«Большие бабки», рассказ

– Образовался новый Вавилон, где языки в один соединились, – продолжал вещать гость из будущего, – Во сне один всем снился общий сон, и в унисон сердца живущих бились. Исчезли вкусы, стили и цвета в мелькании чудес однообразных, потом в сердца вселилась пустота, и красота накрылась медным тазом. За сердцем –  опустела голова. На этом историческом отрезке забыли люди главные слова, исчез язык, остались эсэмэски. Семь миллиардов перешли ту грань, переходить которую не стоило. Элита жадно собирала дань, держа всех прочих в офисах, как в стойлах. Наука же все время развивалась. Росли фантомы, гибли снегири, потом возникла башня из металла, в которой непонятно что внутри. Так длилось долго, несколько столетий. Шунгит-века во всей своей красе. Исчезли представления о цвете, и даже свет доступен был не всем.
– Это какой-нибудь Нострадамус? –  поежился Шишкин. По мастерской гулял вечерний ветерок, предвещая скорую перемену погоды. – И что это вы, прежде чем потерять сознание, говорили о каких-то бабках?
– Всего лишь история Шунгит-веков, школьный курс, – Эмбрионович глотнул шампанского. – В соответствии с концепцией точного времени, позволяющей, кстати, в нем путешествовать, эпохи сменяются в непрерывности цветовых переходов. Дослушайте до конца.
Он откашлялся и продолжил.
–  Но вот однажды в день благословенный, неважно кто (его простыл и след) нашел картину, сделал снимок ценный и выложил в нейронный Интернет. И тут же все, кто ожидал лишь повод покинуть мир без лишнего труда, сошли с ума от шока цветового, а прочие –  прозрели навсегда. Они увидели закаты и рассветы, и дружно щурясь, выползли из сот. В Шунгите проявился фиолетовый, и мир стал синим лет через пятьсот. 
– То есть ваша эпоха –  синяя? –  быстро сориентировался в теории Шишкин. –  И что же это была за... извините – будет... картина?
– Синяя закончилась еще в тридцать пятом веке по вашему летоисчислению, – сказал Эмбрионович. –  Путешествия во времени начались в эпоху лазури, а я родился еще позже –  в конце бирюзового периода, век светлого изумруда. Но постойте же, мне надо сообщить вам кое-что важное. – Эмбрионович подошел к мольберту и в самом деле запел.
– О той картине сказано так много, что записать не выдержит рука. Горит закат. Дрожь, Ужас и Тревога нависли над Москвой времен “очка”. Их глаз не терпит солнечного света. Картина же – оттенками полна. От неаполитанской желтой светлой – до умбры натуральной. Все тона! В музей войдите и снимите шапки. Спасли наш мир от гибели за миг вот эти самые, сынок, Большие Бабки и люди, что уверовали в них. Конечно же, вначале было слово, но наша эра началась с пинка. Как жаль, что имя мастера святого не сохранили черные века!
Спустя час Шишкин и Эмбрионович быстро шли в направлении Белорусской. Небо уже начинало темнеть, краски его стали неразличимыми для пешеходов, ослепленных бесконечными фонарями. Порывы ветра пахли дождем.
 – Это все современная мода не визировать работы, – оправдывался Сергей. –  А Большие Бабки –  хорошо, я пока и не задумывался о названии, теперь буду знать.
 – И ведь как совпало, Сергей Александрович, – удивлялся гость из будущего, оставивший по просьбе и без того вдохновленного Шишкина моду бирюзовой эпохи изъясняться в стихах. –  Представляете, что я пережил, когда понял, что вы – это вы? Это как найти крылатые сандалии, волшебный мешок и шапку-невидимку Аида, а вдобавок –  встретить и самого Персея! Теперь бы только домой вернуться –  все узнают о Шишкине! Жаль, вам со мной нельзя.
 – Да я бы и не поехал, – смущенно сказал Сергей. –  Мне работать надо. Так вы говорите, энергию для перемещения во времени дает золото?
 – Совершенно верно! Грамм свинца –  на год назад, золота –  вперед. Все это научные тонкости, у нас ими мало кто интересуется. 
– На счету чуть больше тридцати тысяч. – сказал Шишкин, – в банке на Лесной.  Долларов. Можем купить золото прямо здесь.
 – Я знаю другое место. – сказал Эмбрионович. –  Там дешевле, на тысячу лет хватит. 
– Поехать с вами?
 – Нет необходимости. Я только туда и сразу обратно. Через час заеду попрощаться. 
По небу прокатился громовой бильярдный шар, и сразу же в пыли показались черные горошинки, как если бы какой-нибудь Джексон Поллок вздумал капать тушью на картон. Шишкин без лишних слов сунул в руки смущенному Эмбрионовичу стопку денежных пачек, дождался, когда в их сторону вильнет такси, и побрел под мелким дождиком, посасывая любимую трубку. Картина требовала особо ответственного ее исполнения, прежде всего в части долговечности. Сергей Александрович все и всегда делал на совесть, он успел убедиться, что через двадцать лет небеса его не темнеют. Но тысяча? Две тысячи лет? Ради такого стоило постараться.
Не включая свет в мастерской, художник упал на диван и постарался скорее уснуть, а когда поймал себя на этом, стал считать до миллиона, чтобы не размышлять, потому что иначе мысли приведут к очевидному и неприятному выводу. Ну вот, уже привели.