«Большие бабки», рассказ

 Не так уж просто встретиться глазами с теми, у кого их нет. Укрощенные Персеем седовласые грайи, описанные Эсхилом и Аполлодором, от рождения имели один глаз на троих. Передавая друг другу этот прообраз веб-камеры (данную, впрочем, параллель, вполне уместную для современного читателя¸ не смог бы провести сам Шишкин – его технические познания принципиально ограничивались кнопками телевизора, да и то далеко не всеми), грайи веками вызывали дрожь, внушали тревогу и наводили ужас. Собственно, так их и звали – Дрожь, Тревога и Ужас. 
  Сергей запер дверь и по слабо освещенному коридору прошел мимо мастерских Сурикова и Брюллова. Не то чтобы помещения в доме художников передавались по наследству. Но в данном случае все трое и в самом деле являлись родственниками знаменитых живописцев, причем сам Шишкин был внучатым правнуком Репина, синтетический полукубист Брюллов –  потомком Левитана, а сюрреалист Шура Суриков произошел от скрещивания генома Ге и ДНК Дейнеки. Потомки художников часто хотят быть художниками, этим они сильно отличаются от внуков космонавтов и детей шахтеров… Развлекаясь подобными умозаключениями, Шишкин шагнул из подъезда в акварельный апрельский денек и сразу же увидел сидящий на лавочке приветливый Ужас в берлинском лазурном платочке, ахроматическом пальто и теплых черных ламповых бахилах.
 Конечно же, в паспорте старушка называлась иначе, кажется –  Анастасия Гедеоновна. Однако это сидящее в контражурной позиции сухонькое исчадие секретариата Союза, следившее за созданием идейных произведений, еще когда Шишкин рисовал свою первую призму, он избрал для лица Энио, то есть Ужаса, да так и стал ее про себя называть. 
 Лицо второй грайи, называемой Пемфредо, то есть – Тревога, Сергей нашел тоже неподалеку –  между ушами галеристки из “UngoogleableHouyhnhnm“. Тревогу звали Елизавета, она редко пересекала Ла-Манш, носила бриллианты c огранкой “хайлайт-кат” и озиралась все три дня в Москве, пока Шишкин показывал ей город на примере любимых заведений полуресторанного типа, где кавказские повара прекрасно готовят суп из акулы, а вьетнамские –  жарят шашлык.  Третья старуха, в соответствии с описанием Овидия, носила имя Дейно, то есть Дрожь. Ее художник писал с себя.
Если вам однажды придется рисовать сациви (вряд ли кто-то не знает, что это такое, но все же – холодное блюдо грузинской кухни, волокна жареной индейки под сливочным соусом с тертыми грецкими орехами), ничего нет проще. Извольте размешать в белилах пимпочку охры. Белила берите титановые, а охру –  желтую, не светлую. Не забывайте, что посуда, в которой вы подадите сациви в натюрморт, по тону –  холодная, а сациви –  теплое, хотя это и холодное кавказское блюдо. Индейку и орехи изображать нет необходимости, их не видно под сливочным соусом.
 – Извините ради бога, – неуверенно-вежливый голос оторвал Шишкина от вымакивания соуса обрывком лепешки, –  что отвлекаю вас от этого, в высшей степени приятного занятия, но может быть, у вас найдется немного денег? Мне очень нужно, правда.
Сережа не любил алкоголиков, хотя и уважал их –  за силу духа быть не такими, как все, за вызов обществу, бесстрашие, изобретательность и даже за фиолетовую печать судьбы на лицах –  этот королевский цвет, как всем известно, невозможно получить простым смешением синего и красного, он замыкает спектр и уходит в недоступные человеческому глазу инфракрасные зоны.
– Сколько вам нужно? –  без энтузиазма поинтересовался Шишкин и впервые посмотрел на собеседника.
 Аккуратно нависший над столиком молодой человек был похож на кого угодно, только не на пьяницу. Рыжий замшевый пиджак, русые волосы до плеч и медная бородка колебали гамму между коричневым и красным, как на академической гризайли.
 – Что-то около тридцати тысяч, – произнес набросок, который Сергей уже заканчивал в голове. –  Долларов. Но завтра может понадобиться больше, или меньше, не от меня зависит.
 – Присаживайтесь, – сказал Шишкин, растирая умозрительную сангину между лобных долей незнакомца. –  Как вас зовут?
 – Михаил Эмбрионович, – портрет протянул ладонь с идеальным маникюром. –  А вы –  Сережа, я знаю. Вас все здесь так называют.
 – Сергей Александрович, – дистанцировался Шишкин. Наглецов он любил еще меньше, чем пьяниц. –  Вот что, уважаемый. У меня найдется тридцать тысяч долларов, но я их вам не дам. Самому нужны. Но я дам пятьсот рублей, если вы согласитесь два часа позировать в моей мастерской. Это рядом.
 – Так вы художник? –  задал Эмбрионович глупый вопрос.–  Тогда можно я буду говорить стихами, мне так удобнее?
 – Как угодно, – сухо ответил Шишкин.
– Скажи-ка, дядя, ведь недаром здесь маслом пахнет, скипидаром? –  спросил Эмбрионович, щурясь на стуле от прямого солнечного света. 
Шишкин промолчал. Прошло около двух часов, но он не мог остановиться, потому что портрет определенно получился. Это было похоже на вылизывание новорожденного котенка.
– …туманит запах мозг. –  донеслось со стула. – Ведь были ж схватки боевые, да говорят, еще какие, за мастерские МОСХ?
 Вообще-то натурщика давно уже надо было отправлять восвояси, но совестливый Шишкин не любил так поступать без весомой причины.
 – А почему, собственно, вы изъясняетесь стихами? –  Сергей наконец отставил угревшийся на коленях планшет. –  Вы поэт?
 – Там, откуда я пришел, так общаться – хорошо, – объяснил Эмбрионович. –  Можно даже вольной – рифмой отглагольной. КПД у мозга мал –  почему? Осознанья не хватает ему.
 – Так-так, – сказал Шишкин. – Чайку на дорожку?