«Твори, выдумывай, пробуй», повесть

* * *
– Презирать людей за их слабости – все равно что плевать против ветра, – витийствовал модный писатель Роберт Гриф в ресторане, где приятнейшим образом завершалась презентация его новой книги «Мыло». Сама-то презентация, многолюдная, как кровавая Ходынская церемония, проходила в Доме художника на Крымском валу и доставила Грифу массу сладких ощущений – он, будто в энергетической ванне, искупался в восхищенных взглядах, хвалебных речах, признаниях в любви (в том числе и плотской, питаемой к любимому автору как к мужчине своей мечты) и рукоплесканиях. Но толпа, даже самая благожелательная к тебе, все же утомляет, –  и вот, благополучно закончив мероприятие, распродав с автографами среднюю домашнюю библиотеку российского обывателя и испив до легкой изжоги чашу всеобщего преклонения, Роберт Гриф отправился в ресторан, название коего держалось в строгом секрете. С женой, с издателем, представителем книготорговой сети и близкими друзьями, перед которыми можно было расслабиться, перестать на время корежить из себя демоническую личность Роберта Грифа, а побыть хоть чуть-чуть Романом Малиновкиным. Как в паспорте записано. А еще милее – почувствовать себя мальчиком Ромой. Одно время Гриф мечтал поменять паспорт и украсить его своим чеканным псевдонимом. Дело бы выгорело, так велика была его писательская популярность в обществе, в том числе и у работников паспортно-визовой службы, но воспротивилась – кто бы мог подумать! – старая мама, гордившаяся фамилией Малиновкина, будто она была Трубецкая. Рома послушался маму, и вдруг, спустя еще лет семь шального успеха и прогрессирующего обожания, понял, как старушка была права. В теплую, уютную личину Ромы Малиновкина, домашнего воспитанного ребенка, было так здорово «заныривать» временами, точно улитке в домик, отдыхая от инфернального Роберта Грифа, набираясь сил для своих новых романов. 
Но сегодня в шкуру модного писателя, чародея, чей волшебный талант, возможно, был происхождения мефистофельского, растроганного Рому Малиновкина все время возвращала одна из участниц узкого застолья. Совершенно левая девица, очередная жертва душевного Роминого приятеля Пашки Сизова. Ветреный красавчик Пашка приводил в компанию приблизительно по девчонке раз в два месяца. Вопреки распространенному мнению, что мужчина, даже завзятый ходок, предпочитает один женский тип, Пашка устраивал такой калейдоскоп девичьих фигур, причесок, манер и стилей поведения, что тесный круг давно и безнадежно женатых товарищей исходил потайной завистью и смаковал под языком слово «свобода», употребляя его в самом запретном смысле. Неизменным было лишь одно – все Пашкины девицы слегка опережали интеллектом волнистого попугайчика, и про них его приятели снисходительно отзывались: «Прелесть, какая дурочка!». Всего один раз Пашка, не разобравшись, нарвался на несостоявшегося кандидата наук, и та испортила ближнему кругу славный вечер в ресторане, читая лекции по политологии – как она видела сию науку. Ей вердикт вынесли единодушно: «Жуть, какая дура!» – и случай Пашкиной промашки постарались забыть, как страшный сон. 
Сегодняшняя пассия Сизова была прекрасна с виду – Пашка похвалился другу, что нарочно искал совершенный экземпляр для появления с ним на презентации, – но загадочна внутренним миром. На первый взгляд, обычная осветленная златовласка, досконально знающая все законы гламурной тусовки, правильно одетая и в меру напитанная банальной эрудицией, оказалась пугающе привязчива – и уже второй час посиделок в ресторане мучила героя дня вопросами, по сути, бесконечной вереницей вариаций одного и того же: «Как вы можете писать такую гадость?!» 

Постепенно девушка Дашенька смертельно надоела компании. Она уже успела пять раз поведать, как ее затошнило посередине презентации, когда стали показывать слайды, и как она сбежала в туалет, но заблудилась в коридорах ЦДХ, и как вызывала своего кавалера навстречу себе по мобильнику, и как они сидели в коридоре, дожидаясь, пока прекратят демонстрацию «мрачных слайдов, реального трэша»… Никто не мог понять, она пробитая моралистка, или прикидывается таковой, или просто дура истероидного типа, которой жизни нет без привлечения к себе внимания. На осторожные «прощупывающие» вопросы Дашенька не отвечала, а с удвоенной энергией кидалась на Роберта Грифа (ее никто специально не предупредил, что Роберт – на самом деле Роман):
 – Роберт, нет, ну вы скажите!.. Ну вы скажите, почему вы так страшно пишете! Роберт, это же улет реальный, это хуже грибов – то, что вы показали!.. Зачем оно вам?
Что Роберт Гриф преподнес доверчивой восторженной публике – о том следует сказать особо. Роман с лапидарным названием «Мыло» был очередным в цикле «Субстанции жизни», где уже фигурировали гордо «Плесень», «Жиры», «Сыры», «Молоко», «Сыворотка» и сборник коротких новелл «Антибиотики». Естественно, эти названия не следовало трактовать буквально. Разве что «Плесень», повествующая о буднях внутри склепа, более или менее прочитывалась по названию, а все прочие темы и сюжеты, интересующие Роберта Грифа, к гастрономии имели отношение примерно такое же, как несвежий продукт, невзначай проглоченный в кафе – к нормальному пищеварению; проще говоря, скорее рвотное. Антология детально рассмотренных и увлеченно живописанных Грифом мерзостей жизни близилась к концу, и «Мыло» стало ее достойным завершением. Кстати, Роберт Гриф опять позволил себе, как и в первом романе, говорящее заглавие. Речь в книге шла о трудностях однополого секса, сложностях педофилии, неурядицах скотоложства и, если можно так выразиться, птицеложства, а мыло играло важнейшую роль в преодолении этих препон. Слайды же, изготовленные по специальному заказу, иллюстрировали все процессы, затронутые Грифом, в подробностях. Гриф втайне очень гордился этими слайдами, художнику долго жал руку и отвалил нехилый гонорар. Публика стонала от счастья приобщиться к таким более чем интимным, к таким тщательно скрываемым тягам отдельных представителей человечества. Многие зрители – обоего пола! – высказывали Грифу благодарность за то, что он не побоялся выставить такую любовь на всеобщее обозрение, а то, мол, они бы из ложной скромности, граничащей с ханжеством, и не познали бы самого сокровенного… 
Гриф был доволен единодушием аудитории (хотя и тщательно скрывал свое удовольствие под нахмуренным вечно, согласно имиджу, челом). В бурлящем котле положительных эмоций он не уловил ни одного голоса «против». И вот вам пожалуйста! Какая-то блондинка, оказывается, выскочила из зала, потому что ее замутило!.. Могла бы испортить презентацию! Вот ведь дура! И Пашка хорош со своим гаремом! Не успел, что ли, предупредить свою красотку, на какое мероприятие они идут?.. Друзья и их интересы должны быть на первом месте, девушки – потом. А теперь выяснилось, что Пашка, из-за слабых нервов и желудка своей спутницы, пропустил самую интересную часть презентации, слайды до конца не просмотрел… 
Впрочем, решил писатель, это поправимо: через месяц-полтора (если не раньше!) Дашенька утомит Пашку, а в промежутке между нею и какой-нибудь брюнеткой, шатенкой или даже бритоголовой Рома пригласит друга домой одного и покажет ему все слайды тет-а-тет на своем домашнем кинотеатре. Роберт Гриф негодовал, потому что в его стадо прокралась – с помощью лучшего друга! – паршивая овца, а мягкосердечный Рома Малиновкин искал оправдания любвеобильному Пашке и даже чувствительной Дашеньке. Именно «Ромина» ипостась писателя побуждала его вести сейчас затяжную разъяснительную беседу, адресованную непробиваемой Дашеньке, – но делать это приходилось под маской Грифа, для солидности. Его, впрочем, радовало, что, кроме Дашеньки, у него был целый стол благодарных слушателей, и речь его не пропала бы втуне. 
 – Ну что вы, милая Дашенька, – самую чуточку свысока, как и положено маститому писателю, вещал Гриф, – то, что мы показывали на презентации,  –  вовсе не страшно. Это как раз те маленькие слабости людей, о которых мы уже говорили. Понимаете, есть люди, предпочитающие во всем традиционализм, в том числе и в этой сфере, – мы же не ханжи, Дашенька, мы же понимаем, что все люди делают это, верно? Другой вопрос, как они это делают и с какими партнерами. Но если человеку нравится делать это, допустим, с козой, то мы, хоть и не разделяем его убеждений, неужели имеем право дискриминировать его по этому признаку? Нет, конечно, он такой же, как мы, и даже немного более интересный, потому что в его жизни есть яркие страницы, которых мы с вами, дорогая Дашенька, лишены. Так почему бы не удовлетворить любопытство тех, кто хочет «проследить» за этим процессом, не принимая в нем непосредственного участия? Это – прямая задача писателя – показать читателю то, что он без нас, писателей, никогда бы не узнал. А более всего люди хотят узнать, уж поверьте моему опыту, дорогая Дашенька, о тайнах своих ближних, о деталях их частной жизни. Это маленькая слабость большей части человечества! И опять же – можем ли мы презирать их, отталкивать их, за то лишь, что они обладают такой слабостью – любопытством?

А может быть, это уже не любопытство, а его следующий уровень – сопереживание, сочувствие?.. Может быть, мой читатель хочет мысленно перевоплотиться в человека, одержимого слабостью… ну, допустим, к маленьким мальчикам… или к трупам… зачем же мне, большому, без ложной скромности писа…
 – Роберт, меня опять затошнило, как только вы сказали про трупы! – перебила Дашенька безо всякого пиетета. Она и правда стала белесая с лица, у нее даже глаза выцвели. Все, сидевшие за столом, переглянулись. Пашка надулся и завозился на месте, стараясь побыстрее запихнуть в рот все, что лежало перед ним на тарелке. Он чувствовал, что пора уводить свою безмозглую подружку, пока она не оскандалила вконец такое благостное поначалу застолье. 
 – Попросите у официанта воды с лимоном, помогает от тошноты,  –  тихо и неприязненно посоветовала супруга Грифа, заранее не любящая всех Пашкиных девиц, оказывающихся в непосредственной близости от ее мужа. 
 – Да нет, у меня прошло,  –  порадовала пирующих Дашенька. – Просто если Роберт опять что-нибудь такое скажет, меня опять может… ну, ладно. Я еще что хотела спросить: у вас же не только это в книгах. Ну… вы поняли… секс… нетрадиционный… У вас же разные ужасы! Вообще полный трэш! Я одну вашу книгу в туалете так и читала,  –  (Так-так, – удивился Гриф, – значит, барышня обо мне и наслышана, и начитана, так что же она юродствует?) – всё боялась, что завтрак наружу выйдет…
 –  Даша, эти подробности можете оставить при себе,  –  еще суше обронила жена Грифа Виолетта. 
 –  Но почему? – безмерно удивилась девушка. – Я же правду говорю, у меня была такая реакция. А какая она могла быть, если в книге «Сыры» вы пишете, как трупы едят, а в «Молоке»  –  это самое… ну, какашки… простите,  –  после краткой паузы добавила она, и Виолетту перекосило. – А про «Антибиотики»  –  вообще страшно! Как вы там с людьми обращаетесь? Кого режут, кого жарят, кого воздухом накачивают, кого водой… Зачем вы про это пишете? Как вам самому не противно и не страшно?
 –  Дашенька,  –  с величайшим терпением заговорил Гриф, внутренне скрежеща зубами и представляя себе белокурую овцу прототипом героини будущего романа, к которой будет применен комплекс мер, так напугавших читательницу. – Мне не противно и не страшно. Это моя работа. Я выполняю свой писательский долг. Удовлетворяю интересы своих читателей, которым иногда нужна добрая порция адреналинчика. Понимаете? Нервная встряска, шок, из которого мой читатель выйдет обновленным, свежим, ободренным! Ведь какой основной бич цивилизованного общества? Скука, Дашенька! Скука! Благополучные люди, лишенные тягот борьбы за существование, за выживание, либо, наоборот, люди небогатые, устающие от своей каждодневной рутины – все они внутренне очень сильно скучают. Им хочется изменить свою жизнь. Лучше, конечно, в реальности. Но не всегда и не все это могут себе позволить. Тогда остается что? – художественные средства имитации изменения мира. Представьте себе, как работяга приходит домой, он устал, он вымотан физически, у него пустота в голове, ему ничего не хочется… кроме как развеяться, отдохнуть. И он открывает мой томик. И там его ждет такой заряд адреналина, он так пугается, читая мои строки…
 –  Ах, значит, он пугается! Ну вот! А зачем вы его пугаете?
 –  В благих целях, Дашенька. В благотворительных целях, если хотите. Он же пугается не в самом деле, а понарошку! Ему ничто не угрожает, он жив, здоров, завтра пойдет на работу… Но его испуг… а у кого-то это не испуг, а откровение, или удивление, или просто радость, что он узнал такие интересные вещи… будто подсмотрел в замочную скважину… Дашенька, люди это просто обожают – подглядывать за ближними, и фигурально, и буквально! – вот эта радость останется при нем и на следующий день, и после… И я этим фактом горжусь! А вы говорите – страшно, противно. Мне приятно и лестно, что я отвлекаю людей от повседневности!

– Не может быть, –  скуксилась Дашенька. – Вы не можете это всерьез говорить! Вы пишете очень страшные вещи. Или противные. Я не верю, что они помогают людям отвлекаться. Или развлекаться.
– Вы можете, конечно, не верить, Дашенька, но вы сами видели, сколько народу было на моей презентации, сколько книг читатели у меня купили, слышали, сколько хороших слов они мне сказали… Поэтому вы, кажется, здорово ошибаетесь, подменяя своим мнением мнение всех читателей…
– Но ведь…
– Ну, хватит, –  нервно сказал дожевавший Пашка. – Нам пора, Дарья. Пойдем отсюда! Роман, спасибо за приглашение! Вечер был прекрасный, а ужин – выше всяких похвал.
– Спасибо, что принял мое приглашение, –  со всем отпущенным ему Господом сарказмом ответствовал Гриф. Пашка уловил сарказм и засопел.
– А кто это – Роман? – изумленно спросила Дашенька. 
Пашка схватил ее за руку и поволок из-за стола, как нашкодившего ребенка. 
– Пойдем! Я устал и хочу спать! Пойдем, дома я тебе все объясню!
– А вызвать такси? – вяло противилась деморализованная изумлением Дашенька.
– У ресторана возьмем, их там много. Или поймаем. Пошли!
– Совершенно невоспитанная девица! Просто тундра! – сказала Виолетта, потрудившись, чтобы дверь отдельного кабинета за парочкой не успела закрыться, а то вдруг до Даши не долетит ее оценка. 
– Вот тебе и непосредственный читатель, Рома! – затрясся от смеха представитель книготорговой сети. 
– К счастью, у нас таких, с Урала, читателей немного, –  урезонил его издатель. – Рома, ты не вздумай слушать эту дуру. Ты на правильном пути! Когда девять лет назад я тебе советовал идти наперекор замшелой общественной нравственности, я и помыслить не мог, что ты это сделаешь так бойко и так талантливо! И так психологически верно! Так держать, Рома! Цикл про субстанции жизни ты завершил, теперь что у нас на очереди? Когда новый контракт подпишем?
– Иван, явно не сегодня, –  вяло отмахнулся Роберт Гриф. – Заеду к тебе на днях на работу. Все и обсудим. Дай мне маленькие каникулы…
– Все, все, понял! Сдаюсь! – поднял руки директор издательства. – Отдыхай! Ты заслужил каникулы! Но – недолгие, слышишь, Рома? Публика на тебе сидит, как на игле, не могу же я без дозы ее оставить? – и сам загоготал, как двумя минутами раньше распространитель. 
Так, с шутками и прибаутками, завершился вечер в ресторане, и дорогие Грифу (во всех смыслах) гости разъехались по домам, кто вызывал такси, кто личного шофера. 

* * *
Чета Малиновкиных прибыла в свой комфортабельный дом с видом на Москву-реку, где с недавних пор занимала весь пентхаус, глубокой ночью. Естественно, в домах такого класса консьержки ночами не спят. Не была исключением и пожилая деятельная Марья Алексеевна – она не только поздоровалась со звездой отечественного трэша из своей каморки, но и выкатилась к нему навстречу с видом таинственным и возбужденным:
– Здравствуйте, Роман Львович! Ну, как презентация? Успешно?
– Да, конечно,  – расслабленно обронил Гриф, одновременно шаря рукой в кожаном рюкзаке, своей элегантной прихоти. – Я оставил вам книгу, Марья Алексеевна… сейчас, сейчас…
–  Да что вы?! – расцвела пожилая дама. – Боже, как любезно с вашей стороны! Я не смела и просить!.. Но, знаете, так мечтала об этом! У меня ведь все ваши романы есть… последнего… ой, что я говорю? – крайнего только недоставало! Такое счастье!
–  Пожа-алуйста, –  еще более томно протянул Гриф, подставляя к дрожащим от нетерпения рукам томик. – Автограф на фронтисписе…
–  Ой, с автографом?! Это бесценный подарок, Роман Львович, бесценный! Она, наверное, очень дорогая? Давайте, я заплачу вам…
–  Как можно, вы нам так помогаете… Берите, берите! Простите, Марья Алексеевна, я все-таки устал, мы пойдем, до завтра!
–  Минуточку, Роман Львович! – спохватилась консьержка. – Пока не ушли. Вам сегодня принесли конверт. Просили передать лично в руки. Вот он!
Конверт был – как конверт, разве что крупноватый, формата А4. На месте марки красовалось стилизованное изображение крупной хищной птицы в полете, на месте адреса отправителя стояло непонятное «Общественный фонд “Твори, выдумывай, пробуй!”», а на месте адреса получателя – невозможно красиво вырисованное имя «Роберту Грифу» и ниже столь же каллиграфическая приписка «С почтением». Внутри угадывалась не толстая, но плотная бумага. Грифу мельком бросилось в глаза, что конверт был тщательно заклеен. 
–  А кто принес письмо? – с подозрением вопросила Виолетта.
–  Курьер. Очень приятный молодой человек, собранный, аккуратный, почтительный. Не пошел шарить по этажам, сразу ко мне обратился. Ноги долго вытирал, – чистота в подъезде была пунктиком Марьи Алексеевны. – И очень просил передать вам лично, в собственные руки. Я советовала в ящик бросить, говорила, что у нас приличный дом, ящики не взламывают, но он сказал, что в руки – надежнее и достойнее вас. Вот как! – с гордостью закончила вестница. 
–  Вот как, – откликнулся и Гриф, но с другой интонацией – с чувством глубокого удовлетворения. – Действительно, очень приятный курьер. Наверное, работник этого фонда. Обычно курьеры из службы доставки наглые, хамоватые…
 – Да уж, и грязь носят вечно, не успеваешь пол протирать, – поддакнула Марья Алексеевна.
Дома Гриф осторожно взрезал конверт специальным ножичком для писем, изготовленным под дамасский кинжал, – подарком того же злодея Пашки, который сегодня так отличился, на минувший день рождения. Из конверта выпала одинарная открытка почти такого же размера. На ней были по углам все те же реквизиты – птица, в которой Гриф по некотором размышлении опознал кондора, название фонда “Твори, выдумывай, пробуй!”, а посередине следующий текст:
«Глубокоуважаемый господин Роберт Гриф!
Благоволите принять скромное приглашение почитателей Вашего таланта на небольшую тематическую вечеринку, посвященную Вашему творчеству и Вашим успехам! 
Наш Фонд “Твори, выдумывай, пробуй!” хотел бы поздравить Вас с выходом очередной книги. 
По ряду причин встречу удобнее проводить на территории Фонда. Надеемся, что, познакомившись с представлением, которое мы приготовили специально для Вас, Вы простите невольную настойчивость нашего приглашения по адресу… (адрес был очень респектабельный) … числа (имелось в виду завтра, то есть уже сегодня) в … часов (время было самое подходящее для вечерних развлечений).
Вечеринка закрытая. Никто и ничто не потревожит Вашего отдыха. 
Ожидается узкий круг ВИП-персон. Приносим извинения за то, что дамы не приглашаются.
Форма одежды вечерняя.
Почтем за честь предложить Вам наш транспорт, который доставит Вас в Фонд и обратно по окончании всех мероприятий. 
Завтра, … числа, в … часов, Вас у подъезда ждет лимузин «Lincoln».
С неизменным уважением Президент Фонда (закорючка)».
 – Слушай, почему я о них не слышал? – недоуменно сказал Роберт Гриф жене. – Вроде контора серьезная. Ты смотри, как выражаются, а, собаки!.. «Благоволите», «почтем за честь»… несовременно и очень красиво. Лестно получить такое приглашение!..
 – Ты бы справки навел, прежде чем туда ехать, – скептически ответила Виолетта. – Может, мошенники какие, может, вообще прощелыги. Или, может, кто-то издательство новое открыл и хочет тебя от Ивана переманить… Мне, например, уже то не нравится, что жен не приглашают. Это неприлично, если хочешь знать! Небось, обычная пьянка с девицами намечается… мальчишник… Ты мне смотри!
 – Веточка моя! – засмеялся польщенный Роберт Гриф. – Как мне нравится, когда ты ревнуешь! Не волнуйся, дорогая, мне никто не нужен, только ты! И вся культурная Москва об этом знает и завидует нашему гармоничному браку!
 – Но ты мне смотри там! – с подспудной угрозой повторила Виолетта. 
Но поскольку весь ее пыл сегодня был растрачен на ненависть к Дашеньке, она не придумала с ходу, как еще прижучить гениального мужа, и, махнув рукой, прошествовала в спальню, где приходящая домработница с вечера постелила постель. Супруги Малиновкины с ног валились от впечатлений, бремени славы и самую малость – от сытно-пьяного ужина. 

* * *
Назавтра к указанному времени Гриф выглядел так прекрасно, что не мог отойти от зеркала. Уложенная парикмахером богатая шевелюра, надушенные усики и лиловый смокинг в талию. Гриф соригинальничал с цветом вечернего туалета, разумеется, намеренно и просто улетал от немудрящей шутки, связанной с ним. Любил всеми способами навести разговор на цвет его облачения и, вызвав вопрос или, по крайней мере, всеобщее внимание, торжественно пояснить, что в средневековой Италии цветом траура был лиловый, и знатным мертвецам нарочно изготавливали одеяния этого цвета, а иные потенциальные покойники заранее шили себе роскошный погребальный наряд в лиловой гамме… 
Для Грифа это высказывание было так себе, невинным, но почему-то публика от него спадала с лица с завидной регулярностью – вот писатель и полюбил пускать его в ход. Он, чтобы не терять даром времени, стал оттачивать фразы, которыми наведет сегодняшнее незнакомое собрание на свой любимый прикол… и так увлекся, что едва не пропустил звонок мобильника. Номер на нем не определился, но Гриф снисходительно и даже польщенно хмыкнул, верно истолковав скрытый номер как принадлежность его владельца к кругам безусловно привилегированным. Невероятно благопристойный бас из трубки доложил, что транспорт для господина Грифа подан – лимузин «Lincoln» стоит прямо у подъезда, номер такой-то. Номер у автомобиля сообщил Грифу ту же информацию, что и номер – вернее, отсутствие последнего – у мобильника. Гриф расплылся в улыбке, подумав, что лишь сегодня, лишь сейчас по-настоящему взошла его звезда. 
Несмотря на то, что лимузин «Lincoln» во дворе Грифа был один, и на то, что он стоял прямо напротив подъезда, и на то, что Гриф не страдал ни рассеянным склерозом, ни топографическим кретинизмом, ни куриной слепотой, лишь только писатель появился из подъезда и шагнул в дивный, опаловый августовский вечер, ему роскошная черная машина длиной с трамвай мигнула фарами. Затем из нее выскочил шофер и открыл перед Грифом заднюю дверцу, одновременно протянув руку за кожаным рюкзаком – естественно, любимая торба Грифа совершенно не подходила к смокингу, но должен же он был куда-то сложить подарочные экземпляры новой книги!.. А водитель, как мило, моментально оценил туалет Грифа и забрал у него ношу, сбивающую стиль. Все это безгранично понравилось Грифу. 
Как и то, что по приезде шофер взял рюкзак Грифа и сам понес его. 
Хотя идти было от машины вовсе недалеко – пересечь узкий тротуар замоскворецкой улицы и войти в особнячок, от крыльца которого открывался идиллический вид на плавное течение главной реки страны. Снаружи особняк выглядел просто великолепно приведенным в порядок памятником архитектуры начала XIX столетия…
…зато внутри, куда Грифа пропустил швейцар в униформе, напоминающей вечерний костюм джентльмена, почтительно и вместе с тем достойно поклонившийся ему, обстановка оказалась такой, что Гриф внутренне ахнул. Роскошью его давно уже было не удивить. Но тут была не просто роскошь. Тут была убедительная имитация средневековья. Правда, средневековья, вряд ли имевшего отношение к конкретной стране либо эпохе. Скорее, условного, декорации к историческому сериалу с солидным бюджетом – либо, возможно, постановки какой-либо пьесы Шекспира в богатом провинциальном театре, руководствующемся штампами о том, как должен выглядеть тронный зал и смежные помещения. И еще, на вкус Грифа, внутри было слишком много портьер и гобеленов. Даже обои гобеленовые, впрочем, эффектные…
На лестнице, идущей широким винтом, Грифа встретил еще некто в униформе и вежливо попросил отдать ему мобильник, так как, по правилам вечеринок Фонда, все гости пользуются средствами связи хозяев. Гриф пожал плечами и отдал. Некто, видимо, исполнял роль типа секьюрити – он выключил телефон, окинув его «рентгеновским» взглядом, и молниеносно, стараясь сделать это незаметно, обвел силуэт визитера портативным металлоискателем. Проверка показала, что Гриф чист, аки дитя перед первым причастием, и секьюрити перенял у шофера почетного гостя и его «багаж». 
Грифа проводили в комнату, которая представляла собой имитацию тронного зала монарха средней руки – где пристроили рюкзак у стены. В этой комнате царил полумрак, пылал настоящими дровами камин; отсвечивали сдержанными бликами щиты и сабли по стенам, вперемежку со шпалерами, зиявшими пятнами бархатной темноты, у стены громоздилось высокое кресло, а посередине был накрыт овальный стол, окруженный стульями с готическими спинками. Все это было настолько продуманно-романтично… что человек в льняной рубахе навыпуск, демонстративно противоречащий обстановке, не мог быть не кем иным, как президентом Фонда, «закорючкой», утаившей до поры до времени фамилию. Гриф полагал, что инкогнито ненадолго. С дружелюбнейшей улыбкой президент двинулся к нему навстречу, расставляя объятия:
 – Дорогой Роберт! Какая честь для нас! Как мы рады, что вы почтили нашу вечеринку своим присутствием! Признаться, побаивались, побаивались, что не сочтете ее, так сказать, себя достойной!.. Или – что вы заняты, пишете новый роман, а мы тут отвлекаем… Тем более, что накануне пригласили, не дали вам, так сказать, опомниться… Но вы сами увидите – нам иначе нельзя… Понимаете, условия вечеринки таковы, что все должно происходить, так сказать, экспромтом… Сюрпризом должно быть, сюрпризом! Иначе ведь неинтересно, правда? Адреналинчику не хватает нам всем, вот что! Адреналинчику!..
 – Я как раз тоже, – заговорил Гриф, на ходу выставляя голос, чтобы звучал глубоко и солидно, но президент Фонда, будто не услышав, что его гость готов перенять эстафету речи, продолжал:
 – И ведь почему мы боялись вас приглашать? – теперь спрашиваю я сам себя! Спрашиваю – и не могу, так сказать, найти ответа! Да ведь вы чудеснейший человек! Душа компании! Любитель приятного времяпрепровождения! Шуток и розыгрышей! Кто-кто, а вы, так сказать, в адреналинчике толк знаете! У вас ведь он – концепция всех книг, верно?..
Гриф был не настолько наивен, чтобы спрашивать себя, откуда незнакомая личность знает, что у него любимое слово – «адреналинчик». Тому было несколько объяснений, и самое приятное – что его привычки уже разошлись в культурных кругах, как некая модная установка. 
 – И мы полагаем… да нет, мы, так сказать, просто уверены, что вам понравится наша закрытая вечеринка, так сказать, рыбак рыбака видит издалека! Так не будем откладывать в долгий ящик! Начнем? По глазам вижу, что вы готовы! Позвольте представиться: Президент Фонда «Твори, выдумывай, пробуй!», для своих – ТЭВЭПЭ, тайных дел всеславный советник, Георгий Пандин!
Писатель недоверчиво моргнул, уставившись на президента, но лицо его визави было таким радужным, таким уверенным, что оставалось лишь принять на веру произнесенную абракадабру.
 – Вас должность моя удивила, так сказать? Вижу! – пришел на помощь сам всеславный советник, обнаружив и впрямь славное проникновение в ситуацию. – Ну, естественно, так сказать, в миру должность у меня другая, а это уж ради игры… Позвольте вас познакомить с другими участниками нашей маленькой вечеринки! – по одному в «тронный зал» стали проникать люди, облаченные в черно-белую гамму, в смокингах и манишках. Причиной их загадочных появлений, вероятно, были портьеры, восемь штук, по всем углам и посередине стен. – Это наши приглашенные! – объявил Пандин. – Не обессудьте, Роберт, никого из вашей среды больше не будет. Вы сегодня единственный у нас представитель культурного слоя. Наш светоч, так сказать! Но люди все очень интересные! Вот, к примеру, наш коннетабль, Альберт Степашка, – кивнул он на долговязого господина с учеными залысинами, – вот наш церемониймейстер, Юлиан Марцелов, вот архивариус, Бенедикт Спинозятин, вот всеславный эстет, Артамон Лампионов, – пока Пандин журчал, Гриф всем вновь прибывшим подавал ладонь и отвешивал небольшие поклоны, потешаясь в душе над убогими псевдонимами, выбранными для игры. А пышные должности этих «ролевиков» звучали для писателя, как китайская грамота. – Надеюсь, вы понимаете, дорогой Роберт, что наши гости, в некотором роде, должны сохранять, так сказать, инкогнито? Мы, конечно, отдаем должное вашему такту… но лучше, так сказать, сразу предупредить, чтобы не возникло, так сказать, эксцессов… Ну, в том смысле, что неэтично спрашивать, какую должность человек занимает, какие вопросы по, так сказать, профессиональной обязанности решает… 
Гриф поджал губы: его ли предупреждать об этикете! И кому! Странному типу, который, при всех своих, ясно, немалых возможностях не удосужился убрать из речи дурацкий оборот «так сказать» и лебезит, как купчик перед покупателями!.. 
 – Роберт, дорогой, да вы, никак, обиделись? – мигом уловил перемену в настроении Грифа «купчик». – Ну что вы, право, как ребенок… Я же сразу предупредил, так сказать, что это для проформы, что никто в вас не сомневается… Поверьте, люди вас окружают достаточно известные, общество вас достойно, так сказать, в лучшем виде!.. Поэтому у нашей маленькой вечеринки есть некоторые необременительные правила! Одно из них – условия анонимности. Но пусть вас это не смущает! Вы, так сказать, от нас обиженным не уйдете! У нас есть что вам предложить… мы, так сказать, очень рассчитываем, что вас наше предложение заинтересует… да еще каким выгодным покажется!.. Даже если наши гости перед вами, так сказать, масок не снимут.
Собственно, для Грифа все эти рожи были, точно маски – ни одного он не знал, не видел ни вживую, ни по телевизору. 
 – Ну? Мир? – схватил его за руку и затряс несносный президент. – Не дуетесь больше? Вот и славно! Пройдемте уже к столу! Блюда стынут!.. 
 – Я бы хотел подписать собравшимся свою новую книгу, – наконец удалось Грифу произнести целую одну фразу до конца. 
 – О, как вы нас этим обяжете! – томным голосом с легкими лазоревыми интонациями произнес всеславный эстет Артамон Лампионов. 
Усевшись за стол, на стул, который ему услужливо отодвинул и придвинул сам президент Фонда, Гриф оставил теплые, но лаконичные автографы «под копирку» всем собравшимся, тщательно выводя их идиотские прозвища. Началом вечера он был… не то что разочарован, но уже озадачен. Утешало его лишь то, что из-за одной портьеры благоуханно веяло меню для мужской вечеринки, и чуткий нос писателя уловил запах «гвоздя программы» – телячьего филе под бургундским вином, блюда для гурманов, которое и сам Гриф частенько заказывал в своем любимом ресторане. А перед ним на столе раскинулась целая радуга закусок. К ним писатель и приступил (вкусно готовят, черти!), пока остальные рассматривали его книги и почти влюбленно вздыхали да отвешивали комплименты мастерству писателя. 
 – Ах, какая точная, глубокая фраза – презирать людей за их слабости – все равно, что плевать против ветра! – ни к селу, ни к городу брякнул томный эстет и вызвал у Грифа еще большие сомнения в нормальности своей сексуальной ориентации. Может, это просто маленький клуб гомосексуалистов? – подумал вдруг герой вечера, и ему от этой мысли стало неуютно.
 – Будет ли позволено спросить, кем организован фонд, – решив не обращать внимания на глупость, вопросил писатель у Пандина, – или этот вопрос тоже не по правилам игры? Тогда заранее прошу прощения!..
 – Будет, будет, – расплылся Пандин, – только, с вашего позволения, чуть позже, всему свое время! У нас же сейчас, по графику, первая перемена блюд! Горячие закуски, господа!

* * *
Отлично вышколенный персонал – молодые крепкие парни, что укрепило подозрения Грифа, – внес первую перемену блюд, обещанные горячие закуски, и молниеносно поменял тарелки и вилки перед каждым гостем. Гриф повернул удобно свой столовый прибор – и чуть не рухнул со стула. Покосился на соседа слева, соседа справа, человека напротив… У всех были в руках вилки как вилки, у него же тяжелая вилкина рукоятка увенчивалась… как бы это помягче… наваренным на конце мужским членом. Небольшим, филигранно выполненным со всеми анатомическими подробностями… даже симпатичным, но как-то это странно… и тревожно… помешанные они тут все, что ли, в активной фазе гона?..
 – Простите, господа, нельзя ли поменять мне прибор? – отчаянно сказал Гриф, поднимая над головой вилку. – Я ценю ваше чувство юмора, но мне как-то непривычно…
 – Что вы, дорогой Роберт, этот прибор мы же отлили специально для вас! – оскорбился Пандин. – Мы были уверены, что вам эта милая шутка понравится! Специально тестировали его – держать удобно, есть не мешает…
 – Презирать людей за их слабости – все равно, что плевать против ветра! – весомо заявил всеславный эстет. 
«Он другие слова какие-нибудь знает?» – угрюмо подумал писатель, настроение которого, ясное дело, стало падать стремительно, как воздушный шар без ветра. Остальные сотрапезники смотрели на Грифа укоризненно. Гриф замешкался, не понимая, как себя вести в ситуации, ставшей дурным балаганным гаерством… 
Тем временем персонал – не поворачивался язык назвать атлантов ни официантами, ни, того хуже, лакеями, – ловко и невероятно аккуратно разбросал по едокам тарелки с телятиной в благословенном соусе из бургундского вина и с кокетливым гарниром, разложенным по фарфору истым произведением искусства. Приблизившийся вплотную, задразнивший ноздри аромат слегка примирил Грифа с идиотами – хозяевами вечера. Он решил заставить себя посмотреть сквозь пальцы на их склонность к грубым шуткам (как на маленькую слабость, презирать за которую… смотри выше… Роберт Гриф, из творческого наследия). Похоже, филе купило с потрохами всех. Сидящие за столом набросились на него, зачмокали, завздыхали блаженно…
Гриф мягко отрезал небольшой кусочек мяса, положил его в рот… замер, сраженный ватно-гнилостным вкусом… оглядел жрущих фрачников… те хавали, за ушами трещало, не похоже, чтобы им попалась гниль… пожевал слегка и чуть не отторг все сразу.
 – Что, дорогой Роберт? – отвлекся на миг от еды Пандин.
 – Вкус какой-то незнакомый… – выдавил из себя Гриф.
 – Это для вас-то незнакомый? – визгливо захохотал церемониймейстер Юлиан Марцелов. 
Гриф от неожиданного громкого звука испуганно сглотнул, повозил вилкой по тарелке и, уловив тонкий, но неподдельный аромат деревенского сортира, принял в полный рост мысль, с коей не желал мириться последние несколько секунд. Да, у всех пирующих на тарелках лежало филе телятины под бургундским вином, а у Грифа – отлично гарнированное, залитое тем же соусом, обрамленное такими же «лодочками» из экзотических овощей, дерьмо. 
Словно чья-то мощная рука смела незадачливого писателя со стула. Все его внутренности рвались наружу. Удерживая их нечеловеческим усилием, Гриф прохрипел, и вышло пафосно:
 – Туалет, ради всего святого!..
 – Там! – хором сказали Пандин и эстет и вытянули руки в диаметрально противоположных направлениях. Гриф осознал мозжечком, что ему никто не поможет, и бросился со скоростью метеора искать туалет либо ванную. Он нырял под портьеры и выскакивал из-под них, он набирал скорость и уже не мог сдерживать рвоты, он испортил несколько, наверное, бесценных штор и шпалер – а так им, сволочам, и надо! – он, казалось, пошел на третий круг, на самом деле еще не обежал тронный зал… Вдруг, в одном гобеленовом отнорке, Гриф увидел узкую дверь со стрельчатым верхом, рванул ее на себя и увидел вожделенное. Запереть дверь он не позаботился.
Полоскало Грифа где-то полчаса. Все это время он физически лишен был возможности прислушиваться, что происходит за его спиной, но перманентная мысль, что там зреет что-то враждебное и непередаваемо страшное, усугубляла его прискорбное состояние. Между приступами рвоты Гриф дал себе зарок тут же покинуть сборище полоумных – так как они проявляют вовсе не здоровые симптомы. И вообще, все хорошо в меру!.. А есть он теперь долго не сможет… Когда Гриф смог уже стоять прямо и держать голову высоко, он надел на бледную физиономию личину праведного гнева и вышел в зал, чтобы недвусмысленно проститься. 
Его ждали. Все пять уродцев, сидевших за столом, выстроились в шеренгу, а их главный, Пандин, что-то держал на вытянутых руках, как хлеб-соль. Несмотря на то, что стояли уродцы торжественным строем, они то и дело перехихикивались, и кто-то восклицал: «Ой, не могу! Ой, насмешили!..» От этого зрелища Грифу стало совсем мерзко.
 – Господа, не скрою, мне не по нраву ваш прием, и я хочу с вами проститься прямо сейчас! – заявил он, веря, что говорит громко и гордо.
 – Дорогой Роберт, как же так? – запел отвратный Пандин. – Вы хотите нас покинуть? Без ужина? Без сувенира на память? Не может быть!.. Не откажите принять хотя бы это!..
Грифу поднесли… за секунду он заподозрил, что… его вчерашнюю книжку с дарственной надписью Президенту фонда, облитую… чем бы это?.. Боже!.. Видимо, в биоунитазе, который сослужил Грифу только что отменную службу, был какой-то хитрый отвод, и значительная доля его содержимого оказалась на книжке, заботливо подставленной снизу. Книга была безвозвратно испорчена рвотой. Вся. Вот твари, метнулось в голове, они еще и страницы перелистывали, пока я блевал!.. И не противно им было!.. 
Лица шутников свидетельствовали: не противно, а классно!
Гриф отдернул руки, книга шлепнулась на пол, как жаба.
 – Да что вы паритесь, дорогой Роберт? – фамильярно заговорил Пандин. – Ну да, такое наше представление. Несколько нетипично, однако вам ли этого, так сказать, стесняться? Адреналинчику-то сколько!.. 
 – Зато книга приобрела художественную завершенность! – наставительно заметил всеславный эстет Артамон Лампионов. – К вашим дивным описаниям добавился художественный ряд, а также запах. Настоящий натурализм в натуральную величину. Вам нравится? 
 – Нет, я хочу уйти! – и Гриф, обогнув шеренгу врагов, метнулся к двери.
Излишне было бы говорить, что все двери в зале оказались запертыми. За броуновским движением Грифа от выхода к выходу иронически следили странные существа в смокингах.
 – Уйти невозможно, пока не пройдут все мероприятия, – сурово сказал коннетабль Альберт Степашка, насладившись мучениями Грифа.
 – Вы не имеете права меня удерживать! Это нарушение прав человека! Это похищение! – сорвался на фальцет голос Грифа. Он долго кричал, апеллируя к нормам конституции, к правам человека и приводя всякие бессвязные угрозы, но встречал в ответ лишь насмешливые взгляды и редкие ответы, словно записанные на магнитофон – о приготовленной программе мероприятий, о славных развлечениях, об «адреналинчике», и понимал, что все бесполезно, эти нелюди его не выпустят. По крайней мере, пока не закончат свою варварскую «программу».
 – Все? – спросил Пандин, когда Гриф иссяк. – Девочку хотите? – так небрежно и просто, будто не слышал гневной филиппики Грифа.
 – Вы думаете, я смогу сейчас… с девочкой? – задохнулся Гриф. 
 – Вы – да не сможете? Вы же супермачо, так сказать! По вам же все бабы в стране сохнут!..
Из-под потолка грянул развеселый канкан, распахнулась одна – самая дальняя от Грифа – дверь, и в зал с игривыми визгами, символизируя, будто танцуют канкан, влетела шеренга молодых смазливых дам нетяжелого поведения. Они зазывно трясли пышными юбками, показывая, что ниже пояса на них ничего нет, кроме туфелек, – зато выше пояса дамы были затянуты в какие-то власяницы с высокими воротниками-стойками. Во мгновение ока девицы приклеились каждая к своему «избраннику». К Роберту прильнула особа, чей бюст седьмого номера едва не рвал глухой верх платья, а наращенные ресницы щекотали щеки Грифа.
 – Роберт, это такая честь для меня! Я так мечтала с вами познакомиться! Вы же – такой ду-уся! Тако-ой ляля! Роберт, я читала вашу книгу… как это… «Сметана», да? Ой, я так с нее оборжалась! И подружкам сказала: теперь Роберт Гриф будет мой цыпа! Они мне все обзавидовались!
 – Правда, правда, – подтвердили вразнобой девицы. А одна из них, самая изысканная, с легким налетом смышлености на худощавом остроскулом личике, напарница Пандина, поправила товарку:
 – Не «Сметана», а «Молоко». Очень сильная вещь! Концептуальная!..
 – Роберт, не обижайте девушку! – строго наказал Пандин. – Как порядочный человек, вы просто обязаны доставить ей радость близкого знакомства!
 – По-моему, легче согласиться, чем объяснить вам, что я ничего от вас не хочу! Только – уйти и больше никогда вас не видеть! Никого!
 – Это правильно, золотой вы наш Роберт! Это вы верно догадались. О каком уходе речь, так сказать, когда вы еще половины наших развлечений не попробовали?..
 – Ду-усик, а как же я? – обиженно привалилась к Грифу всем бюстом «почитательница». – Ты что, меня не хочешь? Ду-усик, ты просто не представляешь, какая я классная! Пойдем!
 – Небось, и в скрытую камеру будете подсматривать, как я с девушкой?.. – ядовито спросил Гриф у Пандина.
 – Да зачем нам, чудак вы человек? – рассеянно ответил Пандин, занятый тем, что шарил у своей худышки под сборчатой многоярусной юбкой. – Мы хотим, чтобы вы расслабились, а не наоборот… У вас еще много хорошего впереди, а вы скованный весь, зажатый, так сказать…
Эпизод с девушкой Гриф мечтал бы забыть, как страшный сон. Одну из дверей проклятого зала отперли, специально для того, чтобы кавалькада уродов и их партнерш расползлась по комнатам. В середине процессии пропустили в нее и Грифа с проституткой, а за дверью двое из прислуги мастерски взяли его в «клещи». Каким-то петляющим, сплошь задекорированным коридором доставили пару к очередной двери. По дороге дама сосредоточенно запустила лапку под ширинку писателя, и, надо отдать должное ее профессионализму, кое-что у них совместно стало получаться. У самой двери подруга смачно поцеловала Грифа взасос, сказала со смешком: «Минуточку!» – и юркнула внутрь. За дверью Гриф мельком увидел альков в том же пышном и вычурном псевдосредневековом стиле. Рядом с ним переминались два лакея – откровенно караулили.
Потом из-за двери кокетливо пропели: «Мо-ожно, ду-усик!»
Лакеи распахнули перед Грифом дверь в альков, где в постели уже лежала красавица, отвернув лицо к стене. Быстро она как-то успела снять такой громоздкий туалет, – по касательной пролетело в голове писателя. Но это казалось неважным. Гриф с размаху бултыхнулся в койку, что девица снесла исключительно терпеливо, без единого звука, и запутался в багровом помпезном покрывале. Эта механическая задержка его чуть-чуть отрезвила. Их вроде бы оставили наедине, но Гриф предполагал, что тет-а-тет обманчив, и не торопился разоблачаться, но покрывалом прикрылся… Попробовал завести с девушкой разговор – она молчала, попробовал приласкать ее – она была безучастна… Повернув ее лицо к себе, Гриф содрогнулся: это была совсем другая женщина. С закрытыми глазами и приоткрытым ртом. «Эй, а где же эта, первая?» – растерянно спросил Гриф. Женщина в койке опять отмолчалась. Сначала Гриф потормошил девушку слегка, потом сильно, всерьез испугавшись за ее здоровье: под наркотиками, что ли? С этих негодяев ведь станется накачать проститутку наркотой… шутки ради… Тут он понял, что его особенно настораживает – странный холод, исходящий от тела. И рефлекторно выпрыгнул из-под покрывала. Он являл собой странное зрелище, – скорчившийся посреди алькова, со все еще бугрящимися штанами, то ли икающий, то ли рыгающий… Такое сочетание чувств он испытывал впервые в жизни. 
Самое простое объяснение обычно самое верное. Гриф не понимал, почему он до этого не додумался в первые же секунды «общения» с девушкой. Осознав, что перед ним загримированная покойница, а не та разбитная красотка, что его возбудила не по-детски, он чуть на стенку не полез от ужаса и отвращения – слава Богу, ничего сексуального он с ней не проделал, не возбуждала бледность и неподвижность, и тот минимальный настрой на секс куда девался...  
Перемену в настроении Грифа, разумеется, «срубили» четко; в балдахине, покрывавшем средневековое ложе, можно было спрятать небольшой телескоп или десяток камер слежения. Стоило ему слегка помучиться сухой рвотой, как дверь распахнулась. За ней маячило пять белогрудых силуэтов.
 – Быстро вы ее раскусили, – с неудовольствием сказал эстет Лампионов. – Мы ее для вас подогревали, но, видимо, не рассчитали, все-таки экспонат взят с глубокой заморозки. Как иначе, третий день после смерти… – и замахнулся на коллег: – Видит же человек, даже такой дурак, что она все-таки слишком холодная!.. Я говорил, что так и будет! Теоретики хреновы! Градусник они ей ставили!..
 – Ну что, что вам от меня надо? – завыл Гриф, чувствуя, что невозвратимо теряет лицо, что ведет себя и вправду, как дурак. И тут безумный рефлекс – жить и выжить! – подтолкнул его в спину, он рванулся вперед, как подброшенный пружиной, снес с ног кого-то из мучителей и помчался по коридору, еле лавируя в его душной темноте. Но коридор был точно заколдованный – он и выхода к тронному залу уже не мог найти, а единственная дверь, что предстала перед ним мимолетной иллюзией спасения…
…оказалась дверью в анатомический театр, где какой-то мясник в заляпанном кровью халате и медицинской марлевой маске на лице, завидев его, просиял глазами и заговорил из-под маски:
 – Добро пожаловать! Дорогой Роберт, я только вас и ждал! Я знаю, вы в курсе, как ставят окончательный диагноз, морги посещали? – легенда о личном присутствии Грифа при вскрытиях была ложью, Гриф всего лишь обильно проставлялся патологоанатомам, за что они его снабжали информацией о строении человеческого тела и байками из своей мужественной профессии. Для вдохновения в случаях описания расчлененки Гриф использовал репродукцию картины Рембрандта «Урок анатомии». Посему зрелище натурального морга оказалось слишком сильным испытанием для бедного Грифа. Мясник занес скальпель над простертым телом нагого мужчины и с силой сделал продольный надрез от горла до паха… а Гриф кинулся его душить… и в глазах у него сгустился красный туман ярости и отчаяния… Но, разрывая красные клубы, взметнулась над бедовой головой Грифа какая-то дубинка… и удар тока потряс его, а потом милосердно выключил сознание. Благодарение электрошокеру!
Удар электрошокера нежданно-негаданно сработал благотворно для Грифа (недаром же эту процедуру ввели в медицинскую практику в середине просвещенного ХХ века, когда уже потеряла актуальность интеллигентская мерехлюндия клятвы «Не навреди!», вытесненная смелостью научного прорыва!). Обыватели толкуют, что при лечении электрошоком часть памяти словно бы «выключается», зато какие-то потайные участки памяти могут, наоборот, раскрываться, как грибной зонтик под дождем. Обнаружив, что он уже в сознании, лежит на чем-то горизонтальном, а вокруг заботливо, точно сиделки, хлопочут и приводят его в чувство садисты; и не спеша, по причинам очевидным, сообщать об этом своим мучителям, Гриф кое-что вспомнил. Например, с каким упоением описывал бурный секс героя со свежим трупом давней возлюбленной – она всю жизнь отвергала его, но неожиданно трагически погибла, а поклонник, присутствовавший при этом, не будь дурак, воспользовался ситуацией… Особую прелесть живописанию зверино-жадного обладания бездыханным и покорным телом придавал скандал, который тем вечером устроила супругу Виолетта. Она до поздней ночи не могла успокоиться, металась по всей двухуровневой квартире и то нечленораздельно орала, то заунывно ворчала, то рыдала в голос, а Гриф, в своем кабинете, остервеневшим зайцем колотил по клавиатуре и слишком часто употреблял относительно возлюбленной лирического героя эпитеты типа «восхитительно бессловесная»… 
Совпадение было не из радостных. Еще больше – если было куда больше, пессимистично подумал Гриф, – его опечалило воспоминание о прелестях копрофагии, которым он посвятил два рассказа и половину романа «Молоко». Похоже, Гриф начал прослеживать логику членов богомерзкого Фонда… От эдакого открытия он содрогнулся непроизвольно – и был вознагражден радостными криками негодяев. Они радовались, что жертва пришла в себя, и состоятся прочие запланированные увеселения.
 – Ну вот и славненько, вот и ладушки, так сказать, – причитал над Грифом голосок Пандина. – Наш дорогой Роберт пришел в себя. Здоровый организм, крепкая голова, стальные нервы… Замечательно, так сказать, замечательно! Пойдемте, любезный вы наш, сахар вы наш, так сказать, медович! Музей заждался!
 – Слушайте, – из положения лежа проговорил Гриф, понимая, что разыгрывать дальнейший обморок перед ними бесполезно – опять током ударят или, не дай Боже, резать по живому начнут, чтобы проверить, не симулирует ли он, – я устал, я вами измучен. Не могли бы вы сказать, что вам всем от меня надо? Я согласен на любые ваши условия! Только прекратите экзекуции! Вы вначале говорили о каком-то ко мне предложении. Я даже догадываюсь, в чем оно состоит… Денег? ради Бога! Сколько? Все отдам, по миру пойду, но заплачу вам, только отпустите!..
 – Рано сломался, – сурово бухнул коннетабль. Он всегда говорил кратко и грозно. – Хиляк!
 – Помилуйте, Роберт, о чем вы говорите? – обиделся Пандин. – Денег? Нам? Вы смели предложить нам денег? Господа, он смел оскорбить нас подачкой! Вы что, не поняли, куда пришли?..
 – Нет. Вы же все скрываете от меня!
 – Не всё, а только то, что вас, так сказать, ну никак не касается, но дело-то, золотой мой, не в этом! Неужели вы не сообразили, когда сюда вошли, что здесь крутятся деньги – не вашим гонорарам чета? Вы знаете, сколько стоит выкупить особняк с видом на Кремль? А расценки на декор и дизайн интерьера представляете? А на хорошего повара?..
 – А на незарегистрированные трупы в морге? – в тон ему поддакнул Гриф. – Понимаю. Я не хотел вас обидеть. Я просто ищу выхода отсюда… в смысле, возможность выкупа. Вам ведь что-то нужно от меня! Просто так ведь не станете огород городить?..
 – А вот сейчас мы с нашим золотым мальчиком посмотрим наш музей, и больше нам от него ничего не надо, – вкрадчиво произнес Пандин. – Нет, впрочем, есть еще замечательная фермочка, но до нее, будем откровенны, не все дотягивают…
Невозможно описать гамму переживаний, которую вызвало в Грифе это рассчитанное заявление Пандина. На какое-то время он, парализованный ужасом грядущей смерти, оказался послушной игрушкой в руках нарядных подонков. Не хуже той безвестной покойницы… Его подняли с лежбища – естественно, оно оказалось свободным прозекторским столом, но, осознав сей факт, Гриф почти не отреагировал, только дышать ему стало еще труднее. Его издевательски отряхнули («Музей, так сказать, культурное учреждение, а у вас, извиняюсь, блевотинка на брючках и смокинге, надо же это безобразие убрать!») – он замедленно, как во сне, поднимал руки и тяжело поворачивался вокруг оси, подставляя бока эстету Лампионову, старавшемуся с губкой. Его «взболтали» за плечи и заставили держаться ровно вертикально – он напряг позвоночник, чудившийся бескостным. Наконец, его повлекли, как на заклание… почему как? – отстраненно подумал Гриф и даже не испугался. То было правдой, что он «сломался».
Музей впечатлял. Он оказался точной копией камеры пыток – но не конкретно-исторической, не камерой пыток, устроенной опричниками в Александровской слободе, и даже не той, что оборудовал в замке Шаакен специально для туристов его новый хозяин, коммерсант… Это была, как и все интерьеры страшного дома, «усредненная» пыточная камера, объединяющая массовые представления о зловещих застенках сразу русского и европейского средневековья. Дыба, на которую вздергивали русских раскольников, соседствовала здесь с «железным шлемом», любимым инструментом испанской инквизиции, и «железной девой», футляром с гвоздями в человеческий рост, что был не в каждодневном обиходе святых отцов – неужели потому, что запредельно «жесток»?! Короче говоря, больше всего застенок походил… на камеру пыток, которую Гриф, руководствующийся теми же образами из области банальной эрудиции, описал в романе «Сыворотка», где причудливо переплетались сцены, разделенные пятью столетиями, но более ничем... И точно так же, как на страницах любимой книги Грифа, в угловом очаге жарко пылал огонь…
Обозрев глазами готового околеть на суше судака уголок «Даешь садо-мазо!», Гриф окончательно убедился, что засекреченные маньяки проделывают с ним то же, что он «проделывал» со своими героями. Но, извините, есть же разница – «кромсать» выдуманного персонажа, даже не имеющего прототипов, или живое человеческое тело?!
Тут на первый план выступил архивариус, Бенедикт Спинозятин, и забегал по мрачному помещению, как завзятый экскурсовод. Он испытывал, видно, несказанное удовольствие, указывая Грифу на орудия кровопийц и подробно рассказывая обо всех тонкостях их применения: «Полюбуйтесь, клещики, целый набор… Эти – для особо деликатных частей тела… гениталии, у женщин – сосочки… Эти – для пальчиков, ушек там… Эти – для мяса погрубее… Это кузнечные меха, незаменимы для допросов с пристрастием… Это не очень интересно, это просто дыба, орудие грубое, без фантазии, однако иногда эффективное. А это гордость коллекции, наша «железная дева» – вы с этой строгой леди не знакомы? Сейчас отличный шанс познакомиться!..» 
За метаниями архивариуса и его возбужденной речью равнодушно следили палачи в масках до середины лица, только губы и было видно, толстые мокрые губы любителей простых плотских кайфов... Они обменялись лапидарными репликами: «Ну что, Митяй, приступим?» – «Давай, Джимми!»
Два палача по знаку Пандина сгребли Грифа в охапку – и кинули сначала одним метким движением в стоячую «железную деву». Смокинг и брюки не были преградой для гвоздей длиной в палец, Гриф ощутил себя, как будто ему на всем теле одновременно стали делать варварское тату. Он задергался внутри саркофага, и каждое сотрясение причиняло ему новые приступы жгучей боли. Гигантским усилием воли Гриф заставил себя стоять смирно – тогда, вроде, как-то притерпеваешься к уколам, только кровь течет по телу тепло и щекотно… А «деву» тем временем переместили куда-то по комнате – видимо, к очагу, ибо железная скорлупа стала нагреваться с одного бока, и боль справа сделалась просто невыносимой. Меж тем увлеченный специалист по истории вещал:
 – Инквизиторы или правители, державшие «деву» на вооружении своей тайной полиции, порой разводили костры вокруг испытуемого со всех сторон, и железо накалялось так, что не было сил более терпеть, а мы вам демонстрируем щадящий вариант одностороннего подогрева…
 – Нет! Нет сил терпеть! – надрывался Гриф, но ему позволили вывалиться из «девы» лишь когда ему померещился запах паленого. Рухнув пластом на пол, Гриф долго приходил в себя, с тоской и ужасом понимая, что за этой пыткой последует новая, но что может быть страшнее?.. Его мутный взгляд проволокся по каменному полу – сколько же помещений в этом страшном особняке, как же он спланирован изнутри, что хватает места и пиршественной зале, и пыточному застенку?! – переполз на каменные же стены из плохо отесанных булыжников (!), на полукруг очага, в котором можно было зажарить быка целиком… Очаг окончательно деморализовал Грифа. Его пересекал толстенный вертел, обросший накипью, как сталактитами. Естественно, Гриф расценил нагар как пласты жира предыдущих жертв (он уже не сомневался, что попался в ловушку не единственный). Он и сам, помнится, повествовал, как младенца зажарили на вертеле целиком… Его тело само собой сделало серию рвотных позывов, но тошнить было абсолютно нечем. 
 – Митяй, слишком долго проводите один аттракцион, – недовольно сказал откуда-то из эмпирей мерзавец Пандин. – Пора к следующему, так сказать…
 – А я чо? – огрызнулся Митяй. – Этот развалился и блюет, – и пнул Грифа ножищей, точно падаль. – Встать можешь?..
Окровавленный, терзаемый болью со всех сторон Гриф не мог подняться, и пришлось отодрать его от пола опять же катам. В последний миг перед насильственным подъемом Гриф задался вопросом: видел он в глубине очага, за огнем, небольшую дверцу округлой формы, либо это был спасительный мираж?..
Следующим «аттракционом» было… надувание кузнечным мехом через задний проход. Когда-то давно, в прошлой жизни, сытой, благополучной и достойной, Гриф обманчиво представлял себе силой писательского воображения, что быть воздушным шаром легко и прекрасно, и даже хотел как-нибудь написать «для себя» рассказ от лица аэростата, парящего в высших слоях атмосферы и раздутого счастьем… Гриф даже придумал, что на боку аэростата будет нарисована улыбка – допустим, он рекламирует зубную пасту – но на самом деле он улыбается людям всей полнотой своих чувств, бушующих в огромной груди!.. 
Грифу выпал самый трудный способ убедиться, что быть надутым – адски больно, опасно для жизни и непомерно унизительно. Все, что произошло с ним с момента, как он переступил порог этого инфернального здания, было одним сплошным продуманным унижением, и Гриф понимал, как ни обидно это было, теми задворками разума, что не вопили от боли и не умоляли о пощаде, что унижению он поддался в абсолютной мере. Страх более всего унижает. А как было бедному Грифу не страшиться, когда цитаты про жарение младенца витали вокруг него и жалили больней кнутов, коими его по-простецки отходили после мехов. 
Могло бы утешить то, что после каждой пытки Грифа упорно откачивали, и что ни одну из них не довели до непоправимого членовредительства… или кончины… однако Гриф не утешался, а полагал, что все пытки – лишь прелюдия к вертелу. Вертел так и стоял перед глазами писателя, хотя ради порки его развернули к очагу анусом, утвердили на деревянной «козе» и скрутили толстыми рельефными веревками руки и ноги, так, что те вмиг онемели… Ну почему, почему я написал эту дикую сцену с младенцем?! – терзал сам себя беллетрист. Пожалуй, условно-нравственные муки – Гриф не то чтобы раскаивался в своих фантазиях, но боялся, что их все реализуют на нем же – терзали бедолагу еще более жестоко, нежели все препаскудные «аттракционы» садистов. Увы, боязнь казалась более чем оправданной…
Поразительно, на какие казусы способно сознание писателя!.. Тело Грифа не имело, кажется, ни единой здоровой клеточки, штаны с него содрали вместе с бельем, смокинг – в насмешку – оставили, и он свисал с окровавленного тела унылыми, опоганенными лохмотьями; одной, самой уязвимой частью рассудка он малодушно призывал к себе смерть от сердечного приступа или инсульта… но меньшая, зато более живая, мобильная и гордая часть ментальности раскручивала, подобно лассо, известный лозунг: «Тварь ли я дрожащая, или право имею?» Я не тварь дрожащая! Я – известный писатель! Любимец публики! Меня же потом можно будет шантажировать уничижительными фотографиями этой «встречи» в подвале! Если, конечно, меня оставят жить, а это бабушка надвое сказала… Если оставят жить… Но почему я, взрослый, самодостаточный, неглупый человек должен покорно, как жертвенный агнец, ожидать конца и зависеть от шайки мерзавцев, кто бы они ни были вне своих «масок»?! Чем бы ни руководствовались в своей тяге мучить и унижать людей!.. Я должен от них вырваться. Любой ценой! Тогда я докажу им всем, что я стоящий человек! А не покорный раб их дрянных прихотей!
Была или нет в очаге дверца?! Может, она мне почудилась? Может, утопающий хватается за соломинку, а я ухватился за сказку про Буратино?.. 
Тем временем экзекуция кнутами кончилась, и Пандин даже позволил развязать страдальцу руки-ноги. Гриф их уж не чувствовал. Его сняли с «козы» и поставили на пол, куда он мешком и рухнул – но, изображая из себя кучу тряпья, он якобы случайно пал так, чтобы видеть каменную открытую печь, и тайно приоткрыл веки. Его лицо было покрыто коростой запекшейся крови, и разглядеть под нею осторожное движение век никто не смог… Точно! – за пляской огня просматривались очертания небольшого, но выхода, вроде бы даже неплотно закрытого дверцей. «А если я ошибся, и дверцы нет, то я упаду прямо в огонь, обожгусь весь и умру!» – прошептали Грифу остатки самолюбия и человеческого достоинства. «Это будет не больнее, чем терпеть изуверства маньяков! Зато я освобожусь от шантажа». И Гриф, валяясь ветошью, попытался сгруппировать некоторые мышцы – те, что сохранили хоть какую-то жизненную силу. Кажется, получалось, что свидетельствовало о примате духа над материей…
 – Что бы нам следующим номером предпринять, так сказать? – размышлял тем временем во всеуслышание Пандин. – Он какой-то весь уже квелый… прямо и не знаю, как интереснее-то…
 – Кожу содрать! – громыхнул коннетабль с циничным прозвищем Степашка. 
 – Может быть, ты и прав… – раздумчиво протянул Пандин…
…Лохматой молнией Гриф вознесся от пола – прямиком к огню – и вонзился головой в пламя, и увидел, что дверца ему не померещилась. Палачи и их начальники, видно, были настолько потрясены метаморфозой полутрупа, что не успели ему воспрепятствовать. «Держи, б…!» – лишь вскрикнул Пандин, да отозвался ему коннетабль скорбным басом: «Упустили, уроды! Дисквалифицирую!» – обращаясь, видимо, к палачам, ибо те моментально заныли дуэтом: «А мы-то чо?» Гриф ударил в дверцу всем телом, она подалась, и он лицом вперед обрушился в пустоту – но неглубокую, так как тут же его многострадальная физиономия встретила твердое препятствие. Препятствие было обширным. Но энергичная ипостась Грифа воспротивилась первому желанию – упасть ничком и отходить от мучений: у него за спиной оставалась дверца, в которую могли бы легко проникнуть и недруги. Гриф встал – кое-как, хватаясь за стены, в полной тьме, выпрямился коряво, точно саксуал, и дотянулся до дверцы – и толкнул ее от себя. Райской музыкой прозвучал для него щелчок сработавшего замка – видимо, внутреннего, врезного. 
Это было если не спасение, то передышка. Сюда преследователи проникнут не сразу…
Увы и ах, человек предполагает, а садисты располагают. Не прошло и пяти минут – впрочем, изувеченный Гриф не поручился бы за точность своего биологического хронометра, как неизвестно откуда в убежище писателя стал проникать рассеянный свет. Он с каждой минутой усиливался. Источника его Грифу увидеть не удалось. Казалось, засветились сами стены. Но теперь уже Гриф мог полюбоваться каморкой, в которой спрятался. 
Абсолютно пустая, абсолютно квадратная комната имела одну только странность – железный пол. И одну только неприятность – отсутствие на дверце каких-либо замков, ручек, щеколд и тому подобных элементарных вещей, необходимых тем, кто желает выйти из помещения. К радости отсрочки лютой смерти и гордости своей лихостью примешалась горечь осознания: он сам не выйдет отсюда.
Показалось ли писателю, или железный пол, на котором он скорчился, начал греться?.. Гриф попытался уверить себя, что нагрел железный лист своим телом. Не получилось: лист подогрелся и под ним, и вокруг, и теплел быстрее, чем отдавал свою последнюю энергию чахлый организм беллетриста. Источник тепла явно находился где-то внизу.
Из всех ужасов сегодняшнего безумного вечера этот ужас был самым свирепым: Гриф попал в духовой шкаф!.. 
Через невидимые колосники до него донесся отчетливый хохот палачей: «Еще один в ловушку попался, вот теперь мы его, голубчика, горяченьким сожрем, так сказать!..», «Да ладно, что там жрать, он тощий! Вот позавчерашний был – это да, центнер диетического, легко усвояемого мяса!..», «Не скажи, может, у него косточки сладкие!» 
Вульгарные переговоры подтвердили судорожную догадку Грифа. Это был – как в прежде любимом анекдоте Грифа – про ковбоя и его внутренний голос – действительно конец. Из духового шкафа нет выхода. Жар становится нестерпимым. Каменную стену Грифу и в хорошем-то состоянии не разрушить. Тем более – жалкому, избитому, истекающему кровью. Он думал перехитрить извергов, но они оказались подлее и хитрее – и не одного, оказывается, наивняка заманили в духовку иллюзией спасения. На деле все, кто решается на бросок в очаг, попадают в исключительную власть этих. Как бы их назвать… Как ни назови, все мало. Нет во всех языках Вавилонской башни слов, чтобы оправдать то, что они делают с людьми… Но какая им разница, что о них думает Гриф? Гриф уже совсем скоро перестанет думать… считанные минуты остались… он уже скачет по листу, не имея секунды покоя… он теряет воздух… его жарят… он не может кричать, ибо крик расходует силы, и чем он поможет… 
И когда наступило небытие, Гриф не мог бы доподлинно сказать, была ли то смерть или обморок от страха и боли.

* * *
Когда Роберт Гриф вернулся с того света, этот его поприветствовал белым днем за просторным, как в больничной палате, хорошо промытым окном – потолочным, наклонным. В окно заглядывали, как на детской картинке, солнце и облака. 
«Солнышко! Тучки!» – просюсюкал про себя Гриф с младенческой эйфорией – и сам удивился, откуда у него такое умиленное, такое радостное настроение. Ведь все мягкие ткани тела еще ныли… хотя и несильно, будто в остаточной стадии травмы. Повозив по себе руками, пошевелив ногами, Гриф понял, что он перебинтован с ног до головы, и, вероятно, до наложения бинта его ранам оказали медицинскую помощь… Руки и ноги, к счастью, были свободны, то есть забинтованы по отдельности. Он лежал в чистой постели, на упругом жестком – возможно, ортопедическом – матрасе, его бренное тело прикрывало легкое, но теплое одеяло. Повозив головой по удобной, с выемкой, подушке, Гриф увидел кругом себя большую светлую комнату, довольно пустую, полную свежего кондиционированного воздуха. Из мебели в этой комнате, которую Гриф готов был счесть больничной палатой, было несколько столов и стульев; но, благодаря ненужным в больнице предметам, как то – стопа белой бумаги, раскидистый кустик шариковых ручек, несколько блокнотов, пишущая машинка, ноутбук, становилось понятно, что предназначение комнаты лечебным не исчерпывается. По стенам в светлых моющихся обоях висели яркие картины или репродукции в рамочках. К сюжетам расслабленный Гриф пока не стал присматриваться. Он был счастлив всем существом оттого уже, что видит человеческую обстановку, а не ужасы подвала. Сдержанной строгостью комната напоминала класс в какой-нибудь специализированной, элитной школе – но сухость обстановки, и та приятно контрастировала с чрезмерно экзотическим интерьером подвала и его тем более трэшевым наполнением… 
Одна белая пластиковая дверь находилась в поле зрения Грифа – закрытая. Больше ничего в комнате, насколько мог видеть Гриф без напряга, не наблюдалось. В том числе и одежды Грифа… ах, да, от нее же остались одни ошметки, подумал Гриф и весь скривился, за какой-то миг пережив заново многоактную трагедию издевательств и пыток. Два подряд сюжетных напоминания о подвале резанули, настроение испортилось. Плюс к тому Гриф заметил, что нет в комнате вообще никакой одежды, даже больничной пижамы, и что нет у кровати никакого прибора, чтобы подать сигнал медперсоналу. И если перед тем у него робко затеплилось упование, что его спасли чудесным образом и переправили в обычную больницу, то по красноречивым деталям вроде отсутствия платья и кнопок вызова врача он догадался, что эта строгая комната – очередной этап злодейской «программы», о коей говорил ему прегадостный тип с погонялом Пандин не далее, чем… Впрочем, чувство времени Грифу совсем отказало. Он с уверенностью мог заключить лишь одно: небо над его новым обиталищем светлое, летнее, высокое – значит, на земле день. Однако какой именно, и сколько миновало с той проклятой минуты, когда он… в общем, не надо о грустном… сколько прошло времени, черт… нет, Бог! – решил Гриф заручиться поддержкой свыше – его знает. Что-то еще подзуживало Грифа, о чем-то еще, не столь невеселом, как «тематическая вечеринка», он подумал – но не смог ухватить мысль за хвост. Может, последствия электрошока сказывались…
За кроватью Грифа послышался деликатный шорох. Туда взгляд больного, простертого на койке, не проникал, но звук, в принципе безобидный, испугал беднягу не на шутку. Грифа аж подкинуло на койке целиком, от затылка до пяток. И он стал судорожно извиваться всем забинтованным телом, стараясь увидеть, что там позади него. 
 – Лежите, лежите, не надо вставать, – сказали ему негромко и веско. – Я подойду к вам.
Среднего роста, коренастый и спортивный человек в строгом костюме встал в изножье кровати Грифа, окинул его «фотографическим» взглядом и удовлетворенно кивнул. Но – с интонацией выполнения почетного долга – спросил:
 – Как вы себя чувствуете?
 – Физически – благодарю, сносно, – ответствовал Гриф. – А вот морально… Я вас должен благодарить за чудесное спасение от смерти? Примите самую искреннюю благодарность, – больше всего Гриф опасался, как бы эту фразу не расценили, как сарказм. 
 – Не стоит благодарности, – сказал визитер. – Во-первых и в-главных. Пусть у вас не складывается превратного впечатления: ничего вашей жизни не угрожало. Никто вашей смерти бы не допустил. Мы в ней никак не заинтересованы. Я рад, что вы хорошо себя чувствуете, – вообще-то Гриф утверждал «сносно», но гость палаты, принадлежал, видимо, к людям, не признающим ни полумер, ни чужих мнений. 
Гриф опять дернулся вверх всем корпусом:
 – Но позвольте!.. Как это – не угрожало?! Да вы знаете, что там со мной делали?! Неловкое движение – и все!
 – Не стоит драматизировать. Наши специалисты знают свое дело.
 – Да, кстати, могу ли я хоть от вас получить информацию, которую от меня скрыли на… в общем, ранее скрыли? Кто это – мы? Какие это – ваши специалисты? Зачем это сделали со мной? Вообще? Все?! – как ни старался Гриф держать себя в руках, но в его голосе пробились истерические нотки. 
 – Позвольте представиться: полковник Головной. Роман Львович, вы готовы послушать меня?
 – Конечно! Только об этом и мечтаю! Давно! Кстати, сколько я здесь?
 – Недолго. Второй день. И держитесь молодцом. Итак. Я постараюсь не тратить лишних слов. Роман Львович, вы – большой писатель. Не перебивайте меня, все возражения и благодарности потом. Вы нужны отечественной литературе. Но ваши темы и сюжеты не лезут ни в какие рамки. Что вы своими книгами несете людям? Вы уже на себе испытали, к чему вы их призываете. Почти все. Вы еще не видели нашу ферму… Роман Львович, вы уверены, что надо вам высказаться именно сейчас? Не хотите меня дослушать?
 – Не-ет! Нет! – завыл Гриф. – Хочу-у! Сказать хочу! Так это что – все было нарочно?..
 – Роман Львович, не разочаровывайте меня. Вы умный человек. Неужели у вас хоть раз возникла мысль, что все это, – надавил полковник голосом, – может быть случайностью? Или цепью совпадений?
 – Не-ет! Не-ет! Я не то! Не о том! Я думал, игры маньяка! Клуб маньяков! Садистов! Тайное общество! А вы мне сейчас! О программе! Как же так можно? За что? За что, черт… Бог бы вас покарал?!
 – Для взбесившегося маньяка это было слишком масштабно, не так ли? Конечно, это не игры садистов. Это специально разработанная психотерапевтическая программа. Новое слово в гештальт-терапии. Что-то вроде психодрамы. Так и называется: «Твори, выдумывай, пробуй!» За что? Даже смешон ваш вопрос. За «адреналинчик», Роман Львович. За обращение вашего таланта на совершенно непотребные идеи и сюжеты. За бездумное смакование мерзостей. Недостойное великой русской литературы. Как, вы все еще полагаете, что «адреналинчику» людям надо? 
У Грифа начались конвульсии от первого же звука в слове «адреналинчик». За конвульсиями с удовлетворениями следил полковник Головной. 
 – Вижу, что вы со мной согласны. Ваше творческое кредо полностью изменилось. Прекрасно. Лишний повод убедиться в компетентности наших специалистов. Короче, Роман Львович: мы даем вам шанс исправиться. Здесь есть все, что нужно для плодотворного труда. Кормить вас будут, лечить тоже. Садитесь, пишите роман, такой, в котором заинтересована страна. А лучше два или три. Нам нужны позитивные книги, формирующие молодежи правильное мировоззрение. Таким образом, как говорится, вы закрепите свое выздоровление. Ну, не прямо сейчас. Когда почувствуете себя в силе. Скажем, завтра. Послезавтра. 
 – А домой? Когда же я домой попаду?
 – В приглашении же было сказано: доставим по окончании всех мероприятий. Напишете нам книги – и свободны. Домой отвезем. Как обещали. Но сейчас, по-хорошему, вам домой нельзя. Это будет прерывание лечения. Чревато непредсказуемыми последствиями. Мы заинтересованы в вашем здоровье. Телесном и духовном. Чтобы быть уверенными: в мир вернется полноценная, гармоничная личность. Большой и светлый писатель. 
 – Так вы уверены, что я в мир вернусь? 
 – Разумеется. Будете только иногда приходить, делиться соображениями о будущих романах. Не сюда. Здесь у нас что-то вроде стационара. Со здоровыми людьми встречаемся в неофициальной обстановке. Наши специалисты вам подскажут, если опять в вашем творчестве будет что-то не так. Но я надеюсь, этого не случится. Вы мне нравитесь.
 – А жена? – понял внезапно Гриф, что его слегка тревожило, какую мысль он не смог додумать. – Как ей сообщить, что я жив? Она ведь, наверное, с ума сходит! Можно, я позвоню домой?..
 – Это мы берем на себя. С женами проводим беседу. Наши специалисты умеют объяснять…
В глазах Грифа остекленел бешеный ужас, его руки сами собой зашарили по забинтованным шрамам.
 – Роман Львович, вы совершенно неправильно поняли. Исключительно вербальная, очень доходчивая беседа. На выбор – по телефону или лично. Как решит ваша супруга. Деликатная, безопасная беседа. Мое слово. До сих пор в нашей практике все члены семей наших пациентов понимали и соглашались с нами. Согласитесь, эффективное лечение в наши дни – и редкость, и роскошь. А тут близким ставят мозги на место бесплатно. 
 – Но вы же говорите: роман, два или три! Это же… это на год-два для меня! А как Вета жить будет? Она не работает! Пропадет без меня! – кажется, Гриф «заразился» телеграфной манерой речи полковника Головного. 
 – Это продумано, Роман Львович. Мы даем нечто вроде пенсии членам семей пациентов. Тем, кто сам не работает. 
 – Скажите, товарищ полковник… или лучше господин?
 – Можно просто Максим Федорович. 
 – Спасибо. Максим Федорович, не в первый раз я слышу: вам, всем. Я не один тут, очевидно. Сколько нас, пациентов? Кто они? Все тоже писатели? Артисты? Художники?
 – Это для вас не важно. Вы отвечаете за свой участок работы. Ну, хорошо, не дуйтесь. Да, в основном творческая братия. Властители умов, так сказать.
Гриф снова забился в судорогах.
 – Так-так, понимаю. Отличный результат! – отметил Максим Федорович. – Еще вопросы, Роман Львович?
 – А о чем писать? 
 – Вот, пожалуйста, – широким жестом обвел Головной всю комнату. – Сюжеты наглядной агитации, выбирайте любые. Безо всякой символики и лишних уровней смысла. Что видите – о том пишете. В таком творчестве заинтересована русская текущая литература! А не в страшилках ваших. Не в дряни всякой. Ведь правда, Роман Львович, вы теперь сами поняли: вы писали дрянь?
 – Дрянь, – прошептал писатель, ловя в гудящей башке, кто, когда, кому и по какому поводу говорил слегка иными словами нечто подобное. 
А полковник Головной такими тонкостями не маялся. 
 – Ну, вот и договорились. Вам картинки видны? Или принести очки? Вы не волнуйтесь, что о вас забудут. Вы под присмотром, как у заботливой няни. Все ваши нужды – как на ладони. Так требуются очки?
 – Нет, спасибо, – убито прошелестел Гриф. И посмотрел на картинки внимательнее, потому что от него явно этого ждали.
Это были жанровые сценки: комбайнеры в полях, тучные нивы, уходящие за горизонт, сады, нагруженные плодами, стада упитанного скота, рыбаки-промысловики с гигантскими рыбинами, птицефермы с улыбчивыми птичницами, – короче, все позитивные символы изобилия. На других картинках представали сталевары у домен, мощные корпуса заводов, фабрик, громады ТЭЦ, гиганты ГЭС и АЭС (если правильно понял Гриф, ни разу в жизни не видевший ни тех, ни других), коридоры подземных штолен и дерзкие фантазии на тему компьютерной техники завтрашнего дня. В третьей серии шли друг за другом лекционные залы институтов с мудрыми преподавателями и внимательными студентами, величественные хранилища библиотек, строгие лаборатории, сосредоточенные ученые возле непонятных, но солидных агрегатов, мудрецы, вещающие с экранов телевизоров, а то и прямо на площадях… Не были, само собой, забыты и вдохновенные писатели и художники, и молодые семьи, и благостные старики, и округлые, будто накачанные воздухом (Грифа в очередной раз передернуло) розовые дети, и храбрые воины, и покорение космоса, и культурный досуг… Отдельные группы сюжетов составляли доблестные бои, преимущественно победные для русской армии, – Гриф различил Куликовскую битву, Ледовое побоище, Полтавскую баталию, взятие Очакова и Измаила, Бородино, штурм Перекопа, Курскую дугу, взятие Берлина, флаг над рейхстагом и, вполне вероятно, захват дворца Иди Амина. Все они были нарисованы ясно и колоритно, будто в школьных учебниках. Былинные и сказочные сюжеты – три богатыря, Вольга и Микула, поверженные Кащей и Соловей-Разбойник. Пейзажи родного края – поля, холмы, перелески, речушки и ручейки… И вариации на тему футуристической фантастики – сбывшиеся утопии, само собой. 
 – Где-то я это уже видел? – пробормотал Гриф, будто сам с собой.
 – Подумайте получше, Роман Львович, – одобрил Головной.
 – Ах, да! Мне все это напоминает метро! Московское! Поры моего детства!
 – Тем лучше. Для будущей работы. Она для вас ассоциируется с приятным. Окунитесь в атмосферу своего детства и пишите светлые, радостные, позитивные книги. Круг тем можно расширить, конечно же. Захотите – обсуждайте с консультантом. Он всегда поблизости. Мы не ретрограды. Фэнтези, фантастика, футурология – все это возможно. Даже необходимо. Но только – позитивное, а не наоборот. Вы уже поняли, я знаю. И еще. Роман Львович, от псевдонима придется отказаться. Гриф – птица, жрущая падаль. В вашей прежней жизни – возможно. Но вы словно заново рождаетесь. И у вас должно быть другое имя. Малиновкин – вполне звучит. Но надо сопоставлять с конкретными темами. Если возьметесь за баталистику и маринистику – то вряд ли пойдет. Если любовные романы – разумеется, полные оптимизма и не замыкающиеся на переживаниях героев – очень хорошо. 
 – У меня был контракт с издательством! – вдруг трепыхнулся бывший Гриф – трепыхнулся, как пойманная малиновка.
 – Роман Львович, мне казалось, мы обо всем договорились! – приподнял брови Максим Федорович. – Так что у вас с издательством? 
 – Ничего, – прошептал Малиновкин.
 – Намного лучше. Творческих вам успехов!

* * *
Тем временем Виолетта, женщина вздорная и сварливая, но любящая мужа и преданная ему, металась по знакомым, ломая голову, куда мог так надолго закатиться ее непутевый муженек! Второй вечер, как его нет! Что же за проклятая вечеринка? Что за Фонд странный? Ни Яндекс, ни Гугль о нем ничего не знали. Приглашение муж забрал с собой. Точный адрес Виолетта не помнила. Где-то в Замоскворечье, но Замоскворечье огромное. Дура, что же координаты их не додумалась записать?! С полудня Виолетта, нервная, как мама первоклашки, опоздавшего из школы домой, носилась по всем адресам, известным ей, уверяя себя, что просто Гриф перебрал на вечеринке и постеснялся являться в таком виде домой… или, как это с ним уже не раз бывало, так раздухарился, что пошел из клуба по кабакам либо ночным клубам, требуя продолжения банкета…
Убегая из дома, Виолетта глупейшим образом забыла мобильник, поэтому до нее из Фонда еще не дозвонились ни на сотовый, ни на домашний телефон – кто же дома трубку возьмет? Поэтому она еще ничего не знала о метаморфозе, постигшей писателя Грифа. И друзья Грифа, и его шапочные знакомые, и его приятели по барам и ресторанам, и его «свои» бармены – никто ничего дельного не мог сообщить взволнованной даме. И лишь в доме писателя-фантаста, мастера мистических ужасников, Игоря Цапелюка (писавшего без псевдонима), ей почудилось, что она напала на след. Но след был призрачный, куда слабее ниточки из клубочка Ивана-царевича в заколдованном лесу…
Цапелюк гордо показал Виолетте приглашение на такую же вечеринку, с которой пропал  Гриф, – только на послезавтра. У него на приглашении стояла цапля на одной ноге. 
Виолетта вцепилась в лацканы цапелюковского пиджака:
 – Кто они?! Кто этот Фонд? Ты о них что-нибудь знаешь?
 – Мать, я знаю, что в наши дни фонды оченно полезны, – сообщил Цапелюк, осмотрительно выдираясь. – Отличный способ писателю урвать свою халяву. Вот приду к ним – и все узнаю. Да пусти ты меня, полоумная!.. – фантаст политесом не блистал, а деревенский жаргон очень любил как в быту, так и в книгах, обильно приправляя им свои креативы про оживших мертвецов, бунтующую нечисть и ведьмацкие заклятия. У него получались эдакие кондовые, русофильские триллеры.
 – Ромка пошел к ним на вечеринку и пропал! Я с ума схожу! Мне впору в петлю от беспокойства! Ты имей в виду – Рома пропал в этом Фонде! А ты в ус не дуешь!
 – Мать, а мне что – брать гранатомет и идти его вызволять? Ты не офигела часом? Придет твой Ромка, никуда не денется. Первый раз, что ли, с ним загулы калмыцкие? – ехидно намекнул мистик, и Виолетта погасла. 
То-то и оно, что не в первый и не во второй… и она обо всех таких фактах знала от доброжелателей в больших подробностях, нежели сам писатель Гриф после похмельных провалов в памяти.
Убрав руки от фантастовых грудков и потеряв к нему интерес, Виолетта повернулась и побрела домой, где с периодичностью раз в полчаса звонили оба аппарата – мобильный и стационарный…

* * *
«Раннее летнее утро коснулось опушки леса розовыми кистями благодатных солнечных лучей. И вся опушка расцвела и преобразилась, как преображается спящая женщина, проснувшись и умывшись росой, в писаную красавицу. Час глубокой предрассветной тишины сменился гаммой звуков просыпающегося леса. Певчие пичужки захлебывались радостным щебетом, перекликаясь друг с другом. Кусты и деревья отвешивали друг другу поклоны и ласково соприкасались веточками, точно добрые друзья, счастливые встречей. Все в лесу питали друг к другу светлые радостные чувства. Даже голодная…» – Рома Малиновкин приостановил пулеметную печать, призадумался, покусал губы, решительно стер слово «голодная». «Даже хитрющая лиса, грациозно выползшая из своей норы, унюхала в воздухе сытный запах жирного зайца…» – снова стер все до слова «норы». «Даже хитрющая лиса, грациозно выползшая из своей норы на утренний променад и во время неспешной пробежки по окрестностям увидевшая в кустах мелькнувший хвостик серенького зайчишки, была настроена так благодушно, что махнула рыжим великолепным хвостом и не стала преследовать косого…»
 – Прекрасно получается, Роман Львович, – похвалили сзади. Малиновкин крутнулся на кресле так, что чуть не грохнулся вместе с ним. Вошедший, как было у него заведено, почти без звука полковник Головной стоял за спиной писателя и внимательно читал строчки на экране. Видимо, увлеченный автор пропустил легчайшее дуновение ветерка, что обычно сопровождало появление консультантов, и был захвачен врасплох. – О природе, очень мило. Я знаю, знаю, дальше будет пасторальный роман, лирика и созидательный труд. Мне передавали фабулу, я одобрил. 
 – Польщен, – пролепетал тот, кого уже не звали Гриф.
 – А признайтесь, Роман Львович, – внезапно Головной чуть-чуть улыбнулся, – ведь уже рука не поднимается писать про гниль, плесень, дерьмо и прочее такое? Правда?
 – Правда, Максим Федорович! Не могу себя заставить написать даже как лиса за зайцем охотится!
 – Значит, помогло лечение, – констатировал Максим Федорович и стал похож на лукавого Санта Клауса. – Значит, ваш опыт можно ставить в пример другим пациентам. А есть тут один… упорный. Фантаст. Но неконструктивный. Разрушительный фантаст. Говорит, что не может предать цеховые интересы. Видали? Я вот думаю, может, его к вам перевести на время? В целях скорейшего излечения?..
На вопросы полковника Головного не принято отвечать «нет». Лояльный Малиновкин сложил все черты лица в умильную гримасу и закивал, что китайский болванчик, точно предложение полковника доставило ему Бог весть какую радость. На деле же он, признаться, испытывал противоречивые чувства. Хотелось повстречаться с товарищем по несчастью, не все же одному переживать муки второго рождения… но, вместе с тем, если товарищ – кто-то из знавших Грифа, то как ему в глаза смотреть?
Полковник Головной меж тем проделал некую молниеносную операцию пальцами, и одна стена палаты Малиновкина бесшумно поползла вверх и канула в белый ровный потолок. Воздух в комнате даже не дрогнул. На месте больничной стены открылся широкий пустой коридор. В дальнем конце его красовалась скульптурная группа – один человек везет на операционной каталке другого. 
 – Пустите меня, б…ди! Суки! – орал распростертый на каталке из положения лежа. – Твари вы! Змеи! Аспиды! Что ж вы… что ж… де… ла…еть… – голос будто свернулся, из чего Малиновкин заключил, что «горизонтального» усыпили. Каталка с осторожным, даже уютным жужжанием вползала в палату беллетриста. С тревожным любопытством взгляд Романа Малиновкина прежде всего скользнул по неподвижному телу. Так и есть: знакомый. На каталке лежал, на глазах проваливаясь в глубокую медикаментозную кому, тщетно стараясь пучить мутнеющие глаза, фантаст Игорь Цапелюк. За какие-нибудь три секунды его взгляд потух, а лицо, искаженное недавним криком, расслабилось и растеклось по эмпиреям сна. 
 – Прекрасно, капитан, – негромко похвалил полковник Головной. Видимо, похвала предназначалась тому, кто вез и усмирял буйного фантаста. Малиновкин перевел глаза выше. Увидел под белым халатом соблазнительные выпуклости. Мелко вздрогнул от неожиданности: он подспудно был уверен, что здесь весь персонал – мужского пола, крупный, с квадратными плечами, лицами и мозгами. Украдкой глянул в лицо капитана. Содрогнулся нешуточно. Из-под белого колпака, надетого весьма кокетливо, ему улыбалась красивая ненатуральная блондинка. Дашенька.
 – Здравствуйте, Роман Львович, – любезно сказала она. 
Теперь ее глаза смотрели осмысленно, выражение лица резко изменилось: умная принципиальная машина, робот на службе идеи.
 – Здравствуйте, Дашенька… или вы не Дашенька? – пролепетал Малиновкин.
 – Дарья Александровна, если позволите, – поправила машина. – Приятно видеть вас в новом амплуа. Согласитесь, оно гораздо приятнее прошлого? Вот, я так и знала. Роман Львович, я же вас предупреждала… а вы не поняли… Если бы я заметила, что вы готовы измениться, мы бы успели отозвать приглашение. Но вы упорствовали… что ж, вышло, как вышло. 
 – Простите, – глупо шепнул Малиновкин, хотя, по идее, извиняться следовало не ему.
 – Роман Львович, оставляем на ваше попечение нашего нового клиента. Игоря Владимировича Цапелюка. Будем признательны, если вы объясните ему – когда он очнется – что сменить амплуа – в его же интересах. Это трудно, однако необходимо. Напомните ему прекрасный роман Бруно Ясенского «Человек меняет кожу». Вы его, безусловно, читали – с вашей-то образованностью. 
 – Читал. В детстве, – поспешил согласиться Малиновкин, снова часто и несолидно кивая. 
 – То, что происходит здесь с людьми искусства, укладывается в превосходный образ Бруно Ясенского. Не так ли? 
 – Попрошу вас, капитан, подготовить приказ о присвоении Роману Львовичу внеочередного звания, – проговорил из-за спины Малиновкина полковник Головной.
 – Но, полковник, – фамильярно перебила бывшая Дашенька, порозовев от удивления.
 – Готовьте, готовьте, Дарья Александровна. Я думаю, он справится.