«Он все время уходит», рассказ

Іван Андрощук

  3.

  Его слова не были пустым сотрясением воздуха или ловушкой для соперника: он действительно так решил. Это решение для него было такой же неожиданностью, как и для других: он и сам не мог объяснить, как это произошло, почему им вдруг овладело неодолимое желание писать. Для непосвящённых он и так был знаменитым беллетристом, для посвящённых — охотником экстра-класса, — ещё бы, тридцать два соавтора, и среди них ни одного новичка. И вдруг в самом зените славы Зундель меняет пистолет на перо. Тем самым лишаясь всего, обрекая себя на необходимость бежать и скрываться, зачёркивая своё будущее.

  Но мало того — свои книги Зундель решил писать о том, о чём не писал ещё никто, о чём даже разговаривать вслух было опасно. Он писал о литературе, о тайнах издательского дома Менахема Кривого и его предшественников, об авторах, которых этот дом сделал звёздами. Итак…

  "Началось это давно, — писал Зундель Барвинок. — Во времена жестокой цензуры в стране накопилось множество литературных произведений, которые из государственных соображений оставались неопубликованными. Пришла оттепель: её первыми ласточками как раз и стали эти опальные книги, то тут, то там выходившие из печати. Их авторы в большинстве своём уже были гражданами Лучшего мира — а мёртвых и издают, и читают лучше, чем живых. С одной стороны, для издателя свидетельство о смерти есть справка о политической благонадёжности автора; с другой — запреты, пускай и вчерашние, всегда интригуют читателя. Именно тогда кто-то перенёс на литераторов знаменитое изречение генерала Ли: "Хороший писатель — мёртвый писатель", хотя справедливым оно было всегда, за исключением, быть может, того короткого периода истории, когда изживалось всё старое и литературу созидали руками энтузиастов из молодых и вновь обучившихся грамоте людей. Тем временем запреты были сняты и мёртвые напечатаны. Апокрифов больше не оставалось. Что было делать издателям? Печатать живых? Но живые привыкли работать на систему, и переориентировать их на читателя было невозможно. Молодые же, которые не успели себе сделать карьеру при режиме, зачастую были просто безграмотны. Выкручивались кто как мог: печатали гороскопы, учебники по хиромантии и астрологии, порнографию, детективы, поваренные книги, от которых целая нация вскоре заболела расстройством желудка. Дефицит был ликвидирован и в этих областях. Уважаемые издательства, три четверти столетия существовавшие за счет режима, лопались, как мыльные пузыри. И на фоне этого грандиозного пускания пузырей неожиданно поднялось предприятие никому ранее не известного Товии Бруна.

  Для непосвящённых восхождение Товии так и осталось загадкой. У тех же, кто на него работал, каждый миг перед глазами был девиз фирмы:

  "ТОВИЯ БРУН ИЗДАЁТ ЛУЧШИХ ИЗ ЛУЧШИХ!"

  При этом критерий оценки был, разумеется, прежним — "Хороший писатель — мёртвый писатель".

  Как это происходило на практике, несложно понять, — достаточно проследить пути, приведшие к славе кого-либо из тех, кому Товия даровал бессмертие. Аарон Лебенгартен был одним из первых — и самых талантливых.

  Аарона не печатали — давно и безнадежно. Нет необходимости описывать состояние писателя, которого не печатают, — тем более работающего в пространствах большой прозы. И вот он от знакомых — "знакомые" в системе Товии играли далеко не последнюю роль — он услышал, что может быть интересен в доме Бруна.

  Не особо надеясь, Аарон все же отнёс рукопись. Неделю спустя ему по почте приходит краткое уведомление — рукопись одобрена и сдана в набор.

  Нет необходимости описывать чувства писателя, которого после долгих лет настойчивого игнорирования наконец издают. Подобное чувствует слепой, когда прозреет, и глухой, когда услышит, — потому что писатель и слышит, и видит, и осязает словом. Последующую неделю Аарон пребывал в несвойственном ему приподнято-праздничном настроении. Утром седьмого дня его тело обнаружили на городской свалке. Вокруг горла Аарона обвилась удавка из колючей проволоки; на лице его застыла леденящая кровь блаженно-счастливая улыбка.

  Весть о таинственной смерти разнесли средства массовой информации. Поскольку следствие зашло в тупик, печать акцентирует загадочные обстоятельства убийства. Выясняется личность убитого. Оказывается, он писал. Репортёры выходят на издательство. Издатель сообщает: «Аарон Лебенгартен был человеком огромного таланта. Возможно, смерть помешала нам увидеть гения, — сокрушается Товия Брун. Что-то нездешнее, сверхчеловеческое было в этом авторе. Он знал не только прошлое и настоящее, но так же ясно, как вчерашний день, видел будущее. Так, в своей последней книге, которая вот-вот должна выйти из печати, Аарон Лебенгартен пророчески описал собственную смерть, Его герой, за которым несложно разглядеть личность самого автора, погибает — его тело находят на городской свалке, он задушен колючей проволокой».

  Понятно, что после такой рекламы книга Лебенгартена разошлась мгновенно и выдержала множество переизданий. Кровь стыла в жилах читателей, когда они доходили до описанного эпизода: никто из них и подумать не мог, что не задуши Аарон своего персонажа, о нем так никто и не услышал бы, а современная литература лишилась бы звезды первой величины.

  Завтрашних гениев находили в канализационных колодцах и дымовых трубах, замурованными в стены, с отрубленными головами, расчленёнными. Дом Товии Бруна процветал.

Конечно, не все авторы были столь кровожадны — у многих на сотнях страниц текла спокойная, размеренная жизнь с любовями и мелкими ссорами, никто никого не убивал, никто не выбрасывался из окна и не попадал под колеса. Само собой, что таким авторам рассчитывать на бессмертье не приходилось.

Хотя процесс работы "фабрики гениев" оставался тайной для непосвящённых и тайной за семью печатями для самих авторов, со временем её окружил ореол дурной славы. Кто-то из родственников погибших даже подал на Бруна в суд, обвиняя его в связях с нечистой силой. В суде, естественно, такую жалобу сочли курьёзной и не стали рассматривать. Однако приток рукописей в издательство резко сократился, а те, которые поступали, были на редкость бескровными: их авторы, связываясь с Товией, боялись искушать судьбу. Товия Брун медленно, но неуклонно, уходил в тень.

  Это была тень талантливейшего из учеников мастера — Нахума Архибластера. Нахум изобрёл новую тактику: в отличие от Товии, он сам пошёл к писателю. Через сеть знакомых выходил на автора, следил за его работой, и как только книга была закончена, за ней приходил человек Архибластера. Автора по-прежнему убивали — но уже без помпы, при наспех состряпанных обстоятельствах. Оставить в живых литератора Нахум не мог — ему нужны были хорошие писатели, а если их не убивать, они быстро портятся. Охотника за рукописями стали называть "соавтором" — сперва на издательском арго, а вскоре и официально — имя охотника стали ставить на обложке книги под именем автора.

  Так складывалась система. К бесспорным достижениям литературного процесса при Архибластере следует отнести то, что в это время из литературы ушли случайные люди, прекратился приток серости, который захлестывал её во все времена. Продолжали писать только те, кто не мог без этого, кто понимал — возможность писать — слишком большая роскошь, чтобы писать плохо. Но вместе с тем системе Архибластера было ещё далеко до совершенства — это было по сути дела хищническое истребление литераторов. Нахум не оставлял писателю малейшего шанса на выживание, и это могло привести к полному прекращению литературного процесса.

  Этот шанс дал литератору пришедший после Нахума Менахем Кривой. Менахем принимает у соавторов только незаконченные книги — с некоторых пор публику больше интересует то, что автор не успел сделать, а не то, что он сделал. Таким образом; писатель теперь даже может издать свою книгу — если ему удастся её закончить. Шимон Поплавский до встречи со мной издал восемь книг — разумеется, один, без соавторов. Хотя главный соавтор — Смерть — всегда ходит рядом и не даёт размениваться на мелочи.

  Но Шимон — скорее исключение, чем правило. Очень редкое исключение. Обычно соавтор ставит своё имя уже на второй, а то и на первой книге. Армия охотников столь многочисленна, что вокруг авторов четырёх-пяти книг разгораются целые войны (конечно, проще нащёлкать дюжину новичков, но уважающий себя охотник промышляет только крупной дичью). Разветвлённая сеть "знакомых" пронизывает все слои общества и не оставляет без внимания ни одной написанной строки. Писателей становится всё меньше и меньше, им снова грозит полное уничтожение. Раньше я сожалел бы об этом, но теперь, когда сам начал писать, понял: этого не произойдёт. Мы останемся. Потому что настоящий писатель — это не профессия, не призвание, даже не дар Божий, как многие полагают. О том, что такое писатель и как я узнал об этом, мой дальнейший рассказ.

 

Сторінки