Рассказы

СЕРО-ГОЛУБЫЕ ГЛАЗА

Рассказ

Посвящается моей бабушке Тоне

Маленькая стрелка часов подкрадывалась к цифре семь. Я так увлеклась рисунком, что не заметила, как совсем стемнело. Пора перебираться поближе к окну, а то все пропущу! Ну, а со шкатулками, так и быть, поиграюсь уже завтра, решила я, еще раз взглянув на потертый, со следами позолоты, циферблат.

Я отложила карандаши в сторону и побежала на кухню, шлепая босыми ногами по бабушкиным половичкам. Домашнее печенье, как всегда, ожидало меня в плетеной корзинке, прикрытой белоснежной накрахмаленной салфеткой. Любит моя бабуля эти салфетки расстилать под вазочками, прикрывать ими тарелочки и раскладывать перед зеркалами и гостями, что изредка появлялись в ее доме. Я тоже теперь так делаю, когда кормлю куклу Машу. Кормлю понарошку, а салфетки беру настоящие. Пусть учится «етикету» за столом. Моя левая рука привычно потянулась к дверце буфета. На нижней полке, - это чтобы я легко достала,– для меня был оставлен стакан молока.

Бабуля считала, что семилетняя девочка – это большая девочка, и может сама о себе позаботиться. И я была с нею полностью согласна. Папа и мама не разделяли нашу с бабушкой точку зрения.

«Сережа, у меня аврал! Я не смогу с ней сидеть целый день, – доносился мамин голос из кухни, заглушая звук телевизора. Там какие-то дяди собирались перед Новым годом идти в баню. – Я в квартире ее одну не оставлю! Она же весь дом сожжет… или затопит!»

С раннего утра мама, в цветастом переднике, в бигуди под косынкой, стояла у плиты: что-то мешала, отбивала, сбивала, жарила и нарезала малюсенькими красивыми кубиками яйца, картошку, колбаску. Все пахло очень вкусно, но меня прогоняли каждый раз, когда я пыталась украсть кубик колбаски или слизнуть крем с уголка «наполеона».

- Машер [1], но я второго в институте должен быть, - пытался робко оправдаться папа, наряжая вместе со мной елку. Ничего более серьезного нам с ним не доверили. Французкое «машер» означало, что папа начинает опасаться маминого гнева.

Желтки яиц непослушно рассыпались под ножом, в телевизоре один дядя летел вместо другого в Ленинград и осколки уже двух игрушек валялись под елкой. Все нервничали. И на семейном совете меня решили отправить на зимние каникулы в село.

«Без шапки не гуляй… Варежки мокрые не надевай… Носки – шерстяные, и две пары… Сапожки суши... И не забудь поздравить бабушку с днем рождения…» и еще с доброй сотней наставлений, на новенькой папиной «копейке» - натертой до блеска, с зеркалами по бокам, с мягкими сиденьями, как в карете у Золушки, - я была доставлена в деревню к бабушке. На дне моей сумки, придавленная теплыми свитерами и шерстяными колготками, покоилась тяжелая коричневая коробка.

Деревня сразу проглотила меня. Целыми днями я носилась по двору, исследовала щели в сарае, спускалась в погреб, лазила на чердак и бегала без устали по заснеженным улицам вместе с сельской детворой - не всегда в шапке, всегда без варежек и в одной паре носков, и то разноцветных. Я чувствовала себя взрослой – вставала, когда хотела, сама себе готовила яичницу, или просто хватала бутерброд с колбасой, приготовленный бабулей на рассвете, и даже иногда забывала чистить зубы. Никто не читал мне нравоучений, не следил, как я держу вилку или нож, не заставлял мыть руки перед едой, не загонял домой, когда темнело, не укладывал спать ровно в десять...

Бабуля работала дояркой, и ей, к моему детскому счастью, было не до меня. Она уходила на ферму рано утром, затемно, когда я крепко спала, затем возвращалась, когда я уже носилась с соседскими детьми по сугробам, готовила мне обед и снова уходила на работу. Иногда , как сегодня, случалось, что мы с ней за целый день ни разу не виделись, то я забегала с улицы – ее не было, то она приходила с фермы - а я бегала уже на другом конце села, позабыв о времени и еде.

После полудня, перед вечерней дойкой, когда бабуля возвращалась на пару часов домой, и, если я случайно забегала отогреться, или сменить промокшие сапожки на сухие ботинки, мы с ней садились «трапезничать», как она любила говорить.

Перед тем как ступить на порог, бабуля всегда останавливалась на крыльце, стряхивала хлопья снега с кучерявого с миллионами завитушек воротника, одновременно прижимая указательными пальцами к ладошкам широкие варежки из овчины, чтобы те не соскользнули с ее тонких запястий. Войдя в прихожую, она снимала колючий шерстяной платок, выныривала из объятий безразмерного тулупа, и оставалась в белоснежном, отдающем голубизной, накрахмаленном халате. Изящная, невысокого роста, благоухающая морозом вперемешку с французскими духами, она была похожа скорее на врача, или воспитательницу детского сада, а не на доярку. Седые волосы, уложенные в высокую прическу, с нерастаявшими снежинками у висков, требовали как минимум короны.

- Бабуля, ты у меня цаЛевна, - шептала я и, подпрыгивая, целовала ее в холодную щеку.

- Милая моя, - ласково отвечала она, прикасаясь посиневшими губами к моему лбу, и от улыбки на ее гладком, как мрамор, лице появлялись ниточки морщинок.

Бабуля застилала обеденный стол белоснежной скатертью, что свисала кружевными воланами до самого пола, и аккуратно расправляла сухой ладонью хрустящие складки. Затем из печи доставались теплые пирожки, которые она успевала испечь после утренней смены. Я выкладывала их аккуратной горкой на фарфоровую тарелку, подносила наполненное блюдо к носу и, вдыхая сладкий ванильный аромат, ставила торжественно на стол. И никто не кричал мне за спиной: «Осторожно! Смотри, не разбей!» Молоко подавалось к пирожкам по-праздничному, в высоких хрустальных стаканах. Мне было как-то неудобно притрагиваться к этому белоснежно-хрустальному великолепию грязными руками, и я без напоминаний бежала к рукомойнику отмывать холодной водой ладошки от улицы.

- Ба, а ты все эти книги прочитала? Они какие-то непонятные, – поинтересовалась я, убирая следы молока с губ накрахмаленной салфеткой, как это делала бабушка.

Стены крохотной гостиной были заполнены до самого потолка стеллажами с книгами. Толстые, в мрачных темно-зеленых, черных, коричневых переплетах, с потрепанными уголками, как будто их кто-то грыз, они стояли так плотно друг к другу, что казалось срослись обложками, и нужно было приложить усилие, чтобы освободить книгу из тисков ее соседей.

- Непонятные? – рассеянно, эхом переспросила бабушка, рассматривая через окно замерзшее озеро, что начиналось сразу за нашим огородом. - Непонятные книги? Почему непонятные?

Бабушка наконец-то оторвала взгляд от озера и посмотрела на меня.

- Буковки непонятные. Я прочитать не могу, - потянулась я за пирожком, не доев еще предыдущий, и добавила, стараясь поднять свой авторитет: – А у меня, между прочим, по чтению пятерка.

- Это французский, милая, - ответила бабуля, не обратив никакого внимания ни на мои успехи по чтению, ни на то, что я ем одновременно два пирожка. Будь на ее месте мама, я бы уже выслушивала «нравомучительное»: «хвастаться некрасиво» и «ешь культурно».

- Ух ты, французский?! Это как на духах, - вспомнила я.