«Миссис Васкес-Гонзало, лично», рассказ

Бо?льшая часть этой истории разворачивается в постели, на двуспальной кровати размера "Кинг", купленной во времена мистера Васкеса, первого мужа миссис Васкес-Гонзало. Миссис Васкес-Гонзало вредно ходить, и после завтрака она ложится снова.

Дурные предчувствия переполняют ее, когда в халате и тапочках, шлепающих по мрамору лестницы, она спускается раз в день к почтовому ящику в вестибюле. Каждый шаг отдается в пояснице и звенит тоненькой оборвавшейся стрункой по всему позвоночнику.  Она никогда не получает личных писем, но ящик полон всяким другим. Она перебирает письма и журналы, брошюры и памфлеты. Испарина на верхней губе конденсируется в капельки. Как головки микроскопических одуванчиков, они покачиваются на стебельках поседевших волосков. Целое поле одуванчиков. Нет, лучше не открывать эти конверты. Позже... как-нибудь позже. Тревога разжимает кулачок, и до конца дня все идет по-старому.

Она всегда одна, и это неплохо, но иногда одиночество обостряется, как хроническая болезнь. Тогда она начинает вытирать пыль – откуда столько пыли при закрытых навечно окнах, в отсутствие посетителей? Миссис Васкес-Гонзало любит порядок.

Газеты, каталоги и прочая рекламная требуха сложены стопками. Письма массовой рассылки, адресованные "нынешнему жильцу" – в другой стопке, поуже и повыше. Письма, адресованные лично ей различными компаниями и организациями, магазинами и провайдерами услуг, составлены в самую высокую, шатающуюся стопку. Это всё – почта текущая, за последний месяц, и лежит она в спальне. Почта же за предыдущие месяцы и годы, за все то время, что она живет одна, сначала сваливалaсь в освободившуюся комнату младшего сына, а потом постепенно выползла в коридор. Теперь горы бумаг загораживают и вход в эту самую комнату, и проход в кухню, так что приходится обходить их, протискиваясь боком.

Почта же по-настоящему серьезная – счета, требования по уплате старого займа, последние предупреждения различного рода, сообщения из пенсионного фонда о состоянии ее счета – ложится на постель, на свободную половину кровати. Когда-нибудь она соберется с духом и разберет и это. Миссис Васкес-Гонзало за свою жизнь разбирала и не такие проблемы и завалы.

Выкинуть бы хоть ту часть, что загромождает коридор, но проблема заключается в том, что на всей этой корреспонденции есть ее личная информация: где только имя и адрес, а где и номера счетов, и всякие другие обрывки персональных сведений, дающих мошенникам доступ к ее деньгам и к доброму ее имени. Потому-то миссис Васкес-Гонзало и не пускает к себе никого, а почту не выбрасывает, не измельчив предварительно в труху. Но ей никак не удается как следует измельчить бумаги; она полагает, что у нее впереди еще несколько лет до того момента, когда проблема старой почты станет по-настоящему острой, и тогда уж придется решать.

Она всегда делала это под праздники. Все должно оставаться по-старому. Вот только раньше она вырезала и развешивала вместе с детьми. Дети разочаровали ее, это так: двое старших ушли, один – в тюрьму по глупости, другой – во флот, а может, и в морскую пехоту, она не очень разбирается в этом, а самый последний из выращенных ею детей (были ведь собственные дети, не ее кровные, и у обоих мужей, а как же, и их она тоже безропотно растила) получился какой-то совсем чужой, невыносимый, с собственным странным мнением по поводу всего в жизни, в особенности по поводу ее правил.

Неуправляемый, в общем. Он не просто не любил порядок, но был невероятным каким-то грязнулей. С ним было не до кружев.

Два раза в неделю Нэнси, дочка мистера Гонзало, одна из выращенных ею приемных детей, сбрасывает у ее дверей  своих двоих  и племянника, мальчишку среднего сына миссис Васкес-Гонзало, чья мать избегает появляться на ее пороге, но услугами ее пользуется исправно.

– Нана*, когда ты уберешь эту груду?

Но она упорно смахивает пыль с бумажных стопок, которые подрастают быстрее, чем дети.

От детей она прячется в спальне. Звуки, как сорняки, неуклонно прорастают сквозь дверь. Она дремлет.  Бумажный оползень угрожающе кренится, норовя засыпать ее половину кровати. К вечеру внуков забирают, и несколько дней все спокойно, все по-старому.

Нэнси приносит все, что нужно, из супермаркета, это такой у них натуральный обмен наладился. Готовить миссис Васкес-Гонзало перестала давным-давно, поэтому нужно совсем немного: замороженные "телевизионные" обеды, булки для замороженных же гамбургеров, орешки, плитки шоколада с заменителем сахара.

В кухне всегда чисто. Впрочем, и в те дни, когда она готовила на целую ораву, здeсь было не грязнее. Все и везде было в порядке, кроме комнаты младшего. Однажды она, не выдержав всего этого сора, подала на него в семейный суд за то, что он, не убирая, подвергал риску здоровье и самой миссис Васкес-Гонзало, и здоровье мистерa Гонзало, тогдашнего ее мужа, и других детей в доме. Судья, посмотрев на сделанные мистером Гонзало фотографии комнаты, присудил сыну произвести уборку, а потом спросил, не считают ли они, что мальчику было бы лучше в приемной семье. Миссис Васкес-Гонзало возражений не имела, а вот сын не согласился. Он никогда с ней не соглашался и умел, ох же умел ударить по больному месту. Ничего, неважно.

Сейчас же все нормально, вот только неразобранных писем все больше. Однажды она нашла большой холщовый мешок и втиснула туда всю накопившуюся на кровати важную корреспонденцию. Ночью, поворачиваясь на бок, она закидывает руку на мешок бумаг, на безмолвного своего соседа. 

После суда все, конечно же, пошло по-старому: грязь в его комнате, какие-то дружки под окнами, курение в окно. Говорила-говорила, но в конце концов написала ему записку: "Это – последнее предупреждение: или ты убираешь в комнате, или убираешься". И он убрался. Потом соседи его видели на улицах. Постепенно на него перестали наталкиваться.

Бумага в мешке так спрессована, что ни страницы больше не влезет. Она замечает, что мешок перестал топорщиться и приобрел нечто вроде впадины в том месте, куда падает ночью отяжелевшая от сна ее рука.

В воскресенье почты нет. Почему бы не начать разбирать гору срочной корреспонденции? Она вытаскивает наугад и распечатывает было конверт, но немедленно режется об острый край письма, что внутри. На листке теперь не только ее персональная информация, но и ее кровь. Палец саднит. Миссис Васкес-Гонзало бросает запятнанное письмо поверх мешка, боясь порезаться еще больше, когда будет втискивать его назад.

Миссис Васкес-Гонзало одинока, как диковинный жук, шуршащий в темноте спичечной коробки. Еды у нее достаточно для того, чтобы отсрочить приход Нэнси как минимум до конца зимних каникул. В тепле кухни прорастают картофелины, лук выбрасывает зеленые полые отростки, тела луковиц, с виду такие же круглые, как и раньше, при касании оказываются дряблыми, полыми внутри, как сама миссис Васкес-Гонзало.

Несколько заносов назад сын позвонил своей сводной сестре и попросил принести ему какую-нибудь куртку или одеяло. Он назначил встречу в теплом помещении речных касс. Они все явились туда: миссис Васкес-Гонзало, приемные дочери Лавазия и Нэнси, средний сын Брайан, тетка по отцу Сьюзан. Они хотели ему все высказать, но он не явился. А они ведь принесли и куртку старшего брата, и три одеяла, и даже кофе в термосе – пусть у него будет хотя бы термос. Пусть у него будет хоть что-то свое, хоть какaя-нибудь собственность, за которой надо ухаживать и которой можно дорожить. Нет, не явился и не звонил больше. Они тащили все обратно, и от реки дуло, как из промышленного морозильника.

Снежные клочья срастаются на земле, снова превращаются в незапятнанные страницы. Говорят, бездомные замерзают до смерти в такие зимы. Под снег хорошо спать. Она дремлет, закинув руку на шею мешка, как когда-то она закидывала руку на шею мужчины. Мистер Гонзало, последний ее муж, ушел сразу после инцидента с сыном. Странно, ушел именно тогда, когда в доме стало поспокойней.

Снежные листы тают, обнажая черную каллиграфию под ними. Зима кончается, и все снова идет по-старому. Весна – очень пыльное время года. Это, наверно, дети приносят пыль. Она велит оставлять обувь у двери, a дальше – в  носках.

Совсем недавно ей позвонили из больницы, интересовались, можно ли выписать сына на ее адрес, под ее опеку. Такие у них правила, выписывают только тех, кому есть где жить. "Он дал нам ваш телефон". "Но он так и не убрал свою комнату, – сказала миссис Васкес-Гонзало. – Как я могу быть за него ответственна? Он ничего не хочет мне сказать?" И теперь опять о нем ничего не слышно.

Пока она ворочается во сне, мешок, полный важных бумаг, пытается навалиться на нее, сползая, как снежная лавина. Пора бы выбросить половину этих бумаг, но ведь на каждой стоит ее имя. В холода бездомные заворачиваются в газеты и старую бумагу. Когда-нибудь все ее счета (банковский счет у нее один, но все равно нравится думать во множественном числе, “счета”) будут очищены каким-нибудь подлецом, нашедшим всю ее персональную информцию на недоразорванном листке. Профессиональная услуга по уничтожению и измельчению бумаг не по карману миссис Васкес-Гонзало.

Нэнси предлагает помочь с разбором бумаг. Им удается разобраться с содержимым нескольких конвертов – по буковке разорвать полоску с персональной информацией и выбросить все остальное. Нэнси достает письмо: "Смотри, без обратного адреса. Открывать?" Миссис Васкес-Гонзало вредно волноваться. Они продолжат в следующий раз.

Ночью мешок неожиданно поворачивается к ней и ответно охватывает ее шею, грубовато, но страстно.

В ближайший четверг Нэнси долго стоит под дверью. Ключи миссис Васкес-Гонзало не доверяет никому.

*Nana (исп.) – бабушка.