«Янтарная комната», роман

Мальчика звали Серёжа. А Константином звали его отца. Родился отец четырнадцатого июля. И мальчик не знал, по какому поводу дядя Аркадий подарил отцу "Робинзона Крузо".

Оба они, и отец, и Аркадий, были далеко от этого дождя. На пути в чужую, жаркую страну. Мальчик пытался представить себе белое солнце, спокойный океан, лёгкую одежду, ярко освещённую просторную палубу. Их морскую работу. Он хорошо помнил все рассказы отца, всё, что читал о море. Да и по фильмам знал, как оно там происходит. Но воображение почему-то отказывалось создавать живые картинки. Только раскачивалась над морем – причём не над настоящим, а над тем, которое он видел на картине в харьковском музее – большая плоская фотография: отец, Аркадий и ещё несколько моряков стоят, улыбаясь, положив руки друг другу на плечи. И так вот они стоят, стоят, стоят на своём корабле, день за днём, день за днём…

Мальчик гордился тем, что его отец – моряк, и при случае хвастал перед друзьями. Но сам он не хотел быть моряком. Об этом Серёжа никому не говорил. Он не любил море. На воде его укачивало. Его укачивало и тошнило даже от мысли о катере или лодке. О зелёной, подвижной глубине, напирающей на деревянное дно. Знакомые мальчишки засмеяли бы его, если бы узнали. Но они остались далеко. В Харькове.

Теперь у него появилась и вторая тайна, куда более стыдная. Он влюбился. И в кого! В маленькую девочку, которая в школу ещё не ходит…

Девочкино окно находилось наискось от Серёжиного, поэтому он мог видеть только вазон на подоконнике. И не знал, что девочка как раз стоит у окна. Не вздрагивает, когда молнии, белые и ртутно-голубые, падают, втыкаются в землю где-то совсем рядом. Лишь глазки её, внимательные и высокомерные, чуть заметно прищуриваются – то от яркого всполоха, то от грозного хруста. Тонкие, длинные ресницы едва заметно опускаются и тут же вспархивают и замирают – будто две птички дёрнули крылышками, чтобы взлететь, но передумали. Гррохх-ках-ках… Ах…

"Не бойся, моя девочка…"

"А я и не боюсь, папочка. Ты ведь ничего не боишься, а я хочу быть, как ты. Видишь – вот я стою и даже не вздрагиваю. Почти".

Она стояла, прижимаясь грудкой к подоконнику. Ей нравилось, что никто не видит, не ценит этой её победы. И когда очередной взрыв света озарял её личико всеми оттенками холодной и призрачной бледности, она казалась совсем взрослой. Девушкой, невестой, которую сватает дикое, разбушевавшееся чудовище. Дракон? Кощей? Упырь? Пытается поразить её, ослепить, очаровать нелепой бестолковой мощью, костлявой лапой молнии выдирая из дождя случайные звуки, лоскутья чужой жизни, женский голос: "Я скре…", грохот крышки, упавшей на кастрюлю… "представля…". И мгновенный лязг чего-то далёкого, огромно-железного! Может, два подъёмных крана ударились клювами где-то в дожде, и неизвестно, удалось ли им удержать свою раскачавшуюся ношу.

В тёмной створке окна – светлое личико. Аккуратно обведённый овал, почти круглый – с неожиданно остреньким, чётким подбородочком… Личико – как семечко! Серьёзный белый пробор на темени. Две косички, туго заплетённые высоко над ушами, спускаются вдоль лица наподобие старинного украшения.

Так приятно описывать это детское лицо! Ласкать взглядом все изгибы и складочки! Тоненькие брови… длинные веки… реснички… чистейшие линии маленьких ноздрей... А затем пусть бы кто-то крикнул из комнаты… ну, например: "Саша! Картошка готова! Иди руки мыть!" И она бросит что-нибудь вроде: "Сейчас! Пусть немножко остынет". А пока можно будет разглядеть ещё и профиль: округлый просторный лоб, чуть островатый носик. Нежный подбородочек. Высокую шейку.

Нет, нет, она – не ангелочек. Скорее – маленькая женщина. И главное выражение её профиля – вдохновенная, смелая преданность. Тайное упрямство? Да, пожалуй…

Она снова поворачивается лицом к молниям – словно напоминая о губах. Мы их ещё не описали. Маленькие, не очень пухлые. Что-то в них смущает... В оттянутых книзу уголках – лёгкая суровость, почти высокомерие. Как у больного, который знает, что его нельзя спасти, но великодушно поддерживает оптимизм окружающих.

Да что же за мысли за такие! Конечно, сейчас, когда всё уже знаешь, кажется… А тогда был ребёнок как ребёнок. Глазки как глазки. Ну, разрез особый. Будто задумчивый японец от переносицы медленно повёл пологую линию к округлой вершинке и, описав её, плавно, но круто двинулся вниз, делая линию всё тоньше и уводя трогательным хвостиком вдаль, к виску. И кажется, что вели её, эту линию, долго-долго, может быть, целый час.

Как они называются, такие глаза? "Узкие миндалевидные"?

Да. Странные у девочки глаза. Одновременно распахнутые – и сощуренные, просветлённые – и отуманенные. Будто она смотрит вдаль, вслед кораблю, на котором уплыл её отец. Двинулся поперёк волн, по невидимой дороге, которую кто-то где-то прочертил… По серой воде, по сине-зелёной воде, по чёрной воде, и по белой с оранжево-золотыми бликами, и по розовой закатной, и по коричнево-штормовой, неделя за неделей… на запад… на юг… от чужого порта до чужого порта.

8

В каюте второго механика Гройсмана висел большой портрет, очень похожий на ту самую створку окна: светлое детское личико на фоне глубокого серого пространства. Он висел странно, гораздо левее центра. Казалось, рядом не успели повесить ещё один. Но портрет висел так для того, чтобы удобно было смотреть на него лёжа, с кровати.