доброго перепоя. И всё из-за неё, змеи подколодной! Он с ней по-людски, а она… мать твою кочан! Но прежняя звонкая, ярко-ослепительная ненависть к соседке не возвращалась, беспросветная серая муть заливала глаза, теснила сердце…
С того дня на его покаянные приветствия Калерия не отвечала и всем своим видом давала понять, что его общество ей крайне нежелательно. «Я те устрою, я покажу!» – пытался накручивать себя Серый, тихо матерясь и заглушая спиртным обиду. Бесполезно. Планы мщения словно умерли.

Разгулявшееся бабье лето радовало горожан. Спустя неделю после истории с безрукавкой, как раз в субботу, дочь Калерии вывесила во дворе для просушки арабское покрывало с кистями. Оно вывешивалось редко, и всякий раз это было заметным дворовым событием: небывалой красоты роспись на плотной бархатистой ткани влекла к себе взоры не только женского, но и мужского населения дома. Тем более что вблизи обычно наблюдалось некое общественное оживление: здесь прогуливались, назначали встречи, смеялись и перешёптывались, обменивались мнениями о внутренней и внешней политике, о грабителях-олигархах, громких убийствах, рок-группах, поп-звёздах, забитых голах и т. п. И только к вечеру народ рассасывался.
Серый подшофе вышел на крыльцо. Привычно закурил «Кент». Нетрезвый взгляд его остановился на куске заморской ткани, растянутой меж двух тополей, как застрявший ковёр-самолёт.
Он узнал Калерину вещь, и в ту же минуту в сознании его отчётливо прорезалось, что надо делать.

Быстро загустевшие сумерки накрывали пятиэтажку и прилегающее к ней пространство. Из Калериной квартиры никто не выходил. Вот олухи!
Поодаль бегали с криками два пацанёнка, гоняя по тротуару рваный резиновый мяч. Внучка уже спала, Лёшка с невесткой отдыхали в другой комнате перед «ящиком», по которому показывали Петросяна. Взрывы хохота то и дело вылетали из форточки.
Серый медленно подошёл к верёвке, стараясь держаться прямо. Почему-то вдруг представил себя Штирлицем. Бесстрашно и неторопливо огляделся, потрогал бархатистое покрывало подушечками грубых пальцев и со спокойствием киногероя снял его, предварительно перегнув на верёвке слева направо и потом ещё раз в обратном направлении. Перекинул через плечо. С неколебимой верой в удачу Серый унёс его к себе, аккуратно сложил на чистом кухонном столе и засунул в один из запасённых впрок полиэтиленовых пакетов, потом в другой, с фотографией какой-то красотки в широкополой шляпе, затем взобрался, покачнувшись, на табурет, крепко сбитый знакомым столяром, засунул упаковку на антресоль и снова вышел на крыльцо. Послушал тишину и вернулся домой.
После тревожного сна он встал, умылся холодной водой, принял на грудь четвертинку с домашней закусью, в семь утра выехал из дома и дорого загнал покрывало на толкучке в Лужниках. Калерия, к великому изумлению Серого, пропажу не искала, по подъездам не бегала, жильцов не расспрашивала, так что о случившемся никто даже и не заподозрил. Вырученные за ворованную вещь деньги Серый положил на книжку. И стал ждать… кары.
Зимой внучка переболела гриппом в лёгкой форме. Весной Калерия, ко всеобщей бабьей зависти, вышла замуж и уехала жить с новым мужем и детьми в Европу. Римская уточняла – в Бельгию.
Свою квартиру Калерия, чтоб ей пусто было, продала семье сбежавшего из Баку армянского инженера-строителя, владельца новенькой «Мазды» и отца четверых сопливых пацанят, мал мала меньше. Чернявые соседи общались между собой на своём тарабарском языке, а по-русски, кроме инженера, говорить не умел никто. Назло, гадюка, хачикам потрафила!
Обуреваемый тоской, Серый пил не просыхая и время от времени дрался до крови с сыном и невесткой, которые тоже стали часто ругаться. Внучка рыдала от страха. На завод он больше не вернулся.
В трезвые минуты, разглядывая в зеркале разбитый опухший нос, расцарапанные ногтями невестки щёки или сиреневый фонарь под глазом, вспоминая под весёлые визги армянских отпрысков, шныряющих под окнами, горькие слёзы внучки, Серый всё больше убеждался, что высшая сила, должно быть, всё-таки есть.
Ещё более он в этой вере укрепился, когда через полтора года сын и его жена, уже непримиримые враги, развелись через суд. Сноха забрала любимую внучку и укатила в Архангельск к родителям. Сын перебрался с пожитками к другой женщине, старше его лет на десять, сдувавшей с него пылинки. А Серый, сам не ведая, как это вышло, сошёлся с одинокой, провинциального вида почтальоншей, что носила ему пенсию на дом. Выпивать он стал куда реже, только по выходным и праздникам, теперь уже вместе с новой подругой. За свои услуги она требовала презентов, на что Серый пожаловался армянину. Тот его успокоил: «Принять женщину такой, какая она есть, может только земля». Вот и приходится Серому регулярно выплачивать дань в виде коробок шоколадных конфет, туалетной воды с ароматом цитрусовых и оплаты счетов за мобильник марки «Nokia», который он же и подарил своей пассии в женский день 8 Марта.