середа
«Глаза любви наведены на резкость…»
Быть бы живу да в щелку залечь.
Это месть. А не надо порфиру
Грубо стаскивать с мраморных плеч,
С департаментов и присутствий,
С желто-белых, застывших во сне
Площадей, по которым несутся
И безумный фельдъегерь, и снег.
На Москве-то все гладкие лица,
Без гульбы да потравы – ни дня.
И шипит отставная столица,
Как змея под копытом коня.
Б Ы Т И Е
1
Плод наливной, тонкокожий, словно прозрачный сосуд
С медленным пламенем – кто же может унять этот зуд
В пальцах, протянутых к ветке, жадную сухость во рту!
С маленькой черною меткой вьется листок на ветру.
Господи, разве ты дал нам силы противиться злой
Жажде и сполохам дальним, пляшущим под кожурой?
Ты же нас хрупкими создал, как подорожник и рдест,
Если выковывать гвозди – то не из этих сердец.
Заповедь, Господи, трудно в жаркой держать голове.
Зверь с чешуей изумрудной мирно свернулся в траве,
Тих, переливчат и складчат, влажной спиною скользя.
Ты не сказал нам, что значит, Господи, слово нельзя:
Ты ничего не сказал нам про Саламин и Фарсал,
Про бородинские залпы, про Айзенкур не сказал,
Косово поле, Цусиму, морок Мазурских болот,
Про сталинградскую зиму, мартовский ладожский лед,
И про варшавское гетто, Аушвиц, Аустерлиц,
Про предвоенное лето, про выражение лиц
Ветром
летящих с гравюры Дюрера всадников,
ни
Этих, кричавших: «Мой фюрер!», тех, повторявших: «Распни!»
Если бы знали мы только про Хиросиму, иприт… –
Плод Твой на ветке – что толку! – солнцем закатным горит.
2