«Дух столетней пианистки, которая умерла в сумасшедшем доме», очерк

Это было еще при Брежневе. Работая в газете «Комсомольская искра», я  получил комнату в общежитии, которое принадлежало этой же газете и находилось на окраине города, по улице Ромашковой. Это был двухэтажный дом, в котором, как пчелы в улье, проживали журналисты и разный люд, имеющий так или иначе отношение к прессе.

Первые два года я жил один в своей комнате, поэтому ко мне приходили друзья-газетчики по поводу и без повода (далее их имена и фамилии), чаще чтобы выпить вина, попеть и послушать бардовские, под три гитарных аккорда, песни  Коли Омельченко. Я в то время и сам «строил», как говорят гитарные мастера, гитары. На общей кухне у меня был свой уголок-мастерская, где я и мастерил их в свободное время. А Миша Ильвес мог на баяне сыграть один большой кусок из оперы Бизе «Кармен». Этот кусок он выучил вместе со своим приятелем, однокашником по университету, до виртуозного блеска, и больше ничего играть они не умели. С этим номером – в два баяна – они выступали в студенческой художественной самодеятельности, и когда их просили, на бис, исполнить еще что-нибудь, они снова наяривали то же самое из «Кармен», и тогда уже, под общий свист и стук каблуков о пол, покидали сцену. И еще мы с Мишей умели играть на гитаре один, как говорят сейчас, прикольный вальсок в четыре руки. Одним словом – музыки в нашем общежитии было много. Но сейчас дело не в наших с Мишей музыкальных экзерсисах, а в беккеровском старинном пианино, увесистым таким, почти что неподъемным и не сдвигаемым с места.

Это пианино собрался выбросить за ненужностью из своей квартиры Ян Сафронский. На нем когда-то играла его прабабушка, которая сошла с ума, была помещена в психбольницу на Слободке и там умерла. Сначала она играла  на этом пианино безобидные пьески Шуберта и Шумана, а потом, когда ей стукнуло сто лет, она стала играть совершенно невыносимую музыку по каким-то старым рукописным нотам. От этой музыки, как рассказал нам Ян, у тех, кто ее слышал, начинала кружиться голова и появлялось сильнейшее эротическое возбуждение. Днем еще куда ни шло, все домочадцы уходили по своим делам, и пианистка в основном донимала своими пассажами соседей, но когда старуха стала играть по ночам, то у всех, конечно же, терпение лопнуло. Поняли, что у прабабушки крыша поехала окончательно, и ей запретили играть вообще. Крышку пианино закрыли на ключ, но старуха стала по ночам петь жуткие арии по своим рукописным нотам. И тогда поющую родственницу определили в сумасшедший дом, в котором она и ушла в мир иной. В ту ночь, в которую пианистка умерла, в квартире Сафронского раздался громкий протяжный, напоминающий вой раненного животного, звук. Это в утробе беккеровского пианино лопнула одна самая толстая из струн – «до».

 Когда мы с Мишей узнали, что Ян хочет избавиться от этого пианино, мы тут же, как ценители старинных инструментов, наняли грузовик и перевезли эту черную громадину из центра города на Ромашковую, в мою комнату. Всей веселой толпой приятелей грузили и разгружали, и слава богу, никого эта громадина не придавила, не покалечила. Конечно же, это событие надо было как следует отметить, чтоб пианино не рассохлось, чтоб хорошо звучало, чтоб радовало глаз и душу своим присутствием. На этом пианино были привинчены два старинных  бронзовых подсвечника и вся передняя крышка, как грудь генерала, была в различных медалях, обрамленных резным узором с разными завитушками и цветами.

Когда пианино было уже установлено в углу, прямо как для него предназначенном, стали накрывать стол. Заслышав, как Паша Шевцов исполняет «Собачий вальс»,  в комнату мою потянулось женское сословие нашего общежития. Пили вино, закусывали консервами; бычками в томате, хеком в собственном соку, колбасой, луком с наших огородов и вообще всем, чем бог послал. Во время застолья кто-то подходил к инструменту и подбирал по слуху мелодию из кинофильма, или же песню, или же просто так выклацывал, выискивая в клавишах отзвук своему настроению, своей хмельной мечте.

И тут я спросил Яна Сафронского про те ноты, которые играла его прабабка. Но он сказал, что как только мы погрузили пианино,  он их выбросил в мусорный бак. Еще не осознавая своих действий, я выскочил на улицу, поймал машину, и мы рванули к Яновому дому. С какой-то неясной радостью я увидел, что мусорный бак стоит на краю улицы еще полный, а сверху лежат старые потрепанные нотные альбомы и просто разрозненные листы, исписанные от руки красной тушью или же чернилами (а может быть, даже и кровью!). Я набросился на свою находку под осуждающие взгляды прохожих. Собрал все альбомы и листки, но к моему огорчению те из них, которые были написаны от руки, подпортил мелкий дождик. Нотный текст размазался, а на некоторых смылся совсем. Я еще рылся в мусоре, как подъехала мусороуборочная машина, и заполненный контейнер погрузили на неё, оставив вместо него пустой. Так в те годы убирали городской мусор.