«Лоскутное одеяло»

  III

     До школы мой мир общения был невероятно ограничен. В основном я проводила время с книгами и с бабушкой. Бабушкино воспитание существенно отличалось от нового советского. Но я об этом не знала. Я очень хотела пойти в школу, встретить таких же подруг, как у бабушки, – на всю жизнь. Школа представлялась мне похожей на гимназию из бабушкиных рассказов.

     К великому событию мне купили портфель и сандалики и сшили новое клетчатое платьице с круглым белым воротничком. С вечера отмыли до блеска всё в том же корыте на кухне.

     И вот утром, счастливая и весёлая, я иду с мамой за руку. Мама даже с работы отпросилась по такому случаю. Чем ближе подходим к школьному зданию, тем быстрее радость сменяется сначала волнением, потом страхом. Возле школы огромная толпа людей – взрослых и детей разного возраста. Голоса сливаются в нестройный протяжный гул, от которого закладывает уши. Я была совершенно ошеломлена и растеряна. Мне никогда не приходилось видеть такую толпу. Тут же во дворе первоклассников разделили на классы. Всего два года, как закончилась война. В моём классе оказалось около сорока девочек и среди них несколько таких, которые по возрасту должны учиться в третьем, а то и в четвёртом классе.

     Мои неприятности начались почти сразу. Нас развели по классным комнатам, рассадили за парты. Дома я была самая маленькая и по возрасту, и по росту. Но здесь, в этой школе, вдруг выяснилось, что я высокая. Очень высокая! Многие девочки были гораздо ниже меня. Поэтому я оказалась на последней парте рядом с совсем большой и очень неприятной девчонкой. Учительница вызывала нас по одной к своему столу и раздавала буквари – книжки с большими буквами и картинками. Когда подошла моя очередь, я сказала, что мне такая книжка не нужна. Я уже умею читать. И тут выяснилось, что остальные дети даже букв не знают. Я бегло прочитала предложенный мне простенький текст из конца букваря.

     – Хорошо читаешь, молодец! Ты и стихи какие-нибудь знаешь? – спросила учительница.                               

     – Лермонтов. На смерть поэта: «Погиб поэт – невольник чести. Пал, оклеветанный молвой…»

        Класс вдруг тихо захихикал. Я удивлённо замолчала.

     – Что смешного? – строго глянула на детей учительница.

     – А чего она слова говорит какие-то нерусские? – веселился класс. – Ничего непонятно!

       Я смотрела на них, уже громко хохочущих и показывающих на меня пальцами (абсолютно неприличное поведение с точки зрения моей бабушки), и совершенно не видела причины для смеха.

     Прозвенел звонок. Дети с криками ринулись из класса. Я хотела остаться. Но учительница сказала: «Нельзя».

     Двор кипел, шумел, клокотал, вертелся вокруг меня. Я тихонько отступала к стене, стараясь вырваться из визжащего, орущего, суетящегося водоворота.  От мельканья множества лиц кружилась голова. Когда до свободного кусочка пространства осталось всего чуть-чуть, вокруг меня вдруг запрыгали, заплясали, взявшись за руки, мои одноклассницы – те самые большие девочки, одна из которых сидела за партой рядом со мной, и ещё несколько девочек поменьше.

     – Воображала первый сорт уезжала на курорт! – громко выкрикивали они.

     Всё это было так странно, ново, непривычно, так непохоже на всё, происходившее со мной прежде. Я абсолютно не знала, что со всем этим делать. Но тут опять прозвенел звонок. И вся орущая толпа рванулась в здание. Я осталась одна в пустом дворе. Переждав, пока в глубине коридора затихнет топот, я медленно пошла в свой класс.

     Когда я появилась на пороге, все уже сидели на своих местах, а учительница стояла у стола.

     – Ты почему опоздала? В класс нужно приходить вовремя. Иди на место, – недовольно сказала учительница.

     – Я не хочу с ней сидеть, – кивнула я на свою соседку по парте.

     – Что значит «хочу не хочу»? Ты не дома! В школе нужно делать то, что делают все!

     – А если они делают неправильно?

     – Неправильно что? – учительница смотрела на меня с явным недоумением.

     – Ну, они громко кричат, дразнят меня. Моя бабушка говорит, что воспитанные дети так себя не ведут.

     Класс откровенно смеялся.

     –  Воображуля! – выкрикнула одна из больших девчонок.

     – Тихо! Всем тихо! – стукнула ладонью по столу учительница. – А ты немедленно ступай и сядь на место!

     Я прошла к парте, взяла свой новенький портфель, который ещё вчера мне так нравился, и повернула назад к двери.

     – Ты куда? – воскликнула учительница. – Что это ты вытворяешь?

     – Я не вытворяю, – я уже больше не могла сдерживать слёзы. – Я ничего не вытворяю! Я не виновата, что они все безграмотные!

     – Рёва-корова! – бушевал класс.

     Учительница безмолвствовала.

     Когда за мной пришла мама, учительница долго что-то выговаривала ей. Я стояла в стороне и улавливала только отдельные слова: «Понимаю, что девочка домашняя… совершенно не вписывается в коллектив… нужно быть, как все». Что отвечала мама, мне слышно не было. Но по дороге домой она сердито мне объясняла, как ей из-за меня стыдно. Я её не слушала. Я размышляла над словами учительницы.  Если я домашняя девочка, значит остальные девочки в школе дикие? Это было похоже на правду. Но тогда почему я должна быть, как все? Мне совсем не хотелось стать дикой, громко кричать, прыгать и играть в их странные, шумные и непонятные игры.

     Дома вечером на кухне собрались мама, бабушка, обе соседки и их гимназические подруги. Проблема была одна – что делать со мной. Дверь кухни была плотно закрыта. Но так как вместе с бабушками пришли их внучки, а внучки соседки уже вернулись из школы (они учились во вторую смену), то у нас было своё собрание. Сразу решили, что необходимо встать на мою защиту. Потом спорили, отлупить ли этих дур или договориться с ними. После вспомнили, что у них занятия начинаются раньше, чем заканчиваются у меня. Взрослые, очевидно, тоже ни до чего не договорились.     

     Лёжа в своей постели, отделённой от остального пространства комнаты шкафом и буфетом, я слышала, как спорят мама с бабушкой.

     – Это всё твоё старорежимное воспитание. Растишь из неё кисейную барышню, – злилась мама.

     – А ты хочешь, чтобы у твоей дочери были ухватки нашей дворнички? – парировала бабушка.

     – Я хочу, чтобы моя дочь не была чужой в обществе, где ей предстоит жить.

     – Этот сумасшедший дом ты называешь обществом? – возмутилась бабушка.

     – Как ты не понимаешь, что ничего другого не будет! – отчаянно выкрикнула мама.

     – Тише! Ребёнка разбудишь.  

     Я не спала, а тихо плакала, уткнувшись в подушку. Утром снова предстояла встреча с диким классом. И я понимала, что это неизбежно и надолго.  Но даже не представляла, сколько лет будет тянуться эта нелепая история и как неожиданно и совершенно независимо от меня закончится.

                                                                  

        IV

      Годы 1948, 1949 и далее – странное время, когда в школе все на всех ябедничали. Однажды (это было уже во втором классе) я попробовала рассказать своей соседке по парте «Тома Сойера», попутно объяснив, что автор – американский писатель.

     – А где ты взяла такую книжку? – поинтересовалась девочка.

     – В книжном шкафу, – ответила я.

     – У тебя дома книжный шкаф? – удивилась моя соседка.

     – Конечно. А почему нет? – в свою очередь удивилась я.

     Когда в класс вошла учительница, моя соседка подняла руку и, едва получив

разрешение говорить, выпалила, дрожа от возбужденья и, как всегда, тыча в меня пальцем:

     – А вот она читает американские книжки! Говорит, что у них дома целый шкаф.

Врёт, наверное?  Или они шпиёны!

     А я жила в своём параллельном мире. Среди книг, которых мои одноклассницы не читали. Мой мир был заполнен удивительной музыкой ритмов и рифм стихов, о которых вокруг меня никто не слыхал. Я и сама начала потихоньку что-то рифмовать. И ещё я рисовала. Нечто вроде разваленных колоннад, греческих скульптур и лиц из старого альбома. Меня попробовали приспособить к оформлению стенгазет.  Не получилось!  Ни стихи мои, ни рисунки к тематике пионерского героизма не подходили. Но ничего другого я не умела.  «Невероятно ограниченная девочка», – жаловалась маме на родительских собраниях учительница. Мама приходила домой расстроенная. Влетало мне за «дурацкое поведение». Влетало бабушке за «идиотское воспитание».

     У меня появилась смешная привычка. Математическая логика с её поездами, землекопами и трубами в бассейнах была для меня абсолютно непостижима. Поэтому пока по дороге из пункта А в пункт Б вытекала вода, скапливаясь в какой-то яме, я набрасывала на последнем листе школьных тетрадей всё, что приходило в голову. И это никак не относилось к арифметике.

     Девчонки выдирали эти листики из моих тетрадей, бежали показывать учителям. Было невероятно жалко утерянных строчек и утраченных эскизов. Их, естественно, никто никогда не возвращал. В лучшем случае просто выбрасывали. Гораздо чаще дразнили, вертя перед моим лицом свёрнутым в трубочку листом.  Я даже не пыталась отобрать –  бесполезно. Тогда мой листок с хохотом рвали на мелкие клочки и выкидывали в окно. Обрывки белыми бабочками кружились, подхваченные ветром, улетая в никуда.  Плакать я уже давно перестала. Жаловаться было некому.

     После второго класса произошли перемены. В третьем классе великовозрастные куда-то исчезли.  Нас опять перемешали и разделили. Мне эти изменения особой радости не принесли. Мои ровесницы прекрасно усвоили все ухватки и дразнилки ушедших. Вдобавок все они знали друг друга по детскому саду, по дому, по двору. Только я была совершенно чужая и этим детям, и школе, и всей обстановке вокруг меня. То, что кто-то из них жил со мной в одном доме, только усложняло наши отношения. Кличка «Воображуля» прилипла ко мне намертво.              

     Нас принимали в пионеры. Приходила к нам девочка из седьмого класса с комсомольским значком и в пионерском галстуке, рассказывала о героях-пионерах. Только я никак не могла понять, почему их, маленьких, посылали на задания, зная об опасности. Неужели жизнь ребёнка дешевле жизни взрослых людей? Мне было очень жалко этих детей.  Но поговорить об этом было не с кем. Мама, как всегда, требовала закрыть рот и не болтать глупости, которые всех нас доведут до беды. Поэтому в школе я свои сомнения вслух не озвучивала.

     Школьные годы тянулись медленно, скучно, однообразно. Едва дождавшись конца уроков, я торопилась домой к моему книжному шкафу, рисункам и стихам.

     В шестом классе у меня произошёл нешуточный конфликт. В школе решили провести соревнование на лучшую стенгазету. Мне поручили, точнее, велели написать стихи опять-таки о героях-пионерах. Но стихи не получались.  Тема была совсем не моя.  Писать по заказу я не умела. Никак не получался у меня героический пафос. Стенгазета так и вышла без стиха.  Картинку я им срисовала, потому что тоже не могла придумать ничего подходящего. И тут оказалось, что точно такая же картинка в стенгазете другого участника соревнования.  Но у них был стих: «Смерть пионерки». Их председатель отряда гордо заявила, что написала его сама. Я, вся такая умная, попыталась объяснить, что это отрывки из стихотворения Эдуарда Багрицкого.  О Багрицком в те поры никто из учениц, кроме меня, даже не слышал. Это десятилетием позднее зазвучал отрывок из него: «Нас водила молодость в сабельный поход…» А ещё десятилетие спустя его ввели в школьную программу. Но тогда…

     Мне объявили бойкот. За «непионерское» поведение. За то, что нарочно подвела класс. И за клевету на товарища. Потому что из зависти придумала какого-то несуществующего автора и оболгала честную и талантливую ученицу. А преподаватели опять промолчали. Нужно же как-то проучить зарвавшуюся индивидуалистку, не желающую вписываться в нормальный школьный коллектив.

    

     Со мной перестали разговаривать. Моя соседка демонстративно пересела. Я осталась одна на моей последней парте. Конечно, до этого моё общение с одноклассницами тоже было весьма ограниченно. Тем не менее когда к тебе дружно поворачиваются спиной, но при этом тебя же высмеивают и обсуждают каждый твой шаг, становится совсем плохо. Я всегда была чуть ли не самая высокая в классе. А тут вдруг ещё больше вытянулась в струночку и сильно похудела. Очень длинные ноги, руки с узкой ладонью и длинными тонкими пальцами, даже волосы, которых, с точки зрения окружающих, было слишком много, – всё вызывало неприязнь моих соучениц. Новые прозвища, одно обиднее другого, так и сыпались на меня. К привычной уже воображуле добавились швабра, буратина, долгоносик. Единственным утешением было, что до конца учебного года оставалось совсем немного времени.

     С последнего родительского собрания, на котором раздавали наши табели с оценками, мама пришла вконец обозлённая на меня.

     – Допрыгалась!  В следующем учебном году женскую и мужскую школы объединяют. И только тебя – ты слышишь? – только тебя одну переводят в какую-то мужскую школу. Это же кошмар! Если ты не сумела прижиться в женском коллективе, что с тобой будет в новой чужой школе? Завтра же пойду и буду просить, требовать, настаивать, чтобы тебя не переводили в эту ужасную мужскую школу.

     И тут впервые в жизни я закричала на маму:

     – Ты ничего не понимаешь! Это отлично, что меня переводят! Я не вернусь в эту проклятую школу! Я не могу, не хочу, не буду туда ходить! Ты меня не заставишь!

     – Ты как со мной разговариваешь? – окончательно вышла из себя мама. – Теперь я понимаю, почему за шесть лет ты ни с кем не подружилась. У тебя скверный характер.  Если ты смеешь грубить маме, как же ты ведёшь себя с другими детьми?

     Мы ещё долго ссорились. Бабушки уже не было. Вступиться за меня было некому. Я ушла за свой шкаф и снова тихо плакала в подушку. Но для себя решила, что бы ни делала мама, в прежнюю школу не вернусь.

     Мама всё-таки пошла в мою школу. Возвратилась расстроенная и злая.

     – Что ты там натворила? Мне показали характеристику от твоей классной руководительницы. С такой характеристикой даже не во всякую тюрьму примут. Так что придётся тебе идти в эту ужасную мужскую школу. Представляю, какой там состав педагогов! Чему хорошему они могут научить?

     Спорить с мамой бесполезно – себе хуже. Но я тихо радовалась, что больше никогда не увижу ни прежних одноклассниц, ни учительниц. Новая школа была совсем в другой стороне – за Новым базаром.

     – Такой непрестижный район, – сокрушалась мама.