«Казак», рассказ

На семьдесят шестой сенокос в Егоровых глазах появилась обреченность. Ни в один из прошлых сенокосов не было, а тут – на тебе. Ну, правду сказать, не все свои сенокосы он помнил, хоть и родила его Дарья Бабенчиха прямо под копной, и с той поры вся его жизнь в течение года была лишь подготовкой к ним. А вот шестой запомнил прочно. Перед самой грозой прискакал на степь к их шалашу бородатый урядник в крестах и папахе, спрыгнул с коня да как крикнет грозовым голосом:

– Встречай, жена, мужа! Да как мужнюю честь берегла, сказывай!

Мать Егоркина так и обмерла:

– Гришаня! Двоих-то, старшеньких, не сохранила я-а, – заголосила высоким голосом, – в одночасье прибрал Господь! – Глянула на Егорку. – Энтот у свекра-батюшки на хуторе был, дак тем и спасся! – и прижалась к уряднику тихо и виновато.

А он, бородатый, только теперь заметил пару карих горящих глаз в углу шалаша, схватил его на руки, тискал больно и неумело, доставал из карманов сладкие леденцы да медовые пряники:

– Їж, сынку! – говорил строго, – за троих їж, сынку! Троим я вам и вез, соколикам.

Хлынул ливень, застучал по шалашу град, через крышу потянулись паутинки дождя. Они падали в серебро отцовского чуба, сбегали по его бороде на Егоркины щеки, а когда попадали на губы, то вкус у них был соленый.

На седьмой Егоркин сенокос станицу залихорадило. Скакали по улицам казаки – злые и пьяные, в кровь разбивали друг другу носы и губы, хватались за шашки, но до резни дело не допускали те, кто потрезвей да покрепче. А потом начали сбиваться в кучи, щетиниться одни супротив других: сильные – к сильным, бедные – к бедным. Закружились помежду голью перекатной иногородние – такие же худые и голые. Сперва доставалось им – «мужики!», потом рукой махнули – пущай их. А как-то ночью проснулся Егор – отец при всем параде.

– Ты куды, тятька? – спросил.

– Прощай, сынку, – отвечает. – Мамку слушайся.

И ушел. Наутро вой в станице, будто в каждом дворе по покойнику, ушли казаки. Кто к Яшке Балахонову – в красные, кто к есаулу Маслову – в белые. И закружилась метель-метелица! Утром зайдут в станицу белые, вечером, глядишь, уже красные гарцуют. И те, и другие входят строем, подбоченясь, орут на всю станицу:

        Їхалы козакы из Дону додому,

        Пидманулы Галю, забралы з собою…,

а удирают зачастую в одних портках.

        Ой ты, Галю, Галю молодая…

              
        Кто за кого? Кто за кого? Поди разберись. У самого Балахонова трое двоюродных братьев белыми ходят.

        Татка Егоркин и у тех, и у других побывал, а ранили его красным. Помирал дома. И помирая, наказал:

        – За всех живи, сынку. За братьев своих и за батьку живи, сынку.

         Так и жил Егор. К шестнадцатому сенокосу вымахал в здоровущего парня – грудь отцовскую рубаху рвет, кулачищи – гири пудовые, из-под фуражки нахально нахальные кудри рвутся, а глаза бесстыжие, не то что девок – мужних казачек до срамоты раздевают. На праздниках призы снимал по джигитовке. Девки млели. И Егор своего не упускал. В шалаш заявлялся  рассветом, от мамкиных упреков отмахивался, спал два-три часа, снова косил за троих и пропадал до утра.

         На следующее лето Дарья записалась в колхоз – красная вдова, а еще через год заявила сыну:

        – Откосимся – женю тебя, кобелину! В глаза людям смотреть совестно!

        – Идее ж это такая дура сыщется, чтоб за меня пойтить согласная была? – беззаботно осклабился он.

        – Найдется, – пообещала мать.