«Лоскутное одеяло»

    В конце 19-го – начале 20-го века было модно благовоспитанным барышням заниматься таким необычным видом рукоделья – шить лоскутное одеяло.  Лоскутки подбирались яркие, цветные, предпочтительно шёлковые и атласные. Одеяло шили маленькое детское и дарили его в бедную семью на праздник. Шитьё это было кропотливое, непростое. Нужны были и терпенье, и уменье, и вкус, и фантазия.

     Наша жизнь – именно такое лоскутное одеяло. Время складывает, соединяет кусочки разной величины, формы, расцветки по своей прихоти, по собственному капризу. И ни от кого из нас не зависит, где и когда родиться – в какой семье, в какой стране, в какой эпохе.

       «Человек – хозяин своей судьбы!» Красивая фраза. Вот только каждый индивидуум при рождении получает от Жизни своё лоскутное одеяло, собранное Временем и сшитое Судьбой. Войны, революции, эвакуации, эмиграции – кто и как может что-то изменить или предотвратить в этом вихре случайных событий, именуемых историей? Нас несут течения, кружат водовороты. А мы плотней закутываемся каждый в своё лоскутное одеяло и наивно веруем в собственные силы и возможности…

        I 

     Мама, бабушка и я вернулись в Одессу в сентябре 1944 года. Из Северного Казахстана ехали долго. Четыре года мне исполнилось где-то в дороге.  Детские воспоминания – странная вещь. Они оседают в памяти абсолютно не связанными между собой картинками. Но может быть, это правильно, что обыденная монотонность исчезает, растворяется, как соль в воде. И остаются только эпизоды, разные, непохожие, плохие или хорошие – неважно, но яркие до боли в глазах, до тахикардии.

     В эвакуации мы жили в посёлке, который тоже исчез из моей памяти. Зато чётко помню рубленую избу с огородом, сараем и двором. Помню розовую рубашку деда Якова –  хозяина нашего дома. А ещё был его внук Вовка – мой ровесник, с которым, взявшись за руки, удирали от коровы Маньки, когда она самостоятельно возвращалась домой из стада. Манька бодалась. Огромная, рыжая, она шла от калитки к своему сараю, низко наклонив голову с острыми рогами. И мы с Вовкой с рёвом отказывались пить Манькино молоко, маленькую чашку которого Вовкина и моя мамы старались влить в нас. Остальное молоко никто не пил. Его относила на базар Вовкина бабушка и меняла на муку и постное масло.

     Ещё помню, как мы с Вовкой сидели на крыльце нашей избы. А между нами сидел большой мальчик и вырезал нам из кусочков дерева лошадок и барашков – наши единственные игрушки. Был он тоненький, как прутик. Бездонные чёрные глаза под чёткой линией бровей. Тогда мне он казался почти взрослым. В действительности было ему лет двенадцать-тринадцать. Это был чеченский мальчик. Он появился однажды летом на пороге, когда бабушка готовила в огромной печке, занимавшей почти половину комнаты, какую-то еду. Дед Яков выделил нам часть своего огорода.  Поэтому овощи – картошка, морковь, капуста  были у нас свои. Хуже было с хлебом. Но Вовкина бабушка делилась с нами мукой, полученной за Манькино молоко. Моя бабушка делала на всю семью картофельные оладьи. Вот этими оладьями и овощным супом бабушка попыталась накормить мальчика. У него был вид изголодавшегося волчонка. Но он гордо вскинул голову и сказал: «Я не нищий, и милостыню не принимаю!» «Кто тут говорит о милостыни? – тихо сказала бабушка – Ты поешь сначала. Потом поможешь мне воду из колодца принести. Видишь, я старая. Мне это уже очень тяжело». Он ел, изо всех сил стараясь не спешить, но у него дрожали пальцы. Бабушка стояла   за его спиной, незаметно подливая ему в тарелку ещё немного супа погуще, подкладывая оладью, и почему-то тихо плакала.

     Когда он поел и принёс воды, бабушка, провожая его до калитки, спросила: «Скажи, ты мог бы приходить каждый день и помогать мне? Видишь, дочка целый день на работе. Внучка маленькая. А дров нарубить, картошку выкопать мне уже не под силу».

     Молчаливый неулыбчивый этот мальчик неслышной тенью возникал на пороге. Двигался он легко, бесшумно. И действительно, делал всю мужскую работу. Для Вовкиной бабушки тоже. Обе бабушки просто обожали его. Даже дед Яков, такой суровый и недоверчивый, привязался к нему. За нашей избой было большое озеро. А у деда Якова была лодка и сети. Правда, очень старые. Мальчик как-то незаметно, среди прочих домашних дел, помог деду наладить лодку, починить сети. Руки у мальчика были ловкие с длинными, сильными пальцами. Он умел абсолютно всё. Вдвоём с дедом они отправлялись на рыбалку. Рыба стала огромным дополнением к нашему общему скудному столу. У деда Якова оба сына погибли на фронте. А мальчик оказался сиротой. Его родители умерли в дороге с Кавказа до Казахстана. Дед встретился с его земляками. Мальчик стал членом семьи деда Якова. Вовка и я бегали за ним, как щенята. Иногда он осторожно обнимал нас и даже старался улыбнуться…

     Мы возвращались в Одессу поездом, отвозившим из эвакуации заводское оборудование. Заколоченные огромные ящики занимали почти всё пространство вагонов. На оставшихся кусочках свободного места в духоте и грязи теснились люди. Было много детей. Свет скудно проникал через узкие щели окон, не заставленных ящиками. Детей укладывали спать на чемоданы. Взрослые дремали сидя, прислонившись к стене. Поезд полз медленно, часто останавливаясь. Люди выбегали из вагонов, чтобы набрать в чайник кипяток. Чайник был непременным атрибутом каждой семьи. Без него – никак! Без него, родимого, пропадёшь. Горячая вода заменяла и чай, и суп, и прочие бытовые необходимости. А ещё к приходу поезда на станции выносили еду.  Её можно было купить. Вот только денег почти ни у кого не было. Поэтому еду обменивали на вещи. Совсем как в оставшемся далеко позади посёлке: мука за Манькино молоко.  Люди перекладывали вещи в чемоданах, искали, отбирали хоть что-то пригодное для обмена. Скученность, грязь, вши – всё можно перенести, если есть еда. Еды было катастрофически мало. Поэтому ели, сжавшись в кучку, стараясь повернуться спиной к соседям. Ехали почти не общаясь между собой. О чём говорить? Беды и горе позади. Проблемы и неизвестность впереди. Даже дети сидели тихо. Остановки были и длинные, и короткие, когда был паровоз. Все торопились, боясь отстать от поезда, который мог сорваться с места в любую минуту.  Когда мама выходила из вагона, бабушка обнимала меня, крепко прижимая к себе, и мы ждали её возвращения, умирая от холодного липкого страха. Но вот она возвращалась с каким-нибудь свёртком или исходящим паром чайником. Страх отпускал до следующей остановки.

     Одесса встретила нас развалинами вокзала под ярко-синим небом. Впервые за всё наше долгое путешествие я вышла из вагона. Было удивительно тепло.  С безоблачного неба на меня смотрел золотой солнечный глаз. Вокруг суетились, перекрикивались, даже смеялись   какие-то совсем другие люди, абсолютно не похожие на тех из поезда. К нам подъехала лошадка, запряжённая в смешную маленькую тележку-дрожки. Пока мама и извозчик укладывали вещи в эти самые дрожки, я гладила лошадку. Она тихонько трогала меня мягкими шёлковыми губами.  Весело постукивая по булыжникам мостовой, лошадка увезла маму с вещами.

       Следующая картинка. Бабушка держит меня за руку, и мы медленно идём по никогда не виданным прежде длинным, широким улицам. Высокие дома стояли вплотную друг к другу. Некоторые были разрушены, но всё равно казались мне сказочными дворцами. Лепные карнизы, огромные окна. Даже забитые фанерой вместо стёкол, они были необыкновенно красивы. Я долго стояла возле удивительных львов. Мне казалось, сейчас они оживут, спрыгнут со своих тумб и важно пойдут впереди меня по синеватым брусочкам. А ещё на некоторых домах были каменные гиганты. Они держали на склонённых плечах балконы. Я просто чувствовала их усталость и боль от постоянной тяжести. Деревья, пережившие войну, росли между тротуаром и мостовой (совершенно новые для меня слова) и шелестели жёлтыми, красными, коричневыми листьями, как будто хотели что-то рассказать. Воробьи серыми резвыми шариками прыгали по веткам, распевая свою нехитрую песенку.

     Вдруг бабушка остановилась и сказала: «Вот мы пришли. Это наш дом…»

     Трёхэтажное серое угловое здание показалось мне просто огромным. По мере того, как мы шли в квартиру, бабушка показывала и называла незнакомые вещи. Сначала мы вошли в подъезд, один конец которого был на улице, а другой выходил во двор.  В подъезде сбоку дверь вела на лестницу с красивыми железными ступеньками, звонко и весело гудящими под ногами. Это называлось «Парадная». Потом была площадка. На ней две двери – одна против другой. Бабушка постучала в одну из них. Нам открыла моя мама. Она оказалась там раньше нас, потому что умная лошадка быстро привезла её и наши вещи. За маминой спиной шумели какие-то люди. Все смеялись и плакали, обнимались и целовались.  И снова плакали…

     Потом меня отвели на кухню.  Я впервые увидела кран, из которого сама текла вода. На блестящей белой плите грелись два ведра воды. Прямо посреди кухни поставили большое цинковое корыто. Меня долго отмывали, несколько раз меняя воду. Всё, во что я была одета, усыпанное какими-то белыми точками, завернули в газету, унесли из дома и выбросили. А соседка принесла какие-то вещи, которые были уже малы на её дочек. Эти одежды, «ещё довоенные», показались мне невероятно красивыми.  Правда, на меня они были великоваты. Но других не было. Поэтому я долго ходила в них. В конце концов они стали мне впору. Дети имеют привычку расти.

      II 

     Когда-то, в старое время, как любили говорить у нас во дворе, на этой лестничной площадке была только одна большая квартира.  И жили в ней моя бабушка с дедушкой, тогда ещё довольно молодые люди, и их трое детей. Революция перекроила и судьбы, и квартиры. Новая счастливая жизнь началась с появления «коммуналок». Главная задача новой справедливой власти – чтоб богатых не было – выполнялась успешно. Из бабушкиной квартиры сделали две, заколотив досками дверь из гостиной в столовую и пробив дополнительный выход в парадную.

     Но бабушке повезло. Попался очень приличный комиссар. Пять человек бабушкиной семьи были поселены в гостиную с двумя окнами и балконом. Им даже кое-какую мебель оставили. Книжный шкаф вместе со всем содержимым новой власти оказался не нужен.

     Для меня этот шкаф стал дверью в иное измерение. Там были такие необыкновенные книги, о которых не слышали советские дети. Удивительный мир наивных и сентиментальных детских романов Желиховской и Чарской. Сказки Киплинга. Довоенное издание Чуковского. Дореволюционные тома Короленко и Гоголя. И, главное, стихи. Звенящие колокольчиками, музыкальные, удивительно красивые. Они были сплетены из слов и фраз, которыми никто не говорит в обычной жизни. Воистину серебряный век.

     Сразу по нашему приезду соседские девочки взялись за моё образование. Одной из них было девять лет, другой одиннадцать. Наверное, они были хорошими учительницами, потому что очень скоро я весьма бойко читала. Ещё шла война. Букваря не было.  Обучение грамоте шло по томику Лермонтова – толстой маленькой книге в голубом переплёте, щедро отделанном серебряным тиснением, с изумительными рисунками издания конца 19-го века. Всё из того же книжного шкафа.

     Увлечённая чтением, я жадно глотала всё подряд.  В моей голове легко уживались Маугли, Робинзон Крузо, слепой музыкант и Мцыри.

     Бабушка очень плохо видела, из дома не выходила.  Её гимназические подруги приходили к ней. Ходить было недалеко. Две подруги, стараньями всё того же хорошего комиссара, были нашими соседками по коммуналке. Спасибо комиссару, других соседей не было. Это вторую половину бывшей бабушкиной квартиры поделили на какие-то клетушки и набили людьми, как стручок горохом…

     Две другие подруги жили в доме напротив.  Впятером они часто сидели у нас на кухне. Пили чай и тихо беседовали. Чай был слабый, бледно-жёлтый и без сахара. Потому что карточная система требовала строгой экономии. По зелёным бумажкам, разделённым на квадратики, именуемым в народе хлебными карточками, в магазине выдавалась определённая порция «основных продуктов питания». Потерять карточки – умереть с голоду.  Правда, на базаре было всё. Даже мясо и курица. Только денег не было.  Вот и пили бабушка с подругами горячую водичку.  Зато разливали из красивого чайника в красивые чашки.  Это у тёти Нины сохранился сервиз «от прежних времён». И стол застилался специальной чайной скатертью.  Тоже из запасов тёти Нины.  У остальных ничего от былого благополучия не сохранилось…

     Так сидели они за круглым общим столом под окошком коммунальной кухни, медленно отпивали из чашек, бесшумно ставили их на блюдца, неторопливо о чём-то рассказывали, иногда тихо смеялись. Над столом напоминанием о минувшем уюте сияло шёлковое солнце оранжевого абажура. Я вертелась рядом, пытаясь понять, о чём они говорят. Слова были незнакомые. Иногда глухие, шипящие, мягкие фразы вдруг сменялись быстрыми катящимися шариками, потом звучало что-то совсем другое, тягучее, напевное, немножко грустное. Вечером, засыпая, я слышала, как мама выговаривает бабушке:

     – Вы там осторожнее при ребёнке. Постарайтесь не увлекаться вашими воспоминаниями.

     – А мы не говорим на русском, – смеётся бабушка.

     – Опять за свой идиш взялись? Не понимаете, что это сегодня не нужно и опасно?

     – Ну не только на идиш. Мы и на польском. И на французском, – обижалась бабушка.

     К тёте Нине было очень интересно ходить в гости. В отличие от наших спартанских комнат с самыми необходимыми предметами обихода, у неё всюду стояли какие-то необыкновенные статуэтки, вазочки, шкатулочки из стекла и фарфора.  Она называла их забавным словом «безделушки» и позволяла мне поиграть ими. Но больше всего мне нравился тяжёлый большой альбом со старыми фотографиями.  Я осторожно перелистывала толстые с золотыми краями листы, переложенные другими листами – прозрачными и тонкими.  С фотографий на меня смотрели юные гимназистки. Я знала каждую из них. Вот эта, с косой, переброшенной через плечо, тётя Нина. Светловолосая кучерявая – моя бабушка. Тут и все остальные – то вместе, то отдельно. Так трудно было поверить, что эти нарядные красавицы стали сгорбленными седыми старушками в вылинявших уродливых платьях. Как барышни с фотографий не были похожи на всё, что я видела вокруг! Как не вписывались они в тесноту коммуналки, в кусочек чёрного хлеба, скудно смазанный растительным маслом и посыпанный крупной солью! Как, наверное, непонятной была им радость от тёплого пирожка с горохом, купленного на Новом базаре, – единственного лакомства, которое изредка доставалось мне.

     Я закрывала глаза и представляла себя похожей на них. Вот пойду в школу и тоже надену форменное платье. Заплету волосы в одну косу за спиной и завяжу над ней плоский белый бант.  Как ни странно, именно эта моя мечта исполнилась. Форму ввели к концу моего  первого  школьного года. И она, действительно, была полностью скопирована с дореволюционной гимназической. Но как же мало походили советские школьницы на гимназисток-бабушек из старого альбома…

      На самой нижней полке книжного шкафа лежал большой пакет из плотной коричневой бумаги. Там были фотографии. Совсем не такие, как в старом соседкином альбоме. Тоненькие, глянцевые, разной величины. Самые большие величиной с открытку. Некоторые совсем маленькие, пожелтевшие. И почти на всех весёлый человек с улыбкой под чёрными короткими усами. Иногда он на фото один. Изредка с какими-то людьми. Чаще всего вместе с мамой. Это мой отец.  Почти на всех фотографиях он в морской форме. Сначала с матросским воротником и тельняшкой-рябчиком. Позднее в офицерском кителе.

     Еврейский мальчик из грузинского города Сухуми рос под грохот революции. В пятнадцать лет он сбежал из дома на гражданскую войну. На революционных сквозняках формировалась его идеология.

     – Эти временные трудности перемелются и пройдут. Понимаете, вначале всегда нелегко, – уверял отец мою бабушку. – Зато потом наступит совершенно замечательное время.

     Годы шли. Замечательное время задержалось где-то в дороге, сбилось с пути, наверное. Вместо покоя и общего благоденствия наступила пора новых тревог и страхов. Шла яростная борьба с врагами народа. Врагами оказывались все – от членов правительства до ближайших соседей и родственников.

     – Как же так? Где же мудрость твоего вождя и учителя, в которого ты веришь, как в Бога? – спрашивала моего отца возмущённая бабушка.

     – Как вы не понимаете? Вы же умная женщина. Страна большая, а он один. Он просто ничего не знает, уверяю вас.

     Бабушка скептически пожимала плечами.

     В конце 1939 года папу по секрету предупредили, что на него в соответствующее место поступил донос. Отец бежал в Москву. Через две недели возвратился счастливый и сияющий.

     – Ну я же говорил вам, что товарищ Сталин ничего не знает. Я оказался прав! Мне друзья устроили встречу с ним. Он говорил со мной на грузинском. Я всё ему рассказал. Как он сердился! Он обнял меня за плечи и сказал, чтобы я ничего не боялся, возвращался спокойно в Одессу. Всё будет хорошо!

     Всё было хорошо. Отца немедленно отправили в секретную военно-морскую часть в Севастополь.  Ночные аресты продолжались.

     А потом была война. И Секретная часть исчезла под обломками города-героя Севастополя. Но «великий вождь и учитель» утрат не считал.