«Казак», рассказ

        – Когда начнем, деда?

        – Да уж почал, – показывает в ложбинку, где степенно пасутся телка с ослицей, – но кулыша болить и вязы тянеть, – добавляет проникновенно, и глаза полны слез.

         – Так вы не косите, дедушка, – сочувствует тот, – я нынче месяца полтора буду, все свалю.

        – А-а, свалишь ты там, – машет рукой Егор и отворачивается.

        – Ну а кто ж его делает все?! – вступается за зятя сын.

        – Наделали додельники! – огрызается Егор.

        Все злятся, сын с зятем садятся в «Жигули», хлопают дверками и уезжают. А Егор, бубня под нос что-то неласковое, ложится на кровать и сквозь раскрытую дверь балагана смотрит на травы, убегающие к Беккету широкими разливами, на вызревающую пшеницу, за которой громадятся белогрудые вершины Главного хребта. Сколько уж лет видит он эти горы, а всякий раз что-то новое предстает в величественном равнодушии их очертаний.

        – Гдей-то за энтими горами, – серьезно думает Егор, – Персия, по-теперешнему Иран. А, чтоб тебе! – ругается вголос. – Чего крутят! В энтом Иране столица Тегеран называется. Бывали мы в ихнем Тегеране, – громко говорит кому-то Егор и ухмыляется масленно.

         Да уж, бывали.

         В тот год и отсеялись рано, и взошло дружно, а сенокос обещался невиданный. Трава, казалось, с треском и шепотом лезла из горячей и влажной почвы, не могущей сдержать ее в своей жизнеродной утробе, и уже достигала Егорова колена, когда репродуктор у Совета прохрипел войну. Война – казачья доля. Назавтра эскадрон в Черкесске, месяц спустя – полк в Тегеране. Служба – через день на ремень. А чего караулишь, – от кого стережешь, – поди узнай. Дом как дом, амбар с печатью, гибкая женщина в парандже. Часовой – лицо неприкосновенное. Чуть чего: «Стой! Кто идет?» – А она лицо открывает и смотрит такими глазами – в жар бросает:

        – Руски, руски! – лепечет и улыбается счастливая.

        – Стой! Назад! – стращает винтовкой Егор, а она смеется тихо и нервно.

Быстро темнеет.

        – А, чтоб тебе черти! – ругается Егор, и в это время слышится голос разводящего. Смена!

         В караулке упал спать – куда там. Глаза закроет – видит ее, а в ушах приглушенный смех и это ее «руски». «Вот напасть, – думает Егор, а она идет к нему, обволакивает влажными глазами, покусывая пухлые губы. – Отстань, мара!» – требует он, и сквозь бред слышит правильное:

        – Бабенко! На пост!

        Ночь в Тегеране душная от черноты, липкая. Где-то в городе слышится истошный вопль, и снова становится тихо. Одинокий фонарь у амбара вырывает из тьмы желтый шар, он висит в пространстве, не касаясь ждущей земли. Двор чужд и враждебен. Вдруг чуть осязаемая тень скользнула под желтым шаром света, направляясь к нему. Между лопаток гусиной кожей вспузырился страх и поплыл к сердцу, сжимая его лохматыми объятиями.

        – Стой! Кто идет? – кричит часовой Бабенко, но из глотки вырывается только противное шипение. Рука привычно рвется к затвору, щелчок возвращает ему уверенность:

        – Стой! Мать твою! Стрелять буду! – вскинул винтовку.

        – Руски! Руски! – услышал в ответ прерывистый шепот и задавленный нервический смех.

        Тускло блеснул штык на винтовке, вспыхнули опрометчивые глаза. Егор различил ждущие губы, правильный овал восточного лица. Он опустил оружие. Она двинулась к нему.