«Проза жизни», рассказ

(Исповедь криминального авторитета)

                         

 

     Тяжело это всё вспоминать… Больно!
     Жаль, что я не писатель! Читать-то я в детстве любил… Я хоть и рос раздолбаем, но читал побольше всяких лопушистых задротов. Но писать – «не то пальто»!
     Короче-дело-к-ночи! (Так покойный Турок говорил.) С чего же начать-то?..

     Был у меня шанс поменять свою жизнь… Изменить судьбу, так сказать… Я в натуре так считаю, Богом клянусь! Хотя Бога мне лучше не трогать и в свидетели не брать… Я не достоин Такого Свидетеля!

     В общем, дело в следующем.

     Не считая шлюх, у меня в жизни было всего шесть тёлок. Одна другой шикарней. То есть с виду они такие царицы, что зачуханная Клеопатра удавилась бы от зависти, глядя на них. Но если основательно к ним присмотреться, выкупит любой – фуфло. Не женщины, а «жучки» на букву «с»! Дешёвки. Лярвы от и до. Все их движения, улыбки, слова и чувства фальшивы. Фальшиво всё, кроме драгоценностей, которые я им подогнал.

       Падла буду, ни одна из них реально не сравнится с Ренатой. Она не ангел, конечно, но как похожа. Добрая, чистая,  светлая… Наивная, как чистосердечное признание. Но отнюдь не глупая, вот какая штука! Напротив, я порой  офигевал, как много она понимала без лишних слов. Короче! Чудо, а не девушка. Знакомство с ней я по праву считаю самым фартовым событием в моей грёбаной жизни. Мне  крупно повезло. Чё тут впустую базарить? А я всё испоганил! Профукал счастье своё, как лошарик!

        Когда я сдохну – все мы, как говорится, ходим под вышкой, – меня примет Хозяин Небес, если Он существует, и начнёт ковырять мою грешную душу:

 – Лютый, волк, –  так скажет Он, –  ко мне дошёл слушок, что ты знавал минуты счастья. Колись, матёрый: так – нет? Было дело?

 –  Было дело, – отвечу я Ему. – Вилять перед Тобой не стану.

 –   Расскажи-ка поподробней,  без понтов, расскажи, пожалуйста.

 –   Да без проблем, командир. Представь: ночь, луна, у самых ног покорно плещется тёплое море, в него то и дело падают звёзды, а мы сидим с ней плечо к плечу и хохочем без причины, как хохочут только дети и всякие обкуренные наркоманы.

 –  И всё?  –   чуток разочарованно спросит Господь.

 –  И всё, –   коротко отвечу я.

   Наверняка его «задавит жаба», и тогда Он разревётся, как баба, бросится мне на грудь и, подбирая сопли, заноет:

 –  Я тоже хочу смеяться  без причины… на берегу моря… плечо к плечу… Я устал. Я одинок. Мне тошно, Лютый… Я устал…

     Бог одинок… Богу никто не пишет! Он одинок много тысяч лет…

     Боги всегда одиноки!

… В августе Рената познакомила меня со своими предками. Мать у неё училка, а батя – мазило. Ну, художник, значит. Живописец! При этом явно полный лузер. Показывал свои картины. Полный отстой. «Ховайся, кто может». Но я хвалил всё без разбору и даже «кинул леща», дескать, мне опупеть как нравится его живопись, мол, что за картины, вау-вау, дескать, я в восторге, и я желал бы кое-что из его мазни приобрести.

         А с мамашей я хотел было побазарить о Пушкине, да оказалось, она математичка и в поэзии шарит не больше, чем я в геометрии.

         Я же Пушкина  уважаю конкретно. От его «Маленьких трагедий» с первой ходки тащусь. А «Пиковую даму» раз пять перечитывал!

      Кстати, намедни прикололи по ящику – оказывается, французы до сих пор чтут Дантеса как национального героя. Памятник ему забабахали, улицу его именем назвали. Очень им гордятся, жабоеды! Ещё бы! Великого русского поэта грохнул –  и ни хрена ему за это не было. Подрасстрельное дело! А его только из страны выслали, дав понять, что свалить он должен ради своей же безопасности, пока молодое подрастающее поколение, которому «и скучно, и грустно, и некому руку подать», не подняло кипеш и не устроило разборку. Тот же Лермонтов такое мог начудить – мама, не горюй! А кому это надо? Никому.

         Все люди хотят жить тихо и спокойно. Без всяких войн, ссор, драк, разборок…

         Разборки…

         Всю ночь сегодня думал о том, как  меня самого уже достали: разборки, понятия, стрелки, перестрелки и вся эта остальная поебень… Никакой личной жизни. Труба и ствол всё время под рукой. И вечно на измене! Чё почём, хоккей с мячом… Обрыдло! Нет, мля, такой хоккей нам не нужен!

         С одной стороны – авторитет, уважение, трёхкамерная хаза в центре, мерс, бимер… На шее цепура из рыжья такая, что хоть пса на неё сажай! Но с другой стороны – ни минуты покоя! Нервы, реально, вроде струн на расстроенной гитаре. Да о чём тут базарить, в натуре! На природу выехать некогда… В последний раз был на природе ровно год назад. И то по делу: нужно было по утряне вывезти с Питоном в лес одного урода.

         Мать моя женщина, какая там за городом красота! Пока Питон зарывал труп, я смотрел по сторонам и тихо млел. Деревья стояли в осеннем золочёном прикиде, держали ветки веером и, словно осуждая нас, тяжело и авторитетно покачивались. Сверху сквозь кроны деревьев пробивался совсем ещё голимый луч солнца, а у ног шестерил ветер, пытаясь чуть подмести беспорядочно опавшую листву. Завораживали и балдёжные, напрочь мною забытые звуки: дробный стук дятла, издаля напоминающий автоматную очередь… трель какого- то пернатого лабуха… шорохи… сухой шелест листьев и травы… Красотатище!

         Именно в тот день, в ту минуту я впервые основательно задумался о своей почти наполовину протоптанной жизни и был в шоке от промелькнувшего предположения, что уже, должно быть, поздно рыпаться, ибо понять, а тем паче изменить, я ничего не успею. Тогда я подумал: а надо ли что-то понимать и что- то менять? И возможно ли это? Может, вся шняга в том, что мы все и каждый из нас – всего лишь орудие в руках, скажем, Бога или кого-нибудь (чего-нибудь) покруче.

         Тянулись минуты, а я продолжал стоять и втыкать, уже не любуясь окружающим видом. Когда Питон объявил, что можно ехать, я не удержался и спросил его:

        –  Скажи, братан, по-твоему, в чём смысл бытия?

        –  Бытия? – не понял Питон. – Ты чё, прикалываешься? Шо за «бытия»?

        –  Я серьёзно, братан. Разве ты никогда об этом не думал? Ну там, по обкурке?

         Питон набычился.

        –  Чё ты паришь, Егор?

         Я  поспешил замять это дело, переведя всё в шутку. По роже было видно: он решил, что я его провоцирую. А провоцировать Питона опасно. Страшный тип…

         Как-то в шаровне Питон придолбался к одному пижонистому очкарику. Всё допытывался, где тот оторвал такую шикарную селёдку с двуглавым орлом на подушечке. Очкарик делал вид, будто чрезвычайно увлечён партией со своей подругой и ничего вокруг не слышит. Питон слегонца хлопнул его кием по спине и повторил вопрос громче:

        –  Где галстук купил, гнида?

         Очкарик начал вякать:

        –  Прекратите хулиганить! Давно пора понять, что мы вас игнорируем.

         Глупо улыбнувшись, Питон вернулся к нашему столу проконсультироваться. Ну, я возьми да объясни, мол, игнорировать – значит спецом не замечать и ни во что не ставить.

         Без лишних гамлетовских менжаваний Питон подрулил к очкарику и выбил ему передние идолы одним сокрушительным ударом. Нормально?  Да его в зоопарке держать опасно, не то что на воле!

         Хотя Питон сильнее и старше меня на несколько пасок, но он на постой даёт понять, что признаёт за мной право верховодить. Я это право заслужил и пользуюсь им. Однако никогда не забываю: Питон – опасный сукин сын. Когда он рядом, я всегда чуточку на измене.

         Впрочем, я на измене постоянно. И днём, и ночью. Со всеми и везде. У меня натура такая. Каждую минуту готов к любой поганке. Застать меня врасплох просто нереально.

         Быть на измене – не означает бояться. Быть на измене – значит не терять бдительности. Быть начеку, настороже…

         Мне трусить не в падлу, а становиться бесстрашным – глупо. Моя любимая поговорка – сам придумал – гласит: «В живых останется тот, кто стреляет: трусливому в спину, бесстрашному в грудь». Все авторские права защищены!

         Будь на измене, говорю я себе. Со всеми, везде и всегда.

         Входишь в парадное – света нет. Перегорело светило? Может быть… Иди, но готовься отразить коварный предательский удар. Мало ли?

         Едешь в тачке. Зыркнул в мордоглядку заднего обзора раз, другой… Пять минут за тобой едет «Волга»… А до неё столько же плёлся потрёпанный «Москвич»… Случайность? Совпадение? Может быть, но будь на измене.

         Звонит телефон. Просят пригласить какую-то Нину… Здесь такие не ходят. Ошиблись номером? Может быть, но будь на измене!

         Никому нельзя доверять. Никому и ничему. Даже когда на улице туман, я почти всерьёз себя спрашиваю: уж не менты ли его напустили? Мало ли?!

         Надо всё время быть на измене. Не расслабляться. Иначе – хана.

         Поучительная история. Четыре месяца тому назад мой старый кореш и бывший подельник по кличке Кузя завалился домой в полпятого утра после очередного фестиваля. Ещё по дороге его пробило на хавчик, поэтому по приходу на хату он, не разуваясь, погрёб прямо на кухню, к холодильнику. Ну, сидит, наминает. А в это время к нему со спины тихонько подкрадывается его однохлебка, законная супруга по имени Тоня, и подкравшись, бьёт его по горбу дедушкиной саблей, которая восемьдесят лет спокойно пылилась на стене под портретом этого самого грёбаного дедушки. Оп-ля!

         Почему? За что? Кто знает! Может, Тоньке не понравилось, что Кузя натоптал в прихожей? А может, он обещал прийти в тот день не слишком поздно? Неизвестно. Тайна, покрытая мраком. Однозначно, у Тони поехала крыша, но суть не в этом. Суть в том, что будь Кузя на измене, не щёлкай, так сказать, своим лицом, он бы стопудово остался в живых. Не знаю, как Тонька, а он бы выжил. И стал бы вдовцом, ха-ха…

         И вот как раз на уборке Кузи – на похоронах, в смысле, –   я и познакомился с Ренатой. Они были соседями. Я сразу отметил, чёрный цвет ей очень идет. Я  тоже был весь в чёрном: колёса, брюки, гольф… И чёрный лепень с золотыми осколками. А в руках небольшой уголочек, марки «Дипломат». Да мне этот чемодан на фиг бы не нужен! Я захватил его, во-первых, для форсу, а во-вторых, чтобы не попросили нести ни гроб, ни венок…

        Мы оказались рядом. Она прошептала:

        –  Как же Юрочка?..

         У Кузи остался малолетний сын.

        –  Поможем, – успокоил я.

         Она доверчиво посмотрела на меня своими зелёными глазами и улыбнулась.

         Приятная барышня, подумал я.

        –  Как вас зовут?

        –  Рената.

        –  Меня Егор.

         Мне не привыкать знакомиться на похоронах. В последнее время людей мочат почём зря. В основном моих знакомых. Такое время!

        –  Он был вашим другом? – спросила она.

        –  Как вам сказать? Э… кхе-кхе! Мы вместе учились. В школе.

        –  Ужасная трагедия. Мог бы жить и жить…

        –  Да уж! «Узнал бы жизнь на самом деле,

            Подагру б в сорок лет имел,

            Пил, ел, скучал, толстел, хирел

            И наконец в своей постели

            Скончался б посреди детей,

            Плаксивых баб и лекарей».

        –  «Евгений Онегин», – не к месту и не ко времени обрадовалась Рената.

        –  Да. Как-то… на курорте… в санатории от нечего делать выучил несколько глав.

        –  Несколько?

        –  Шесть. Мог и больше. Отпуск кончился.

        –  А кем вы работаете?

         Тут мне пришлось соврать, что я писатель. Кажется, она повелась. Правда, её, видать, смутила моя чересчур короткая стрижка… Но ей хотелось поверить, и она, по ходу, поверила. Всё складывалось как нельзя хорошо.

         И вдруг!.. Со спины возник Байрон и всё испортил.

        –  Валим отсюда, Егор! – зашипел он. – В толпе полно ментов, я их жопой чувствую.

         Я его чуть не застрелил на месте! Козлина!

         Можно было, конечно, затянуть: дескать, это мой литературный агент, он со странностями и всё такое. И что он до сих пор не в силах отойти от моего последнего криминального романа и весь во власти… этих... как их?  Ну или что-то в таком же духе. Но язык не повернулся врать ей дальше.

         Я  лишь горько улыбнулся и дал пацанам себя увести.

         Каждую ночь она снилась! Прикинь?

         Неделю спустя мы абсолютно случайно встретились вновь. Судьба, мля. Увидев её из тачки, я ударил по тормозам и, выскочив Ренате навстречу, стал говорить довольно быстро, боясь, что она перебьёт, не дослушав меня до конца.

        –  Я  рад, Рената, что тогда подошёл мой дружок и всё стало на свои места. Одна ложь, как известно, тянет за собой целый короб лжи, поддерживающий первую. Теперь же мне приходится быть с вами таким, какой я есть на самом деле. Да, Рената, я человек… э… вне закона. Но вы только вслушайтесь в эти слова: человек вне закона. Вначале идёт «человек». Я человек, и – чтоб я сдох – ничто человеческое мне не чуждо! Да, не писатель, что ж из того? Мог стать писателем, режиссёром, акробатом, кем угодно! Но подумайте, в нату… то есть… в самом деле… Всегда ли мы виноваты в том, что одних жизнь швыряет наверх, а других толкает наземь. Поверьте мне, мерзавцем может быть человек самой благородной профессии, и наоборот, находясь на самом дне, можно оставаться че-ло-ве-ком в самом главном смысле этого слова. Может, я не то база… говорю, но… просто су… клянусь вам…

        –  Здравствуйте, Егор, – сказала она.

        Я охерел! В смысле, это… опешил я… Стою такой… опешивший, типа.

        –  Здравствуйте, –  говорю.

        –  Скажите, у вас в детстве была мечта?

        –  И не одна.

        –  Они сбылись?

        –  Все до единой. Но, к сожалению, поздно. К тому времени у меня появились другие мечты.

         Вдруг я вкурил, насколько грустно и обидно, когда мечты сбываются с опозданием.

        –  А почему вы спрашиваете?

        –  Просто так, – ответила Рената. – Я думаю сейчас об этом.

        –  А вы о чём мечтали в детстве?

        –  Ни о чём. То есть я мечтала повзрослеть.

        –  А теперь?

        –  Теперь я боюсь мечтать. Не дай Бог, сбудется.

        Короче, стояли мы, значит, трепались… Беседовали…

         Я  предложил сходить в кабак. Она отказалась. Я  повторил своё предложение, сменив кабак на кинотеатр.

         Как говорится, стучите и вам откроется! (Стучите – в прямом смысле, не, типа, «стучите». Ну, как «стукачи» там.)

         Согласилась, значит. В кино!

         К счастью, фильм был сопливый и нудный, сплошная лирика типа повидла. Мне тоже не понравился. Мы, короче, тупо проболтали полтора часа.

         Так у нас, значит, и закрутилось…

         Летом мы на пару недель слетали в Египет. Рената загорела, а я наконец научился плавать.

         Я с ней и говорить-то нормально научился. Особенно она меня отучала от слов-паразитов. И такая, главное, серьёзная была при этом… Я прямо любовался ею…

         Ну, тут мне вообще сложно всё передать… Сопли, короче… Романтика!

         Но это же для нормальных людей и есть жизнь. И всё в этой жизни по- человечески… Любовь, страсть… Ну, секс, само собой… Но не в сексе дело! В другом было главное! В мелочах каких-то… Не знаю!

         Нам было хорошо.

         После мы практически не расставались. Даже в особо жареные дни я старался выкроить для неё время. А при моём образе жизни это нелегко.

         После знакомства с её родителями я  в свою очередь решил познакомить Ренату с Питоном. Он не просто мой подельник, он мне как брат, родней его у меня никого не осталось.

           Забили стрелу. На восемь часов, в ресторане «Одесса».

            Питон знал, что она для меня… Ну, что это всё пипец как серьёзно!

            Поначалу он пытался и хохмить, но я ему тогда чуть кадык не вырвал.

            А со временем он даже просил меня рассказывать о том, как у нас всё развивается, о чём мы с ней говорим, куда ходим… Это для него, типа, как сказки для детей… Да…

            Питон волновался, как пацан. За день до встречи сгонял к зубнику – вставил две новые фиксы. Тщательно выбрил череп и харю. Выкупил свою гайку с брилликом и ровно в шесть был у меня.  

        –   Хочу посоветоваться, –   сказал он. – Может, мне очки купить?

        –   Какие очки?

        –   С простыми стёклами.

        –   Зачем? – Я улыбнулся. — Для форса?

        –   Ну, типа у меня зрение слабое. Те, что много читают, у них зрение слабое.

        –   Вот и читал бы побольше.

        –   Зрения жалко. — Он подрулил к зеркалу, что висит у меня в прихожей, и стал вертеться перед ним.

         Я не спеша собирался, наблюдая за ним из комнаты.

    –   Как тебе мой прикид? – спросил Питон.

    –   Пиджак на тебе трещит по швам.

    –   Это да! – Питон вздохнул, и пиджак действительно затрещал.

    –   Может, снимешь его, –  предложил я.

    –   Нет. В нём солидней.

    –   Ну смотри.

    –   А в очках было бы ещё солидней.

      Потом он спросил:

    –   Она носит очки?

    –   Рената? Нет.

    –   Разве она мало читает?

    –   Читает много. Но зрение хорошее.

    –   Может, она стесняется ходить в очках. Боится, что все будут думать, будто она спецом носит очки, чтобы все думали, что она много читает.

    –   Ничего она не стесняется. Просто зрение хорошее.

    –   Как у тебя, –  заметил Питон. – Ты ведь тоже много читаешь.

    –   Правильно, –  говорю. – Учись у папы! И делай выводы! Не все, кто много читает, носят очки. И не все, кто носит очки, обязательно много читают. Вспомни Жорика Душегуба. Очкарик – и совсем ничего не читал. Тупым был, как пробка.

   –   Жорик – стукач.

   –   Знаю.

   –   И поэтому он носил очки.

   Я не мог вкурить, какая связь между очками Жорика и его сексотством, и спросил:

   –  Что ты хочешь этим сказать?

   –  Ему приходилось много писать.

   –  А-а.

   Питон гоготнул и осёкся – пиджак предательски треснул.

  Скоро я был готов. Мы перекурили на кухне.

   –  На твоей тачке поедем, –  сказал Питон.

   –  На двух было бы солидней, –  сказал я.

   –  Я буду сегодня бухать, –  возразил он.

   –  А я что – чай из ложечки буду сёрбать?

   –  Ты тоже будешь бухать.

   –  Кто же сядет за руль? Рената не водит.

   –  Я.

   –  Ты же будешь бухать.

   –  Буду. Поэтому мы едем на твоей.

   –  ?!

   –  На моей мы попадём полюбас, а на твоей я буду ехать осторожно, как на катафалке.

   –  Хочешь сказать, к чужим вещам ты относишься бережней, чем к своим?

   –  Да. За свою тачку мне ни перед кем отвечать не надо. А твою жалко будет, если разобью.

   –  Знаешь что, Питон?

   –  Что?

   –  Ты охеренно правильный чувак.

   –  Правда?

   –  Ещё бы. Ты очень правильный чувак.

   –  Благодарочка.

   По-моему, он покраснел. Или мне показалось? Во всяком случае, он был реально польщён.

          Мы вышли из дома и сели в тачку. Питон ухитрился поймать залетевшую в салон муху. Он  поднёс кулак к уху. Послушал. Потом резко махнул рукой, разжав кулак. Муха долбанулась о лобовое стекло и упала, недвижимая, ему на колено. Питон её сдул.

        –  Э, –  прикрикнул я на него, –  хули ты не выбросил её в окно?

        –  Брезглив потому что.

        –  Ты держал её в кулаке, –  напомнил я.

        –  В кулаке я держал её живой, –  возразил мне Питон. – А потом она сдохла.

        –  Ты убил её, –  напомнил я.

        –  Да, –  серьёзным тоном признал он обвинение. – Я не люблю мух.

        –  Я тоже не люблю мух.

        –  Вот я и убил её.

        –  Ты должен был выкинуть её в окно.

        –  Не. Мне в падлу трогать мёртвых мух.

        –  Мне тоже в падлу трогать мёртвых мух. Я не хочу, чтобы мёртвые мухи валялись в моей тачке.

         Питон лишь улыбнулся во весь рот, сверкнув новыми фиксами.

        –  И не хер лыбиться, –  сказал я ему. – На твоём месте будет сидеть Рената.

          Питон улыбнулся ещё шире:

        –  Даже с её хорошим зрением она не увидит такую малюсенькую тварь.

        Он вздохнул.

        –  Надо было всё-таки купить очки…

        –  Сдались тебе эти очки! Заглохни уже!

         Мы прибыли слишком рано. Предстояло ждать как минимум час.

         Столик наш, в углу у оркестра, был свободен.

         Незнакомый нам официант с монголоидными чертами притарабанил меню.

       –  О-па! А где Зоя? – спросил его Питон.

       –  Она больше здесь не работает, –  ответил тот. Помолчал и добавил, –  беременна.

       –  От кого?

       Официант пожал плечами и виновато улыбнулся.

       –  Как звать? –  спросил я.

       –  Женя.

       –  Вот что, Жека. Эти папки пока унеси. Поднесёшь их сразу, как только к нам присоединится дама. Усёк?

       Тот кивнул, послушно убрал меню.

      Я закурил и осмотрелся. Народу в шалмане было не густо. Мужская компания, человек пять, в другом углу зала. Одинокий хмырь у входа. И пожилая пара у окна, за два столика от нас. Лабухи – два гитариста, ударник и певец, который иногда брался за саксофон, –  лабали так громко, что слов песни почти нельзя было разобрать.  Что-то грустное. То ли «отпустили на волю», то ли «запустили по полю», а может, даже «наступили на Колю». Последнее всего вероятней, уж очень печально было выражение лица поющего.

       –  Зойка залетела, –  сказал Питон. – Может, от меня?

       –  Ты что, её трахал?

       –  А кто её тут не трахал?

       –  Я.

       –  Почему?

       –  Не знаю. Не хотел.

       –  Да я тоже не хотел.

       –  Но ведь ты её трахал.

       –  Да я так, нехотя.

       –  Понятно.

       Мы помолчали.

       –  О Байроне ничего не слышно?

       –  Ничего, –  ответил Питон. –  Босс говорит, что на следующий год мы все переберёмся в столицу  и его можно будет вернуть.

  Раньше мы тусовались втроём: я, Питон и Байрон. Байрон это кликуха, а не фамилия. Такую укропную прозу Байрон получил за свою шизу: в свободное время он на полном серьёзе кропал стихи. Такая у него шиза была – стихи писать. Стихи, кстати, ничего, уматовые…

                                   Я забил стрелу на восемь,

                                   Я стрелы не отменял.

                                   Не причепала ты вовсе…

                                   Кинув, стало быть, меня.

                                   Полюбить такую кобру!..

                                   Не фартовый человек!

                                   Ты, овца, попала в торбу –

                                   Не расплатишься вовек.

 

     Не Пушкин, конечно. Но были у него стихи и душевные, от которых у нас с Питоном срывало крышу от восторга.

                                   Родная, здравствуй! Как ты там живёшь?

                                  Мне тошно, говорю тебе без фальши.   

                                  Как жаль, что ты когда-нибудь умрёшь,

                                  Как хорошо, что я умру чуть раньше.

                                  Тебя одну по жизни я люблю,

                                  И потому я первым сдохнуть должен.

                                  Здесь не трамвай, здесь я не уступлю.

                                  Я так решил, иначе быть не может. 

 

– Ну чё? –  спрашивал Байрон, прочитав что-нибудь в таком духе.

 Я не находил нужных слов и от волнения и переизбытка других непривычных мне чувств тормозил по полной программе.

     Зато Питон фонтанировал через край:

–  Во мля! Во мля!.. – повторял он, поражённый до глубины сознания. – Паря, тебе нет равных! Ты лучший, паря! Розенбаум просто отдыхает!

     Явно польщённый, Байрон краснел, как целка при виде «шляпы», и вяло возражал:

–  Сравнил тоже хер с пальцем.

–  Отвечаю! – убеждал его Питон. – Ты лучший! Ну скажи ему, Егор!..

–  Супер, Коля, супер…

     Как-то по буху Байрон раскололся, что давненько мечтает свои произведения опубликовать.

     Стихи его печатать не станут, предполагал я, и попытался ему это растолковать:

–  Вряд ли тебя напечатают, братан, пока не забашляешь… Но это легко!

      Его это заявление задело. Он уже мнил себя настоящим поэтом и платить за право быть услышанным считал оскорбительно-пошлым лоходронством.

–  Бабки ведь не проблема, –  давил я на него, –  хоть целое издательство купим, если будет надо.

–  Бабки – не проблема, –  согласился поэт. – Была бы цель, а средства раздобудем. Но ты секи, я так не хочу. Не я, а они должны платить. Ты же сам лепил мне, что я талантливый. Заливал, что ли?

     Мне приходилось съезжать.

–  Я от своих слов не отказываюсь. Ты талантливый, реально, кто спорит! Только разве талантливых сейчас печатают…

     Питон дурканул:

–  Их не печатают, а мочат!

–  Вот-вот, –  поддержал я, –  и так было всегда. Вспомни всех поэтов, которых ты знаешь. Самые талантливые из них были убиты. Грибоедов – раз! Пушкин – два!..

–  Тальков, –  подсказал Питон.

–  … Лермонтов – три! А этот лорд – чью кликуху ты носишь с моей лёгкой руки – его ведь тоже грохнули! Четыре!

      Питон присвистнул.

–  Ёханный диван! Быть поэтом опасней, чем инкассатором!

–  Поэты, – говорю, –  и пистолеты!

      Питон заржал. Я тоже.

     Для приличия Байрон слабо ощерился и сказал:

–  Харе, братва! Давайте замнём эту тему.

     Скоро Байрон таки оттарабанил свои стихи в редакцию литературного журнала «Сена». Редактор – низенький доходяга с умными глазами – попросил заглянуть через недельку.  Байрон заглянул. Умные глаза погрустнели, доходяга вернул стихи и добавил к ним ещё один лист.

–  Вообще-то, –  проговорил он лениво, –  мы не рецензируем присланные работы. Но Узлов – он заведует отделом поэзии – написал пару строк по поводу ваших шедевров.

     И умные погрустневшие глаза хитровато сверкнули. Так показалось Байрону.

     И он  прочитал:

  «Я не буду касаться содержания – оно ещё хуже формы. Не понимаю, на что рассчитывал автор, когда нёс к нам свои так называемые стихи. Что это? Зачем? И какое отношение это имеет к поэзии?

     Автор явно не знаком с элементарной азбукой стихосложения! Прежде чем браться за перо, он должен был овладеть этой наукой.

     А эти кошмарные слова, используемые им для передачи своих примитивных мыслей, где он их брал?

                                                   О. Узлов».                                                                                                                                                                                                                                                                                                                       

     Эта бурная рецензия зацепила Питона сильнее, чем Байрона. Его прямо швыряло из стороны в сторону от негодования, возмущения…

  –  Для передачи своих противных мыслей? – глаза Питона наливались кровью. – Я его грохну!

  –  Не противных, а примитивных…

     Питон предупреждающе скрипнул зубами.

     Я поспешил расшифровать.

  –  Ну, то есть мысли на уровне приматов…

  –  При каких матах? – заорал Питон. – Там нет ни одного мата! Да он, видать, даже не читал, опарыш гнойный!

  –  Мне нужно с ним побазарить, –  сказал вдруг Байрон.

  –  О чём тут базарить?! – продолжал кипешевать Питон. – Мочить его нужно! А потом перетереть с редактором.

  –  Мне нужно с ним побазарить! – упёрся Байрон.

Было ясно, никаких шуток.

  –  Я пробью его адрес, –  пообещал я.

  –  А я, –  пообещал Питон, –  пробью ему череп. Я этому Узлову оторву одно место и завяжу узлом на шее.

   Обещание я выполнил.

   Байрон взял адрес и отправился к Узлову. Мы с Питоном хотели его сопровождать, но Байрон утверждал, что желает говорить с Узловым один на один, как поэт с поэтом. Питон расстроился и долго возбухал…

   Ну, дальше дело было так. Воссоздаю картину во всех деталях.

   Вечер. Улица. Дом. Седьмой этаж. Звонок.

  –  Кто там? – спросил мужской голос из-за двери.

  –  Сосед снизу. – Байрон откашлялся. –  Вы меня затопили.

   Дверь приоткрыл мужчина средних лет в труханах и пушистых тапочках.

   Байрон мягко толкнул его в грудину и, войдя, прикрыл за собой дверь.

  –  Олег Узлов?

  –  А в чём дело?

    Они стояли в тесной прихожей. В кухне горел яркий свет. Из тёмной комнаты выливались сопливые звуки классической музыки. Ещё был еле слышен шум воды. Он доносился из-за двери, что, видимо, вела в ванную. Как-то так.

  –  Ты один? – поинтересовался Байрон и внимательным взглядом обшмонал лицо Узлова.

   Косматые брови, нос прямой, губы бритвой… Глаза бегают, как у нагадившего школьника…

   Отвратительный тип, подумал Байрон. У него, наверное, и руки потные, и мысли грязные.

   Узлов повысил голос.

  –  В чём дело? Кто вы такой?

   В этот момент дверь ванной комнаты зевнула и вместе с паром выпустила абсолютно голого чувака.

  –  Что ты говоришь, любимый? – спросил он и осёкся, увидев незнакомца.

  –  Так ты ещё и педик ко всему! – Байрон презрительно скривился.

  –  Пошёл вон! – рискнул собой Узлов.

   И, ясен красень, у Байрона упала планка. Он ударил Узлова ногой в бочину. Тот упал и свернулся калачиком. Голый завопил и бросился на Байрона. Он расцарапал ему лицо и заслуженно получил две пули под жабры. После этого Байрону не оставалось ничего другого, как выстрелить Узлову в затылок.

   Конец фильма. Титры, музыка, свет…

   Да… Вот такая она, жизнь: приходишь к человеку, чтобы переговорить с ним о деле, о высоком, можно сказать, о поэзии, вдруг – бах-бабах! – и два жмурика на паркете.

   Проза жизни!

   А дело-то кислое! Я про убийство.

   Казалось бы, для ментов это очередной глухарь, но…

   Мне позвонил сам Андрей Сергеевич и сказал, что «поэт» оставил пальчик на кнопке дверного звонка. А это уже вилы! Дело пахло высшей мерой, если учесть прошлые заслуги Байрона.

   Босс посоветовал:

  –  Надо отвезти его в Питер, к моему брательнику, он поможет сделать из него нового человека. Только таким его везти опасно. Ему необходимо перековаться. Пусть отращивает бороду.

  –  Бороду?

  –  Да, усы и бороду. У меня есть идея.

  –  Может, лучше…

  –  Не спорь. Идея гениальная. Берёг для особого случая. Пусть отращивает бороду.

   Вечерком я перетёр с Байроном.

  –  Не дрейфь, старик обещал всё устроить. Просил тебя ни в коем случае не бриться.

  –  Ладно.

   Байрон был немного не в себе. Чуть притормаживал.

  –  Чего-нибудь хочешь? Бухнуть? Похавать?

  –  Пока нет…

  –  Что с тобой?

  –  Ничего.

  –  Всё в норме?

  –  Вроде бы.

  –  Лады.

  –  Егор!

  –  Ну?

  –  Знаешь, о чём я тут думал? А ведь недаром совесть называют харкотиной.

  –  Чего?

  –  Я за совесть говорю.

  –  Ничего не вдупляю.

   –  Совесить…

   –  Тебя мучает совесть? – Я немного офонарел тогда.

  –  Да вот никак не могу понять. Со мной такое впервые.

  –  Брось, –  говорю, –  они сами виноваты.

  –  Ты в этом уверен?

  –  Не я, а ты должен быть в этом уверен. Сечёшь?

  –  Секу, –  он помолчал. – Боссу можно доверять?

  –  Ты же его знаешь. Человек из прошлого. Он в законе со времен Бородино. Он не подведёт.

   Спустя две недели босс прислал тачку, необходимые ксивы и кишки для Байрона. Коля напялил на себя присланные боссом шмотки, и перед нами теперь стоял… священнослужитель… Батюшка, мля, Николай… Нормально?

   Да, в таком виде Байрона ни одна собака не могла бы узнать.

   Короче, ништяк. Часика через два можно было выезжать.

   Питон решил упасть на хвост.

  –  Егор, возьми меня с собой.

  –  Погляди на себя, Питон, ну какое отношение ты имеешь к батюшке. Ты не вписываешься в наш экипаж.

  –  Я впишусь.

  –  Ты нас попалишь.

  –  Я тоже могу быть попом.

  –  А прикид?

  –  Достану!

  –  Не успеешь…

  –  Успею!

  –  Железно?

  –  Ёбсель! Слово!

  –  Лады, если успеешь – ты с нами.

   Питон исчез.

   Время че! Настенные котлы пробили десять.

   За окном моросил чит. По топталовке, прикрывшись зонтами, шмыгала разношёрстная публика. Туда-сюда, туда-сюда… Муравейник, в натуре. Как там у Цоя? «Муравейник живёт, кто-то лапку сломал – не счёт». Лапку? Тут люди жизни ломают себе и другим… И теряют жизни… и свои, и чужие…

   А часики тикают… Время идёт!

   Это философ один задвинул, помню! Мы говорим, время проходит. Дебилы! Время стоит, проходим мы! Как-то так, короче.

   Без пятнадцати два явился Питон, одетый католическим монахом хрен знает какого века.

   Я чуть не упал!

  –  Где ты это раскопал?

  –  В театре.

  –  О Господи, –  пробормотал я, –  едрит-гибрид, ты нас попалишь.

  –  Не поминай всуе имя Господа твоего.

   Это Питон сказал. И от распирающего его самодовольства давил гигантскую лыбу. Ну не конь?

   Итак, мы поехали втроём. Я за баранкой, а эти двое архаровцев разместились у меня за спиной.

   Байрон был ужасно мрачен. Питон, напротив, не в меру весел и болтлив. Разошёлся, придурок. Он на полном серьёзе и, главное, натурально так вошёл в образ монаха, что прямо-таки доводил меня до белого каления своим полуфевральским поведением. Но скоро я перестал принимать близко к сердцу большинство его кисловатых шуток и, прикинувшись шлангом, равнодушно отшучивался.

  –  Крепка ли твоя вера, сын мой?

  –  Слаба. Как тёлка на передок.

  –  Я помогу тебе, сын мой.

  –  Только материально.

  –  Я помогу тебе укрепить веру в  Бога.

  –  Я атеист, лошара!

  –  Ты поц. И Бог тебя покарает.

  –  Зашибётся пыль глотать!

  –  Бог, как известно, не фраер, он видит всех, кто живёт не по понятиям.

  –  Так он типа тихаря, который пасёт за всеми и за каждым в отдельности?

  –  Он не тихарь, а наш Спаситель!

  –  От кого же он нас спасает?

  –  От самих себя.

  –  Вот это да! А кто его об этом просит?

   Питон почесал свою тыковку и ответил:

  –  Все.

  –  Я его ни о чём не прошу.

  –  Не просишь, но в помощи нуждаешься!

  –  Да ну?

  –  Ты грешишь, и на Страшном Суде это всплывёт!

  –  И сколько мне светит?

  –  Вечность в аду!

  –  В аду? Там, видать, пострашнее, чем на Лукьяновке?

  –  Да, тебя ждут ужасные муки. Черти…

   Я переспросил:

  –  Черти?

   Питон кивнул:

  –  Да, там полно чертей…

   Я ухмыльнулся:

  –  Ну, «чертей» везде полно.

  –  А там они начнут тебя опускать.

  –  Чертуганы начнут меня опускать? Какой  дикий беспредел!

  –  А потом будут тебя пытать и мучить…

  –  За что? – я с понтом очканул.

  –  За то, что ты нарушал все десять заповедей.

  –  Откуда же они об этом узнают?

  –  Им скажет Бог.

  –  Ах вот оно что! Кстати, а ему не в падлу сотрудничать с чертями?

  –  Так он же не напрямую! Через Дьявола! А Дьявол –  его старый однокорытник. Почти кореш!

  –  Если они настолько тесно повязаны, может, Дьявол меня отмажет?

  –  Да ни в жисть!

  –  Почему?

  –  Потому что он никогда ни за кого мазу не держит. Ему всё по барабану.

  –  Значит, мне труба?

  –  Понятное дело! Кранты.

  –  А круче Бога никого нет?

  –  Никого.

  –  Вот это лажа!

  –  О чём я тебе и толкую.

  –  Единственный выход – идти к Богу на поклон?

  –  Верно!

  –  Шестерить перед ним?

  –  Точно!

  –  Шнурковать?

  –  Именно!

  –  Какой беспредел, в натуре! Реальный такой беспредел!.. Махровый!..

   Мимо проносились длиннотелёсые тополя.

   Тёмные тучи на небе прохудились, и местами сквозь них пробивались солнечные лучи, которым удавалось, пробежавшись по капоту, на мгновенье ворваться в салон нашей тачки, а затем, очутившись, должно быть, на крыше, спрыгнуть на бампер и тут же упасть без движения на асфальт, ожидая следующей машины.

   Скорости не сбавляли. Время всё равно не догнать, но скорость приятно холодит душу…

   Я и Питон продолжали острить по поводу Бога, десяти заповедей и прочей лабуды, и тут вдруг Байрон спросил:

  –  А кто из вас реально, без понтов, думал о Боге?

   Я чуть подумал и сказал:

  –  Было бы хорошо, если бы мы думали о Боге, а Бог думал о нас.

  –  Нет, вы прикиньте, пацаны! – Байрон аж подпрыгнул на месте. – Если допустить, что Он существует, то насколько глупо и пошло гнуть ту житуху, которую мы с вами теперь гнём.

   Питон саркастически хмыкнул.

  –  Ну а если Его нет?

  –  Плевать! Всё равно лучше жить так, как будто Он существует.

  –  Какого?..

  –  Такого! – огрызнулся Байрон. – Когда мы сыграем в ящик – разочарование нам не грозит, ведь если Он есть, а мы жили правильно, то всё тип-топ, а если Его нет, то после смерти нам ни холодно, ни жарко.

  –  Но получается, что в этом случае мы жили правильно напрасно, –  вставил я свои пять копеек.

  –  А гнаться за баблом, за властью и прочим – не напрасно?

  –  Возможно, всё это приносит счастье.

   Байрон лишь презрительно хмыкнул. Потом он заявил:

  –  Бог есть. – Он несколько раз кивнул головой. –  Бог есть. Верить, что мы произошли от обезьян, – смешно! Это фуйня полная! К тому же такая теория просто унизительна!

  –  Ни черта подобного! – возразил я. –  Человечество может гордиться тем, что пройден такой путь наверх от обезьяны до человека. Это же явный прогресс, чуваки! Унизительным могло бы быть обратное.

  –  По-моему, обратное уже происходит.

  –  Что ты имеешь в виду?

  –  Всё.

  –  А поконкретней?

  –  Пожалуйста! Что нам надо? Пожрать, поспать, посрать… Пожрать и потрахаться… Всё!

  –  Почему – всё?

  –  А чего ты ещё хочешь?

  –  Я?

  –  Ты.

  –  Смотря когда.

  –  Нет, чего ты хочешь вообще? – Он взмахнул руками, как дирижёр. –  Для чего ты живёшь, Лютый?

   Я задумался. И не ответил.

   Я, помню, долго об этом думал…

   Питон уснул. Байрон втыкал в окно.

   «Для чего ты живёшь, Лютый?» Вот это вопрос! Вопросище... От него моё сердце приходит в бешенство: стучит, стучит, стучит…

    Дальше мы уже не базарили…

    И каждый был уже сам по себе… Уже тогда…

 

   …Оркестр затих.

    –  Чё он носится со своей Россией? – спросил я Питона, возвращаясь из пучины воспоминаний.

    –  Ты про босса? Там, говорит, дела покрупней воротить можно.

    –  Там своих воротил хватает.

    –  Говорит, если он с брательником объединится, весь Питер под себя подомнём.

   Я потушил окурок в пепельнице и покачал головой.

    –  Питер нас раздавит. Киев –  город сонный. Здесь питерский порядок приняли бы за махровый беспредел. Да и мы с тобой уже совсем старые, нам уже семьдесят лет на двоих. Мы теперь не те, что были раньше. А тамошние бойцы – бычки двадцатилетние. Половина из них только что из Чечни возвратились, у них ещё взрывы в ушах не затихли и бородатые чучмеки в глазах не пропали.

    –  Кипешные, наверное, до одури, –  сказал он.

    –  Дёрганые очень.

    –  Шмалят чаще, чем дышат, –  подсказал Питон.

    –  В этом их минус, –  сказал я. –  Трезво мыслить ещё никому не мешало.

    –  В общем, да, –  согласился Питон и, покумекав чуток, предложил. – Может, пойдём пыхнем?

  Я предостерегающе постучал пальцем по столу.

    –  Но-но! Пыхтяра!

    –  А чё? – спросил Питон, невинно хлопая глазами. – Пяточку. Для куража!

   Отрицательно покачав головой, я  как мог разъяснил Питону:

    –  Жрать без неё начинать неправильно. Не по-джентльменски. А ты курнёшь – тебя сразу на хавчик пробьёт.

    –  А я быстренько перекушу чё-нибудь и дальше ждать буду.

    Пришлось спросить его с серьёзным видом:

    –  Питон, мля, ты джентльмен?

    –  Чё?

    –  Я спрашиваю, ты, мля, джентльмен?

    –  Ну, ясный красный.

    –  Вот и веди себя по-джентльменски. Слушай музыку и не выделывайся. Да! Чуть не забыл! Постарайся при ней вести себя покультурней. То есть: не выражаться, на пол не плевать и морду никому не бить. Короче, не быкуй!

   Питон обиженно цыкнул и отвернулся.

    –  Ты чего? – я тронул его за плечо.

   Сбросив мою руку, он буркнул:

    –  Пошёл ты!..

    –  Чё ты?

   Он по-детски выпятил нижнюю губу и, повернув голову ко мне, стал демонстративно смотреть куда-то вверх.

    –  Что ж я, сам не понимаю таких вещей? – спросил он. – Ты меня ваще за барана держишь. Так, что ли?

    –  Прости, –  сказал я.

    –  Ладно, –  сказал он.

    –  Прости, –  повторил я.

    –  Да ладно, –  сказал он. – Забыли. Пойду отолью.

   Он отправился в сортир. Я подумал о том, что Питон всё-таки большой ребёнок. Наивный, как дитя. И как дитя, жестокий. Я как-то пас за одним шкетом и многое понял. Детям не свойственны муки совести. Тот шкет спокойно глядел на страдания котёнка, которому он сломал лапу. Жуть прямо! Аж мурашки, реально, по телу! Мы такими в детстве не были.

    Когда Питон вернулся, я ему сказал:

    –  Дети щас такие жестокие.

    –  Чьи дети?

    –  Вообще. Все дети.

    –  Так нельзя говорить, –  сказал Питон.

    –  Как?

    –  Ну, что типа все дети жестокие. Они все разные.

    –  Добро, –  согласился я. – Они жестокие по-разному.

    –  Не баклань, –  попросил Питон.

    Тут я глянул на него повнимательней и сразу выкупил: он шмальнул, гнида. Я ничего не сказал.

   Я оглянулся – чуйка меня не подвела. Она вошла, пробежалась взглядом по залу и, увидя нас, зашагала к нам. Шмотки на ней были скромные: синяя блузочка без закидонов, синяя юбочка чуть ниже колен и остроносые туфли на тонком каблучке. В руке малюсенькая сумочка, в которую даже мой ствол не влезет. У меня «Вальтер». У Питона «Магнум». Намордников мы не признаём. Я свой таскаю в кармане, а у Питона шпалер обычно за поясом брюк.

   Я поднялся ей навстречу. Подскочил и Питон.

   Я чмокнул Ренату в щёчку.

   –  Знакомьтесь. Мой друг. Пит… Андрей. Рената. Моя невеста.

   Оба они покраснели, заулыбались, проронили, значит: «Очень приятно… Егор много о вас рассказывал… хе-хе… очень приятно… рада знакомству… прошу…» и всё такое.

   Только уселись за столик –  за спиной у меня возник Жека со словами: «Добрый вечер! Добро пожаловать! Надеюсь, у нас вам понравится», каждому протянул папочку с меню и, сменив пепельницу, исчез.

   Раскрыв меню, Питон неуверенно проворчал: «Эх, очки дома забыл».  И зыркнул на Ренату, чтобы узнать, произвели ли его слова на неё какое-то впечатление.

   Сделав заказ, мы с Питоном закурили. Питон то и дело доставал из нагрудного кармана пиджака белоснежный сопливичек и проводил им по лысине, стирая невидимые капли пота.

   –  Знаете, я вас именно таким и представляла, –  сказала Рената.

   Сверкнув фиксами, Питон спросил:

   –  Каким – таким?

   –  Таким… –  Рената замялась, –  большим, солидным…

   Лыба Питона достигла таких невероятных размеров, что я реально забеспокоился, как бы вместе с пиджаком не затрещала по швам и его довольная физиономия.

   –  А почему вы один? – спросила Рената. – Без девушки?

    Ища подмоги, Питон глянул на меня, но я стормозил, и он ответил сам:

   –  Моя девушка залетела… Она беременна.

   –  Правда?

   –  Да. Девятый месяц пошёл. Последний. На днях должна чё-то родить.

   –  Как я рада за вас. Кого вы ждете? Мальчика?

   –  М-гу. 

Питон снова достал платок. Но теперь он в натуре вспотел, без понтов.

   Тут Жека притащил первую часть заказа, потом ещё.

    Мы взялись за хавку. Ели с большим аппетитом. Почти не базарили, уж очень всё было вкусно.

    –  Опять приходил Зотов, –  сказала чуть позже Рената.

    –  Домой?

    –  Да. Попросила маму сказать, будто меня нет. Мама говорит, он был выпивший. Я не сомневаюсь, трезвый бы он не пришёл.

    –  Хочешь, я с ним побеседую.

    –  Ни в коем случае. Я рассказываю просто, чтоб ты знал; чтобы между нами не было никаких секретов.

    –  Кто такой Зотов? – спросил Питон.

    –  Мой друг Серёжа Зотов.

    –  Её бывший, –  объяснил я. –  Не даёт ей проходу.

    –  А что он такое?

    –  Аудитор.

    –  Барыга, что ли?

    –  Нет. Бухгалтер. Типа того.

    –  Давайте врежем, –  предложил Питон.

   Я разлил: Ренате вино, нам с Питоном водяру.

    –  За вас! – сказал Питон.

    Мы чокнулись, выпили… Лабухи затянули «Сиреневый туман».

    –  Потанцуем?

     Рената кивнула. Отдала сумочку Питону. Я повёл её на топтагон.

     Когда мы вернулись, Питон уже наполнил бокалы горючим.

    –  За вас!

    –  За нас уже пили. Как зовут вашу девушку?

    –  Зоя.

    –  Давайте за вас с Зоей.

    –  Она беременна, –  напомнил Питон.

    –  Пусть у вас всё будет хорошо.

    –  Да у нас и так всё хорошо!

      Питон выпил и, махнув рукой, прокричал:

    –  Как же мне с вами клёво!

      Раздался треск. Питон повёл плечами.

       –  Кажись, ему хана, –  сказал он и развернулся ко мне спиной.

       Пиджак был разорван.

       Мы с Ренатой рассмеялись. Питон был весьма доволен, что нас рассмешил. Он сказал: «Я могу и рубашку так разорвать. Одним движением руки».

       Он в натуре махнул рукой… но ничего не произошло.

       Рената смеялась.

       –  Не гони… –  выдавил и я сквозь смех.

       Но Питон уже разошёлся.

        –  Не, разорву!

       Он скрестил свои лапищи на груди и напряг плечи и шею. Верхняя пуговица на рубашке под галстуком отлетела и упала ему в рюмку.  Мы хохотали, как сумасшедшие.

       –  Обмоем её! – кричал Питон. – За вас!

       –  Нет уж, давай теперь за тебя!

       А Рената держалась за живот и уже стонала от душившего её смеха.

        В общем, Питон был прав, было клёво.

        Потом я отвёз его домой, а мы с Ренатой  поехали ко мне.

       Ох, что за ночь была! Такие ночи в жизни каждого только раз или два бывают. Сказочная ночь!

       А на следующий день позвонила её мамаша и сообщила, что Сергея убили прямо в подъезде собственного дома.

        Хорошо, что я всю ночь провёл с ней, а то б она могла подумать чёрт знает что.

        Мысли есть мысли. Я, помню, старался не думать о том, кто мог его завалить.

        Рената плакала. Заторопилась уходить.

        –  Мне необходимо съездить к его матери… Она, наверное, с ума сходит.

        –  Подбросить тебя?

        –  Нет-нет, –  испугалась она, –  я сама… пожалуйста… –  и вновь зарыдала.

        Лишь только она вышла, я бросился к телефону. Но трубу свою Питон, явно спецом, отключил.

         Я был зол. Очень зол. Я был в бешенстве!

         Прошёл час. Труба Питона молчала.

         Ну что мне с ним делать, думал я. Не мочить же его из-за этого… Понятно, что Питон хотел как лучше… Но какого хрена он лезет не в своё дело. Тоже мне – оказал, бля, услугу! Да если б я хотел завалить того додика, то легко бы мог справиться сам. Но я не хотел… Я даже встречаться с ним не желал. Ибо понимал – грохну! «И рука не дрогнет»… Ведь я знаю себя и много слышал о нём. Тем не менее я –  это я… Я ненавижу его уже за то, что он прикасался к Ренате, пусть и задолго до нашего с ней знакомства. А Питон!.. «Что он Гекубе? Что ему Гекуба?» Большой жестокий ребёнок…

         Объявился Питон аж поздно-поздно вечером. И то:  прийти, бульдог, не посмел, прозвонился.

       –  Что ж ты натворил, скотина? Животное ты тупорылое!

       –  Ты о чём?

       –  Только дурочку не включай. Я спрашиваю серьёзно!

         Трубка долго сопела в ответ.

       –  Может, подтянешься? –  поинтересовался я.

       –  А может, лучше завтра?

       –  Завтра я тебя сам найду, но тогда будет реально хуже.

       –  Лютый, брат, –  заныл он, –  не принимай так близко к сердцу. Завтра с утра я…

       –  Даю тебе полчаса.

       –  Брат…

       –  Тридцать минут…

       –  Братишка…

       –  Повторяю! Даю тебе ровно…

       –  Не надо! – перебил меня Питон. – Я у тебя за дверью. Открывай.

      Я впустил этого подонка. С порога он заскулил, как побитая сука.

       –  Клянусь всеми святыми, Лютый, я чист. Я чист, как не знаю кто! По ходу дела, он сам во всём виноват. Я хотел с ним тихо-мирно перетереть, чтобы он оставил твою в покое. Но этот чертуган бросился на меня с кулаками. Ты прикинь. Он пытался меня изувечить.

       –  Тебя? – я невольно усмехнулся.

       –  Ты зря всыкаешься. Он мне чуть шнобель не сломал.

       –  В нём уже ломать не фиг.

       –  Короче, это была… вынужденная самооборона.

       –  Чего-о-о?

       –  Самооборона.

       –  Самооборона?

       –  Да, бля. Вынужденная. Ну, бля, мамой клянусь.

       –  От ты гонишь, Питон! Я фуею!

       –  Я в натуре, братуха.

       –  Я и говорю, гонишь в натуре. Ну, добро! Ты ответь мне, животное. Мочить-то его надо было зачем?

       Питон пылко перекрестился.

       –  Сукой буду, самооборона. Он меня – тыць! Тыць! Я ему – тпру! Он опять – тыць-тыць! По ходу и у меня планка бац! Ну и я его хрясь! А он, бля, брык… И с копыт… Да ещё, падая, виском об угол – херак! Я к нему! Хер там! Допрыгался. – Питон изобразил сочувствующую мину. – Жалко, конечно. По глупости. Ни за что. Типа. Малой совсем, туда-сюда… Ну и всё такое…

       –  Да мне, –  кричу ему в самую морду, –  по барабану! Меня бесит, что ты без моего ведома лезешь туда, куда тебя никто не просит! Ты понимаешь это, животное, или нет? Совсем рамсы попутал?

       –  Понимаю, –  буркнул Питон, виновато потупив свои обкуренные зенки.

      Ну что ты с ним будешь делать? Я так его, дурака, и спросил:

       –  Что мне с тобой, дураком, делать?

       –  Может, пыхнем?

       –  Тьфу! У тебя одно на уме! Идиотина!

       –  Так я ж так… Разрядить обстановку.

       Мне осталось только рукой махнуть.

       –  Забивай, –  говорю, –  пойду пока Ренатке звякну.

       –  Привет ей передавай, –   весело попросил Питон.

       –  Хорошо.

       –  Она мне понравилась.

       –  Мне тоже.

   Такие, мля, дела…

   Я Питона не виню. Все мы друг друга стоим! Да хули далеко ходить! Вот, к примеру, я. Ко мне тут неделю назад припёрся на ночь глядя знакомый следак. Чувак в принципе неплохой, хоть и мусор. Я  провёл его на кухню. Забодяжил чайку. Он принялся меня расспрашивать о жизни. Чё да как. Ну я, понятно, говорю, мол, с прошлым давно в зявязке. Живу, дескать, как все нормальные граждане. Честно. И даже пишу книгу.

       –  Ну и какое название? – спрашивает он, зло усмехнувшись. – «Былое и думы»?

      Я  начал что-то сочинять, но он меня перебил.

       –  Тут, –  говорит, – пришили одного знаменитого журналиста. Так вот, писатель, почерк явно твой.

       Не успел я пикнуть, как он стал уверять, что пришёл вовсе не поэтому. А как частное лицо к частному лицу.

       Оказалось, у него есть дочь. Она при смерти. Нужна срочная операция. Причём за бугром. И стоит операция – до хрена и больше. Таких денег у него нет и долгонуть не у кого.

      Я спрашиваю:  «Сколько требуется?»

      Он говорит –  двадцать тысяч баксов минимум. Только на операцию.

      Я  говорю:  «Медицинский девиз  –  «жизнь или кошелёк»».

      Он бубнит, мол, дочь –  это самое дорогое в жизни, тебе, дескать, этого не понять.

     «Я попробую, –  говорю. – Тем более, недавно я сам мог папой стать. Лэвэ – не проблема. Проблема в том, что в долг я не даю. Принципиально. Принцип у меня такой – не давать в долг, и пиздец!»

     Затем меня, что называется, понесло.

     «Но, секундочку, – говорю, – я могу скатать с тобой на бабки. В очко. Всего одну партейку. Если выиграешь – плачу наличкой. Двадцать кусков. Без отдачи. Но если пролетишь, то прямо тут, при мне… застрелишься».

     Не знаю, какой бес меня попутал. О чём я думал, творя подобный закидон? Замыкание!

     Легавый спрашивает:

     –  Ты серьёзно?

     –  Вполне, –  говорю.

     –  Точно?

     –  А то!

     –   Но… не понимаю… Зачем тебе это надо?

     –  Да так… Хочу поглядеть, на что ты ради дочери способен.

    Он молчит. Думает. А я подначиваю:

     –  Ну чё, сдрейфил? «Самое дорогое в жизни» или дороже жизни ничего нет?

     –  Помог бы ты мне, я бы тебе тоже потом помог.

     –  Нет! – говорю твёрдо. – Либо играй, либо проваливай.

    И беру с подоконника картишки. Стою перед ним, значит,  перетасовываю…

     –  Без обмана?

     –  Будь я проклят! – говорю. – Какой обман! Моё слово дело гнёт!

     –  Ладно… сдавай!

    Ну, думаю, пошла жара. Хотя какая жара? Минутное дело…

   Раздаю.

    Пауза…

    Он с дрожью в голосе прохрипел:

     –  Девятнадцать…

     И смахнул капельки пота, выступившие на лбу.

    А я две карты хлоп на стол – двадцать одно.

     –  Очко!

     Причём я не махлевал. Всё по чесноку!

     Следак побледнел, скривился… Я же припомнил, что мне уже давненько так не фартило. В последний раз на прошлый Новый год, когда я выиграл у Хрипатого яхту, которую скоро пришлось отдать одной певице за то, что я её по пьяной лавочке изнасиловал. Это она уверяла, что я её изнасиловал. А по сути, ещё поди разберись, кто кого насиловал. Ох, она возбухала!.. Я, дескать, мировая знаменитость, то да сё… Ну, думаю, попал! Донесёт без компенсации. Ведь я и телохранителя её отметелил конкретно. Пришлось откупиться яхтой. Хотя точно помню, она меня сама весь вечер провоцировала, сука.

      Так о чем я? А, ну да! Мусор, значит… Пролетел!

     –  Ну? – спрашиваю я следака. – Чё будем делать, господин Арестович?

    Он сидит сгорбившись, как пишут в романах, хранит молчание… Потом, тряхнув головой, точно хотел таким способом избавиться от неприятных мыслишек, встаёт и приставляет мне ко лбу волыну.

     –  А если я завалю тебя сейчас?

     Конечно, я перетрухал. Жить захотелось, как никогда. Но внешне – и глазом не моргнул.

      –  Как же долг чести и всё такое? Да и что это даст… Посадят. А тебе там не жить. И? Дочери тогда станет легче? Одним выстрелом сразу троих загубишь… А так… Я слово даю, что помогу. Я решил. Двадцать кусков… разве это бабки?.. Когда дело касается жизни и смерти…

     –  Без обмана?

     –  Будь я проклят! Зуб даю!

     –  Ну смотри, без обмана.

     И проговорив эти слова, Арестович не раздумывая засовывает дуло в рот и нажимает курок. Херак!

    Я даже пискнуть не успел! А белоснежный кафель бесстрастно принимает фонтан крови. Арестович падает. Я обалдело гляжу на ручейки крови. Сердце бешено стучит.

      Приплыли…

      Красное на белом – жутко красиво.

     Конечно, кто ж знал, что он так… Я не ожидал… Я ведь шутил… Или…

     Короче, такая байда.

     Помню, было жутко зрелищно всё… Как  в кино.

    Опускаю глаза вниз… Кровавый нимб расползается вокруг головы Арестовича. От сквозняка шевелятся волосы.

     Много видел смертей. Оставался равнодушен и непробиваем. Эта смерть повергла меня в состояние шока. Не желая, короче, виновен.

     На хера? И тоже хорош!

     Только надумал я жить по-другому. Строил и многообещающие планы, и воздушные замки… Вдруг приходит господин Арестович и пуляет себе в хавальник… На моей кухне!.. Даже чаю не попив… Оно мне было надо!..

     Избавиться от трупа…

     Я прошмонал его карманы: ключи, лопатник, пустая пачка из-под сигарет, зажигалка, ксива…

    Я вызвал Питона. Мы полночи бухали, а под утро, завернув Сергея Анатольевича в коврик, погрузили его в багажник моего бимера.

    –  Идём поспим, – предложил я, – а вечером отвезём его.

     Но вместо сна мы снова долго пили. Потом, взяв лабан, вышли на балкон покормить голубей. У меня такая мулечка шизоидная –  кормить пернатых.

     Нажравшись, голуби улетали по одному.

     На соседнем балконе появился рыженький мальчишка лет десяти. Увидев нас, он замер и прицелился в меня из игрушечного ружья. Я поднял руки вверх. Питон потянулся было к волыне, но услышав детский голос, обернулся и успокоился.

    –  Мочи его, пацан! – подбодрил Питон.

    –  Не надо, – попросил я.

    –  Ага, – сказал мальчик, – какой хитренький.

    –  Да, хитренький, – признался я. – Жить хочется даже тогда, когда не очень хочется. Да, я хитренький…

    –  Тух-ф! Тух-ф! – два раза выстрелил пацан.

   Я был убит. Какие нынче жестокие дети.

    –  Кем ты хочешь стать, клоп?

    –  Киллером.

    –  Я так и думал.

    –  Или полицейским.

    –  Это одно и то же.

    –  А вот и нет, – возразил малолетний убийца. – Киллеры убивают всех людей, а полицейские –  только киллеров.

    –  Киллеры тоже люди.

    –  Лучше я буду полицейским, тогда меня никто не убьёт.

   Я кивнул.

    –  Правильно.
  Питон, ухмыляясь, спросил:

    –  Может, его замочить, пока он не вырос?

   Я грустно улыбнулся…

      Я не люблю ментов. Самый паскудный народ на земле.  Мусора мне не жалко… Мусоров в стране много. Но бабосы я всё-таки его семье пошлю. Не потому, что я такой благородный, или меня мучает совесть, нет! Просто слово своё нужно держать. Таков порядок. Я по-другому не умею…

      Кто-то строит храмы, кто-то даёт деньги на борьбу со СПИДом, а я помогу выжить девочке… Дети, мать их так, ни в чём не виноваты. Нам-то что, мы свою жизнь уже просрали, теперь их очередь…

      … А она уехала. Я всё ищу её, но пока… Предки её ничего не знают. А может, знают, но не говорят… Не пытать же их…

    Даже записки не оставила…

    Наверное, она решила, что это я его заказал. Но ведь это не так!

    А ведь с ней у меня был шанс стать другим. А теперь мне одна дорога. К браткам моим, на кладбище. Они все уже там. Кроме Сидора и Бусыгина. Один в депутатах давно, а другой – замминистра внутренних дел.

     А босса ищут. Только не найдут. Никогда не найдут. И один только Питон знает, где тот нашёл покой. Но и Питон уже не жилец. Как и я. Если честно.

      Да и разве мы жили когда-нибудь? По-настоящему разве мы жили?! Хотя мне есть что вспомнить. Из того, что согревает душу. Потому что я любил. И был любим. Врубаешься? Хотя, ясен-красен, всё это лирика и сопли…

      Но ведь был шанс всё изменить? Или всё это только так – лживая надежда и фантазия?

      Как же так случилось?

      В детстве я был уверен, что вырасту и стану великим человеком… А кем я стал? Лютым зверем… У которого ничего святого не было… Ни одного светлого пятна в тёмном прошлом… Только вот… она… которой больше нет… Да и была ли она? Может, мне всё это приснилось? В ночь перед расстрелом…

      Господи, обидно-то как!

      Господи… Боже…

 

 

 

 

2000–2015 гг.