«История Луизы», рассказ

Луиза курит папиросу, пепел летит на площадку парадного.

Мимо проходит соседка Алла Семеновна, колеса сумки-тележки стучат о ступеньки. Соседка бросает на Луизу уничтожающий взгляд, переводит на меня, ее лицо краснеет и, кажется, вот-вот лопнет от возмущения. Поскандалила с торговками на Привозе? Плохо курицу ощипали? Не тем ножом рыбу почистили? Под горячую руку Алле Семеновне лучше не попадаться.

– Заходи! – Луиза тушит окурок о стену и опускает в карман длинной юбки.

Она исчезает в темноте коридора, я иду следом. Замираю на пороге, впитывая знакомое с детства ощущение тайны и восторга. Столько лет прошло, и ничего не изменилось. Те же обои с зелеными вензелями, те же фото – как окна в чужие жизни. Снимки занимают стены полностью ­– от пола до потолка. Впрочем, не уверена, что фотографии те же. Девочкой я провела немало времени, изучая их, и хорошо запомнила: каждый раз снимки путались местами. Виньетки, портреты, цветные, черно-белые, в тяжелых рамах и с оголенными засаленными краями, современные селфи, чопорные ретро, фото знакомых людей и совершенно чужих, – казалось, здесь собран весь мир. Только одной фотографии не нахожу ни сейчас, ни раньше – Луизы.

Коридор заканчивается, и я переступаю порог гостиной. Круглый стол накрыт ажурной скатертью, чашки с блюдцами уже расставлены – тонкий фарфор просвечивается на солнце. Тысячу раз смотрела сквозь него! Чашек всегда больше, чем две. Поэтому кажется, что Луиза все время кого-то ждет.  

– Рассказывай, София! – хозяйка внимательно разглядывает меня.  

У Луизы темные глубокие глаза, нос с горбинкой и черные с проседью волосы. Никогда не понимала, сколько ей лет. Морщины едва видны, да и седина странная – всего одна снежно-белая прядь, будто неведомый художник-скряга пожалел краски. Но вот глаза... в них столько всего – и за сто лет не соберешь.  

Она открывает дверцу старомодной горки и достает оттуда швейную машинку. Похожая хранится у нас в родительском доме, дед привез как трофей из Германии после войны. Луиза вдевает нитку и принимается пристрачивать оборку – будет новая юбка, догадываюсь я. Она только такие и носит – длинные, до пола, в оборках.

За Луизой частенько стелется громкий шепот соседок:

– Цыганка! Идет в парк – гадать будет!

– Та нет! Вылитая еврейка! Вы видели ее нос?!

– Что там нос. Имя откуда такое? Полячка она, аферистка, мужиков на деньги разводит...

Я вздыхаю. О чем рассказывать? Столько внутри перекипело. Давно не живу в этом дворе – иногда захожу в гости – навестить соседей и свое детство; тогда я еще не боялась падать и была уверена, что обиды заживают так же быстро, как ссадины. 

– У меня все хорошо, – наконец выдавливаю из себя.

Вру, конечно. Луиза молчит, ждет.  

Я отхлебываю чай, с шумом тяну воду – дурная манера с детства. Обычно себя сдерживаю, но сейчас не хочется.

– Жизнь как-то сложилась. И куда-то идет... Но, понимаешь, дети выросли, муж отдалился, а я... я не узнаю себя в зеркале.

Поднимаю голову, с надеждой смотрю на Луизу. Та отрывает нитку, расправляет юбку, удовлетворенно кивает. Кажется, хозяйке нет до меня дела. В этом вся Луиза – она никогда не поступает так, как ждут другие.

Вспоминаю правила давней игры, ставлю хрупкую чашку на блюдце, выхожу в коридор. Нетерпение охватывает меня, по спине бегут мурашки. Взгляд блуждает от фото к фото, я пытаюсь почувствовать, найти то единственно верное, необходимое сейчас. Наконец останавливаюсь около послевоенного снимка – в нашем дворе у забора стоит чернявая девушка, в косы вплетены ленты, девушка смущается, сутулится. Я бережно снимаю фотографию с гвоздя, несу в комнату, протягиваю Луизе.

– Кто это?

Лицо чем-то знакомо, но девушку не могу вспомнить.

Хозяйка бросает беглый взгляд на фото.

– Айя, – говорит Луиза. 

Хмурюсь. Я не знаю людей с таким именем.

– Алла Семеновна, – поясняет Луиза. – Она румынка, Айя – ее настоящее имя. Это уже потом ее стали называть Аллой, так здесь привычнее.

Пытаюсь мысленно совместить вечно раздраженное лицо Аллы Семеновны и юной Айи, не получается.

А Луиза оживляется и принимается охотно рассказывать.

– Айю приютила во время войны семья Липецких. К ней относились как к дочери...

Липецкие?! Еще та семейка! Все женщины с грузными фигурами и таким же грузным характером; они не отпустили своих мужчин на фронт, но те, видимо, и не горели желанием – так и просидели всю войну за дверью, наглухо задвинутой шкафом, позволяя себе лишь ночные вылазки.  

– Во время румынской оккупации, – продолжает Луиза, – когда соседей вывели на расстрел, – хозяйка кивает в сторону скверика рядом с нашим домом, где теперь памятник жертвам Холокоста, – Айя спасла не одну семью. Она просто вышла вперед, под прицел винтовок. Румынские офицеры не посмели выстрелить в свою соотечественницу...

Луиза говорит и говорит, а меня будто обволакивает иной мир. Как же я скучала по этому ощущению! Здесь, в комнате со старинной мебелью, все привычное выворачивается наизнанку, здесь раздвигаются границы обыденности, стирается время. И больше не сомневаешься, не думаешь о том, чего у тебя нет, здесь просто живешь.

Хозяйка замолкает, поднимается из-за стола, берет с этажерки кувшин и начинает поливать цветущий розовый куст – он растет в кадке прямо на полу. Бог знает, как роза выживает в полумраке гостиной, но факт остается фактом: куст прекрасно себя чувствует.

Я смотрю на Луизу и снова вспоминаю детство. Тогда я готова была днями напролет пить чай из фарфоровых чашек, рассматривать фото и слушать истории. Именно сюда я бежала, когда ссорилась с друзьями, родителями, когда влюблялась, когда теряла дорогих людей, когда думала, что меня никто никогда не поймет. Луиза не пыталась успокоить, утешить, поддержать, она не говорила обо мне, она рассказывала про других – иногда знакомых, но чаще неизвестных мне людей. Все они жили здесь, в моем дворе, но я так мало знала об этих чужаках. Сквозь время проступают их лица. Не раз сидевший дядя Игорь – жесткий, неразговорчивый, его боялись все дети во дворе – выхаживает покалеченных голубей, кормит собак. Светка с неизменным алкогольным румянцем и нетвердой походкой – цитирует Цветаеву и моет подъезды, чтобы прокормить и выучить младшего брата. Хитрые прижимистые Липецкие удочеряют бездомную девочку Айю. Алла Семеновна, соседка с дурным характером, спасает семьи. Конечно, бывали и обратные перевертыши, но мне больше запомнились именно такие...

Выныриваю в реальность, Луиза пристально смотрит на меня. И вдруг улыбается: по-ребячески открыто, задорно.

Почему-то у меня сжимается сердце.

Мы прощаемся. Я выхожу на улицу, бережно дышу, пытаясь подольше сохранить то волшебное ощущение, которое всегда уносишь из дома Луизы.

У ворот стоит старушка, глаза опущены, она не говорит ни слова, только дрожит в руках пластиковый стаканчик. Повинуясь порыву, я выгребаю из кармана все деньги, опускаю в стаканчик. Старуха поднимает голову, в глазах блестят слезы, она берет меня за руку, благодарит.

Если б она знала – это меньшее, что я могу сделать в память о тех душах, которые не разглядела, пока Луизы не было рядом.

Впервые за долгое время я чувствую, что живу.