Рассказы

Бабушка молча кивнула. Уголки ее тонких губ слегка дернулись в улыбке, да лукавая искорка скользнула в уставших глазах. Она не любила болтать. Никогда не сплетничала с соседками на скамейке, ничего не рассказывала ни о своей прошлой жизни, ни о теперешней работе на ферме. Она даже имен коров не знала. Я часто слышала, бегая по сельским улицам, как другие доярки, возвращаясь с фермы, тараторили наперебой: «У Зойки сегодня что-то мало молока, совсем мало…» - «Ага, день какой-то недойный сегодня. У моей Настюхи тоже что-то мало…»

У бабушки коровы жили без имен, и с работы она всегда возвращалась одна. Я подслушала однажды, как папа ее спросил: «Может, тебе лучше в канцелярию перейти? Все-таки там теплее, да и полегче». «Да нет, с коровами легче», - покачала головой бабушка.

В ее доме, заполненном книгами, я не обнаружила ни одной фотографии. Поэтому я не представляла себе, как она выглядела в молодости, какие платья любила, какую прическу носила, с кем дружила… Мне казалось, что она всегда была бабушкой и всегда жила одна в своем маленьком сельском доме с крыльцом. Она даже к нам в город, погостить в нашей небольшой двухкомнатной квартире да «побаловать любимую внучку», выбиралась редко.

«Вам и без меня тесновато, милые», - отмахивалась она, отклоняя очередное приглашение.

Но раз в год, накануне 8 Марта, папа натирал до блеска свои «жигули» и сам ехал за бабушкой в село, чтобы привезти ее к нашему «женскому» праздничному столу.

«Для моих любимых женщин», - гордо произносил он и торжественно доставал из шкафа две небольшие коробочки, добытые по какому-то «очень страшному блату», с непонятными черными буквами и чужеземным ароматом, что вырывался наружу через гладкий картон. Я же в список «любимых женщин» пока не входила, и получала в подарок очередную куклу.

«Зачем? Так дорого! Это же почти месячная зарплата!» – причитала обычно мама, прижимая прямоугольный флакон с большой цифрой пять к груди.

«Мерси, Сереженька», - сдержанно кивала бабушка, нежно целуя папу в серо-голубые глаза.

Она любила целовать и мои глаза перед сном; наверно потому, что они были тоже серо-голубые. Я часто слышала: «Носик-курносик – мамин, а глаза, глаза – папины». Укрыв меня с куклой Машей периной, бабушка выключала верхний свет, садилась здесь же, в гостиной, где стояла моя кровать, за стол, открывала толстую тетрадку в мягкой бархатной обложке и что-то писала, освещенная настольной лампой и светом луны.

А еще бабушка любила читать, после обеда или поздним вечером, когда у нее находилось время между фермой и мной. Садилась в уголок дивана, набрасывала на плечи шерстяной платок и замирала над пожелтевшими страницами очередного романа. Меня же бабушкины книги не интересовали. Без ярких картинок, с портретами дядь в пенсне и теть в чепчиках, пропитанные пылью и временем, они казались мне скучными, безжизненными и даже страшными, как будто там жили мертвецы.

Другое дело – бабушкины шкатулки. Деревянные и серебряные, со сказочными цветами и райскими птицами, украшенные синими и зелеными камушками, круглые, квадратные, прямоугольные, выстланные бархатом и шелком…. Больше всех мне нравилась самая большая шкатулка - туда даже моя кукла помещалась - ярко-голубого цвета с витиеватым узором из перламутровых пластинок, что напоминали льдинки.

В отличие от мамы, которая не подпускала меня к своим коробочкам, бабушка разрешала играться с ее многочисленными шкатулками. Может потому, что все они были пусты, не то что мамины, заполненные доверху бусиками, колечками, брошками.

- Ба, а зачем тебе все эти коробочки? – как-то спросила я.

Она молча улыбнулась и невзначай прикоснулась кончиками пальцев к волосам над висками, будто у нее заболела голова, или она хотела поправить воображаемую корону.

Когда за окном темнело, бабушка надевала тулуп, закутывалась в колючий платок и снова уходила на ферму, на вечернюю дойку, прихватив с собой холщовую сумку на длинной ручке. А я, оставшись одна в натопленном доме, доставала с полок шкатулки и превращала их для моей Маши в трон, гардеробную, стол, машину, кроватку…

Ближе к семи я оставляла куклу и шкатулки в покое, выключала свет, чтобы лучше видеть все, что происходит за окном, и перебиралась с печеньем и молоком к подоконнику, и… ждала.

Может быть, сегодня мои ожидания были напрасны. Погода к вечеру ухудшилась. Ветер носился по сельским улицам, без устали хлопал калитками и завывал громко на чердаках. Голые деревья, как скелеты, раскачивались вокруг озера, размахивая из стороны в сторону костлявыми ветками. Большая ель в темноте напоминала чудовище из «Аленького цветочка». Но мне не было ни капельки страшно. Я уже ходила в школу и знала, что чудовищ на самом деле не бывает и настоящие скелеты хранятся в кабинете биологии. Большая яркая луна хорошо освещала замершую гладь озера и окончательно рассеивала мои страхи.

Удобно умостив коленки на диване, а локти на подоконнике, я внимательно всматривалась в длинное строение, что белело вдалеке. Электрические фонари заливали ярким светом фасад. Когда маленькая стрелка часов перешагнула цифру семь, входная дверь приоткрылась и тут же, подхваченная ветром, распахнулась настежь. На пороге появилось несколько женщин в необъятных длинных тулупах, что делали их силуэты похожими на медвежьи. Последняя из них захлопнула дверь, придавив ее всем своим телом. Доярки потоптались пару минут под фонарем – наверно, болтали о прошедшем дне или завтрашних планах, затем дружно подняли повыше воротники, посильнее запахнули кожухи и, придерживая платки на головах, согнувшись, пытаясь противостоять ветру, пошли по дороге, что вела через поле прямо к селу.

Я прилипла лбом к холодному стеклу и продолжала смотреть на ферму. Минут через пять дверь снова открылась. И в проеме показался женский силуэт. Ветер ударил по доярке, и тулуп, несмотря на свою громоздкость, облепил ее, выставляя очертания фигуры на обозрение. Подол длинного белого халата вырывался из-под кожуха и напоминал кружево бального платья. Даже толстая овчина и широкие валенки не могли скрыть бабушкиной хрупкости. Бабуля с трудом захлопнула дверь и в нерешительности остановилась под фонарем. Наверно, сегодня она пойдет прямо домой через поле, подумала я, прислушиваясь к протяжным завываниям за окном. Но постояв пару секунд, бабушка привычно повернула влево и направилась к озеру.

Ветер хлестал ее по лицу, срывал с плеча холщовую сумку, и ей приходилось одной рукой придерживать платок, а второй – сумку, чтобы та не била по спине.

Когда я допила молоко и последняя печенька растаяла во рту, бабуля дошла до озера и, как всегда, остановилась возле высокого пенька, что приютился под огромной елью-чудовищем. Дерево надежно защищало ее от ветра, и она спокойно присела, опустила сумку на снег, и взглянув на небо, уверенно сняла варежки и расстегнула тулуп. Я поежилась в натопленной комнате. Теперь бабуля могла легко нагнуться и достать из сумки коньки. Немного повозившись с ремнями, перетертыми и неоднократно сшитыми, она умело привязала лезвия к валенкам.

Порыв ветра подхватил снежный песок и неистово погнал его над озером, но не остановил бабушку. Она встала, топнула несколько раз об землю, и убедившись, что коньки привязаны ровно, повела плечами и сбросила тулуп на пенек.

Коньки скользнули по льду. И она полетела, как белая птица, над замерзшей гладью озера. Халат трепетал как надутый парус. Платок сполз с головы, и под лунным светом казалось, что это не крупинки снега сверкают в ее волосах, а настоящие алмазы. Ее помолодевшее, необыкновенно красивое, сияющее лицо смотрело вверх на звездное небо. Она улыбалась. Я не видела этого через окно, но чувствовала всем сердцем маленькой семилетней девочки. И не существовало в ее жизни сейчас ни мороза, ни ветра, ни снега, ни меня, прилипшей к холодному оконному стеклу…

Я не понимала, что на самом деле происходит. Почему она, вместо того, чтобы спешить в теплый дом, идет каждый вечер на холодное озеро и самозабвенно танцует, не обращая внимания ни на погоду, ни на людей, что шушукались по селу о ее чудаковатом пристрастии. Было в этом танце что-то очень личное, глубокое, что-то, к чему нельзя прикасаться, о чем нельзя спрашивать никогда, даже сегодня, в день ее рождения.

На столе ее ждала коричневая коробка, которую я не смогла подарить ей с самого утра. Мы целый день с мальчишками строили снежные баррикады. Забежав раза два за день домой за пирожками, я не застала ее. В коробке лежали новенькие белые ботинки с острыми коньками для фигурного катания. Мы с папой вместе носили их к мастеру, чтобы тот их заточил, как мамины ножи, а затем аккуратно заворачивали в шершавую бумагу и прятали на дно моей сумки. Рядом с коробкой на столе лежал моей рисунок - бабушка, с распущенными волосами, с короной на голове, как принцесса, в бальном платье танцует на голубом льду…

…Прошло не так много лет, и ее не стало… Пролетело еще много лет, и рухнула советская власть, в магазинах появились «Шанель № 5», я стала на коньки, выучила французский и прочитала бабушкин дневник в бархатной мягкой обложке.