Элегии

ВОПЛОЩЕНИЕ
 
Меня, со всеми мыслями моими
и чувствами извивчиво живыми,
как червь, как ветвь, как Критский лабиринт,
где нить горит,
меня, вольфрамовой молниеносной нитью
спасённого, прошьёшь какой-то гнитью?
 
Мою, со всей листвой и хвоей леса,
где пёстрые мелькают гирьки веса,
пощёлкивая, плача, хлопоча,
где, как парча,
вбирает солнце земляничная поляна,
жизнь распылишь, чтоб стала неслиянна
 
сама с собой, с великолепьем тождеств,
когда в кругу божеств, а не убожеств,
я то, что предо мной? – Вот чайный куст,
он многоуст
в своём цветении, он кожист, острозубчат,
а вот ночной корабль, дымящ и трубчат.
 
Я, подходящий к линии прибоя
ступнёю тронуть вещество припоя,
запечатлённый мальчик, птичья кость,
берущий горсть
песка зернистого, текущего меж пальцев,
я буду вычеркнут из постояльцев?
 
Корабль плывёт, вода черна, Эвксинский
понт, а внутри – мир аурелий склизкий,
и звёзд морских, и пурпурных ежей,
шесть падежей,
три наклонения, глагол, предлог, причастье,
пиши в тетрадь, вот слово есть: запястье.
 
Ты помнишь ли его, из под манжета
оно виднеется в загаре лета,
а там любовь и солнечный удар,
а там базар,
пропахший паприкой, колендрой, сельдереем,
а там зима пыл охладит Бореем.
 
Меня, с моею памятью, столь цепкой,
что если я задуман мёртвой щепкой,
то для чего ноябрь, снег в фонаре,
лиса в норе,
подлунные поля, как простыни льняные
из синьки, и оконца слюдяные?
 
Так въесться в мир, как в мир себя врезает,
зигзагами, как будто разгрызает
пространство, в снеговую канитель
одевшись, ель, –
всходя, над ярусом надстраивает ярус, –
в два профиля неколебимый Янус!
 
Так впиться в мир, чтоб он в тоске прицельной,
меня увидев с ясностью предельной,
как я – его, меня не отпустил, –
каков настил! –
дощатый, хвойный, ледяной, морской, небесный,
любой – ты без меня пустой и пресный!
 
 
ПРИШЕСТВИЕ
 
Он в кухне говорит о чём-то
с женой, он в майке выцветшей
напротив чёрного окна,
я для отчёта
(перед собой) записываю вирши,
едва стряхнув лохмотья сна.
 
Как будто это кадры фильма,
просмотр, где я единственный,
уставясь в крапчатый экран,
почти насильно
смотрю и вижу: друг мой незабвенный,
вернувшийся из дальних стран, –
 
ему дана неделя, – бледен,
он ходит, взяв квитанцию,
он должен заплатить за свет, –
блокнот мой – бредень,
которым я вылавливаю танец
(в лохмотьях сна), точнее, след
 
движений: муж, за ним по кругу
жена, тарелка с трещиной,
на ней кусочек хлеба, нож,
я вижу, другу
нехорошо, – очкастый, отрешённый,
он слишком на себя похож,
 
вот – я могу его потрогать,
когда бы не театр теней,
не странная брезгливость, не
сосновый дёготь
сна, не попятное в нём тяготенье
проснуться, выскочить вовне,
 
не радость тайная, что это
реальность, что и ты придёшь
когда-нибудь издалека
в такое лето,
где эту ручку и блокнот увидишь,
и оживёт твоя строка:
 
он! до неузнаваемости (в майке,
напротив чёрного), он весь –
мне утешение и страх,
а вот ремарка
пред тем, как опуститься занавесу
и буквам разбрестись впотьмах:
 
он умер и давно истлел в могиле,
стоит, квитанцию в горсти
зажав, он должен заплатить
за свет, за то ли,
что иногда их отпускают в гости
и можно умереть, но жить.
 
 
 ПЛАВАНИЕ
 
Люблю зашторенные окна, свет не лезет             
в глаза, а на столе люблю стихи,                            
написанные накануне, лепет,                                 
возможно, но люблю их перечесть,                       
когда захватывает дух на стыке                               
двух строк: блеснёт находка ли? – Бог весть.            
 
А в те часы, когда закончен труд полночный,
люблю сквозь сон разматывать клубок
минувшего, когда, уже неточный,
день гаснет в памяти, но не совсем,
так, улыбнувшись встречному, улыбку,
простившись, всё несёшь – куда? зачем?
 
Та глуповатость, о которой умный Пушкин
писал в письме, умеет набрести
на свежесть слова, как на запах стружки,
зайдёшь в какой-то двор, а там столяр
орудует рубанком честь по чести, –
люблю живой и благородный дар.
 
Куда завёл меня мой стих? Я на задворках,
в той мастерской, где строят корабли
игрушечные, где о двух «аврорах»
не слыхивали, только об одной,
шпангоут, рубка, мачта, пота капли
кропят твой лоб и детский профиль твой.
 
Потом на Каменный поедем, на Крестовский
к веслолюбивым лодочникам, там
по сходням – из под ног уходят доски –
сойдём и оттолкнёмся, – в путь, пора
взглянуть на шпиль бессмертного эстампа
со стороны, на блещущий с утра.
 
Люблю точёное скольжение восьмёрок
с глашатаем, сидящем на руле,
изменчивого неба свет и морок,