«Повесть о людях и о себе», (часть 1)

 

Истина, может, и одна. А вот углов зрения множество. 

Есть такая казахская сказка о хитром воре: он половину белого коня покрасил в черный цвет, чтобы  свидетели противоречили друг другу. Одни утверждали, что у всадника, подхватившего на скаку мешок золота, конь черный, другие – что белый. Мнения разошлись,  истина утеряна…

А были правы обе стороны.

Или – еще пример.

Ползет муравей в траве. Он видит высокие зеленые стволы деревьев, шумящие в вышине, закрывающие небо.

И это – правда. Для муравья.

По этой же траве идет человек. Для него она – не более чем зеленый ковер. Он смело валит сапогом «зеленые стволы деревьев», и самого муравья вполне может придавить, даже не узнав о совершенном убийстве…

Высоко в небе летит самолет. Летчик видит внизу крохотный зеленый лоскут – поле, по которому шел человек и полз муравей.

Где истина? Какое оно, это зеленое поле?

А правы все – и муравей, и человек, и летчик. А поле – одно и то же. Но видят его все по-разному. Под своим углом зрения…

 

Это я к тому, чтобы не удивлялись те, кто прочтет и не поверит мне, кто хорошо знает и помнит людей, о которых будет рассказ. Чтобы не обвинили меня во лжи.

А я не лгу. Я описываю с того угла зрения, под которым увидела явившихся мне современников. Может, такими их никто больше не видел…

Писать нужно всегда правду. Пусть простят меня те, о ком я напишу. Я не виновата, что видела их под таким углом.

Мы все в жизни поочередно бываем перечисленными выше персонажами – то муравьями, то человеками, то летчиками. Как повезет. И не стоит драться из-за угла зрения. Истина многолика, многогранна, как и человек…

А так как вы будете видеть все моими глазами, то нужно описать их, чтобы вы могли вычислить погрешность.

Скажете, что писать мемуары нескромно? И, пожалуй, рановато?

Думаю, писать нужно, пока все хорошо помнится. Когда современники еще могут поправить и дополнить некоторые моменты. Когда ответственность очень высока.

Пишу не о себе. Я – не «герой романа», и даже не герой вообще. Описанное – всего лишь частный случай того, как становятся писателями. Многим пишущим есть о чем порассказать о том, как это происходит, как приходят к ним сюжеты, как они вообще пришли в литературу. И хотя каждый идет своим путем, общее все-таки есть у всех…

 

Меня часто спрашивают, когда же я написала свое первое стихотворение, как будто это некая черта, отделяющая поэта от не-поэта. До нее не был поэтом, и вдруг – стал им!..

Способность к творчеству – определенные свойства нервной системы, такое же генетически обусловленное наследие, как и все остальное. Кто-то рождается блондинкой, кто-то – писателем. Но, имея изначально дар, еще нужно уметь его реализовать. Блондинка может облысеть или  неудачно перекраситься, способный писать – так и не стать писвателем в силу многих причин. Вроде как человек с отличными музыкальными данными, которого в свое время не отдали учиться музыке.

Творчество – это, прежде всего, обостренное восприятие окружающего, «бескожесть». Одного и барабанный бой не разбудит, другой слышит, как шуршат по стеклу лапки мухи. И еще большой вопрос, что лучше: знать или не знать.

Чувствовать или не чувствовать.

Быть или не быть.

Мои первые стихи родились вместе со мной. Я росла – и они росли. Они сидели тихо и ждали своего часа. Они приходили, когда для меня оживали картинки книги сказок, которые я, не умея читать, еще не могла прочесть, но знала наизусть.

А мне и не надо было уметь читать. Я ставила книжку с картинками на подоконник, и они оживали – нарисованные короли и принцессы, они говорили со мной, и я отвечала им. Я уходила в свою маленькую комнатку –  не любила, когда ко мне заходили в это время. Сразу прекращала игру. Родители знали, что меня лучше не трогать: если я раскрыла книжки и расставила их – часа два тишины им обеспечены.

Это была увлекательная игра! Диалоги и приключения рождались из ничего. Сказки не останавливались там, где кончался текст, а продолжались.

Куклы мои тоже имели дар речи, имена и характеры. Я разговаривала с ними, и они каждый день затевали новые проделки.

Но свидетелей я не любила. Прятала свою тайну, как что-то постыдное.

Это была моя территория, где я была всесильна. Здесь я могла быть кем угодно, и со мной могли случиться разные захватывающие приключения: стоило только представить, и они начинали случаться.

Читать я еще не умела.

Вот это они и были, первые стихи, рассказы, повести, романы – что там еще? Они были сочинены, но не написаны. А теперь забыты навсегда.

И – хорошо. Зачем хранить школьные тетрадки, в которых начинала писать палочки и нолики? Это – период становления. Он есть у каждого писателя.

Только иногда он бывает длиной в жизнь…

Профессионализм – это стабильность результата. Для токаря, например. Если токарь не может выдержать размеры  детали – он никуда не годится.  Не профессионал, значит.

А для писателя это правило не срабатывает. У любого писателя есть удачи и неудачи. И эта нестабильность – совсем не признак отсутствия таланта. 

В этом – огорчение, и в этом же – большие надежды.

Писатель не может все писать равноценно. Это – норма. На чем-то он учится, что-то пережил глубже.

Меня всегда обижает, когда говорят: эта вещь у тебя вышла лучше…

Без той, что «хуже», не было бы этой, которая «лучше»!

И вообще, что лучше, что хуже – спорный вопрос…

Вон Александр Дюма сколько накропал! Нет человека, который все это прочел. И нет человека, который хоть что-то не прочел «из Дюма»!

А бесценны из этого наследия лишь немногие романы.  И пусть «великие» литераторы кривят губы: это не литература!

Это – литература! Просто для каждого периода жизни нужна разная литература. Если ты не прочел «Мушкетеров» в десять-двенадцать лет, потом можешь не читать – поздно. И этот великий гимн дружбе утерян для тебя навсегда…

Да, может быть, вся груда литературы, которую написал папаша Дюма, и нужна была, чтобы получилась эта дивная сказка о четырех друзьях, которая бессмертна? А все остальное – тетрадки первого класса с ноликами и палочками… И не нам бросать в него камень… У нас своих черновиков достаточно, хотя некоторые выдаем за чистовики…

 

Итак, первые стихи…

Они появились, как только я научилась их записывать. Истрепанный блокнотик, который старательно прятала…

Мне странно, когда юных поэтов приводят в студии папы и мамы. Надо же, какие чудные отношения с родителями: придумал стишок и маме прочел!

Для меня это было невозможно. Это столь интимно, такая тайна, ничей посторонний глаз не должен это видеть. Лет в тринадцать-четырнадцать у меня было исписано прозой и стихами несколько толстых тетрадей. Да я бы умерла, если бы кто-то прочел хотя бы несколько строчек!..

Странно! Желания поделиться не было. О «славе» не думалось совсем. Я была свято уверена, что так делает каждый, и у каждого где-то в тайнике лежат такие же тетради, исписанные детским круглым почерком, и никто не должен об этом знать, ни в коем случае!

Так прошли все школьные годы.

Девчонки заводили тетради-песенники, там были  стихи, пожелания и прочая чепуха. Они обменивались ими, и старательно переписывали друг другу пошлые, где-то услышанные стишки.

Я тоже им писала, но писала свои стихи, никогда не признаваясь в этом. Им не всегда нравилось: в моих стишатах не было знойных ковбоев, полюбивших мексиканку цвета шоколада, ни красавцев-разбойников, воров и убийц, так сказать, романтических, героев.

У меня были герцоги и графы, короли и принцессы, заколдованные девушки и их смелые освободители… Откуда они взялись – понятно: сначала из французских сказок, потом из пресловутых «Мушкетеров», которые я открыла для себя в девять лет. Я так полюбила этот мир, что «влезла» в него, сочинив свой собственный роман, в котором были все эти действующие лица, плюс я сама. Эта исписанная толстая тетрадь и послужила через много лет основой сначала повести «Старая-старая сказка», напечатанной в журнале «Порог»,  а затем расширенная до романа «Догнать призрак», который еще ждет своего часа…

 

Дорогой читатель, не хмурь брови, я скоро закончу писать о себе. Я уже подхожу к тому моменту, когда на сцену выйдут люди, о которых, собственно, я и хотела рассказать. Но без этого вступления мой угол зрения вам будет не понятен…

 

…В школе я никак не могла получить пятерку по сочинению. Не потому, что плохо писала, – мои сочинения читали вслух, как пример. Но написанное «не совпадало с планом».

План был мною составлен, как надо, иногда даже под диктовку учителя. Я честно начинала, как положено, но вскоре шальные мысли уносили меня далеко от него.

Я и сейчас не пишу по плану. А о том, чтобы написать на бумажке краткое содержание, не может быть  и речи. Все держу в голове. Примерно знаю, чем должно закончиться, но – как получится.

Иногда получается прямо противоположное… Мои нахальные герои выходят из-под контроля и ведут меня за собой совсем в другую сторону..

А в школе я нашла выход: оставляла полстраницы с  начала, куда потом вписывала план. И все сходилось…

И терпеть не могла черновиков. Все писалось  сразу и начисто. Это сейчас я по много раз перечитываю и выбрасываю целые куски…

 

Потом было музыкальное училище, и та же скрытность. И никто так и не узнал бы, что я пишу, если бы не моя сокурсница и подруга Танька Поволоцкая.

Она писала музыку. И как-то пожаловалась, что нет текста для песни. У Гейне хорошие стихи, но хотелось, чтобы там упоминались «темно-карие глаза»…

– Сколько тебе нужно куплетов? – деловито спросила я.

Она пожала плечами и сказала, что четырех с припевом хватило бы вполне.

На следующий день я протянула ей листок. Она прочла и подняла на меня совсем другие глаза – восторженные и сияющие.

Словом, если говорить о моем «выходе из подполья», так это случилось именно тогда.

И началась дружба до смерти. Она сразу и безоговорочно приняла меня и мои стихи, не разделяя одно с другим. Она заставила меня принести все свои тетради и нашла в них «россыпь сокровищ». Она не уставала трещать на всех углах, что я «гениальна, и что меня ждет большое будущее».

И тогда все узнали то, что я тщательно скрывала.

Старшекурсники стали просить написать им стишата для песен. Танька на  вечерах самодеятельности читала мои стихи, и моя «страшная тайна» стала всем известна.

А я узнала, что не все могут сложить пару строчек, и никаких тетрадей в шкафу у них нет…

Танька писала песни и посылала их в музыкальные журналы. Никто даже не ответил.

У меня нашлись и другие помощники: сокурсницы  переписали несколько моих стихотворений в десяти экземплярах и разослали от моего имени куда не лень.

И вот я с изумлением стала получать ответы на письма, о которых я – ни сном, ни духом!..

Из «Юности» мне ответила Юлия Друнина, что мои стихи написаны грамотно, но «на таком уровне пишут многие интеллигентные люди». Из «Кіровоградської правди» пришел страшный ответ, что «окремі вдалі рядки не рятують ваших виршів», а «Молодий комунар» ответил более обнадеживающе: стихи хорошие, но над отдельными строками нужно поработать…

Мне тогда было семнадцать лет, и слова «поработать над строкой» ничего мне не говорили. Проще было все выбросить и начать сначала…

Были и казусы: девочки  писали  примерно так: «я учусь в музыкальном училище и в свободное время пишу стихи»… На что очень резонно ответили: «Если писать «в свободное время», ничего хорошего не получится»…

Меня страшно возмутила такая беспардонность,  с которой они писали от моего имени, но, видя чистые светлые глаза моих горе-друзей, я ничего им не говорила.

Этого не объяснить… Стихи не пишутся «в свободное время». Они либо пишутся, либо – нет. Пишутся часто в самое неподходящее время. Ими живут. Ими мыслят…

Я пожала плечами и сложила всю корреспонденцию в диван, где лежали старые башмаки. Печататься я не собиралась и не надеялась. Бросать писать – тоже. Все это убедило меня, что я была права сто тысяч раз, никому не показывая плоды своих проделок. Они – только для внутреннего пользования…

Но тайна была раскрыта. Танька не жалела сил, убеждая меня, что я должна писать и настаивать на том, чтобы стихи напечатали.

Это был мой самый верный, самый бескорыстный друг. Мы никогда не говорили о дружбе и прочих высоких материях, ехидничали и подкалывали друг друга, состязаясь в остроумии. Кто слушал нас, не мог поверить, что это разговаривают две лучшие подруги,  а не два врага. Сюсюкать было не принято. Назвать ее Танечкой язык не поворачивался. Я для нее тоже была далеко не «Олечка»…

С тех пор и пошло у меня: чем дальше человек, тем ласковее я его называю… Самые родные люди для меня  всегда «Ленки», «Наташки», «Маринки». А в обращениях «Светочка», «Танечка» всегда присутствует ехидство. Ничего не могу с собой поделать, хотя, возможно, многие этого не понимают, а кто-то еще и обижается…

…В детстве я спрашивала бабушку-соседку: «А Иринка дома?» (эта форма имени мне казалась обольстительной),  а она меня не уставала поправлять: «Не Иринка, а Иринушка»…

Но я так и не исправилась…

 

…Танька умерла на четвертом курсе.

Первые мои стихи, которые «были напечатаны» – эпитафия на мраморной плите…

Она успела попросить об этом.

А памятник я поставила ей позже – «Балладой в желтой тональности». Это моя единственная автобиографическая повесть. Там все – правда…

 

…Я осталась одна. Новым друзьям не показывала стихи, никогда не говорила об этом. Но – все уже знали.

И вот это случилось – первая публикация!

Описываю так подробно, чтобы знали, как это происходит. Как из безызвестности стихи вдруг попадают в  печать. Сейчас – другое время и молодежь другая. У них иные возможности. Информации – валом, и никакие «идеалы» ее не заслоняют. Правда, им ориентироваться сложнее… Безграмотных молодых людей стало больше, но появляются такие, каких в наше время быть не могло. Мы развивались по другой схеме.

Кому как повезет. Наше поколение все-таки стало тем, кем собиралось, но на это ушло больше времени… В семнадцать лет у нас не могло быть «гениев», за очень редким исключением.

Часто судьбоносной бывает незначащая мелочь,   хотя философия утверждает, что случайностей не бывает – это частный случай закономерности.

Если бы не ушла на пенсию нянечка того детского садика, где мне довелось немного поработать, мой «выход в свет» мог бы случиться намного позже…

Меня попросили сочинить стишок о ней для заводской газеты (садик принадлежал заводу «Красная Звезда»). Я честно исполнила. Его отнесли в редакцию «Червоної Зірки», он понравился. Нашли моего отца, который работал на заводе, срочно послали домой за моими тетрадями (сама принести их я не могла – лежала в больнице). Вот так без моего спроса были выбраны стихи, которые вскоре появились в газете вместе с моей  фотографией…

Я со странным чувством держала в руках эту газету. Не верилось, что это случилось. И мои строчки в печатном виде казались более весомыми, значительными. А на смятых листочках – вроде мусора…

Хотелось похвастаться? Наверное…

Но еще больше хотелось остаться одной, и в тишине разобраться со всем этим – праздником первой публикации…

Не дождалась моя подружка, а ведь пророчила…

Странное чувство – не торжество и не удовлетворение, а  великое изумление, что это все-таки случилось…

Потом мне пришел странный перевод по почте на пятнадцать рублей – в те времена это немало. На квитанции значилось: «За материал, опубликованный в «Кіровоградській правді».

Я нашла эту газету в библиотеке. Там были два стихотворения – «Лунная соната» и «Кармен», перепечатанные из той, заводской газетки. И опять без моего ведома.

Это был 1981 год. Кто был тогда в «Кировоградке»? Владимир Базилевский? Ведь именно он в свое время ответил мне так жестко на подборку стихов, которую от моего имени прислали подружки…

На этом все и кончилось. Лавровых венков мне никто не заказывал. Правда, окрыленная, я послала в «Молодий комунар» еще шесть стихотворений.

Прошло немало времени. Я уже и забыла  об этом, как вдруг позвонила сестричка той самой Таньки Поволоцкой, которая стала как бы моей сестричкой:

– Оль, про тебя в газете написано!

Мне передали номер. Там был разбор редакционной почты, начиналось с моего письма,  и  меня единственную из всех, приславших стихи в газету, почти похвалили. Об остальных письмах – ужас! Я бы умерла, если бы мне такое сказали! Правда, и стихи были дурацкие…

Написал это какой-то А. Коринь.

Я пожала плечами: это все не могло иметь продолжения…

 

А потом я попала в литературную студию Дома учителя.

В Доме Учителя всегда были литературные студии. Сейчас там «Парус». А тогда студию организовала Маргарита Крылатая – первый добрый человек, встретившийся мне на моем «литературном» пути…

Нашли меня опять без меня: я работала концертмейстером в Доме Пионеров и уже не скрывала, что пишу стишата, правда, никуда больше их не отдавала. Но на работе иногда нужны были рифмованные строчки, и я весело выполняла поручения.

Однажды позвонили из райкома комсомола:

– Вы пишите стихи?

– Да, вроде…

– Нам нужно кое-что дописать. Вот послушайте!

И мне минут десять читали самопальные стихи, написанные к какому-то мероприятию.

– А вот дальше у нас нет.

– Я к вам зайду, вы мне оставьте это и скажите, как закончить.

– Нет, спасибо. Мы думали, вы нам сразу продиктуете.

Мне стало смешно. Вот такое представление о поэтах? Вроде мы набиты готовыми стихотворным строчками и в любой момент готовы сыпать ими, как горохом!

Но, как это ни странно, нашла меня Маргарита Крылатая именно через эту организацию. Она собирала  среди учителей тех, кто писал стихи, и ей указали на меня.

Мне по почте пришло приглашение явиться в Дом Учителя и захватить свои тетради.

Я пришла. Собрались в основном пожилые люди. Я  почувствовала себя совершенной девчонкой.

Они начали читать, и я поняла, что мои стихи – не хуже.

А когда я прочла, мне аплодировали. И это тоже было странно.

Я оставила Маргарите Васильевне мои тетради.

Когда вернулась за нами, меня обняли, расцеловали. Я услышала столько одобрительных слов!

Маргарита Васильевна протянула мне листочек. Это были стихи, посвященные мне:

 

О, девочка моя, меня ты покорила

Души своей кристальной чистотой.

Какая в ней сжигающая сила,

Свет жизни и любви немеркнущий какой!

Благословенна будь! В тебе огонь от Бога,

И капли золота горят в твоей крови.

Да будет тебе скатертью дорога

И счастье настоящее в любви!

 

Мне никогда не посвящали стихов. Я – да, писала многим по разным поводам.

И это тоже было странно и непривычно.

Так у меня появился добрый друг, бескорыстно радующийся моим успехам и делающий все, чтобы вывести меня в «большую литературу». Именно она за ручку отвела меня в библиотеку им. А. Бойченко, где проходило что-то вроде съезда писателей нашей области. До этого она все уши прожужжала Владимиру Панченко, в то время заведующему кафедрой украинской литературы в педагогическом институте, что у нее в студии есть очень способная «девочка» (я была на первом курсе музыкально-педагогического факультета Кировоградского педагогического института, стационар, но это ничего не говорит о моем возрасте – у меня уже был пятилетний сын), и что ею нужно заняться.

Она перекрестила меня пред дверью и «сдала» из рук в руки Владимиру Панченко.

Он повел меня в зал периодики, где за круглым столом сидели наши кировоградские поэты…

Меня посадили возле Валерия Гончаренко, представили всем. Женщина с медными волосами, собранными в тугой узел, наклонилась ко мне и шепнула:

– Вы помните ту статью?

И тогда я поняла, что А. Коринь – женщина…

Тогда я никого не знала. Запомнила только Антонину Коринь, которую я рассматривала с понятным интересом, Валерия Гончаренко, о котором много слышала, Петра Селецкого, почему-то удивившего меня своей манерой чтения. Конечно, там были и те люди, которых я сейчас хорошо знаю, но мне их не представили, а я в то время ничего о них не знала…

Меня попросили прочесть пару стихотворений.

Были у меня стихи, которые тогда мне очень нравились:

 

Я дымом из пожарища восстану,

Рассыплюсь в прах – и вновь произрасту.

Я затаюсь и залечу все раны,

И не погибну, и опять приду.

Как жажда жизни, я неистребима,

Меня не сжечь, меня не растоптать.

Я из пылинки выросту незримо,

И не погибну, и приду опять.

Века свидетели: меня уничтожали,

В меня стреляли и плетьми секли,

Бросали в тюрьмы, на кострах сжигали,

Но, все же уничтожить не смогли.

Я палачам своим в лицо смеялась,

Меня топили, вешали меня,

И все-таки я снова возрождалась,

И всюду настигала месть моя…

 

Ну, и так далее… «Я» – это сердце каждого народа…

Вот такая высокая поэма о неистребимости свободы.

Все важно слушали, ничем не выражая своего впечатления. Только Валерий Гончаренко поморщился:

– Вы такая молодая, и такие стихи! А о любви у вас есть?

Я даже обиделась: все они по кругу читали стихи о борьбе за мир. А чем мои были хуже? Ну, ладно, прочла им «о любви»… та же реакция. Вернее – никакой реакции… Хоть бы слово сказали!

Я почувствовала себя чужаком, залетевшим в улей.

Когда все закончилось, все поднялись и ушли.

Маргарита Васильевна надеялась, что меня позовут в литературную студию «Сівач», которую вел Валерий Гончаренко, заметят, подскажут… Я – не надеялась. Я пожала плечами и ушла, почувствовав себя чуждой всей этой поэтической братии. Никому не нужной.

 

И снова потянулась моя жизнь без всяких успехов, публикаций и прочего шума… В институте знали, что я пишу, наш преподаватель истории Анатолий Богульский, который по-доброму относился ко мне, отнес мои стихи куда-то. Была же студия в институте!

Но я и туда не попала… Промолчали. Или не прочли… Или потерялись листочки…

Я не расстроилась – те несколько первых публикаций были случайностью. И – Бог с ними!

Я начала писать прозу, и это захватило. У меня стали получаться небольшие рассказики, и написание их доставляло столько радости! Я училась на стационаре, у меня был сын-дошкольник, семья, которая разрешала быть студенткой, потом появилась работа. Я все успевала! Эти незабываемые студенческие годы были словно подарок судьбы.

Я была лет на шесть старше однокурсников, но мне это не мешало. Не так уж и заметно было. Кольца я не носила, но один раз надела.

– О, Олечка замуж вышла? – удивилась молодая преподавательница.

– Ага...

– А дети?

– Сын. Пять.

– Месяцев?

– Лет…

Рассказы писала на лекциях. Закаленные в боях за оценки еще в училище мои мозги уже для этого созрели. Училась я быстро и легко, и на парах мне иногда было нудно. Мне проще было взять учебник и самостоятельно прочитать все. 

От скуки писала рассказики, а со стороны казалось, что конспектирую.

Заметили, что пишу постоянно, даже когда преподаватель молчит.

– Олька, что ты пишешь? – шепнули сверху: пара была в хоровом классе, где парты располагались амфитеатром.

– Рассказ о любви, – сказала я очень серьезно. Когда хочешь что-то скрыть, лучше всего говорить правду.

Сзади раздался хохот: им понравилась шутка.

Так были написаны «Транспортные миниатюры». Тогда они казались мне вершиной сложности и психологизма! Сейчас улыбаюсь, перечитывая. Хотя зерно в них есть, и я от них не отрекаюсь…

Писала куплетики для капустников. Мой первый опыт «драматургии»… Выпускной капустник написала полностью.

Я заболела перед экзаменами, отлеживалась дома. Друзья прислали ко мне делегацию.

– Олька, мы начали писать, но завязли. Помоги!

Я прочла их наметки.

– Приходите через три часа, я напишу.

Писалось на одном дыхании. С песнями, сценками, пародиями. Разошлась! Всем сказала все, что хотела. О том, как я люблю наш музпедик. О том, какие это были замечательные годы. О том, как мне больно прощаться, и что лучше вряд ли будет.

О тех, кто был к нам несправедлив. О тех, кто нас обижал. Студенческая братия не прощает этого.

Многое вышло ехидно.

Дома писалось легко. Но когда это все прозвучало со сцены – (они даже не потрудились смягчить!) – я  испугалась…

Когда вернулась «делегация» за сценарием, я им пропела, протанцевала, проиграла весь свой написанный спектакль. Они ушли с пачкой листков и нот. Даже музыку на свои стихи написала – прощальную песню.

На капустнике сначала все умирали со смеху. Потом замирали от ужаса, когда случались слишком откровенные реплики. Потом залились слезами, когда мы все запели прощальную песню.

Я скромно стояла в хоре и наблюдала за зрителями. Мне удалось рассмешить и растрогать их. И кое-кого задеть.

Я ушла, так и не поняв, что это было, – триумф или поражение…

Знаю только, что подслушивающие под дверями в надежде узнать оценку после государственного экзамена слышали, что комиссия обсуждала не наши выступления, а капустник…

 

…Потянулись годы работы в школе. Мне было уже тридцать. Многое было написано. Ничего не было напечатано.

Не знаю, как бы сложилось все, если бы со мной не работала жена Романа Любарского…

Что это – случайность или тот самый частный случай закономерности?..

– Мой муж до утра писал. Он поэт, – важно сказала она.

– А я тоже пишу стихи, какое совпадение! – рассмеялась я.

– Да? Принеси, я Роману дам почитать.

Я пожала плечами. Могу и принести. Все равно из этого ничего не выйдет.

 

А ведь вышло!

– Знаешь, ему понравилось. Он отдал твои стихи Антонине Коринь.

А, помню. Я уже посылала их ей в свое время…

– И еще… даже не знаю, как тебе сказать…

– Что, ругал? Не бойся, говори. Я выдержу.

– Нет, не ругал… Наоборот.

– Тем более, не бойся. У меня иммунитет. Или думаешь, что сильно загоржусь?

Она слегка помялась.

– Он сказал: «талантливая баба».

Мне стало смешно.

– Спасибо, конечно, за положительную оценку, но вряд ли это мне поможет…

Таня Любарская внимательно посмотрела на меня. Может, не стоило меня хвалить? Но моя реакция, похоже, успокоила ее.

– Тебя хочет видеть Антонина Коринь. Это поэтесса, научный секретарь областной библиотеки.

Я кивнула. Если бы мне было двадцать лет, я бы бросилась со всех ног…

Нет, вру. Не бросилась же в свое время. Меня надо много раз позвать, чтобы я, наконец, поняла: зовут именно меня…

И только через полгода Таня Любарская выполнила свою «угрозу» – отвела меня к Антонине Коринь…

 

Мы пришли в ее маленький кабинетик в библиотеке им. Д. Чижевского. Таня весело представила меня: они были  соседями и  знали друг друга.

Меня окинули внимательным взглядом. Не узнали.

Я напомнила сама. Вкратце рассказала о себе.

Антонина Михайловна, казалось, не слушала. Моя маленькая подборка стихов лежала на столе перед ней. Я принесла с собой гораздо более увесистую пачку.

Потом мы спустились в зал искусств: литературная студия «Степ» тогда собиралась там.

Был сентябрь, на первое заседание пришли немногие: ехидно-обаятельный поэт Александр Косенко с дамой (женой), безмолвно наблюдающей за ним и оценивающая, какое он во всем этом занимает место, художник, с которым мы больше никогда не встретились, молодая амбициозная поэтесса с видом светской дамы, и мы с Татьяной.

Антонина Коринь представила меня. И тут я поразилась ее цепкости: она не упустила ничего. Из моих обрывочных сведений был составлен обширный связный рассказ, словно она знала меня всю жизнь. Все, как надо, увязано и преподнесено слушателям.

Сначала молодая поэтесса томно рассказала о себе, явно интересничая. Почитала стишата. Ехидный  Александр Косенко пообещал их «попаскудити», но, перелистав книжку, промолчал. Потом я почитала. Антонина Коринь  похвалила. Сказала, что уже полгода зовет меня, а я не иду:

– Нам надо брать с нее пример скромности.

Я ждала, что и меня Косенко пообещает «попаскудити», но он воздержался. Зато меня похвалил художник. Я читала мини-рассказик «Урок музыки», а у него дочка как раз училась в музыкальной школе, и эта тема оказалась понятной…

Словом, мое «боевое крещение» прошло удачно.

Я, давно привыкшая к равнодушному молчанию, спала спокойно, не придавая особого значения удачам. Я тогда еще не знала, что это было оно. Начало. Что у меня появится добрый друг, такой же, каким была для меня Маргарита Крылатая.

Через некоторое время я встретила Антонину Коринь  в филармонии на концерте. Она держалась очень  официально со мной.

– Я прочла вашу подборку, и мне многое понравилось, – сказала она, видимо, доброжелательно, но мне во всем чудилось высокомерие.

– Надо же, вы выдержали до конца! – усмехнулась я, наученная горьким опытом не принимать близко к сердцу похвалы.

Ее лицо сразу же замкнулось, а я на будущее учла, что, когда тебя хвалят, нельзя отвечать иронично, даже если прячешь за иронию истинную радость. Это обижает – незаслуженно – собеседника. Когда хвалят, отвечать надо серьезно, поблагодарить, даже если не чувствуешь благодарности.

Словом, мы договорились, что я приду на следующее заседание. Я пообещала привести с собой певицу, чтобы разнообразить литературные чтения.

 

Певица у меня была.

Как-то мы с коллегами баловались, играя на рояле – все, кто что мог. Я только начала работать в музыкальной школе в поселке Горном, еще не слишком хорошо всех знала. Преподавательница бандуры слушала-слушала мою игру, а потом побежала в свой класс за нотами.

– А это сыграешь? – протянула она мне сборник украинских песен.

Я начала играть, а она запела. И я влюбилась в ее голос.

Мы сделали программу: украинские народные песни – они у нее получались лучше всего, несколько романсов Чайковского, песни народов мира.

Я люблю аккомпанировать, а она – петь. Словом, мы в свое удовольствие занимались после работы, и у нас было с чем выступать.

 

Мы пришли заранее, чтобы в зале искусств попробовать фортепиано. Таня Любарская, конечно,  пришла с нами: еще бы, такой цирк пропустить!

В этот раз народу пришло много. Слушали поэта – объемного, громогласного, уверенного в себе. Барда.

Недалеко от нас сидел высокий человек. Не молодой, но подтянутый, молодцеватый. Танька Любарская шепнула мне:

– Вот этот здесь самый главный.

Потом нас представили и объявили наш номер:

– Это поэтесса Ольга Полевина, а с ней ее подруга с прекрасной украинской фамилией – Наталья Гарбуз! – сказала Антонина Коринь.

Наташка симпатично поклонилась, тряхнув густой русой гривой.

Все обернулись в наш угол, где стояло фортепиано, и я заиграла вступление.

«Главный» тоже внимательно слушал. Наташка спела хорошо.

Александр Косенко, от которого я все время ждала подколок, сказал искренне:

– Щасливий той козак, який отримає такого «гарбуза»!

Все засмеялись и зааплодировали нам.

Начался «разбор полетов». «Большой»  поэт пришел с другом, который  исполнял роль конферансье. Особенно меня рассмешила его угроза: «Не ценим при жизни поэта! А вот не будет его!..»

 

…Позже я поняла, откуда это: в стихах  промелькнуло. Нашла в его  сборнике фразу: «…нам поможет лишь смерть».

Руки зачесались написать пародию:

 

Эй, собратья-поэты, наплюйте на клевету!

Не хватайтесь за шпагу ни в двадцать, ни в сорок пять.

Радиации мало, чтоб еще умирать за мечту,

Чтобы смертью бессмертье себе добывать?

 

Будем жить, хоть при жизни не знать нам покоя.

То проблемы потомков – решать,  кто из нас гениален.

А иным и могила поможет едва ли…

Не надейтесь на смерть!..

Смерть редактора – дело другое.

 

…Принимали барда холодно. Саша Косенко демонстративно читал газету, и «импресарио» даже налетел на него, обидевшись за друга.

Мне стихи не показались ни хорошими, ни плохими. Но стало жаль этого тучного человека с гитарой: как он ни хорохорился, а такая сдержанность публики не могла не обидеть. Когда меня из вежливости спросили, как мне это все, я в сердцах ответила:

– Это напоминает расстрел!

И все как-то сразу перестали нападать на «крупного» поэта, словно устыдившись…

Это потом я поняла, что правы были они, а не я…

 

…Как-то я встретила на улице того, высокого. Я поздоровалась, но он не узнал меня.

Это был Виктор Погрибной, известный писатель и журналист, возглавлявший областное литературное объединение «Степ».

Прошло довольно много времени, пока он стал отличать меня от всех этих новых девчонок, которые тогда обильно посещали литстудию «Степ»…

 

Я зачастила к Антонине Коринь. В ее маленьком кабинете в библиотеке никогда не бывало тесно. У нее для всех находилось доброе слово, улыбка, несколько минут времени, хотя она всегда была очень занята. И неподдельный интерес к нашим виршам…

Самое то, чего я была лишена все эти годы.

Кто знает, как бы все у меня сложилось, если бы не она. Мне не хватало одобрения тому, что я делаю, квалифицированной подсказки, сравнения с другими – а как пишут они?

Все это я получила.

 

Я не хочу давать оценку творчества тех людей, о которых пишу, – на это существуют критики. Об этом скажут их книги. Я хочу написать о них как о людях, а не как о литераторах.

Не всем дано быть учителями. Терпение и умение радоваться чужим успехам присуще не каждому.

У Антонины Коринь эти качества были… к счастью для целого выводка молодых – и не очень – поэтов и поэтесс. Я, например, могу прочесть подборку стихов и сказать свое мнение автору, но это – одноразово. Я, в отличие от музыки, в литературе не педагог. Мне интереснее писать в одиночестве. Нянчиться с начинающими, как это делала Антонина Михайловна, у меня нет ни желания, ни терпения. Каюсь. А вот она могла годами следить за своими «подопечными», помнить все,  подталкивать к известности, вытягивать «за ушко да на солнышко»…

Редкое качество в людях, а в поэтах – особенно…

В это время вышла ее первая книжка «Заворожи мене», и я перевела несколько стихотворений. Она прочла и, кажется, осталась довольна. Тут же подсунула мне томик Владимира Базилевского – для переводов…

Стихи В. Базилевского мне понравились. Прежде всего – философичностью и эрудированностью. Я словно вдохнула свежего воздуха – надо же, как хорошо человек знает всемирную литературу и мифологию, какие пронзительные выводы он делает! Сразу же перевела «Нить Ариадны» и «Король  Лир».

Роман Любарский заинтересовался моими опытами. Дал мне несколько дельных советов. Пока переводы были для меня игрой, не более. Находить те же слова на другом языке и выстраивать тот же образный ряд – здорово! Надо же, получается!

Я не слишком отягощала себя размером оригинала, хотелось делать вольный перевод. Роман с улыбкой вернул меня на землю, загнав в строгие рамки ритма первоисточника…

Я сразу оставила это. Хотелось играть по своим правилам, а тут навязывают размер!

 

А потом наступила весна 1993, ставшая для меня судьбоносной…

В тот год было нечто вроде съезда начинающих писателей. Со всей области съехались мальчики и девочки (девочек было больше), умеющие или думающие, что умеют писать. Три дня с ними занимались, давали рекомендации, словом, выявляли таланты…

Антонина Михайловна сказала мне:

– Поэтов слишком много, а прозаиков почти нет. Давай запишем тебя в секцию прозы.

И я согласилась «поработать» прозаиком…

В группах поэтов было до сорока человек. А у прозаиков простор!

Я предварительно принесла парочку рассказов и стихи.

«Прозаиков» вел Владимир Кобзарь, в то время он возглавлял Кировоградское отделение Союза писателей Украины.

В школе № 5 (теперь гимназия) мы, «начинающие»,  собрались, как студенты, поступившие в университет, на первое занятие.

За трибуну вышел молодой подтянутый человек – писатель Алексей Корепанов, редактор недавно созданного журнала «Порог». Он рассказывал о тематике журнала.

Я не слишком внимательно слушала, не подозревая,  что это пришла она.

«Хромая судьба»…

Когда он закончил, Владимир Кобзарь во всеуслышание сказал ему:

– «Спілка» рекомендует вам для журнала произведения Юрия Обжеляна и Ольги Полевиной.

Девушки, сидящие рядом, с которыми мы уже перезнакомились, подтолкнули меня локтями. У меня глаза стали, наверное, совсем круглыми от удивления.

Надо же!..

На следующий день массовое фотографирование возле памятника Тараса Шевченко и встречи с маститыми писателями уступили место работе. Всех разобрали, как студентов на лекции.

Секцию русских поэтов вел Юрий Каминский. Тогда мы не встретились.

Плохо или хорошо? Стихов у меня тогда было больше, чем прозы, и консультация поэта, пишущего на русском языке, мне была нужна.

А так я получила консультацию по прозе…

«Прозаиков» было всего ничего: две девочки младшеклассницы, удачно написавшие сочинения, что дало основание учительнице рекомендовать их на «съезд», старшеклассница с романом из жизни школьников, подозрительно напоминавший мне сериал о разбойниках, я и Юрий Обжелян, тогда еще студент Московского литературного института – высота,  о которой я и мечтать не могла. Много ли писателей его окончили?

Работал с нами Юрий Обжелян, как младший ассистент. Владимир Кобзарь только наблюдал за происходящим.

Надо сказать, что Юра делал это весьма толково. Его замечания девочкам были точными, во всяком случае, я с ним была согласна.

Девочек быстро отпустили – дорастать…

Старшекласснице досталось, конечно, но критика была хоть и ехидной, но справедливой. Потом и ее выпроводили, и мы остались втроем.

В общем, меня похвалили. Оба. Я давала рассказик «Урок музыки», небольшое психологическое эссе, без сюжета, без интриги, одни эмоции и образы… Его назвали стихотворением в прозе.

И еще был у меня рассказ о женщине, которая хотела оставить свою новорожденную дочь и не смогла. Вернулась за ней. «Чтоб не снилась волчья стая…»

Хороший рассказ, он мне до сих пор нравится. Собственно, роман «Королева полыни» и вырос из него…

В общем, мне сказали много хорошего, но Обжелян стал доказывать, что у меня стихи лучше, чем проза.

Мне стало смешно: поэты обычно хвалили прозу…

 

Композитор Бородин был химиком. О нем говорили, что он был «лучшим химиком среди музыкантов и лучшим музыкантом среди химиков». Эта фраза обошла все учебники музыкальной литературы. Почему-то там это приводилось, как комплимент…

А это ехидство чистой воды. Нужно быть лучшим музыкантом среди музыкантов, или лучшим химиком среди химиков…

Вот так и меня признали: лучший прозаик среди поэтов, лучший поэт среди прозаиков…

 

Словом, сошлись на том, что я неплохо владею шариковой ручкой...

От радости я сказала, что принесла еще парочку повестушек, и мне было предложено их оставить для рассмотрения.

Работа была окончена, разговор стал общим.  Мы все трое улыбались друг другу и были друг другом довольны…

И чего это они начали о языке!..

А я возьми да и скажи, без всякой задней мысли:

– От меня больше пользы, когда я говорю и пишу на русском…

Но ведь это правда! Я и сейчас не отрекусь от этого.    Пользы от меня, действительно, больше, когда я пишу или говорю на языке, который знаю лучше.

Но добродушие и симпатию ко мне моих собеседников как волной смыло.

– Вчіть! – отрезал Кобзарь.

Юрий Обжелян также презрительно смерил меня взглядом. Врагиня, да и только!

Я не стала объяснять, что, как бы ни учила язык, писать по-украински икогда не смогу. Поддержать разговор – да. Вести документы – ничего страшного. Часто русское слово забываю и заменяю его украинским.

Но муза, стерва, не хочет диктовать по-украински…

И не надо. Каждому свое. В конце концов, на что переводчики?

Это был девяносто третий год. Звучит, как у Гюго…

Потом, позже, меня обругают на остановке за то, что ответила по-русски. Но это будет потом, а сейчас, в этой комнате, я еще многого не понимала в «языковом» вопросе…

Мы стали поспешно и неловко прощаться.

– Вы хотели что-то оставить, чтобы я прочел? – холодно спросил Владимир Федорович.

– Да надо оно вам! – махнула я рукой отчужденно.

Он на секунду задумался, готовый поддаться искушению.

– Я переломлюсь, что ли? Оставляйте.

Я положила на край стола распечатанные листки.

– Не забудьте прийти к памятнику Шевченко на митинг, – напомнил он. – Стихи почитаете.

 

Мы вышли и холодно простились. Я дала себе слово зайти через неделю и забрать свои повести. Все равно их никто не будет читать.

Поглядев на часы, вспомнила, что звали на заседание литстудии. С испорченным вконец настроением я пошла туда.

И зря. Собрались только маститые писатели, и я  оказалась лишней. Решали производственные вопросы –  сколько бумаги выделено, кого печатать, у кого что опубликовано в газетах… Передавали через мою голову газеты, обменивались мнениями о публикациях. Кто-то пожаловался, что утомляют начинающие поэты, и что приходится редактировать всякую ерунду… Его поддержали, что, мол, да, это морока и пустая трата времени…

А я, ощущая себя чужой на этом «празднике жизни», сидела и еще больше мрачнела.

– Ничего, если я уйду? – спросила нахально, чтобы скрыть свое состояние.

Напротив меня сидел Виктор Погрибной. Кажется, он меня пожалел:

– Да мы сейчас стихи читать будем, – успокоил он меня.

Минут через пятнадцять все начали расходиться. Я тихо побрела домой.

Впереди шел Саша Косенко со своей юной женой.

– Ольга Полевина едет с нами на хутор «Надия», – констатировал он, едва я поравнялась с ними.

– Ольга Полевина никуда не едет, – сказала я.

– Поехали, – позвал он меня. – Там хорошо!

Я покачала головой. Это был последний из трех дней семинара – праздник заканчивался поездкой.

В подъезде я открыла почтовый ящик. Там лежала свежая «Кіровоградська правда». Я развернула ее – целая страница была посвящена нашему семинару. Каждая молодая поэтесса была представлена одним стихотворением. Но я была на нем прозаиком! Мне – не положено. Меня не напечатали.

Дома никого не было. Я легла ничком на кровать и заплакала. И поклялась никогда больше не заниматься литературой.

 

Через неделю, как и собиралась,  я зашла в «Спілку» – забрать свои рукописи. Сначала хотела не заходить, бросить и забыть. Но потом подумала, что они, несчастные, будут там валяться, уж лучше я их вызволю и выброшу своими руками…

– Я пришла за своими бумажками, – сказала я, войдя.

Владимир Федорович поднял на меня веселые глаза.

– А их у меня нет.

– ???

– «Транспортные миниатюры» я перевел на украинский язык и отдал в  «Вечернюю газету», а «Балладу в желтой тональности» – в «Порог». Вы очень хорошо пишите. Я там предисловие такое написал, что она – музыкант, чувствует каждую фальшивую ноту!.. – подмигнул он мне весело.

У меня, наверное, была очень удивленная и растерянная физиономия, если он добавил:

– Вы должны писать на русском языке. У вас хороший словарный запас, чувство слова. Некоторым мы рекомендуем писать на украинском, но у вас – другой случай.

Мы расстались друзьями. И больше никогда не встречались. Но я всегда буду ему благодарна за те несколько слов.

И, конечно же, за публикации. Кто знает, может быть, именно они заставили меня писать прозу…

 

Вскоре вышла «Вечерняя газета» с моим рассказом. Он был шикарно оформлен – занимал всю страницу! И иллюстрацию удачно подобрали!

Я в тихом изумлении рассматривала ее. Неужели это случилось? Вот она у меня в руках – газета с моим рассказом! Это не просто стишок в числе других!

О, магия печатного слова! В печатном варианте все казалось глубже и значительней!

 

А еще через некоторое время раздался звонок, и веселый молодой голос сказал:

– Это Алексей Корепанов, редактор журнала «Порог». Зайдите за гонораром. «Порог» – единственное издание, которое платит вперед.

Я так и не зашла, тогда он прислал мне по почте мой символический гонорар.

Я повертела в руках несколько мелких купюр: у них было «литературное» происхождение!

Журнал вышел в конце года. Он показался мне роскошным, а моя повесть в нем – как будто не моя. Моя была в драной тетрадке, а эта – напечатана красивым шрифтом!..

Моя повесть о Таньке… Вот если бы она видела!..

Я купила несколько журналов. Они торчали из сумочки, и мне было приятно их нести…

И хорошо, что тогда позаботилась: теперь их днем с огнем не сыскать…

Навстречу мне попалась бывшая сотрудница.

– Что несешь? – спросила она, кивнув на мою сумочку. Я молча развернула перед ней журнал на своей странице.

Она несколько мгновений читала заглавие, осмысливала. Потом спросила:

– Тебе за это платят?

Я пожала плечами: назвать деньгами то, что я получила, было нельзя. Но эти несколько гривен были мне дороже миллиона…

– Тогда зачем это? – дельно заметила она.

Что я могла ответить?..

Многое. Что писать – это счастье. Что видеть написанное тобой напечатанным – изумление. Это необъяснимо. Пишешь – как будто попадаешь в волшебный мир, живешь в нем, и этот мир подвластен тебе, и те, о ком ты пишешь, тоже тебе подвластны. И что, в общем-то, совсем не так уж важно, печатают тебя или нет. Платят тебе или нет… Конечно, хорошо, если платят (считай – ценят), но в самом процессе не меньше радости, чем в результате…

Потом мне встретилась моя учительница русской литературы. Та самая, которая читала мои сочинения всему классу и ставила мне четверки за то, что они не совпадали с планом…

Я  ей подарила журнал. Правда, не уверена, что она поняла – зачем, ведь у меня теперь была другая фамилия…

Мы на радостях много глупостей делаем… Хотя,  разве это глупость? Но сколько таких дорогих авторам книжек раздарено, а затем выброшено получившими в подарок…

 

Через несколько лет я, уже как член литстудии, выступала перед студентами в библиотеке им. А. Бойченко. Мне хлопали, а потом спросили, где «меня можно прочесть». Я показала им тот «Порог».

Парнишка зацепился взглядом за обложку:

– А у меня такой есть!

Я открыла «Балладу в желтой тональности». Он радостно вскинулся:

– А, этот, про девчонку! Класс!..

Лучшей похвалы я пока не слышала…

 

…Что было потом?

Я передала Антонине Коринь  мои повести – «Рябина – ягода горькая» и «Где ты, мама?». Она предложила  их  в «Стежину». Это был мой дебют в ней.

«Стежина» – литературная страница в «Кіровоградській  правді», которую готовил Виктор Погрибной. Попасть туда было непросто. А молодым литераторам – и подавно, за исключением особо одаренных…

Хотя нет – как раз молодым было просто, в первый раз. А потом нужно было показать уровень, чтобы тебя взяли вторично…

Меня всегда поражало, как Виктор Погрибной умел из подборки стихов молодого – или не очень – автора выбрать  всего несколько, но автор, представленный этими строками, приобретал весомость и значительность. Словом, выбиралось лучшее,  да так удачно, что это вполне могло обмануть читателя. Теперь я понимаю, какая это сложная работа – из груды хлама выбрать лучшее, огранить его и выставить, как фрагмент. Подчас бывало, что это лучшее из всего, что написал автор…

Это талант – раскрывать таланты других. Это редкий дар. Литературная педагогика, что ли.

Антонина Коринь была всегда доброжелательным редактором. Мы с ней в этом плане – противоположности. Я ищу плохое, и если мало нахожу, понимаю, что написано хорошо. Она же выискивает хорошее. И ей всегда удается его найти: глядишь, среди серых строчек блеснет одна. Я могла пройти мимо, не заметив, а она подняла. Алмаз среди грязи. Я на него наступила, а она остановилась, наклонилась, вытащила его, протерла – и он засиял!

И меня она так же вытащила из темноты.

И многих других, чьи алмазы потом ярко засияли…

Это редкий дар – находить хорошее у других и радоваться… Сколько хвороста в мой поэтический костер она подбросила этим!

Виктор Погребной – критик строгий.  Его одобрение нужно заслужить. И это может тянуться не один год.

Лично мне понадобилось несколько лет.

Ох, и обижалась я на него! Мне казалось, он относится ко мне с подозрением: языкатая, нахальная, и все-то она пишет – и стихи, и прозу, и сатирой балуется!

Антонина Коринь как-то при мне звонила ему, просила издать мою книжку:

– Ну, давайте, у нее стихи хорошие!

Из трубки послышался его неодобрительный голос. Слов я не разобрала, но смысл был понятен: разберитесь, Антонина Михайловна, сначала со своими книжками!

Когда в «Стежині» все-таки напечатали мой рассказ «Где ты, мама?», переименованный Антониной Коринь в «Чтоб не снилась волчья стая…», мне показалось, что он даже его не прочел, хотя этого быть не могло...

А мне было так важно, чтобы прочел именно он…

 

Мы с Таней Любарской регулярно посещали «Степ». Это была такая игра: приходили мы обе, но читала я одна. Таня не писала стихов, зато наблюдала, как реагируют на мои. Потом мы шли по вечернему городу и обсуждали это.

Я, наконец, получила то, чего мне не хватало: среду обитания. Мне давно хотелось знать, есть ли у других людей такие же затрепанные тетрадки, куда они записывают свои зарифмованные мысли. Теперь я не только знала, у кого сколько тетрадок, но и могла туда заглянуть: поэты щедро делятся написанным.

 

Как-то пришла в гости в «Степ» литературная студия педагогического университета под предводительством  ее генерала – Василя Петровича Марко. Манерные юнцы и загадочные девицы по кругу читали нам вирши.

Было тесно, я примостилась у дверей на одном стуле с какой-то девушкой. Читать мне не хотелось, да и не надо было. Слушали гостей…

Одна строка лохматого молодого поэта очень мне запомнилась: «Я умер, как всегда, на рассвете…»

Потом другой юноша пытался поразить нас своим интеллектом. А под конец сразил наповал:

– Я уверен, что следующее стихотворение вы не одобрите.

Не ошибся. Лично я против того, чтобы рифмовать маты.

Но за юношу вступилась поэтесса Тамара Иванова:

– А я считаю, что молодой человек прав!

Это в ней заговорил дух противоречия. А это такая штука, которой можно управлять: стоило юноше сказать, что он будет не понят, и дух противоречия зрелой дамы вступился за него: она-де может понять все!

Саша Косенко с ней не согласился, и завязалась дискуссия о стихах, которые можно читать другим, и которые не стоит.

Я со смеху покатывалась, сидя на галерке, слушая их выпады: яростные – Тамарины, и насмешливые – Сашины.

– Вот вы же помните свои стихи, в которых есть подобное, а говорите!..

– Я с ними не ношусь, просто к слову пришлось.

– Нет, помните и гордитесь ими!

– Да я не запоминаю их специально!

Тут ко мне обернулся сидящий рядом горбоносый странного вида юноша и гордо сказал:

– А я из своих ста восьмидесяти стихотворений помню каждую строчку!

Я остро пожалела, что со мной сегодня нет Таньки, и посмеяться не с кем…

И еще я запомнила, как мудро и тактично вел себя в этой обстановке Виктор Алексеевич Погрибной. Это много позже я поняла его особую манеру хвалить, не захваливая, одним словом или его отсутствием дать понять молодому – и не совсем молодому – поэту, что он сел в лужу… Сказать так, чтобы после похвалы хотелось еще больше работать, промолчать так, чтобы можно было сгореть со стыда и преисполниться желанием исправиться…

Из всей этой юной толпы я запомнила одно имя – Лина Рыбальченко.

Она мне поначалу не понравилась: простенькая, круглолицая, скромная, но талантливая. Читала без высокопарности, со страстью. С мыслью.

Не понравилось, что ее особо выделил Виктор Погрибной.

Это потом мы с ней сошлись, несмотря на разницу в возрасте.

У меня к тому времени уже был солидный литературный багаж и прозы, и поэзии, у нее – небольшая подборка. И ее сразу приняли в ряды поэтов, куда я входила медленно. Ее учили, поддерживали, печатали.

А я писала в стол.

Не понравилось одно ее стихотворение. Собственно,  стихотворение о городе и селе. О том, что в селе – все подлинное…

А я – дитя города. И в городе подлинного не меньше. Но – оно другое.

Я написала злую пародию. 

В следующий раз презентовала свои претензионные стихи молодая поэтесса из района. Ни она, ни стихи ее мне не понравились. Дамочка была неглупа, но стихи – это не ум. Это энергетика. Это парадоксальные выводы, порыв и пронзительность откровений.

А в этих стихах мне чудилось желание доказать, какие мы все по сравнению с ней козлы… Хотя, возможно, я ошибаюсь, но вы же должны помнить об угле зрения…

Она прочла увесистую подборку. Потом, как всегда, по кругу мы высказывали свои впечатления.

Дошла очередь и до меня.

– А как ответить – вежливо или честно? – нахально спросила я.

Виктор Погребной сказал с нажимом:

– Вежливо-честно.

Вот так. Казалось – третьего не дано, а он нашел это самое третье…

Я вежливо ответила, что мне не понравилось. И что не купила бы книжку. И прибавила, что и на Лину Рыбальченко написала пародию. И вообще… раз вы все такие…

Саша Косенко меня поддержал. Ему тоже не понравилось…

Как далеко я ушла от той девочки, которая пожалела «большого поэта» и прекратила «расстрел»!

Да, леди литература – дама кровавая…

Дамочка проглотила мою откровенность. Позже мы с ней общались без проблем, но друзьями не стали. А потом она исчезла.

Как и Лина Рыбальченко. Закончила институт и уехала в то самое село, о котором так слезно писала, что лучше его нет на свете… Приехав через несколько лет, жаловалась мне, что там ей плохо и что она хочет в город…

– А помнишь, как писала? – усмехнулась я, – чем тебе тогда город не нравился? Разве мы к тебе плохо относились? Мы же тебя любили!

Она смущенно сжала мою руку:

– Ой, мне сейчас даже вспоминать неловко!

– Да ладно! Каждый кулик свое болото хвалит… Например, я – свое…

Сейчас она живет в своем селе, любит его, хотя ей по-прежнему нелегко. Да ей нигде легко не будет – с такой-то ранимой душой… Зато эта ранимая душа может испытать такое счастье, которое не ранимой и не снилось…

 

В следующий раз был мой бенефис. Первый и последний. Больше так долго я внимание студии не занимала, не считая презентаций моих последующих книг, конечно…

Виктор Погрибной сказал вступительное слово. И я не могла отделаться от мысли, что он меня не любит.

– Когда человек пишет все – и стихи, и прозу, и юмор – можно предположить, что вся эта продукция плохого качества ввиду ее разнообразия. Ольга Полевина доказала: не всегда. Она хороша во всех жанрах…

Что-то вроде этого он тогда сказал. Может, не теми словами, но мысли были именно такими.

И я начала читать стихи. Долго. Все те, которые лежали «в столе».

Поэтесса, которая мне в прошлый раз не понравилась, сидела напротив и внимательно слушала. Мне казалось, она ищет изъяны, чтобы потом, «по кругу», вернуть мне мою «любезность».

Ну-ну. Пусть. 

Но ничего этого не случилось. Меня приняли радостно и весело, захвалили по уши. Вот уж чего не ожидала!.. Нет, конечно, на пару добрых слов я рассчитывала,  но их было гораздо больше, чем пара…

Саша Косенко сказал, что были бы деньги, дал бы мне на книгу.

Виктор Погрибной прочел запомнившуюся строчку и сказал, что это настоящая поэзия.

Антонина Коринь напомнила, что она это давно всем говорила.

А поэтесса сказала, поджав губы: да, понравилось.

Лина  Рыбальченко захотела услышать пародию на себя, о которой я заявила.

И я ее прочла. Она начиналась, как и ее стихи: «На станции грохочут поезда…»

Смеялись. Не зло – понимающе. Саша Косенко сразу отозвался пародией на пародию:

 

«На станции грохочут поезда…»

Полевіна дала тобі «дрозда»!

 

Виктор Погрибной и я шли по коридору редакции газеты «Кіровоградська правда», где тогда проходили заседания литстудии.

– А у меня еще и проза есть, – сказала я.

– Ну, принось, – ответил он.

И я принесла «Рябину».

 

Прошел месяц. Я спросила:

– Вы прочли?

– Ще ні.

Прошел второй месяц.

– Как там моя повесть?

– Читаю.

Прошел третий месяц.

Тогда я еще не понимала, что он очень занят работой в редакции, заповедником Карпенко-Карого, экологией, литобъединением, собственным творчеством… Мне было обидно, что он не замечает меня и не читает мои творения, хотелось немедленного результата. Ведь его мнение было для меня очень важно.

– Я хочу забрать свою повесть, – сказала я.

– Заберете, коли я її прочитаю, – отрезал он.

Через три дня мне позвонила Антонина Коринь.

– Тебя зовет Виктор Алексеевич.

Ага, значит, прочел.

Я метнулась в редакцию. Его на месте не было. Я долго ждала в коридоре под кабинетом. Наконец появился  он и мальчишка-студент, тоже наш поэтик. Шли с прямого эфира, как потом догадалась я.

Когда мальчик ушел, я присела у стола и стала ждать, что скажет мне Виктор Алексеевич.

Он долго перекладывал бумажки на столе.

– Прочитав… – наконец сказал он.

Я затаила дыхание. Я так долго ждала этой минуты!

Он снова молчит. И я молчу. Жду… хоть слова…

– Я беру її в журнал «Степ», – наконец сказал он.

И это все?! А мне хотелось!..

– Перекладіть українською і приносьте, – протянул он мне мои листки.

 

Я позвонила Антонине Михайловне.

– Ничего не сказал, – пожаловалась я ей. – Только сказал, что берет в журнал…

– Так это же самое главное! – рассмеялась она.

В общем, да. Но мне хотелось другого!.. Мне хотелось знать, что же я написала!..

 

Переводчика мне нашла Антонина Михайловна. Она познакомила меня с Оксаной Богдановой, с которой мы сразу сошлись. Она была моложе меня, блондинка, нисколько на меня не похожа внешне, но Антонина Михайловна называла нас: мои близнецы. Виктор Погрибной по сей день называет ее Ольгой Богдановой, на что она тотчас же реагирует: «а еще я Оксана Полевина».

Видимо, мы действительно похожи…

Оксанка перевела быстро. Гораздо дольше я перепечатывала.

 

Выпуск журнала «Степ» сначала отложили. Потом вообще  перестали финансировать... Так и пролежала моя переведенная повесть… Три месяца. Потом – три года…

–  Хоть в «Стежине» дайте! – взмолилась я.

– Навіщо давати в газеті те, що можна випустити в журналі? Журнал – це майже книжка, – терпеливо объяснял мне Виктор  Алексеевич.

Книг у меня еще не было, и потому было заманчиво…

Журнал так больше никогда и не вышел… На литературу в стране не хватало денег… Мне везло, как  всегда…

 

– А знаешь, тебя Виктор Алексеевич похвалил! – передали мне однажды, – сказал, что ты способный писатель.

Надо же!.. А мне – ни слова. Совсем как моя мама: если не ругает и молчит – значит, хорошо.

– Виктор Алексеевич сказал, что ты прозаик, и скоро бросишь писать стихи, – передала мне Антонина Коринь.

Как в воду глядел! А ведь сказал это задолго до появления всех моих книжек! А было у меня тогда прозы – пара рассказиков и эта самая, так долго читаемая им  повесть…

Вообще-то мне показалось, что он ко мне стал лучше относиться после «Рябины»…

Как-то раз на студии мы читали свои опусы. Было много поэтиков из педуниверситета, зачастивших к нам.

– Полевіна написала страшну річ, – сказал Виктор Алексеевич. (А «Рябина» – таки страшная, если вдуматься…)

Поэтики встрепенулись:

– А прочтете?

– Ні, – покачал он головой, – це требі читати наодинці…

– А когда напечатаешь? – повернулись ко мне.

– Это уже от меня не зависит, – рассмеялась я…

 

Теперь расскажу, как я «снималась» в кино.

«Кино» – это передача Людмилы Николаевской «Камертон души».

Конечно же, не обошлось без Антонины Коринь.

– Тебе Людмила Николаевская звонить будет. Она спросила меня, кого из поэтов пригласить на передачу, и я посоветовала тебя.

 

Она позвонила, и мы встретились.

Ждали машину. Пьяный оператор расшаркался передо мной – тогда я еще была молодой и красивой…

– Расскажите о себе, – попросила Людмила Павловна.

Мне стало весело: ничего себе съемочка будет, оператор едва камеру не роняет, и журналистка впервые меня видит!

Я дала необходимые сведения. Прочла один стишок, на пробу…

– Едем к вам в школу, – распорядилась она. – Свяжем с тем, что вы преподаватель фортепиано…

Мы подкатили к школе  (я работаю в музыкальной школе в поселке Горном). Как раз закончились занятия  хора, и я поймала у входа двух своих самых взрослых и самых красивых учениц.

– Пошли в кино сниматься, – я потащила их в класс.

Быстро организовали сцену: переставили цветок, меня усадили у инструмента. Девочки по очереди играли, а я делала вид, что учу их.

На самом деле музыку подставят другую.

– Не бойся ошибиться, играй спокойно, – говорила тихо я Юльке, делая вид, что поучаю, – главное, красивая картинка.

Девочки смотрелись замечательно! Мы их быстренько  отпустили.

Начали снимать передачу. Знакомиться перед камерой, значит.

Я думала: увижу микрофон – проглочу язык, и будет, как в той сценке: «кролики – это не только ценный мех…»

От Людмилы Павловны исходило спокойное тепло.  Ее вопросы располагали к откровенным ответам. Странно, но я совсем не волновалась! Казалось, я могла бы часами сидеть перед микрофоном, читать свои стихи и рассказывать о себе…

Оператор перестал называть меня фамильярно на «ты». Он становился все трезвее и трезвее. После каждого стихотворения  выражал свое удовольствие междометиями.

 

Хороший телеведущий – это не каверзно составленные вопросы. Не допрос с пристрастием. Не «умнейшие» мысли.

Хороший ведущий – это тот, кто умеет слушать, разговорить собеседника, плетя нить беседы, наталкивая на тему и уходя на второй план, тот, кто не перебивает, не старается выпятить, показать себя.

Под конец мы все втроем были, словно три мушкетера.

– Ну, Николаевна, ну стихи! – кружил вокруг меня оператор, целуя ручку в конце съемки.

Ехали назад весело: материала отсняли много. Мы  нравились друг другу и были  рады знакомству.

Оператор вышел первым.

– Талантливый человек, – вздохнула Людмила Николаевская, – жаль, что так пьет… А передача хорошая будет…

– Еще бы. Поэт брал интервью у поэта, – рассмеялась я.

Как раз перед этим в «Стежине» вышла ее большая подборка стихов, они мне понравились.

 

О том, что будет передача, я сообщила только близким людям. Кто его знает, что получится? Надеялась, что большинство не смотрят местное телевидение…

 

Музыка – и вот мы на экране, я и Юлька. Она играет, а я что-то ей говорю. Слов нет, только музыка, и то не наша – мастер играет, но руки на клавишах красивы, музыка тиха, на ее фоне голосом Людмилы Николаевской рассказывается, что вот в такой-то школе работает такой вот человек, пишет себе стишата и учит детей играть на пианино…

И так убедительно играет Юлька! (Вот так нашего брата-зрителя и дурят).

А потом – я!..

Я себе показалась ужасной. И голос – противным. И не я это вовсе!

Это потом, несколько лет спустя, пересмотрев запись, я поняла, что с каждым уходящим годом буду все больше нравиться себе в этой передаче, но тогда, в первый раз!..

Тридцать минут при просмотре передачи я была в полном изумлении, а моим родителя было очень и очень весело. Отец с мамой переглядывались: надо же, дочка на экране!

Только пробежали последние титры – начались звонки. Оказывается, этот канал смотрели многие люди! 

Звонки не прекращались часа два. Странно, что позвонили люди, которые меня помнили еще ребенком, давние знакомые, однокурсники, которых я уже успела забыть.

Потом еще года два, встречая меня, говорили, что видели меня по телеку. Надо же, запомнилась передача!

Людмила Павловна потом еще несколько раз снимала меня, но говорила, что та, первая передача, была самой удачной.

Она начала с традиционных вопросов, а потом уже и не заглядывала в блокнот: вопросы возникали в процессе разговора. Просто беседа о жизни и литературе двух людей, которым интересно друг с другом. Полный экспромт!

Убей меня – не вспомню, о чем мы говорили. Странно, но я совсем не испугалась микрофона, который сунули мне прямо под нос, и камеры, которая плясала вокруг меня, пока мы говорили: снимала то руки, то лицо – анфас и профиль, то правое ухо… А я смеялась, зная, что ненужное вырежут. Ведь это не прямой эфир! Подумаешь! Есть редактор, он ерунды не пропустит! Даже язык хотелось показать оператору в камеру: уж очень он мне светил объективом – в самый глаз …

Видимо, это настроение окрасило всю передачу. А это – большое дело! В определенном настроении я остроумна, находчива, глубока и непредсказуема. А в другом  стоянии –  растеряна и косноязычна… Это – смотря с кем… И дар Людмилы  Николаевской заключался в том, что она могла на передаче создать это настроение… И не только со мной. Во всех остальных случаях люди рядом с ней на экране чувствовали себя комфортно. И дело не в вопросах, которые она задавала.

Есть такое ощущение – благоприятное биополе. Оно приходит с человеком и уходит вместе с ним. Либо оно есть, либо его нет. Определенная атмосфера. Если в ней дышится легко – все получается.

 

Кстати, о прямых эфирах. Весьма неприятная штука.

Как-то раз пригласили меня на передачу. Вести ее должен был Виктор Погрибной, собралась компания дам, а меня взяли как поэта – прочесть пару виршиков. И опять – экспромты.

Не люблю экспромтов – мало ли что может получиться. Да еще в прямом эфире!

Я пыталась добиться, о чем, собственно, будет передача. Мне сказали: соберемся за час на телестудии, там скажут. Тебе – прочесть стихи.

Я взяла пачку листков с напечатанными текстами. Кто знает, что мне захочется прочесть! Всегда смотрю по обстоятельствам. И никогда не получается прочесть то, что собиралась…

Ну вот, собралась я. Сделала макияж, как полагается. А дело было в июле – жара невыносимая! Пришла на место сбора – в областную библиотеку им. Д. Чижевского, в кабинет Антонины Коринь. Появился поэт  Владимир Могилюк, библиотекарь Ольга Нестеркова и еще кто-то – убей, не помню. А ехать нужно в телецентр… Жарко!.. Макияж стекает…

Ну, добрались мы до студии. А Виктора Алексеевича еще нет. И никто нам не рассказывает, о чем речь пойдет. Хотя дамы знают, это я не в курсе…

За десять минут до начала эфира пришел Виктор Алексеевич. Быстро дал указания. На меня просто рукой махнул: дадим слово – прочтешь стишок. 

Повели в студию. И оказалось, что на дворе еще и не жарко! Включили лампы, и я поняла, что к концу передачи от Снегурочки останется мокрое место… Африка! Сахара!

Дамы спрятали пудреницы и платочки. Все уселись за круглым столом в неудобные кресла: до спинки далеко, если облокотиться – ноги до пола не достают, а если сесть так, чтобы доставали, – сидеть будешь, как птичка на жердочке. Так целый час не высидишь. А неудобная поза  порождает косноязычие…

Монитор показывает, кто в данный момент в кадре. Большие часы – сколько осталось минут до конца.

Я села с краю – мне слово дадут ближе к концу передачи. Разложила на столике листки стихов.

Передача началась. Бог ты мой! О чем они говорят! Тут и политика, и общественная жизнь! Какой же стишок прочесть?

Сидеть на краешке кресла устала, а впереди сорок минут! Я взглянула на монитор – ага, я не в кадре. Можно изменить позу. Я закинула ногу на ногу, благо широкая и длинная юбка расстелилась почти до полу, и охватила колени руками. 

А жара!.. Так я маялась пятьдесят минут, стараясь не терять нить беседы.

Слово мне дали неожиданно. Ура, я успела сообразить, какой ответ от меня ждут!..

А потом и стишок нашелся – сам собой, к слову. Только открыт был совсем другой! Пришлось читать наизусть, а так как я, в отличие от горбоносого поэтика с той литературной тусовки, далеко не все свои стихи помню, я забыла предпоследнюю строчку и замялась. Черт!.. пришлось срочно придумывать новую. Дочитав, я широко улыбнулась в экран и сказала чистую правду:

– Простите, строчка выпала из памяти!

Слава Богу, передача вскоре закончилась.

Но тут вылетела редактор Лилия Верещагина,   раскричалась на меня:

– Как вы сидели! Все время вертелись и в монитор смотрели!

Ага, нужно было – в камеры. А мне было интересно видеть то, что видит зритель…

Потом она смягчилась:

– А стихи прекрасные! И как мило вы сказали, что забыли строчку! Хочу снять с вами передачу.

Вот так, никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь…

           

Потом мы все, радостные, шли через парк. У ближайшего пенька остановились. Кто-то сел на него, положил дипломат на колени – так образовался столик. На нем появилась бутылка водки и бутерброды: кто-то позаботился о том, что придется снимать напряжение… Всем досталась чисто символическая доза, но это было то, что нужно…

Июльские сумерки спустились мягко и незаметно. Разговор был и общим, и не совсем. Лично я говорила с Виктором Алексеевичем о прозе. О той самой «Рябине», которая так и не была напечатана…

– Понимаешь, стихи – стихами, но проза – это серьезно. Здесь деталь играет огромное значение. А у тебя нет конца в рассказе. Нужна какая-то мелочь, кадр… Без этого не будет завершения.

Я пожала плечами: вроде все на месте, и конец есть. Что там дописывать нужно?

Тогда я его не поняла. Но в рассказе было что-то такое, что заставило Виктора Погребного относиться ко мне, как к потенциальному прозаику…

 

Передачу с Лилией Верещагиной мы сняли. Но это случилось намного позднее, чем собирались.

Это были веселые съемки: на природе, у разных деревьев, на полянке, у озера. В каждом кадре – разные стихи.

После этих съемок получился рассказик «Великая сила искусства». Я его очень люблю – как воспоминание. Там я всласть поиздевалась над всеми: над режиссером, оператором, шофером, и больше всего – над самой собой…

Когда выходил сборник поэзии «Пятое колесо», этот рассказик туда вошел в моем собственном переводе на украинский язык.

В этот же сборник вошел другой стишок в переводе Антонины Михайловны – «Посадка картофеля по-гречески».

 

…Идею его подсказал мой муж – он часто мне подкидывает идейки:

– Вот пишешь стишата, а как Гомер – слабо?

– А о чем?

– Ну, как мы картошку сажали.

И я подняла перчатку. Хочет, чтобы как у Гомера? А пожалуйста!

Я нашла лист бумаги и ручку (в нашем доме – это проблема) и уединилась. Мне легче писать, когда на меня никто не смотрит. (На лекциях в институте хорошо писалось – там одиночество, как в толпе. Все пишут, никто на тебя внимания не обращает…)

Итак, уединившись, я начала писать:

 

«На небе только взошла златоперстая Эос,

Старец почтенный златую запряг колесницу

И за навозом поехал к ближайшим конюшням…»

 

За полчаса справилась. Прочла мужу. Он долго хохотал. Я и не думала, что так смешно получится.

Решила испробовать на работе. Зашла на перемене в класс к Наташке  – той самой моей певице.

– Послушай стишок, – сказала я.

Тут как раз зашла еще одна сотрудница. Я и на ней решила испробовать.

Я начала читать так, как и положено читать эпос.

Одна согнулась пополам от хохота, другая обняла свою бандуру, вытирая слезы, стирая тушь. Таких благодарных слушателей у меня еще не было.

Насмеявшись вдоволь, словно от щекотки, они предложили:

– Танечке прочти.

– Ага! – обрадовалась я. – Только вы слушайте серьезно, не смейтесь.

– Постараемся, у нас уже начал вырабатываться иммунитет…

Я позвала Таню. Она чинно уселась и приготовилась слушать. Девочки стояли рядом с постными минами.

Я начала читать.

Было тихо: что-то пошло не так. Я остановилась.

– Понимаешь, – сказала Таня, – я стихи на слух не воспринимаю. Дай мне листик, сама прочту.

– Да разве это стихи? – изумилась я. Да как можно не узнать строку «Одиссеи»? – Ну, ты же помнишь, там у Гомера…

Она пожала плечами.

Неприятная ситуация – это, как растолковывать внимательным слушателям не понятый ими анекдот…

Зато Виктор Алексеевич долго смеялся:

– Если ты никому не посвятила эти стихи – посвяти мне…

Ура! Это счастье, когда тебя понимают…

Так и повелось: кто-то долго и сочно смеялся над этой пародией, кто-то морщился, что навоз «благовонный» погрузили в золотую колесницу…

Эта пародия для меня – тест на реакцию человека. Кто засмеялся – свой…

Володя Могилюк о ней сказал:

– У Ольги есть пародия на антику – там от начала и до конца выдержан стиль…

Кстати, когда был мой «бенефис» на литстудии, я его тоже прочла. Посмеялись.

Был новый парень: он случайно зашел, и я потом его больше не видела. Когда его попросили, как и всех, высказать свои впечатления, он пожал плечами и сказал:

– Вот то, последнее, про навоз, мне понравилось, а остальное…

Я понимающе кивнула:

– О, конечно, про дерьмо – это  вещь…

Странный выбор, если учесть, что Гомера он тоже, кажется, не читал…

 

Вопрос языка.

Жить в стране и не писать на ее языке.

Есть верхний слой – трава. Разговорная речь. Она быстро осваивается. Но есть другой слой – корневая система. Его освоить полноценно невозможно. Нужно с этим родиться. Понимать глубинную суть слова на генетическом уровне. Ощущать ее. Чувствовать принцип словотворчества…

Писателю необходимо именно это.

«Некоторым мы рекомендуем писать на украинском, но вы – другой случай», – сказал мне Владимир Кобзарь. Я посчитала, что это всего лишь фраза. Тогда я не осознала, насколько он прав.

Писать надо – на родном языке, когда нутром чувствуешь, как эти слова образовались, из каких корней выросли…

А у меня родной – русский.

 

Национальный вопрос – болезненный. Лучше его не касаться. Тут разум отступает, остаются одни эмоции, а они – плохой советчик…

 

…У меня бабушка – гречанка. От нее у нас с мамой южный тип лица. Это не имело бы никакого значения, но от национального вопроса у меня с детства мозоль…

Как-то в классе шестом мурловатый двоечник допытывался, как девичья фамилия моей матери.

– Зачем тебе? – не поняла я.

– Надо. Скажи!

– Ну, Высокородова, если тебя это так интересует. И что?

Он смущенно отошел, ничего не сказав. Не той оказалась фамилия, которую он надеялся услышать…

Я уже несколько лет училась в музыкальной школе,  когда в один из дней мы с мамой зашли в нотный магазин. Там стоял сборник «Песни народов мира».

Мама пролистала его:

– О, тут есть греческие песни! Давай купим, бабушке сыграешь.

– А ей зачем? – не поняла я.

– Так она же гречанка, – улыбнулась мама.

– Да ну? – не поверила я, – самая настоящая?

– Ну да, – передразнила меня мама. – А ты не знала?

– Выходит, и ты тоже гречанка? От древних греков, про которых мифы?

– Да, гречанка наполовину, дедушка у нас русский, а ты – на четверть, – поддразнила меня мама.

Дома я пристала в бабушке.

– Ты вправду гречанка?

Бабушка была очень красива. На фотографиях в молодости – огромные темные глаза, тяжелый узел волос сзади. Деметра. Или Гера…

– Правда.

– А по-гречески знаешь?

– Знаю.

– Скажи!

Бабушка улыбнулась:

– Кали имера!

– Это что значит?

– Добрый день. А добрый вечер – кали испера…

– Интересно!.. А еще?

– А больше не знаю. Я недолго училась в греческой школе, не успела выучить.

– И ты родного языка не знаешь? – огорчилась я.

– Не знаю. Папа с мамой знали, а мы, дочери, не выучили. А бабушка у меня – украинка. Дед – грек, русского не знал, а бабушка не знала греческого…

– А как же они разговаривали? – удивилась я.

– На татарском. В Крыму многие знали татарский…

 

…Учительницей музыки у меня была еврейка. Назначили мне как-то урок на дому. Пришли мы с мамой, а ее нет, дома только ее старая мать. Усадила она нас на диван – ждать. И разговорилась с мамой.

– Такое несчастье – сын женился на русской, и дочь тоже за русского замуж вышла, – сказала она маме.

Я затаила дыхание: какая бестактность!

Мама ничего не ответила и перевела разговор на другую тему. Старушка еще некоторое время что-то говорила, разглядывая маму. Потом спросила:

– Скажите, а вы – еврейка?

– У меня мать гречанка, – усмехнулась мама.

Я ждала, что старушка смутится, но этого не произошло. Она просто потеряла к нам интерес.

…Потом, позже, на заседании «Спілки» одна  украинская поэтесса пожаловалась:

– Такое несчастье, сыновья женились на русских, дети родного языка не знают…

А у меня перед глазами стоит сцена: старая еврейка жалуется моей маме теми же словами…

 

Национальность – это не вина и не заслуга. Какой ты человек – это другое дело. Какая нация лучше – вообще бессмысленный разговор. Это все равно, что спор о том, какая женщина красивее – блондинка, брюнетка или рыжая…

Был такой спор – помните? Суд Париса… И к чему это привело? К Троянской войне…

У человечества была и Варфоломеевская ночь – спор о том, какая религия правильнее… Ничему это самое человечество не учится…

 

…Как-то одна юная поэтесса на студии читала свои стихи.

– А на русском не пишите? – спросил кто-то.

Она брезгливо поморщилась:

– Ні, я російської не люблю.

– Прости, что я существую, – сказала я той девочке. Она не поняла.

А что я ей еще могла сказать?

Как можно любить или не любить язик, культуру целого народа? Можно только – знать ее или не знать. Все равно, что сказать, что не любишь Баха… Расписаться в собственном невежестве…

 

В литературе должно быть важно, как написано… 

 

С Володей Могилюком я также познакомилась у Антонины Коринь. Как обычно, по пути домой зашла к ней в библиотеку.

У нее в кабинете сидел «молодой Любович» – человек в густой русой бороде и с роскошной шевелюрой. Как все бородачи похожи друг на друга!

Слово за слово, представила она мне его как сатирика, у которого недавно вышла книга. Он прочел пару пародий, и я едва сдержала смех.

Наверное, ему понравилось, как я реагирую, и он начал читать все подряд.

Я так хохотала, что он просто отдал мне книжку.

Ох, и ядовит был этот бородач!

Долгое время я считала его неспособным к лирике. Очень удивилась, когда появились его стихи – не-сатира.

Володя и критик ехиднейший, и пародии у него едкие. И как можно поверить, что этот злюка, дракон, разбомбивший немало поэтов, – добрейший человек?

 

…Когда вышла моя вторая книжка «Ветер-обманщик», он первый дал мне рекомендацию в Союз писателей Украины.

– Никому еще не давал. Тебе – первой.

Вторую рекомендацию написал поэт Сергей Колесников. А высокая оценка Виктора Погрибного, давшего третью, повергла меня в изумление – в полном смысле этого слова.

А я боялась именно его просить об этом…

Храню все три ксерокопии…

Потом, когда мне вручили членский билет, Володя смеялся, что его первый опыт с рекомендацией увенчался успехом.

Но это я забегаю вперед…

 

Жизнь шла, проза накапливалась.

Я вспомнила о журнале «Порог».

Редакция располагалась у черта на куличках – каком-то обтрепанном общежитии. Я с трудом ее нашла.

– Вы меня помните? – спросила я у Алексея Корепанова. –  Я – Ольга Полевина.

– Вы понимаете, – улыбнулся он, когда я протянула ему распечатки своих повестей, – наш журнал за эти годы изменился. Мы печатаем только фантастику. Ваши повести хороши, предложите их другим издательствам.

Я задумалась. Фантастику я не особенно жаловала.

Хотя… У фантастики – огромные возможности в смысле раскрытия образа. Нужно только по-другому мыслить…

Очень скоро написался рассказец «Илер». Героиню из другого мира нужно было назвать как-то позабористей…

Я занесла рассказ в редакцию.

Вскоре Алексей Корепанов позвонил мне:

– Рассказ оригинальный. Но есть некоторые замечания.

Замечания касалась технической стороны: Алексей Яковлевич никогда не вмешивается в содержание – это личное дело автора. Зато техника письма – вот где есть разгуляться редактору!

Весь рассказ был исписан его бисерным почерком.  Вопросы, варианты…

Я приуныла: замечаний было много.

Он обстоятельно объяснил, что и почему ему не понравилось в изложении.

– Вы пишите слишком поспешно, это порождает небрежность. Но все это легко исправить.

Я забрала рассказ. Дома, недолго думая, просто вычеркнула абзацы, где было больше всего замечаний, и основательно сократила все.

Справилась.

– Вы пошли по легкому пути. Напрасно столько вычеркнули: там были хорошие места… Ладно, я сам все исправлю.

Рассказ был опубликован. Он ознаменовал мое превращение в фантаста, открыв целую страницу в моей жизни – серию фантастики и мистики…

Так и повелось: я приносила, он, вздохнув, исправлял сам, не доверяя мне. Вроде бы и тот был рассказ, вроде все мое. Но там уточнено, там исправлен неправильный оборот…

Я внимательно перечитывала, находила исправленное. Стала писать осмотрительнее, чтобы у него было меньше работы…

В жизни я училась у многих людей. Алексей Корепанов преподал мне хороший урок техники письма – конкретный и точный. Что не так, почему, и как сделать лучше.

 

…Вот эту самую повесть исправляю уже который раз! Вернее, всякий раз, когда перечитываю...

 

…Мне понравилось писать фантастику! По большому счету, рамки были условны: писала я все о том же, но вводила в ткань рассказа элементы мистики или строила сюжет на фантастическом допущении.

Сказки – тоже фантастика. Я отталкивалась от них.

Фантастика – это средство, а не цель. Декорации, на фоне которых гораздо проще раскрыть образ героя. Прочтите любой фантастический роман – его герои, кто бы они ни были, действуют и чувствуют, как люди. Ничего не меняется. Та же психология, те же пороки и достоинства. Та же победа добра над злом…

Есть у меня рассказ «Мыши на чердаке» – о лжи и предательстве. О том, что знание – не всегда сила. Лучше многого не знать… Построен на допуске о возможности быть невидимым – это единственная фантастическая деталь. А дальше – наша  жуткая реальная жизнь. Посредством фантастики описать это все было легче. Не так страшно читать – фантастика же!

«Письмена на камне близ Никиты» – о том, что любовь сильнее смерти. Фантастический фон  подчеркивает и усиливает  это…

«Черное озеро» – о необъяснимой силе искусства. Творцы, думайте, что вы выпускаете в мир. (И я тоже подумаю). Наши души – такое же черное озеро, чего там только нет…

А «Филомела» – вроде бы и не фантастика вовсе. Подумаешь, телекинез! Просто повесть о том, что со времен античности люди не стали лучше…

«Илер» – ой, как страшно – вампиры! А это – гимн всесильности материнской любви. Даже обидно, когда на декорации обращают больше внимания, чем на суть…

«Философские сказки», по большому счету, сочинил мой муж. Дал идею, а я ее по-своему передала. В «Стежине» этот маленький цикл был опубликован под двумя фамилиями и оценен высоко.

– Только не упоминай меня в авторах, – смеялся он, когда издавалась книга. – Я дарю тебе идею.

 

За десять лет публикаций в «Пороге» повестей набралось много – на целую книжку. «Черное озеро» – итог тех лет. Все повести и рассказы – мистика и фантастика. Вставила один не фантастический – «Знакомство по брачному объявлению».

Хотя, по большому счету, реальную жизнь тоже иногда можно считать фантастикой…

– Он мне больше всех понравился, – проворчал  Алексей Корепанов, редактируя книжку.

Это мне знакомо: поэтам всегда больше нравилась  моя проза, прозаикам – стихи. Фантастам – реализм…

 

Первый отзыв о «Черном озере» я получила от работницы, которая обрезала книжки в издательстве.

– Я ее пролистала и забрала домой. И – как села, так и читала до самого утра, покуда не прочла. Надо же, какие интересные книжки вы пишите!..

Очень дорогой отзыв – от незнакомой женщины, которой нет причин мне лгать …

 

Алексей Корепанов многому меня научил. Всегда вежливый, немногословный, невозмутимый и отчужденный. За десять лет нашего знакомства он не стал ни ближе, ни дальше. Всегда выполнял то, что обещал. Всегда говорил правду.

– Из этого рассказа может получиться роман, – сказал он о «Старой сказке».

Я дописала. Так появился роман «Догнать призрак». Если бы не Алексей Яковлевич – не решилась бы браться за такой большой объем.

В «Интересной газете» мои рассказики появились тоже благодаря Алексею Корепанову. Спасибо ему – сама я никогда не пытаю счастья, тем более в столичной прессе. «Порог»  вскоре стал безгонорарным, зато  все небольшие киевские публикации дали столько, что покрыли мое бесплатное десятилетнее сотрудничество с журналом…

Словом, если бы Алексей Яковлевич возвратил мне мой первый рассказ, – «писателя-фантаста» из меня могло бы и не получится…

– Пишу, пока вы берете в журнал, – смеялась я. – Как только перестанете печатать, брошу писать.

– В таком случае придется брать всегда…

 

Издание книги – мечта каждого автора.

Впервые мне предложил принести рукопись Василь Бондарь – вскоре после того судьбоносного для меня «съезда поэтов».

– Как только вы найдете спонсора, мы начинаем работать над рукописью.

90-е годы, тяжелейшее время.

– Да кто ее купит! – махнула я рукой.

Он улыбнулся:

– Не надо так думать. Сейчас и Лесю Украинку  трудно будет продать, но это же не значит, что не надо издавать хорошие книги…

Резонно!..

Но где откопать спонсора?

Мой муж выслушал меня и сказал:

– Рано тебе издаваться. Тебя никто не знает. Да и что ты вообще написала?

– Стихов много, несколько рассказов. На книжку хватит…

– Всего-то! – рассмеялся он. – Нужно несколько лет потереться по газетам, журналам. Написать столько, чтобы потом можно было издавать книгу за книгой. А сейчас ты кто? Никто… Пиши, накапливай материал, учись! 

Я послушалась. Печаталась везде, где получалось.

Газеты… Потом журналы…

Прошло десять лет после этого разговора – и вышла книга. Нашелся спонсор – меня уже знали, и «под меня» могли дать денег…

– Что я тебе говорил! – сказал муж, раскрыв мою первую книжку. – Вот теперь время настало…

 

…Антонина Михайловна все время толкала меня:

– Что ты себе думаешь! Хоть макет книги набери!

У меня уже набралась папка стихов.

– Я тебя познакомлю с Юрием Каминским. Тебе нужна консультация русскоязычного поэта. Может, он и предисловие напишет… Я его упросила помочь тебе.

Она дала мне его телефон.

– Я буду в бороде и с дипломатом. Встретимся на остановке, – сказал он мне.

– Я буду с папкой в руках и в шубе, – рассмеялась я.

Был серый зимний день. Шуба придавила меня к земле, мне казалось, что я в ней – как колобок…

Мы сразу узнали друг друга по описанию.

Он смерил меня насмешливым взглядом, и я поняла,  что моя шуба «не катит»…

– И что, собственно, вы от меня хотите?

Я пожала плечами.

– Хочу знать ваше мнение. Может, мне этим вообще не стоит заниматься…

– В вашем возрасте вы должны бы уже знать это! – важно ответил он.

В моем возрасте!.. Разве у поэзии есть возраст? Мне было слегка за тридцать. Ему – под пятьдесят.

Значит, теперь еще и недостаточно молода… Или – достаточно стара?

Встретились мы уже весной: у него все не находилось времени прочесть. Он просмотрел только  небольшую подборку стихов, несколько листков, и исчеркал их вдоль и поперек… Основное осталось непрочитанным.

– Вы столько дали, что прочесть это было нереально…

Дала много, чтобы составилось более полное впечатление…

Он обстоятельно объяснил мне, что ему не нравится.

Не нравилось – все. Несколько строчек заслужили одобрение, и еще – один стишок. Мне он тоже казался неплохо слепленным, и я порадовалась, что мы хоть в чем-то сошлись.

Мы сидели у него дома, и он разбирал каждую строчку, заглядывая мне в глаза. Я не могла отделаться от мысли, что он следит, не обнаружу ли я, насколько мне это неприятно. Вроде того хирурга, который режет без наркоза и получает удовольствие от страданий пациента. Пациент молчит, сцепив зубы из последних сил, а он все глубже вонзает скальпель – не потому, что так нужно, а потому, что пациент не кричит…

Я молчала. Улыбалась. Пыталась понять. Со многими замечаниями была не согласна. Один стишок он дописал, чтобы показать, как это делается, и совершенно изменил его смысл…

Мы не понимали друг друга.

В этот раз он рассмотрел меня лучше, я видела, что уже не напоминаю ему тетку, от нечего делать занимающуюся стихотворчеством, какой показалась в первый раз. Но выводы он для себя уже сделал. Я не могла избавиться от мысли, что все его замечания субъективны…

Кажется, я не показала, что чувствую. Я поблагодарила его за потраченное на меня время и за консультацию.

Мы расстались лучше, чем встретились.

 

…Через много лет мне пришлось писать о нем предисловие к изданию и сделать подборку стихов на свой вкус. Мне его стихи и проза показались мастерскими, и я написала об этом. Творчество – не место для амбиций и сведения счетов…

Иногда бывает, что авторы, близкие по мироощущению в творчестве, в жизни не узнают друг друга. Жаль…

 

– Ну, что? – спросила меня Антонина Михайловна, – написал он предисловие?

Я рассмеялась:

– Об этом речи не было. Говорили о том, нужно ли мне вообще писать…

– Да ты что? Ерунда какая-то! – сразу даже не поняла она.

– Не понравилась я ему.

– Не горюй, – утешала меня она. – Он весь в делах - уезжает, не до тебя было.

Вскоре он уехал в Израиль.

А я два года не могла писать стихи. Вообще. Как отрезало. Только вспыхнет строка – так и слышится его голос.

И взгляд в глаза: ну, как, терпишь, или таки обнаружишь боль?

Я думаю, что в далеком девяносто третьем году мне необычайно повезло, что меня направили в секцию прозы на том «съезде поэтов», а не в секцию русской поэзии,  которую он вел…

Не пригодились мне его советы…

Урок творчества – сложная вещь. Это только Виктору Погрибному удавалось научить, не убив…

Антонина Коринь не в счет – у нее все направлено на созидание. Не на разрушение…

 

…Антонина Михайловна просмотрела мой маленький рассказик.

– Хорошо! Вот прямо на нем я напишу тебе записку редактору «Украины-Центр».

Я пошла туда с этим письмецом. Редактор еженедельника, улыбчиво меня встретив, пробежал глазами и рассказ, и записку.

– А не возьметесь ли вы вести женскую страницу в газете? – неожиданно спросил он.

Я опешила: как это, целая страница один раз в месяц – моя собственная? А как это делается?!

Конечно, я согласилась. Главное – ввязаться в драку, а там видно будет. Не попробуешь – не узнаешь…

Страничка «Любушка» просуществовала три года. Я вскоре поняла, чего от меня хотят, и дело пошло. Кроме всего прочего, туда я давала много своих стихов и рассказиков. Многое было написано специально для этой газеты…

В соседней комнате сидел писатель-сатирик Анатолий Юрченко, с которым меня тоже познакомила Антонина Коринь. У него была страничка юмора. Я стала писать и туда… Он взял «Картошку по-гречески». С его легкой руки у меня появились и другие рассказики.

Если бы не он, я бы никогда не стала писать юмор…

Если бы не Алексей Корепанов – я бы никогда не стала писать фантастику…

Если бы не Антонина Коринь…

Если бы не Виктор Погрибной…

Нет, я бы все равно писала, но это была бы совсем другая история…

Потом сменился редактор, и я ушла из газеты.

 

– Давай, набирай книжку! Что ты себе думаешь?  Годы идут! – говорила мне Антонина Михайловна.

Наконец, я это сделала. Получилась увесистая пачка листков. Зашла в редакцию «Кировоградки» к Виктору Алексеевичу.

– Я тут книжку собираюсь печатать. Денег нет, и сомнения одолевают…

Он мрачно указал на угол комнаты, в человеческий рост заваленный упакованными в «квадратики» книгами:

– Вон они все стоят, книги наши…

День был серый, осенний. Настроение – соответствующее…

Я оглядела этот склад и ушла…

Какая книжка, в самом деле! Столько денег надо! А потом – куда? Мне были хорошо известны судьбы многих, изданных нами книг…

– Подарила книжку, – сказала мне как-то одна поэтесса, – и потом узнала, что ею мусор убирают, как совком…

Другой поэт уезжал из Украины и выбросил в мусорный контейнер все книги, которые ему дарили «собратья по перу»… Лучше бы в библиотеку отдал – ведь там автографы…

 

Книги современников! Какое неоднозначное понятие!

Гордость автора. Уважение, удивление, презрение, непонимание, зависть, восторг, пренебрежение …

«О, издана книга!» – уважительно… «Ерундой занимается!» – с пренебрежительным пожатием плеч… «Диагноз: графомания» – насмешливо… «Изумительно написано!» – восторженно…

По большому счету, современники как критики давно дискредитировали себя. Их «объективность» всем известна…История знает, скольких гениев они изжили со свету своим отношением.

Почему же потомкам виднее?

Думаю, дело в том, что потомки читают книгу, и по ней делают выводы. А современники отталкиваются от собственных субъективных ощущений: кто, вот эта – автор?! Да я ее сто лет знаю! Что, она не такая, как мы?

Люди нравятся – или не нравятся – с первого взгляда. Внешний вид несет много информации о человеке. Но на писателях это правило не срабатывает. Все люди носят маски. В повседневной жизни можно обмануть, создавая любой образ.

А в книгах – нельзя.

И если кому-то не нравится Ольга Полевина, то он ни за что не откроет мою книгу – из принципа. А если и откроет, то негативная установка уже задана. А потомки меня никогда не увидят – и потому смогут судить  объективно.

Но нам этого не дано узнать. Как сказал Фалес Милетский:  мудрее всего время, ибо оно раскрывает все… И единственное, для чего нужны современники – не уничтожить все экземпляры книг, чтобы хоть одна, завалявшись на полках библиотеки, получила шанс  добраться до потомков….

Когда я это поняла, стала читать книги тех, с кем так близко знакома: Виктора Погрибного, Василя Бондаря,  Федора Непоменко…

Оказалось, в нашем городе живут люди, которыми по праву можно гордиться. А мы и не знали, какой высокий уровень у этих писателей, и общались с ними, как с простыми смертными…

Писатель – не простой смертный. Писатель знает (непонятно, откуда!) о людях больше, чем сами люди знают о себе. И инстинктивно старается скрыть это знание в повседневной жизни, прикинуться обыкновенным… А современники обманываются. А это – маска. Но лучше ее носить, чем позволить заглянуть к себе в душу. Лучше опустить забрало. Шлем, стальные латы – необходимое облачение. А как иначе скрыть и защитить «бескожесть»? И разве можно что-то написать, обладая толстой шкурой?..

Разделяю: вот поэт, а вот его книга. Запрещаю себе делать выводы. Читаю его книги – и раздваиваюсь.

Есть люди, которых я люблю как поэтов. Стараюсь с ними не встречаться.

Есть поэты, которых люблю, как людей. Стараюсь не читать…

Современники – это сложно и необъективно. Не стоит ждать от них признания. Не стоит издавать книги только затем, чтобы знакомые от зависти умерли. Писать нужно – если только есть такая потребность. Это – как дышать, как жить.

Издавать – потому что мысли просятся наружу. А уж потомки сумеют ими распорядиться… или сдать в макулатуру.

Но этого узнать нам  не  дано…

И в этом тоже есть своя прелесть.

 

…Я побрела домой пешком. Далековато, но окунаться в автобусную толпу не хотелось…

Было сыро, серо, безнадежно… Пачку листков я все-таки оставила Виктору Алексеевичу: раз принесла, не нести же назад?..

Вернулась я за ними через несколько недель.

– Роби книгу! – сказал он мне. – Треба! Шукай спонсора.

 

Поиски спонсора – поиски ветра в поле.

Пригласили меня на презентацию в Кировограде фирмы «Орифлейм»  – прочесть стихи о Дон Жуане. Есть у меня такая прикольная поэмка о любви и о женщинах, всем нравится. Сказали, приедет дама из Киева, главная в их конторе. У нее заработок!.. Сто двадцать тысяч долларов в месяц!

Я усомнилась:

– Да таких денег не бывает!

На что мне презрительно ответили:

– Это ты нищая, поэтому представить не можешь…

Это правда. Я нищая. У меня нет ничего, кроме моей скромной зарплаты. И никогда не будет: я слишком люблю свою малооплачиваемую работу преподавателя и не сменю ее на бизнес продавца притирок и примочек…

Дама приехала. В прошлом она учитель химии. Рассказывала, как трудно было ради бизнеса бросить «рідну школу»… Но у нее оказалась хватка – и дело пошло…

Потом я читала стихи. Всем вроде понравилось – за тем и звали.

Потом раздавали призы от компании – кто больше продал шампуней… Шампуни оказалось продавать выгодней, чем писать стихи…

На фуршете дама подошла ко мне.

– Я так поняла, что это ваши стихи. А как их можно получить?

– Никак. Они еще не изданы. Вот если бы у меня были деньги на книжку…

Дама задумалась.

– А сколько нужно?

Вот он, шанс, о котором Антонина Коринь просила не забывать никогда! Промолчать или нет?

– В пятьсот гривен я бы уложилась…

Дама помолчала, что-то прикинула в уме, и отошла, потеряв ко мне интерес.

Думаю, столько-то тысяч она все-таки не получала, уж слишком быстро от меня отскочила…

Мне стало так противно, что я больше и не пыталась искать спонсора.

Дело о книжке заглохло.

 

Помощь пришла неожиданно.

Было уже снято несколько телепередач обо мне, я часто печаталась в периодике.

– Слышал, что вы книгу собираетесь издать. Когда же? – в шутку спросил меня отец нашей ученицы, депутат местного совета, столкнувшись со мной в нашем школьном коридоре.

– Когда найду пару тысяч, невесело усмехнулась я.

– Жаль, если бы вы сказали пятьсот, я бы их нашел…

 

Я бросилась к  Виктору Погребному:

– Кажется, я нашла пятьсот гривен.

– А этого, пожалуй, и хватит.

Он куда-то позвонил.

– Пойди в издательство. Спроси цену.

Я пошла. Меня приняли хорошо – знали, читали.

– Сколько нужно, чтобы напечатать книгу? – спросила я, назвав примерное количество страниц.

– Нисколько. Мы  не  печатаем книги на русском языке. Пусть ваши стихи переведут на украинский  –  тогда пожалуйста…

Надо же, столько издательств, где нет проблем с этим, и мне попалось именно это! Опять на любимую, на мозоль…

Виктор Алексеевич огорчился, ему-то хорошо известно, как я это воспринимаю…

 

…Есть у него рассказ. О том, как он ходит по городу и везде слышит русскую речь. Как никто не хочет отвечать ему на его родном языке. Здесь, в центре независимой Украины…

Горький рассказ. И правдивый. И я понимаю автора – это больно. И я попадаю в такие же ситуации – только со своим языком…

И он меня тоже понимает. Мы говорим об одном и том же. Что нельзя предавать свой родной язык. 

Нельзя поднять одну культуру посредством унижения другой. Нельзя главенствовать одной, когда уничтожается другая.

Мудрость и такт – и нет никакой проблемы… Как часто нам этого не хватает!

Повести из «Царины» Виктора Погрибного научили меня больше любить Украину, чем все призывы, лозунги и запреты. Когда их читаешь – переполняешься восхищением к этим людям, радуешься, что живешь среди них, и ощущаешь свою причастность к ним… Виктор Погрибной этой книгой сделал для Украины больше, чем многие политики…

Он меня однажды упрекнул за строки:

 

Чужинка я на Родине своей,

Я чужестранка в собственной отчизне!

Из парадоксов современной жизни

Вот этот ранит глубже и больней…

 

– Разве мы к тебе плохо относимся? Как ты можешь так писать?

– Лично Вы – нет. Умные люди меня никогда не обижали. Но… дураков хватает…

Самое страшное в том, что и украиноязычная поэтесса может так сказать – теми же словами: «Чужинка я на родине своей…»

Помните сказочку о хитром воре, который перекрасил половину коня в черный цвет, чтобы свидетели противоречили друг другу… Истина – одна, а ракурсов много. И каждый по-своему правдив. Важно понимать возможность этого. Иначе недолго так и поубивать друг друга…

 

Книжка вышла в 2003 году – ровно через десять лет после того, как Василий Бондарь впервые заговорил о том, что у меня может быть книжка.

– Ти терпляча, Олю, а терплячих… – как-то сказал он мне.

В смысле, что дождусь.

Я криво усмехнулась: мне тогда не верилось, что это получится.

Книжка вышла, мне не пришлось унижаться, чтобы найти спонсора. Спасибо Анатолию Калашнику, тому самому депутату и отцу нашей ученицы: он достал мне эти деньги. Неисповедимы пути Господни!..

 

А проза стучалась из ящика стола: сестричку-поэзию издала, а меня? Вон сколько всего – повести, рассказы, уже и два романчика написаны – тот, неопубликованный, и «сериал» «Королева полыни», который семь месяцев развлекал читателей газеты «Забава»…

Проза стучалась, просилась на волю, вылезала из всех папок, рассыпалась газетными страничками. Она вся была напечатана – в разное время, в разных изданиях. Собрать бы в одном переплете! Но где снова найти спонсора? Чудеса дважды не повторяются…

Но, «…слава богу, есть друзья, а у друзей есть…» –   желание помочь.

– Нужно продать этот тираж, чтобы вернулись деньги, и снова запустить книжку.

– А это возможно? – удивилась я.

Друзья ответили:

– Хорошие стихи любят все. Мы будем предлагать.

 

И снова случилось чудо. Большая часть тиража была распродана за два месяца. Во всяком случае, неразменные пятьсот гривен снова вернулись ко мне. Видимо, дала их легкая рука…

Спасибо моим коллегам – все как один поддержали меня, купили по книжке. Моя подруга Лена Кулик не уставала предлагать своим знакомым прочесть мои стихи. Открывав книжку и прочитав несколько строк, многие говорили:

– Я хочу иметь ее! – и покупали…

Я и не думала, что у нас в городе окажется столько любителей поэзии!..

Ошибалась, но какое в этом счастье!

 

Первая книжка была детищем Антонины Коринь:  если бы не ее неуемная энергия, я бы еще не скоро собралась. Она ее отредактировала и дала название – строчку из моего стихотворения.

– «Изнанка счастья»… Это же название для книги!

…Переиздавая книжку, я хотела изменить название, но так ничего лучшего и не придумала…

 

…Виктору Погрибному я принесла пять повестей, отобранные для второй книжки.

– Я бы хотела, чтобы редактором были Вы… если Вы не против.

Он задумался.

– Я – не против. Но у меня для этого мало времени.

– Я подожду.

Повести были опубликованы по нескольку раз в разных изданиях, почти все он прочел. Я думала, редакторство будет формальным: просмотреть и написать предисловие.

Не тут-то было!..

«Под покрывалом темным» я существенно изменила, следуя его советам, а «Ветер-обманщик» – переписала. По остальным повестям он прошелся карандашом, и мне пришлось переделать очень многое…

– Деталь! Все раскрывается через детали. Они должны быть зримыми, как кадр, как будто камера наехала на листок и застыла, и читатель его увидел, почувствовал, и этот листок рассказал больше, чем длинный монолог героя! Эффект присутствия…

Только теперь я поняла, что он тогда, тем далеким июльским вечером, имел ввиду – после злополучного прямого эфира, когда говорил, что «Рябина» не закончена!..

Эта повесть тоже вошла в сборник. Но я не стала ничего добавлять, хотя и поняла требование. Она была написана в другое время, на одном порыве, и я ее не смогла бы уже ничего ни дописать, ни изменить…

Виктор Алексеевич это тоже почувствовал. Все замечания касались других повестей.

– Не выручай своих героев! Пусть сами выпутываются. А то – как хорошо: в самый сложный момент подъехала машина и спасла ее!

– Я придумала! – загорелась я. – Я поменяю эпизоды местами.

– Можно, – согласился он. – Тогда героине не на кого будет рассчитывать.

Терпеть не могу перешивать готовое платье, дописывать стихи. Но нет ничего тяжелее, чем  перекраивать написанную прозу. Проще написать новую!

Но странно: я это делала с удовольствием, с азартом. Ему удалось убедить меня, что так будет лучше, увидеть все под другим углом, расставив другие акценты…

– Речь героев – важная характеристика. А как они у тебя говорят! Ты можешь представить, чтобы в жизни так выражались? Не надо вкладывать слова автора в чужие уста. Герои должны говорить – каждый своим языком.

И я послушно переписывала диалоги.

Он не вдавался в подробности, не правил стилистику. Не подсказывал готовых ситуаций. Говорил:

– А ты сама веришь, что героиня так могла сделать? Что такая скромная девушка пошла с незнакомой женщиной куда-то? Моя дочь так бы не поступила. («Ветер-обманщик»).

Я задумалась. А ведь и я так не поступила бы в реальной жизни!

А как?.. Надо подумать…

И решение быстро находилось.

– У тебя нет фона. Где сейчас твои герои? Кто сейчас говорит?

Точно. Два голоса в темноте. Пьеса.

– Но у пьесы есть ремарки, – смеется он, – они и выполняют эту роль. А в ткани повествования должны быть указаны декорации и прочее окружение…

 

Книжка получалась тоненькой, а работы над ней было много.

Вот тогда я поняла, как трудно ему выкраивать для нас время. В его кабинете весь стол был завален бумагами, которые нужно было прочесть, дописать… А тут я со своими повестушками…

– Сегодня я не смогу поговорить с вами – спешу…

Насупившись, ушла. Не поверила...

Наверное, проза моя никуда не годится, и ему неловко мне сказать об этом, хочет, чтобы я сама догадалась и прекратила попытки…

Был серый осенний день, мокро, промозгло. Я плелась по улицам, не зная, что мне делать – забросить эту самую литературу, что ли…

После очередного заседания литстудии горько жаловалась Людмиле Николаевской:

– Сказал бы сразу, что книжка никуда не годится! Разве я не заслужила правды?

Почему-то мне в голову не приходило, что ему действительно некогда…

Зато, когда он находил для меня время, сколько мудрых советов давал! Правда, чтобы последовать им, пришлось многое перекраивать и дописывать…

 

Человека узнаешь, когда начинаешь с ним работать.

Оказалось, я совсем не знала Виктора Погрибного, хотя мы  были знакомы не один год.

Работа над словом – это не игра, не забава, не концерт. Не захваливания и не разгромы. У него работа с молодым автором – скрупулезная, бескомпромиссная. Если сделал замечание – ни за что не забудет, не примет, пока не исправишь, и никакие доводы не помогут: плохо – значит, плохо. Ищи лучший вариант. Не важно, сколько времени на это понадобится. Не подпишет к печати, даже если просто мелочь не доделана. Не хвалит. Может сказать: это лучше, чем было.

Работа в студии – спокойная. Он всегда вежлив и выдержан. Умеет поставить на место любого, не нарушая правил «хорошего тона».

«Степ» многим дал хорошую школу… Тем, кто был  готов учиться.

Жаль, что не все это понимают и ценят…

Это неспешное, глубокое «копание», взвешивание каждого оборота и есть «работа над словом». В этом  выражении суть, которую многие годы я не могла постичь…

Он заставил меня полюбить эту работу. Мое слегка небрежное начало, моя поспешность как-то незаметно слиняли. Теперь каждую написанную фразу я прочитываю как бы его глазами… Зачеркиваю и переписываю. И делаю это всякий раз, когда перечитываю. И так – до бесконечности… И в изданном нахожу неточности. И уже знаю, как сделать лучше…

Думаю, мне повезло. Не каждому в жизни попадается такой учитель.

Сколько он с каждым из нас возился!..

Работа над рукописью – это не отписка в предисловии. Редактор отвечает за каждую строчку еще с большей ответственностью, чем автор.

Сколько раз Виктор Алексеевич оставался после заседания в студии и со мной, и с другими, чтобы снова и снова пройтись по тексту. И рукопись постепенно становилась книгой.

У него «абсолютный слух» на слово. Если одобрил, значит, действительно хорошо. Недаром многие, с кем он занимался, становились членами Союза писателей Украины.

А сколько лет существует «Степ»! Осенью 2009 года  литобъединение отпраздновало свое 70-летие. Из них –  40 лет с Виктором Погрибным…

Годы кропотливой, добросовестной работы с людьми. Сколько студий создавалось и исчезало, а «Степ» все так же собирается два раза в месяц. Работаем все. Истина рождается после коллективных обсуждений. Но надо еще уметь этот самый спор направить в нужное русло… Управлять им и контролировать его.

Заметила: без Погрибного студии не получается. Вернее, она просто другая… Совершенно другая.

И старые, и молодые приходят и получают бесценную консультацию. Кто-то не воспринимает и уходит – это случайные люди. Кто-то – с большими амбициями – обижается. Кто-то остается навсегда. И незаметно превращается в писателя.

Чем больший талант, тем больше должно быть смирения. Кому многое дано, с того многое спросится.

Чем выше поднялся, тем яснее видится не то,  сколько прошел, а огромность и необозримость того, сколько доведется пройти…

И во всем этом неторопливом постоянстве – высокий серьезный человек, всегда знающий, что сказать, никогда не выставляющий напоказ своей значительности.

Хорошее украинское слово – «голова». Председатель – не подходит.  Именно – Голова…

Борис Притула, мой преподаватель по хоровому дирижированию, часто говорил:

– Дирижер должен быть на голову выше хора…

Тогда мне и пришла мысль – сделать работу над книгой публичной. Сколько роскошных мыслей пропадает! Вернее, сколькими хорошими советами пользуюсь я одна.

 

Томик со стихами Лины Костенко вложила мне в руки та же Антонина Коринь.

Как-то я надолго попала в больницу с воспалением легких, и она по моей просьбе принесла мне сборник.

Вечером вся палата разбегалась по домам, и я оставалась одна. Делать было нечего, и в ожидании капельницы я переводила «Цыганскую музу».

С собой я взяла только что вышедшую книгу Виктора Погрибного «Серед українців» с его автографом. Соседка по палате попросила почитать, и я ей протянула томик. И потом несколько дней наблюдала, как она ее читала:  то хмурилась, то смеялась, то, откладывая книгу, говорила:

– Как написал! Вот молодец!

Потом обратила внимание на автограф:

– А ты его знаешь? Это он тебе подписал?

Книжка кочевала с койки на койку. А я смотрела, с каким интересом ее читают.

Словом, я вышла из больницы, обогащенная новыми друзьями и читателями. Там же закончила перевод поэмы Лины Костенко.

Я прочла Антонине Коринь несколько переведенных стихотворений Василя Симоненко, которые были моими первыми опытами.

– Вот если бы ты перевела «Цыганскую музу» Лины Костенко! – сказала она.

Я, радостно посмеиваясь, протянула ей пачку напечатанных листков перевода.

– Перевела? В больнице?

– А что там еще было делать! В аккурат между капельницами вписалась!

 

Я не удержалась, похвасталась Виктору Алексеевичу.

– А когда прочтете? – спросил он.

– Да хоть на ближайшей литстудии!

Народу собралось много. Я попросила Антонину Коринь читать со мной вдвоем: она – оригинал, я – тот же отрывок перевода. Ведь самое главное в переводе – близость к оригиналу.

Приняли хорошо. На первый взгляд, все совпадало.

Эта поэма мне далась на удивление легко. Мне понравилось: увлекательная игра! Упражнение для ума. Тогда я совсем не думала о книге переводов.

Первый опыт оказался удачным, и я решила продолжить. После долгих размышлений остановилась на «Скифской одиссее»: материал понятен, легкая ирония и сама ткань изложения были мне близки.

Все обещало приятную работу. Но не тут-то было! Как тяжело дались мне эти скифы! Хотя бы потому, что эта поэма втрое длиннее первой. А ритм короткой строки! Ну, никак в него не уложиться!

И все-таки я ее перевела. Бумаги ушло много: черкала, переписывала, правила. Несколько тетрадей исписала. Потом очень долго печатала начисто, с трудом разбираясь с этой грудой исписанных листков в поисках начала нужной строки.

Словом, возилась я около месяца. Потом пару недель приводила записи в порядок. А когда все было закончено, снова похвалилась Виктору Алексеевичу.

– Прочтешь как раз к ее юбилею, – улыбнулся он. Через неделю литературный мир отмечал  семидесятипятилетие Лины Костенко.

Надо же! Как нарочно подгадала.

Или это была судьба?..

Приволокли телевизионные камеры, народу набилось на заседание «Степу»! Мой перевод оказался как нельзя кстати.

Все прочесть, как мне хотелось, было невозможно.

– Значит, я перевести смогла, а вам некогда послушать, – проворчала я.

И опять читали в два голоса: сначала – оригинал, потом – перевод.

Так и нужно было – иначе как я могла доказать, что перевела именно так?

Меня поздравляли, со мной соглашались, мне перечили. Ясно было одно: работа сделана, нужно довести ее до конца.

Вот тогда и встал вопрос о книге.

– Но я сама не смогу – нужен взгляд редактора. Я слишком привыкла к переводу, могу чего-то и недоглядеть.

Мы толпой стояли на остановке и никак не могли разойтись.

– Виктор Алексеевич, поможете? Без Вас не возьмусь.

Он  кивнул, лучше меня понимая, какая нелегкая перед ним задача…

 

И то, что начиналось как игра, превратилось в серьезную и длительную работу…

Все это растянулось на три (!) года. Если бы мне сказали, что я окажусь способна… Нет, наскоком, взрывом, я могу сделать многое. Но здесь взрыв был не нужен. Здесь требовалась тщательная, вдумчивая, скрупулезная работа, взвешивание каждой строчки, рассматривание и оригинала, и перевода как под лупой, сверка их, не говоря уже о таких вещах, как ритм, размер, рифма…

Не говоря уже о духе оригинала…

Помня, насколько Погрибной занят, понимая, как много теряют те, кто не присутствует на таких детальных разборах, я попросила его на каждом заседании находить немного времени, чтобы тщательно разобрать очередной отрывок.

Сказать, что это была радостная работа? Нет. Это тяжело, когда тебе делают замечания. Хорошо, если они – дельные. Таковые были, но далеко не все. Со мной спорили. Я доказывала свою правоту. Но чаще просто отмечала тот отрывок, который вызвал разногласия, и старалась переписать его так, чтобы больше уже никто и никогда…

Часто бывало, что, отпустив студийцев, Виктор Алексеевич оставался со мной в пустом зале и придирчиво читал мой перевод. Словно вертел в руках каждое слово, перегибал, рассматривал на свет – соответствует ли оно оригиналу?

Сказать, что я благодарна Виктору Алексеевичу, – ничего не сказать. Любые слова будут банальными. Он сделал все, что только может сделать один большой поэт для другого, поменьше…

Работа была серьезная, и делалась она с полной ответственностью. Но, кроме эрудиции, чувства слова, понимания, терпения – огромного! – кроме всего прочего, что должно быть присуще редактору, нужно было иметь немалое мужество, чтобы разделить со мной ответственность за эту работу. И ни у кого  я не встретила такого понимания, зачем нужно это делать… В основном спрашивали: стоит ли портить переводом на русский язык шедевр Лины Костенко?.. Допытывались, разрешила ли она мне это делать…

А я и не спрашивала. Изданная книга, все равно чья, – гения или начинающего – не защищена ни от критики, ни от переводов, ни от пародий.

Бывали ситуации, когда мне хотелось зашвырнуть все это и никогда больше не лезть в языковые дебри. Не доказывать, рванув ворот рубахи, как это необходимо, что это будет востребовано.

– Оля не виновата, если не все получается, – сказали мне однажды, – это просто русский язык гораздо беднее… (!)

– Яка зухвала!.. – говорили мне.

Ну да. Саму Лину Костенко переводит! Жаждет славы, наверное…

Славы? Нет. Не жаждала. Тем более как переводчик.

Я жаждала понимания! И я его получила.

Виктор Алексеевич спокойно улыбался и снова склонялся над моими листками. И эта деловитость, эта спокойная настойчивость снова и снова возвращала меня к моей работе.

Книжка переводов готовилась к изданию почти год. У меня скопилось несколько черновых экземпляров с исчерканными страницами… Казалось, этому не будет конца.

Виктор Алексеевич брал уже готовый к печати экземпляр – и снова замечания! Потом нужно было показать ему уже исправленное (в который раз!), и он снова находил неудачное место…

Сколько поэтов – столько и вариантов перевода. И это хорошо: наконец, из нескольких вариантов высветиться слово автора во всем его величии…

Очень хотелось заразить переводами наших  поэтов… Кажется, удалось…

Мечтала издать книгу переводов билингвой: на одной странице оригинал, на другой – перевод. Но для этого нужно слишком много денег. Вдвое больше… Вечно все упирается в деньги!..

Книжка получилась красивая: на хорошей бумаге, с приличной обложкой! До сих пор я издавала книжки чуть ли не на оберточной – чтобы  хватило денег…

Виктор Алексеевич написал предисловие.

И – самое дорогое во всей этой истории:

– В библиотеке все прочли перевод, и теперь стоит очередь за оригиналом – ведь у нас всего одна книга Лины Костенко!

Послала экземпляр в Запорожье своим друзьям. Мне ответили: «У тебя все так ладно получилось. Ищу по всему городу оригинал «Скифской одиссеи» – очень хочется перечитать и сравнить с переводом»…

Вы понимаете, что это – счастье! Ведь цель достигнута. Для этого все и делалось – чтобы через перевод прийти к оригиналу. И не столь важно – хороший перевод или не очень. Бывает, плохой перевод скорее приводит к оригиналу…

 

А потом случилось еще много интересного.

Как я получила статуэтку «Золотого орла» – областную литературную премию имени Евгена Маланюка  за эти самые переводы… Как эта птичка спала у меня под подушкой…

Мои приключения на посту директора школы – это особая глава. Почти детектив… Какие типажи! Скольких людей я узнала за это время! Стоит подумать о собственной «Человеческой комедии». И выдумывать ничего не надо – просто списывать с натуры. Сюжет ждет своего часа.

Но это уже совсем другая повесть…

 

Иногда спрашивают: откуда берутся сюжеты?

Рассказ «Кровожадная леди» возник из наших студийных разговоров: что легче писать – стихи или прозу?

Сюжет – фантастический. Жили-были двое друзей, оба баловались пером. Один стал поэтом, другой – прозаиком… Оба обратились к «высшим силам» и получили просимое. Только, наверное, не то они просили. И не так…

Мемуары, которым потому нет конца, что он еще не наступил, – самая обнадеживающая вещь…

Получилась повесть о людях. И о себе.

Может, ее напечатают. В таком случае прочтут те, о ком я писала, и те, о ком умолчала. Уже представляю, что они скажут мне!  И это – тест для них самих…

Делясь своими впечатлениями, человек полностью раскрывается. Вне зависимости от того, нравится мне или нет, он, сам того не замечая, рассказывает о себе все. А если что-то не понравилось, даже еще больше расскажет…

Есть у меня рассказ о любовном треугольнике. Он многих волнует. Но – по-разному. Если сочувствуют жене,  значит, муж точно изменял… Если девушке – точно был любовник… Мужчине редко симпатизируют, но, если понимают его, – значит, сами бывали в подобной ситуации. Это – проверено.

Вы не представляете, сколько я получаю информации!

И в этом тоже – большая прелесть писательства.

Так что как бы ни приняли повесть ее герои, – в этом тоже будет свое зерно истины.

А истина, как и жизнь, неоднозначна…

 

2007 г.

Текст опубликован в авторской редакции