Жизнь в саду

зелёное платье

надела счастливое платье она нечаянно,
в чем-то попроще можно искать замену.
если откидываться на стуле, играть плечами,
от зелёного непременно пахнёт печалью.

перемена не в лицах случится, в блюдах овальных.
кто-то чужой огладит облепившую ловкость ткани,
сомнёт твое счастье между лопастями-винтами.
так обнимали нежно анну перед закланьем.

что говорить,  всё поздно, уже и звенят ключами.
зачем надевала это, а не другое? теперь молчанье.
бесчувственное,  немое, скинуто кем-то на пол,
красного дерева,  идеальный и вскрытый лаком.

***

где была? не отвечает. ложка бродит в горьком чае,
ворот шелковый на блузке чуть подрагивает пульсом.
воздух комнатный питает лилий цапельную стаю, 
за стеклянной мутной стенкой ноги ломкие в коленках.
облетают. пруд в тарелке прорисованный с гребцами,
рядом нож веслом и вилка позабыта вниз зубцами. 
где была? скользнет улыбкой в уголке буфетной дверки,
вбок от кобальтовой белки промелькнет и возродится
за посудной вереницей, расслоившись канет в лету.
притворятся, как обычно, равнодушными предметы 
за зеркальным пересветом. где была , уже там нету.
станет все таким привычным, как разученные гаммы.
так разглаживают скатерть руки ровными кругами.

чем была 

из свитера выскользнувшим плечом,
отмелью, из серой воды выпяченной,
тоном странным, словами: ну, вот еще...
чем-то лишним и выморочным.
лестницей шаткой из света в свет,
строкой, сбежавшей с табличек и вывесок.
подлежащей сказуемому, чаще- непред,
каблуком, встревающим в чью-то клинопись.
в сухое горчичное горлышко улицы 
озер протяжной тинистой влажностью,
взглядом, оборванной фразой и пуговицей,
оброненным чем-то важным в неважность.
исключением правил, моментов правилом,
возвращалась бы.
набело

***

Нас выдали.
Чайки, шарахнувшись стаей, орали навстречу: - мы знаем, мы знаем!
И листья бегоний к стеклу приникали всей  пыльной ворсой, так собой намекали
На знанье, что улица ластилась, лезла под ноги,  угодливым гаером  выгнув дорогу. 
Таращились окна и кошки в них  спали,  клубками свернувшись, но все ж выдавали.
Глубокие  вмятины красных диванов, того синема, где прокорм от  обмана,                   
Засвеченной плёнки мотки и спирали  хотели нас выдать под титрами Маля,                       
И в  тех номерах, что узки,  как скворешни,  где пахнет укором и затхлой одеждой,
Брезгливо со стен собирают надежды, чтоб тот,  кто войдет, забывал себя прежним.
Каштаны,  качаясь,  со знаньем поспели набухшими почками  розовой  прели.                                                                  
Нас выдали  пальцы, ползущие к пальцам, повязанный шарф твой на узел скользящий
Притянут  к  плечу моему, безоглядный, в пропахшей  кошатиной темной парадной. 
Вино  колебалось в стаканах початых, что  губ наших жадных несли отпечаток.
Протяжно  имен наших хмель отнимало и, немилосердное к нам, выдавало.
Так звуки слегка  удлиненных  шипящих  со строчек  газетных сползали шуршащих,
Шептали про  щиколотки и  запястья, и к вогнутым  спинкам  цепляли  участье,
К сговорчивым стульям и  мраморным плитам в кафе под акацией, светом залитым.  
Официанты,  чьи взгляды как спруты, втянули сомненья  в коктейльные  трубки.
- Скажи мне, нас выдали? кто теперь знает, свернет  переулком, штриховкой затянет.

Две рыбы под темной водой у причала вплывали в закат и сакрально молчали,
А мы, как немые, в пространстве тягучем читали друг друга руками беззвучно...

***

ты живешь. 
это значит, сейчас мостовая
льнет к ногам, еще легким,
тепло, приставая,
замедляет твой ход,
чтобы медленно таять.
ошибаться в камнях, не боясь:
эта стая, приземленная в шепот,
таким человечьим —
как осел, как собака — 
бродячим наречьем,
поколеньями стертым,
придержит за плечи.
расставания нет — ты живешь, 
значит встречи,
пожимают стенАми дома,
ты отмечен.
забиралось ли в форточки, 
тенью касалось,
все живешь — не такая уж
беглая малость,
все дыханье, что в узкой груди разметалось,
так изжалено, сперто, 
но это не жалость,
больше неба и жилистей жизни, бывалость —
тут бывали и жили. чтоб камни остались.

жизнь в саду

окончилось время весенних побегов.
пространство заполнили травы 
и рать их бессчетна.
пыреем подперта сирень под печенки,
в расхристанных позах, 
нахально растрепаны челки, 
пролазит мышиный горошек 
в калитки без спроса, 
спорыш-самозванец дань платит сторицей, 
усами, стеблями, 
ничто им границы, 
садовых цветов благородство 
им слабостью мнится. 
теснят легионы
мясистые бедра пионов,
что им незабудок слезинки 
на паперти вдовьей
и роз раскачавшихся грёзы 
пышней распуститься? 
им нужно скорее 
своих усиленье позиций.